Моя мастерская превратилась чуть ли не в салон, ко мне приходили со всего квартала, и довольно скоро я переманил к себе всех клиентов старого сапожника. Старик злился, но поделать ничего не мог, так как я к тому же, стараясь избавиться от конкурента, брал за работу меньше. У меня, ясно, был свой план, и как только я увидел, что вся клиентура перешла в мои руки, я стал его осуществлять. Я применил систему чередования: одному клиенту ставил кожаную подметку, другому - из заменителя. Так продолжалось некоторое время. Когда же я увидел, что никто этого не замечает, я совсем осмелел и начал всем без разбора ставить картонные подметки. Правда, это был не обычный картон, а синтетический продукт, изготовленный во время войны, и я готов поклясться, что он был чуть ли не лучше кожи. Итак, работал я усердно, был всегда весел, всегда любезен, всегда в хорошем настроении, и все меня любили, за исключением, конечно, старика-сапожника. Я начал прилично зарабатывать, и как раз в эту пору у меня родился первый сын. Но однажды приключилась беда - один из починенных мною башмаков разъехался. Как это случилось, не знаю; возможно, виной тому был дождь. Пострадавший клиент явился ко мне с жалобой. И тут, как нарочно, все мои ботинки стали расклеиваться. А что в таких случаях бывает, всем известно: один сказал другому, и по всему кварталу пошли толки и пересуды, ко мне перестали ходить, и все вернулись к старику. Сидя у окна своей мастерской, старик теперь посмеивался и только знай постукивал молотком да подшивал подметки. А я тем временем надрывал глотку, пытаясь всем объяснить, что не моя здесь вина, что меня надул лавочник, но никто мне не верил. В конце концов нашелся человек, который откупил у меня мастерскую, а я взял вырученные за нее гроши и покинул квартал.
      Я понял, что не стоило больше возиться с ботинками, и решил сменить ремесло. Еще мальчишкой я работал у одного водопроводчика и мечтал о своей собственной слесарной мастерской. На этот раз я тоже все хорошо обдумал. Выбрал один из центральных кварталов, где все дома были очень старые и водопроводные и канализационные устройства успели уже обветшать и проржаветь. Подыскал помещение на одной из мрачных сырых улочек, куда никогда не заглядывало солнце, - сущую дыру, между лавкой угольщика и прачечной. Накупил инструментов, несколько свинцовых труб, несколько раковин, кранов и заказал себе вывеску, на которой было написано: "Слесарно-механическая мастерская. Вызовы на дом. Предварительный расчет по требованию". Вскоре дело у меня пошло на лад. В ту зиму было очень холодно и даже выпал снег, так что трубы во всех этих старых, прогнивших домах лопались без конца. Кроме того, хороший слесарь встречается редко, и когда портится колонка в ванной или кипятильник для кофе, люди доверяются ему, как богу. Трудно даже представить себе, до какого отчаяния они доходят, когда в доме не идет вода или же когда заливает ванную: они звонят, умоляют, уговаривают, а как только работа выполнена, расплачиваются без звука. И в самом деле, слесарь - человек незаменимый. Поэтому-то все слесари держатся с достоинством, и горе тому, кто с ними плохо обойдется. Вначале у меня, как я уже сказал, все шло гладко. Правда, мастерская была темная и тесная, а на витрине только и было выставлено, что дюжина кранов, но меня часто вызывали, и довольно скоро работы стало мне хватать на целый день. И все было бы хорошо, если бы не появился другой слесарь, открывший свою мастерскую как раз напротив моей. Это был молчаливый белобрысый парень, небольшого роста, с головой, вросшей в плечи, словно у него вообще не было шеи. Этот малый задался целью переманить моих клиентов, и было ясно, что он решил добиться этого во что бы то ни стало. Я понял, что если не принять должных мер, то ему это может удаться. После долгих размышлений я наконец додумался, как удержать клиентов и, может быть, даже поставить дело на более широкую ногу. Предположим, мне нужно было исправить кому-нибудь колонку в ванной. Завинчивая гаечным ключом гайки, я слегка перекашивал старую, изношенную трубу с таким расчетом, чтобы она лопнула внутри стены. Ночью дом заливало водой, клиент вызывал меня, я ломал стену, менял трубу, а это уже была большая работа. Одним словом, я всякий раз что-нибудь портил, причем старался делать это не в том месте, которое я чинил. Благодаря этой системе я мог выдерживать конкуренцию и даже улучшил свое положение. К тому времени у нас родился второй сын, и мне дышалось легко, потому что на этот раз никаких неудач не было еще и в помине. Но никогда не следует торжествовать раньше времени. В своем рвении я зашел слишком далеко: в одной ванной комнате неожиданно взорвалась испорченная мной колонка, огонь перекинулся на стоявший там шкаф, а затем распространился по всей квартире. На беду за моей работой наблюдал какой-то мальчишка, по-видимому, страстный любитель техники. Стоит ли говорить о том, что пришлось мне пережить, - я едва не угодил на каторгу. И снова я вынужден был прикрыть свою мастерскую и убраться из того квартала.
