Это был коренастый, толстый парень с бесстрастным, одутловатым и бесцветным лицом. Глядя на него, я почему-то всегда представлял себе рыбу, у которой вдруг выросли щеки. Но стоило ему надеть свои круглые очки с двойными стеклами, как лицо его сразу же делалось серьезным и значительным, так что его даже принимали за учителя, хотя, как мне кажется, он кончил только начальную школу. Его лицо и степенные манеры внушали доверие. До завода по вулканизации каучука он переменил много мест, работал рассыльным, кладовщиком, переписчиком, сторожем, но никогда не был простым рабочим. И все эти должности он получал благодаря тому доверию, которое внушало его круглое, луноподобное лицо и его очки. Но затем в дело как будто вмешивался сам черт: Натале не мог долго продержаться ни на одной работе. Стоило ему устроиться куда-нибудь, как вскоре там обнаруживалась более или менее крупная кража, растрата или подлог. Насколько я понимаю, вечно происходила одна и та же история: сначала хозяин доверял ему так, что готов был поручиться за его честность и даже оставить ему ключи от несгораемого шкафа, а через некоторое время выгонял его, и на прощанье неизбежно повторялись всегда одни и те же слова:
      - Убирайся отсюда и смотри не попадайся мне больше на глаза! Да скажи спасибо своей матери. Только ради этой святой женщины я не хочу отдавать тебя под суд!
      До меня доходили кое-какие слухи, но я им не особенно верил, потому что, бывая у них в доме по-прежнему, я не замечал там ничего, что могло бы подтвердить эти предположения. Разве только Неспола, обычно такая живая и всегда занятая работой, иногда вздыхала. Ну а Натале смутить вообще было невозможно - даже если плюнуть ему в физиономию. Словом, внешне они старались соблюдать приличия. Но между собой у них, вероятно, происходили тяжелые объяснения - мать горько плакала, сын обещал исправиться. Но едва он находил себе новую работу, как все повторялось сначала.
      Среднего роста, тучный, в костюме, из которого, казалось, он давно вырос, Натале не производил впечатления очень сильного человека. А между тем это был настоящий бык. Я видел однажды на заводе, как он один приподнял малолитражку. Эта скрытая сила была как бы символом его настоящего характера, спрятанного под внешностью скромного и серьезного человека. Он был одним из тех, у кого под личиной простака скрывается совсем иное нутро. Одна только мать знала, что он собой представлял на самом деле. Ей открыл глаза случай, который произошел с ним в Неаполе несколько лет назад. На севере тогда еще шла война... Натале, который в то время вел себя вполне прилично и своими очками и благонравным видом вводил в заблуждение даже собственную мать, сумел уговорить ее и нескольких ее приятельниц собрать ему денег, с тем чтобы он мог съездить в Неаполь и купить там партию женских чулок.
      В Риме чулки достать было трудно, поэтому здесь их можно было перепродать с большой выгодой и всем хорошо заработать. Кто-то распустил слух, что Натале большой спец по таким делам, и бедные женщины собрали ему кто сколько мог, а мать отдала все свои сбережения.
      В Неаполь Натале отправился на машине, но он не только не привез оттуда чулок, но даже сам вернулся без пиджака. Он рассказал целую историю о том, как около Формиа его ограбили бандиты. Однако от шофера, который возил его в Неаполь, все скоро узнали, что произошло на самом деле.
      Натале повстречался там с какими-то неаполитанцами - отчаянными игроками - и проиграл им все деньги, которые у него были. Неспола, как мне говорили, просто заболела от огорчения, особенно она переживала за своих приятельниц, которые так доверились ей. Она решила выплатить им все, что они потеряли, и работала для этого целый год. Натале же вел себя так, как будто ничего и не произошло. Но мать, как мне кажется, после этого случая навсегда потеряла к нему доверие.