      Но я был упрям и решил в третий раз открыть мастерскую. Денег у меня оставалось к тому времени уже немного, а с двумя детьми на руках и с третьим в перспективе не на что было особенно надеяться. Я выбрал густо населенный квартал на окраине города, неподалеку от скотобойни, и открыл там небольшую матрацную мастерскую. На этот раз идея принадлежала жене, потому что мой тесть тоже был матрацником. Я купил швейную машину, металлические сетки, складные кровати, несколько кусков матрацной ткани, немного шерсти и конского волоса. Бедняжке жене, ожидавшей ребенка, приходилось шить на машине, а я выполнял более тяжелую работу, например расчесывал шерсть. Квартал был очень бедный, и заказы поступали редко. Нам лишь с трудом удавалось прокормиться, и я понимал, что на этот раз справиться с нуждой будет гораздо труднее. Однако ближе к весне дела наши стали поправляться: беднякам тоже хочется жить в чистоте, и они идут на любые жертвы, лишь бы содержать дом в порядке. И вот с наступлением весны многие женщины квартала стали приходить ко мне с просьбой починить им матрацы. Известное дело, так ведь всегда бывает: еще месяц назад никто ко мне не заглядывал, а теперь у меня просто рук не хватало. Стало ясно, что одному мне не справиться, и я взял себе подмастерье. Это был паренек лет семнадцати, и звали его Негусом, потому что он был смуглый и курчавый, совсем как абиссинский негус. Он относил и приносил матрацы, а я трудился в мастерской. Этот Негус приводил в отчаяние свою мать, работавшую прачкой. Однажды, когда я послал его оплатить какой-то счет, он не вернулся сразу в мастерскую. Он отправился на футбол и оттуда еще куда-то, а деньги прикарманил. И у этого парня хватило нахальства прийти потом в мою мастерскую и доложить мне, что у него украли бумажник. Я заявил ему, что он вор, а он ответил мне какой-то грубостью; тогда я дал ему затрещину и вытолкал вон из мастерской. С этого-то и начались мои новые неудачи. Негодяй стал разгуливать по кварталу и всем рассказывать, что, мол, недавно, когда у меня в починке было пять матрацев, я обнаружил в одном из них клопов и не только оставил их там, но еще пустил по парочке и в остальные четыре матраца. И это для того, чтобы к будущей весне мне снова прислали их для переделки. Сказать по правде, так оно и было, но что поделаешь, приходится как-то изворачиваться. Все люди как-то изворачиваются. И надо быть таким невезучим, как я, чтобы об этом узнали. В общем, началась чуть ли не революция: женщины осадили мою мастерскую и готовы были избить меня. Пришли даже из квестуры и отобрали у меня патент. После этого я продал швейную машину и прочее имущество, которого было не так уж много, и скрылся тайком, ночью, как вор.
      Вот я и говорю, можно ли быть большим неудачником, чем я? Я хотел работать честно, спокойно, ну иногда немножко схитрить, но не больше, чем многие другие. Одним словом, я хотел быть хорошим тружеником, а вместо этого оказался безработным. Если бы у меня было немного денег, я открыл бы остерию, и поскольку ни для кого не секрет, что в вино добавляют воду, мне, может быть, удалось бы выбраться из трудного положения. Но у меня больше нет денег, и мне придется наняться к кому-нибудь в подмастерья, хотя известно, что тот, кто живет на жалованье, помирает с голоду. Да, я неудачник, а скорее всего, меня сглазили. Жена зашила мне в бумажник образок, и я всегда ношу при себе невесть сколько амулетов и талисманов. Кроме того, на входной двери я повесил подкову вместе со всеми гвоздями, которые были в ней. И все же я неудачник, был неудачником и умру неудачником. Гадалка, к которой я обратился, чтобы узнать у нее, кто же мне желает зла, взглянув на мою ладонь, воздела руки к небу и воскликнула:
      - О! Что я вижу! Что я вижу!
      Перепугавшись, я спросил, что же она там увидела.
      И она ответила:
      - Черную-пречерную звезду, сын мой... Все люди желают тебе зла.
      - Что же мне делать?
      - Что делать?.. Не падай духом и доверься богу.
      - Но ведь я всегда выполнял свой долг, - попытался протестовать я.
      - Сын мой, - вздохнула гадалка, - уж очень много людей желают тебе зла... К чему выполнять свой долг, когда люди желают нам зла? Разве только чтобы совесть была чиста.
      - Совесть-то у меня чиста, - ответил я, - и этого мне достаточно. Все остальное меня мало касается.
      Жребий
      Часто по воскресеньям мы - Ремо, Этторе, Луиджи и я - собирались вместе; встречались мы около кино, расположенного за воротами Сан-Паоло. В этом кино фильмы шли третьим экраном, но мы их тоже в большинстве случаев не видели, ведь у нас не было денег на билеты. Было нам в то время по восемнадцати лет, все мы были безработные и в кармане - ни гроша. Вернее, у нас бывало иногда несколько сольди, но мы приберегали их на сигареты - это ведь, как-никак, поважнее кино. Сигареты мы расходовали тоже очень экономно: выкуривали все вместе одну сигарету за раз, передавая ее друг другу и делая каждый по затяжке.
      В воскресенье все обычно надевают свои лучшие костюмы. А у нас лучшими костюмами были обноски с наших братьев и отцов, которые переходили к нам совсем уж в непригодном виде. На мне, например, был костюм моего брата; рукава у пиджака и брюки мне укоротили домашними средствами, но плечи свисали, потому что были вдвое шире моих. Хорошо еще, что под пиджаком у меня была надета красная фуфайка с высоким воротом, которая мне очень шла, потому что я блондин и глаза у меня голубые. Остальные трое выглядели не лучше меня: бесформенные штаны и куртки, спортивные фуфайки.
      Мы были друзьями, нас объединяла нищета, общие несбыточные желания; мы вместе, забравшись на забор, глазели на футбольные матчи (денег на билеты у нас, конечно, не было), вместе смотрели летом из окна Луиджи кино, демонстрировавшееся под открытом небом, вместе играли в карты где-нибудь в укромном местечке у стены (правда, играли мы не на деньги, а на камешки или на пуговицы).
      И вот в один из таких воскресных дней мы, как обычно, встретились около кино. А надо сказать, что Ремо был знаком с хозяином кинотеатра, тучным молодым парнем по имени Альфредо, и тот иной раз, когда в зале были свободные места, пускал нас без билетов. Но в тот день Альфредо сразу заявил нам:
      - Сегодня, ребята, не смогу пропустить вас без билетов.
      И показал на висевшее над кассой объявление: "Вход по контрамаркам отменен".
      Ремо стал упрашивать:
      - Послушай... пропусти нас по двое... двоих сейчас и двоих на следующий сеанс.