      Словом, Натале был игроком, но отнюдь не из любви к картам, а лишь потому, что, как он говорил, рано понял одну истину: бедняк не может пробить себе дорогу в жизни честным трудом, и одна только удача может избавить его от нищеты. У Натале были свои взгляды на жизнь и на то, как достигать жизненных успехов, и он охотно делился ими.
      Как я уже говорил, даже после того, как он ушел с нашего завода, я продолжал бывать у него, потому что меня интересовали его мысли. Этот вор с внешностью учителя, юнец, который казался зрелым мужчиной, разглагольствующий неуч возмущал меня и покорял в одно и то же время.
      Итак, Натале, считал, что главное в жизни - это удача, что счастье достается тому, кто сумеет им завладеть, что все зависит от собственной ловкости: надо только подстеречь свое счастье, выждать благоприятный момент и схватить его.
      Беда Натале заключалась лишь в том, что, страстно желая поймать свое счастье, он был не слишком разборчив в средствах. Но, поглядывая через очки, он с такой поразительной уверенностью излагал свои мысли, что, казалось, они взяты, по крайней мере, из Евангелия и перед вами не жалкий бедняк, каким он был на самом деле, а один из тех, кто сумел схватить фортуну за волосы и крепко ее держит.
      Меня это бесило, и однажды, не устояв перед искушением, я спросил:
      - Но почему же ты сам...
      Однако он ничуть не смутился, потому что был первосортным наглецом. Он только пожал плечами и ответил:
      - При чем тут я? И Рим не сразу строился...
      Итак, в ожидании, пока Рим построится, Натале ловил свое счастье, играя в карты где и с кем придется. Чаще всего это происходило в молочной, находившейся неподалеку от его дома. Вечером, когда молочная уже закрывалась и бармен опускал железные шторы, мыл прилавок и насыпал на пол опилки, в задней комнате шла игра. Партию составляли Натале, хозяин лавки, официант и еще один игрок.
      Удавалось ли Натале выигрывать? Или он всегда проигрывал?
      Вероятно, иногда ему все-таки везло, потому что иначе я не представляю себе, откуда он брал деньги для игры. Но в конце концов бедняк, сын простой портнихи, всегда проигрывал тем, кто был богаче его. Ведь рядом с ними он был все равно, что глиняный горшок рядом с бронзовой вазой.
      Окончательно проигравшись и не зная, как расплатиться, он злоупотреблял доверием тех, кто брал его к себе на работу. Он крал и обманывал. В этом и заключался секрет его внезапных увольнений с напутственными словами, которые заставили бы покраснеть даже негра, но от которых Натале не было ни жарко, ни холодно.
      Несполе, которая теперь хорошо его знала, никогда не приходилось говорить ему, как это делают другие матери: "Не бегай за женщинами", "Не теряй зря времени на спорт". Она всегда просила его только об одном: "Брось карты, солнышко мое".
      Даже зная, что он давно потерял совесть и стал вором, она продолжала называть его "солнышком" и "золотком", потому что была матерью и не переставала надеяться, что рано или поздно ее сын возьмется за ум, начнет правильную жизнь и станет честным тружеником.
      Но вместо этого как-то утром, когда Неспола понесла готовое платье заказчице, ее солнышко и золотко взял ломик, сломал замок у шкафа и вытащил оттуда все деньги. Как я потом узнал, он объяснил матери, что деньги ему были необходимы, чтобы отыграться, и он собрался сразу же вернуть ей в сто раз больше, чем взял. К несчастью, вместо того чтобы выиграть, он проиграл.
      Я думаю, что Неспола сразу же поставила крест на украденных деньгах, для нее это уже не было новостью, но этим ломиком Натале глубоко ранил сердце матери. С тех пор она всегда была печальной и, влезая во время примерок на табуретку, перестала даже говорить комплименты своим заказчицам.
      Однажды, вернувшись домой к вечеру, Натале сказал матери, что ходил искать работу. На нем не было очков, - по его словам, он забыл их в каком-то кафе, где снял, читая газету. Действительно, когда ему приходилось делать что-нибудь, что требовало особого внимания, он всегда снимал очки и откладывал их в сторонку - оттого ли, что боялся разбить, или просто потому, что вблизи он лучше видел без очков.