      Но Альфредо, не отрывая глаз от билетной книжечки, отрицательно качал головой. Однако уходить нам не хотелось, и мы так и остались стоять около кино под навесом, рассматривая афиши и людей, которые входили в кино. Вот к афишам неуверенно подходят две девушки, одна брюнетка, другая блондинка. На брюнетке черный бархатный жилет, немного потертый, и красная юбка из легкой ткани, мятая и грязная. Но она сразу понравилась мне: загорелая, как цыганка, глаза живые, черные, словно угольки, большой рот, красные губы, гибкая, стройная фигурка. А блондинка мне совсем не понравилась: толстая, с расплывшимися боками и грудью, в коричневом, похожем на паутину платье, в заштопанных чулках на толстых бледных ногах, лицо широкое, красное и покрытое пушком, как персик. У блондинки не было с собой сумочки, а черная бархатная сумочка брюнетки была такая плоская и тощая, что можно было поклясться, что там не лежало даже носового платка. Я толкаю локтем Ремо, показываю ему глазами, он подбадривает меня взглядом. Тогда я подхожу к девушкам и говорю: - Синьорины, разрешите пригласить вас в кино?
      Брюнетка резко поворачивается.
      - Нет, спасибо, мы ждем, - отвечает она.
      - Кого же вы ждете? Женихов? - спрашиваю я с иронией.
      Она сухо отвечает:
      - А почему бы и нет? Вы не верите, что у нас есть женихи?
      - Никто ничего не говорит, - отвечаю я, - раз курица кудахчет, значит снеслась.
      - Что же, по-вашему, мы курицы?
      - Конечно.
      - А вы петухи?
      - Ясно.
      - Да вы желторотые цыплята, - говорит она своим сиплым голосом, неоперившиеся птенцы.
      - Вы что, решили посмеяться над нами?
      - И не собираемся, - отвечает она, неожиданно приняв какое-то решение. - Наоборот, если вы хотите пригласить нас в кино - то мы согласны,- и она сделала небольшой реверанс, придерживая обеими руками края юбки, словно желая этим сказать: что ж, приглашайте!
      Мне стало не по себе. Собственно, я затеял разговор о кино, чтобы сломать лед молчания. Ведь у нас не было денег на билеты не только для девушек, но даже и для себя.
      Я отвечаю:
      - По правде говоря, денег на кино у нас нет. Это я так просто сказал.
      Брюнетка начала смеяться, показывая два ряда красивых белых зубов.
      - Да мы давно это поняли!
      Блондинка что-то шепнула ей. Но та, вызывающе поглядывая на меня, только пожала плечами. Потом говорит:
      - Ничего, неважно. Вы нам нравитесь и без денег. Не обязательно идти в кино. Может быть, прогуляемся немного?
      - С удовольствием.
      И мы пошли от кино по пустынной улице, которая вела вдоль стены за воротами Сан-Паоло. Брюнетка шла впереди, а мы четверо увивались около нее, потому что, как я сразу заметил, она понравилась всем четверым. А блондинка, насупившись, плелась позади одна-одинешенька. Брюнетка кокетничала, смеялась, шутила; у нее была такая походка, что при каждом шаге ее красная юбка развевалась, словно знамя; мы четверо наперебой заигрывали с ней, а с блондинкой - никто ни слова. Как я уже сказал, мне самому очень понравилась брюнетка, но остальные трое мешали мне, они все время лезли к ней со своими ухаживаниями, и это ужасно злило меня. Я беру ее под руку - глядь, Ремо, Этторе или Луиджи подхватывает ее с другой стороны; я взгляну на нее - и кто-нибудь из них забегает и тоже смотрит на нее; я отпускаю ей комплимент - и другой тут как тут. Наконец терпение мое лопнуло и я говорю Луиджи, самому замухрышке из четверых:
      - Да отстань ты от нее... Почему бы тебе не составить компанию Элизе?
      Элиза, блондинка, молча шла немного в стороне, покусывая травинку. Брюнетка, смеясь, заметила:
      - Ах, да, Элизу-то одну оставили.
      - Я не нуждаюсь в компании... Мне и одной хорошо, - зло бросила Элиза.
      - А почему ты сам не составишь компанию Элизе? - говорит мне Луиджи.
      - Да, - засмеялась брюнетка, - почему вы не составите компанию Элизе?