      Мать, как обычно, приготовила ему ужин на своем рабочем столике в оконной нише спальни. Он с жадностью проглотил целую тарелку вермишели с анчоусами, потом тарелку жареной свеклы и булку. Как видно, он был очень голоден. Неспола говорила потом, что никогда не видела, чтобы он ел с таким удовольствием. Поужинав, он выкурил папиросу и, растянувшись на кровати в комнате матери, проспал около часа. Проснувшись, он попросил у Несполы денег и отправился в соседнее кино, где шла какая-то американская комедия.
      Я тоже был в зале и видел, как он сидел в первом ряду - потому что был без очков - и то и дело хохотал, сотрясаясь всем телом, словно от кашля.
      А при выходе из кино агенты полиции, которые уже успели побывать у него дома, арестовали его и отвели в квестуру.
      На следующее утро все газеты сообщали о том, что Натале, придя вносить плату за квартиру, воспользовался удобным случаем и ударом молотка убил хозяина дома - больного старика. Если бы не его методичность, его, возможно, никогда не уличили бы в этом преступлении. Но чтобы не промахнуться, он снял очки и положил их на подоконник. А потом в возбуждении забыл их взять. И они сразу же были обнаружены полицией.
      Несчастная мать, которой казалось, что ее уже невозможно ничем удивить, получила в то утро новый удар, который был страшнее всех прежних. Не представляю даже, как она пережила первые дни, когда все газеты только и писали, что о ее сыне и о ней.
      Но потом, так как она была религиозна, она вверилась Мадонне, и святая дева дала ей силу перенести все эти испытания.
      А когда спустя некоторое время Неспола решилась навестить сына в тюрьме, она узнала, что благодаря серьезному виду и примерному поведению Натале ему доверили должность в тюремной больнице.
      Марио
      Дело было так. Утром я встал пораньше, пока Филомена еще спала, взял инструменты, вышел на цыпочках из дому и отправился в Монте Париоли, на виа Грамши, где нужно было починить колонку в ванной. Сколько времени у меня ушло на работу? Наверное, часа два: нужно было снять старую трубу и поставить новую. Кончив работу, я на автобусе и потом на трамвае вернулся на виа деи Коронари, где я живу и где находится моя мастерская. Прикиньте время: два часа в Монте Париоли, полчаса туда, полчаса обратно, всего три часа. Что такое три часа? И много и мало, скажу я вам. Все зависит от обстоятельств. Я потратил три часа на то, чтобы сменить свинцовую трубу, а другие за это время...
      Расскажу по порядку. Только я вышел на виа деи Коронари и зашагал по тротуару, слышу меня кто-то окликает. Оборачиваюсь - это старая Федэ, что сдает комнаты в доме напротив нас. У этой бедняжки Федэ так распухли от подагры ноги, прямо как у слона. Она говорит мне, тяжело дыша:
      - Ну и сильный же сирокко сегодня... Ты домой? Не поможешь ли донести кошелку?
      Я отвечаю, что с удовольствием. Перекинул сумку с инструментами на другое плечо и подхватил ее кошелку. Пошли мы рядом, она еле волочит свои ножищи. Потом спрашивает:
      - А где Филомена?
      - А где же ей быть? - отвечаю. - Дома.
      - Ах, дома, - говорит она, наклонив голову. - Понятно...
      Я спрашиваю просто так, для разговора:
      - А почему "понятно"?
      - А она:
      - Понятно... Эх, бедняжка ты мой!
      Мне это показалось что-то подозрительным. Я подождал немного и опять спрашиваю:
      - А почему же я бедняжка?
      - А потому, что жаль мне тебя, - говорит старая карга, глядя в сторону.
      - Это как же понимать?
      - А так, что нынче не то, что в старину... Женщины не такие стали, как в мое время.