      Тут меня вдруг взорвало, и я ответил:
      - Знаете что... столько собак на одну кость... Я, пожалуй, составлю компанию Элизе, а вы тут развлекайтесь...
      И без колебаний направился к Элизе. Взяв ее под руку, я сказал:
      - Значит, Элиза... мир?
      - А мы и не ссорились, - ответила она сдержанно.
      Так мы шли по пыльной дороге мимо башен на стене.
      Скоро я понял, что мой маневр удался; действительно, брюнетка казалась уже не такой веселой: смеясь и кокетничая, она то и дело бросала на нас с Элизой, шедших сзади, ревнивые взгляды.
      Я спрашиваю Элизу:
      - Что нужно твоей подруге?.. Чего она хочет?
      - Она кокетка... И любит, чтобы все мужчины ухаживали за ней.
      Я говорю:
      - А я вот буду ухаживать за тобой... хочешь?
      Она ничего не ответила, может быть из робости, только покраснела и протянула мне руку.
      Так мы дошли до конца улицы, потом повернули обратно; смех и шутки не смолкали, и вот мы опять вернулись к кино. Вдруг брюнетка поворачивается и говорит решительно:
      - Послушайте-ка... Вот уже целый час вы заставляете нас таскаться по этой пыли... Может, вы наконец предложите нам что-нибудь другое? А если вам нечего предложить, то лучше расстаться...
      Элиза, счастливая оттого, что я держал ее под руку, вдруг расхрабрилась:
      - Они предлагают нам побыть в их компании.
      Брюнетка, не обращая внимания на ее слова, продолжала:
      - Послушайте, мне пришла в голову идея... У вас у четверых наберется денег хотя бы на два билета?
      Мы переглянулись. Я сказал:
      - Наверно, наберется... как, Ремо?
      - Конечно, - говорит тот.
      - Хорошо... тогда я пишу ваши имена на четырех бумажках... Потом мы кладем эти бумажки в чью-нибудь кепку и тянем жребий... Выигравший выбирает одну из нас и идет с ней в кино за счет остальных трех... Согласны?
      Мы снова переглянулись. С одной стороны, это было очень соблазнительно, потому что брюнетка нравилась нам всем и мы прекрасно знали, что каждый выберет, конечно, ее; но, с другой стороны, никому не улыбалась перспектива оплачивать кино и девушку для другого. Наконец я сказал:
      - Я согласен.
      Остальным тоже пришлось согласиться, чтобы не ударить в грязь лицом.
      - Прекрасно, - говорит брюнетка,- давайте мне деньги, кепку и карандаш.
      Мы без особого удовольствия вывернули свои карманы и набрали на два билета, даже немного осталось еще. Ремо дал свою кепку, Луиджи - огрызок карандаша. Брюнетка берет деньги, подбирает старую газету, отрывает от нее четыре полоски и, отбежав к груде развалин у стены, кричит нам издали:
      - Скажите скорее ваши имена!
      Мы говорим. Она пишет их, кладет бумажки в кепку, перемешивает их, подходит к подруге и говорит ей:
      - Тяни.
      Элиза тянет, разворачивает бумажку и торжествующе читает:
      - Джулио.
      Это я. Я подхожу и говорю:
      - Я выиграл. - И, не колеблясь, показываю на брюнетку. - Я выбираю ее.
      Брюнетка громко смеется, делает пируэт, подходит ко мне и берет меня под руку. Все произошло в одно мгновенье; теперь брюнетка была рядом, кино было на другой стороне улицы, а блондинка осталась стоять ошеломленная, с кепкой в руках.
      Вдруг Ремо кричит:
      - Что-то подозрительно... Ей хотелось, чтобы выиграл Джулио, и так оно и получилось.
      Другой говорит:
      - Это не считается.
      - Почему не считается? - вмешиваюсь я. - Мы тянули жребий.
      Тогда Ремо берет свою кепку, разворачивает оставшиеся три записки. И вдруг кричит:
      - Не считается, не считается... На всех четырех бумажках написано "Джулио".
      - Откуда ты взял?
      - Смотри сам.
      И это была правда. Брюнетка нахально засмеялась.
      - Ну, все равно, дело сделано, - говорит она, - мы идем в кино, до свиданья.
      Ремо решительно преградил нам дорогу.
      - Тогда верни деньги.
      Я отвечаю:
      - Я верну их вам завтра.
      - Никаких завтра... ты вернешь их сейчас.
      Брюнетка тихо шепчет мне:
      - Не сдавайся!
      Приободренный, я перехожу в наступление и заявляю Ремо:
      - Я верну вам их завтра, понятно?.. А теперь отвяжись, убирайся отсюда!
      Едва я успел сказать это, как он бросился на меня, и двое других тоже, и вот мы все четверо уже на земле и, сцепившись, принялись дубасить и колотить друг друга. Вообще-то я сильный, но их было трое, а я один, и они, конечно, одержали бы в конце концов верх, если бы не полицейский, который случайно оказался рядом; он подошел к нам и властно крикнул:
      - Эй, вы, сорванцы!.. Вы где находитесь?.. Я вам говорю... Эй!
      Мы поднялись, тяжело дыша, все в пыли. Ремо в ярости крикнул:
      - Верни деньги.
      Но брюнетка, решительная и находчивая, быстро подходит к полицейскому и говорит:
      - Мы с ним жених и невеста... Мы тут гуляли... А эти трое все время ходили следом и приставали к нам... Синьор полицейский, скажите им, чтобы они оставили нас в покое... Что им надо? Кто они такие?.. Мы хотим спокойно погулять.
      Поверите ли, такое нахальство поразило не только их, но и меня. Полицейский говорит им строго:
      - Ну-ка, ну-ка, идите отсюда... не то...
      И те, ошеломленные, попятились назад, не сводя с нас глаз.
      Кино было рядом, через улицу, я беру брюнетку под руку и мы переходим на другую сторону.
      Ремо кричит мне:
      - Завтра мы сведем с тобой счеты!
      Но сейчас никто из них не осмеливается шевельнуться, потому что рядом стоит полицейский.
      Я подхожу к кассе и говорю Альфредо:
      - Два билета в партер.
      Брюнетка швыряет кассиру деньги.
      Когда мы вошли в зал, она заявила:
      - Все-таки мы их обставили!
      Я спросил ее:
      - Как тебя зовут?
      - Ассунта, - ответила она.
      "Скушай бульончику"
      Работа обойщика - дело трудное. Я уж не говорю, как должен быть наметан глаз, чтобы натянуть материю на мебель без единой морщинки, какое нужно терпение, чтобы сшивать на руках, скажем, четыре или пять полотнищ ситца и какая нужна аккуратность - ведь имеешь дело с маркой тканью. Я хочу сказать о помещении. Допустим, обойщик должен перетянуть пару диванов и пять или шесть кресел, стульев и пуфов, а это обычно так и бывает, - вот все место и занято, даже если у тебя довольно просторная мастерская. Поэтому подходящую для обойщиков мастерскую подыскать трудно. Вот я занимаюсь обойным делом больше сорока лет (я начал работать шестнадцати лет вместе с отцом, который тоже был обойщиком) и должен сказать, что все это время я работал дома.
      Я живу на виа делль Лунгара, неподалеку от Реджина Чели, в длинной и широкой комнате с высоким потолком, выходящей четырьмя окнами на Тибр. Пока жива была первая жена, я не только работал в этой комнате, но и спал тут со всем семейством: в одном углу стояла кроватка моего сына Фердинандо, в углу напротив, за ширмой - постель моя и жены. Приходилось так устраиваться, потому что, кроме этой комнаты, в квартире было еще только два закутка для кухни и для отхожего места. Потом жена умерла, всего лишь пятидесяти лет от роду; мне в то время было под шестьдесят, и я сначала попробовал прожить без жены, но потом понял, что не смогу, да и женился вторично. И тут все переменилось.