      - Почему?
      - В мое время мужчина мог спокойно оставить жену дома. Какой оставил, такой и нашел. А теперь...
      - А теперь?
      - Теперь не так... Ну довольно... Дай мне кошелку. Спасибо.
      Все удовольствие этого славного утра было мне отравлено. Я тяну к себе кошелку и говорю:
      - Не отдам, пока вы мне не объясните... При чем тут Филомена?
      - Я ничего не знаю, - говорит она,- но предупредить не мешает.
      - Да в конце концов, - кричу, - что такое сделала Филомена?!
      - Спроси у Адальджизы, - ответила она и, вырвав кошелку, засеменила прочь в своей длинной накидке, да так резво, как я и ожидать не мог.
      Ну, я решил, что не стоит сейчас идти в мастерскую, и отправился обратно - искать Адальджизу. К счастью, она тоже живет на виа деи Коронари. До того как я встретил Филомену, мы с Адальджизой были помолвлены. Она осталась в девушках, и я заподозрил, что эту историю с Филоменой выдумала именно она. Я поднялся на пятый этаж и сильно застучал кулаком, так что чуть-чуть не попал ей по лицу, когда она внезапно открыла дверь. У нее были засучены рукава, в руках половая щетка. Спрашивает меня очень сухо:
      - Тебе что, Джино?
      Адальджиза - миловидная девушка среднего роста. Только голова у нее немного великовата и подбородок уж очень вперед выдается. Из-за этого подбородка ее и прозвали "Щелкунчиком". Но этого ей говорить не следует. А я от злости как раз и выпалил:
      - Это ты, Щелкунчик, всюду болтаешь, будто, пока я сижу в мастерской, Филомена невесть чем дома занимается?
      Она на меня посмотрела взбешенная и говорит:
      - Ты свою Филомену хотел - ты ее и получил.
      Я шагнул вперед и схватил ее за руку, но сейчас же отпустил, потому что она на меня как-то нежно посмотрела. Говорю ей:
      - Так, значит, это ты выдумала?
      - Нет, не я... А я за что купила, за то и продаю.
      - А кто тебе сказал?
      - Джаннина.
      Я ничего не ответил и повернулся, чтоб уйти. Но она меня удержала и говорит вызывающе:
      - Не смей меня звать Щелкунчиком!
      - А что, разве у тебя не щелкушка вместо подбородка? - отвечаю я, выдергивая руку и сбегая вниз по лестнице через три ступеньки.
      - Лучше иметь щелкушку, чем рога! - кричит она, перегнувшись через перила.
      Тут уж мне стало совсем не по себе. Мне казалось просто невероятным, чтоб Филомена мне изменила: ведь за те три года, что мы женаты, я от нее ничего, кроме ласки да нежностей, не видел. Но смотри, что за штука ревность: после разговора с Федэ и Адальджизой именно эти нежности мне вдруг представились доказательством измены.
      Джаннина работает кассиршей в баре по соседству - все тут же на нашей виз деи Коронари. Джаннина - бесцветная блондинка, у нее гладкие волосы и голубые, словно фарфоровые, глаза. Спокойная, медлительная, рассудительная такая. Я подошел к кассе и говорю шепотом:
      - Скажи-ка, это ты выдумала, что Филомена принимает гостей, когда меня дома нет?
      В этот момент Джаннина обслуживала клиента. Она не спеша потыкала пальцем в клавиши кассы, выбила чек, негромко повторила заказ: "Два кофе" и наконец спокойно спрашивает:
      - Что ты говоришь, Джино?
      Я повторил свой вопрос. Она дала клиенту сдачу и отвечает:
      - Помилуй, Джино, неужели я могу выдумать такую вещь про Филомену, мою лучшую подругу?
      - Что ж, Адальджизе приснилось, что ли?
      - Нет, - поправилась она, - нет, не приснилось... Но я этого не выдумывала, я только повторила!