      Джудитта, моя вторая жена, была моложе меня лет на тридцать, и ее можно было бы даже назвать красивой, хотя многие мужчины утверждали, будто в ней было что-то отталкивающее: бледная как смерть, с черными глазами, выпученными словно у зарезанного ягненка из мясной лавки, черные волосы, тело белое и упругое, но холодное. До замужества Джудитта была бедной работницей, выйдя замуж, она стала корчить из себя синьору; до замужества она была ангелом, выйдя замуж - превратилась в черта; до замужества ее устраивали и я и дом - решительно все, после замужества ей уже не нравилось ничего - ни я, ни дом, ни все остальное. Что ж, женитьба нередко приносит нам такие сюрпризы. Начну с того, что она не желала спать в одной комнате с Фердинандо и заставила меня соорудить кирпичную перегородку, чтобы отделить каморку для кровати. Потом она захотела, чтобы я поставил на кухне новую плиту. Потом - чтобы я установил в отхожем месте ванну. Наконец, она нашла способ разругаться с нашими соседями, телефоном которых я пользовался в течение двадцати лет. Так что мне пришлось еще и заводить телефон.
      И вот установили мне телефон, было это, допустим, в понедельник, а в среду в полдень, когда я обивал атласом креслице стиля ампир и вздыхал про себя, размышляя о своей жизни, зазвонил телефон. Я подошел, снял трубку и говорю:
      - Периколи слушает. С кем имею честь?..
      С другого конца провода грубый, резкий, настоящий римский голосина спросил:
      - Обойщик Периколи?
      - Да, к вашим услугам, синьор, - ответил я, думая, что звонит какой-нибудь заказчик.
      - Ну тогда, - произнес голос, - не скажешь ли, зачем ты женился, Периколи? Разве тебе не известно, что в твоем возрасте не женятся? И потом, не воображаешь ли ты, что жена тебя любит? Жалкий дурень...
      Кровь так и бросилась мне в голову, потому что этот голос, пусть грубо, выразил сомнения, терзавшие меня как раз в данный момент. Я спросил:
      - Да кто ты такой?
      А он, растягивая слова, продолжал:
      - Кто я такой - тебе не догадаться, хоть родись сызнова... Лучше послушай, что я тебе посоветую...
      - Да что тебе нужно? Кто ты такой?
      - Просто дружеский совет: скушай бульончику.
      Я принял этот телефонный звонок за шутку какого-нибудь бездельника, знавшего нас, и все же был взбешен, так как с некоторого времени, как я уже говорил, мне и самому не раз приходило в голову, что женитьба моя была ошибкой.
      Я, конечно, ничего не рассказал Джудитте, которая, замечу кстати, с некоторых пор стала просто невыносима и обходилась со мной хуже, чем с собакой.
      Прошло с неделю, и вот почти в то же самое время, что и в первый раз, зазвонил телефон, и тот же голос спрашивает меня:
      - Здравствуй, Периколи, что поделываешь?
      А я:
      - Что надо, то и делаю.
      - Ну, так я скажу, что ты делаешь: обиваешь стульчики, которые тебе принесли вчера вечером... Молодчина, трудись... А я могу тебе рассказать, что делает сейчас твоя жена.
      - Да кто ты такой, скажи на милость!
      - Твоя жена кокетничает с буфетчиком в баре у ворот Сеттимиана... вот что она делает.
      - Кто тебе сказал?
      - Я тебе говорю. Да чего там, ступай туда, сам убедишься... Послушай, Периколи, ведь ты уже старикашка, а женщинам такие не по вкусу.
      - Да кто ты такой, негодяй?
      - Вместо того, чтобы выходить из себя, послушай: скушай бульончику!
      Тут уж я не удержался, и когда Джудитта вернулась домой и начала опять огрызаться, как базарная торговка, я сказал:
      - Пока я работаю, ты кокетничаешь с буфетчиком в баре у ворот Сеттимиана.
      Уж лучше бы я этого не говорил: сначала она осыпала меня бранью, потом пожелала узнать, откуда у меня такие сведения, а когда я ей сказал, опять принялась ругаться.
      - Ах, так! Ты слушаешь любого негодяя, который тебе позвонит... Веришь ему больше, чем мне... Да знаешь, кто ты такой? Ты выживший из ума старик... Ты и вправду заслуживаешь, чтобы я наставила тебе рога... да такие, чтобы ты в двери не мог пролезть!
      И пошла, и пошла. Кончилось тем, что она довела меня до слез, и я ползал перед ней на коленях, вымаливая прощение - при моей-то седине и солидности! Да что уж там, чтобы задобрить ее, мне пришлось дать ей денег на шелковые чулки. А одному лишь богу известно, какие у меня деньги при всех расходах, на которые она меня вынуждала.
      Но потом мне стало грустно и тошно: я испытывал стыд и в то же время был совершенно уверен, что она меня не любит.
      Прошло еще несколько дней, и тут вдруг опять зазвонил телефон, и все тот же голос спросил:
      - Как живешь, Периколи?
      Я ответил с деланным безразличием:
      - Хорошо, а ты?
      - Я-то очень хорошо... не то что твоя жена.
      - Почему?
      - Потому что ты, Периколи, уже стар и для нее не подходишь.
      Видали, куда хватил? Я поклялся сохранять спокойствие. Но услышав такой разговор, прямо подскочил:
      - Смотри, негодяй, теперь как услышу твой голос, тут же бросаю трубку.
      - Ишь ты какой прыткий... Но не волнуйся, Периколи, скоро твоя жена заживет на славу!
      - Замолчи, негодяй!
      - Периколи, почему ты так изменился? Вместо того, чтобы злиться, сделай, как я тебе говорю: скушай бульончику.
      На этот раз я ничего не сказал Джудитте. Но зато все следующие дни я ходил злой, как черт, потому что телефонные звонки продолжались. Голос твердил все одно и то же: Джудитта, мол, молодая, а я старый, она мне изменяет направо и налево, и все это знают, и тому подобное. Или же говорил мне без всяких церемоний:
      - Периколи, жена твоя... - и добавлял подходящее словечко из обихода ломовых извозчиков.
      Этот человек, видно, хорошо знал нас, он даже советовал мне бриться ежедневно и не показываться на глаза Джудитте с седой щетиной. И потом еще эти слова о бульончике... Что он хотел этим сказать? Я понимал, что в них заключался какой-то лукавый намек, ведь так говорят выздоравливающим или старикам: скушай бульончику. Но почему всегда одни и те же слова? Что-то подсказывало мне, будто я слышал их раньше, но я никак не мог припомнить где и когда.
      Тем временем наши отношения с Джудиттой становились все хуже и хуже. Теперь она даже не могла со мной спокойно разговаривать, а только ворчала и шипела, как ведьма. Я проглатывал обиды из любви к покою, но все больше расстраивался и все яснее сознавал, что жизнь моя стала ни на что не похожа. И вдруг как-то вечером Джудитта ни с того ни с сего, впервые за долгое время, стала со мной нежна и даже предложила пойти всей семьей покушать в знакомую остерию в Трастевере. Это была та самая остерия, где мы устраивали свадебный обед. И когда мы пришли туда, я вдруг вспомнил одну подробность того вечера. То ли от волненья, то ли от вина, которого я хлебнул перед этим, только в тот вечер я чувствовал некоторую тяжесть в желудке. И вот, пока все заказывали спагетти, Джудитта, видя, что я в нерешительности, настаивала, - ну просто как хорошая жена, желающая мужу добра:
      - Скушай бульончику, послушай, Мео... скушай бульончику!
      Теперь я понял, откуда взялись эти слова, которые повторял мне по телефону голос. Только я не мог решить, кому он принадлежал, потому что в тот вечер, не говоря, конечно, об официантах и других посетителях, за нашим столом находилось около двадцати человек.
      Я, понятно, никому о своем открытии не сказал, и все прошло довольно весело. Под конец Джудитта даже выразила желание выпить за мое здоровье и поцеловала меня. В тот вечер я много пил, может быть потому, что чувствовал себя счастливым, и потом, полный надежд, возвратился домой с Джудиттой и Фердинандо.