      - Что и говорить, хорошая подруга, - не вытерпел я.
      - Но я ведь добавила, что я этому не верю... Этого тебе, конечно, Адальджиза не передала?
      - Ну, а тебе-то кто наболтал?
      - Винченцина... Она нарочно пришла из прачечной, чтобы мне рассказать...
      Я вышел не простившись и направился прямо в прачечную.
      Еще с улицы я увидел Винченцину, которая гладила, стоя у стола, нажимая на утюг обеими руками. Винченцина - миниатюрная девушка с лукавой кошачьей мордочкой, смуглая и очень живая. Я знаю, что нравлюсь ей, и действительно, едва я поманил ее пальцем, как она бросила утюг и выскочила наружу.
      - Джино, как приятно тебя видеть! - говорит она обрадованно.
      - Ведьма, - говорю я ей,- это ты всюду болтаешь, что, пока я сижу в мастерской, Филомена принимает дома мужчин?
      Она, видно, не такого разговора ожидала; засунула руки в карманы передника, покачивается и спрашивает насмешливо:
      - А тебе это не нравится?
      - Отвечай, - настаиваю я, - это ты выдумала такую гнусность?
      - Ух, какой ты ревнивый! - говорит она, пожимая плечами. - А что ж тут такого? Неужели женщине нельзя пять минут поболтать с дружком?
      - Значит, это ты! Ты!
      - Слушай, мне тебя просто жаль, - говорит эта гадюка. - Какое мне дело до твоей жены? Ничего я не выдумывала. Мне это сказала Аньезе, она знает и его имя...
      - Как его зовут?
      - Это ты у нее спроси.
      Теперь-то я был уверен, что Филомена мне изменяет: уж и имя всем известно! "Хорошо, что у меня в сумке ни одного тяжелого инструмента, думаю, - не то бы я сгоряча, чего доброго, мог и убить ее". Нет, никак это у меня в голове не укладывается: Филомена, моя жена, - с другим...
      Я вошел в табачную лавочку отца Аньезе, где она торговала сигаретами, и бросил на прилавок деньги.
      - Пару "Национальных", - говорю.
      Аньезе - девчонка лет семнадцати, с копной курчавых жестких волос. У нее толстое бледное лицо, вечно обсыпанное розовой пудрой, а глаза черные, как ягоды лавровишни. Ее на виа деи Коронари все знают. Мне, как и всем прочим, было известно, что она ужас до чего жадная и готова душу продать за деньги. Дает она мне сигареты, а я наклонился к ней и говорю:
      - Ну-ка, скажи, как его зовут?
      - Кого? - спрашивает она удивленно.
      - Дружка моей жены.
      Она посмотрела на меня испуганно - у меня, наверное, была в этот момент препротивная физиономия - и говорит:
      - Я ничего не знаю.
      Я выдавил улыбку.
      - Да ну, скажи мне... Всем уж известно, один только я не знаю.
      Она посмотрела на меня пристально и покачала головой. Тогда я добавил:
      - Смотри-ка, если ты мне скажешь, то получишь вот это,- и вытащил из кармана тысячу лир, что заработал утром.
      При виде денег она так заволновалась, словно я заговорил с ней о любви. Губы у нее задрожали, она осмотрелась вокруг, схватила деньги и говорит тихонько:
      - Марио...
      - Откуда ты узнала?
      - От твоей привратницы.
      Значит, это была правда! Я, как в игре "холодно - жарко", дошел до своего дома, значит, скоро доберусь и до квартиры. Я выскочил из табачной и побежал домой; мы живем совсем рядом, через несколько подъездов. На бегу я повторял "Марио, Марио...", и от этого имени все Марио, каких я знал, завертелись у меня в голове: Марио - молочник, Марио - столяр, Марио продавец фруктов, Марио, который был в солдатах, а теперь безработный, Марио - сын колбасника, Марио, Марио, Марио... В Риме, наверное, миллион Марио, а на виа деи Коронари их добрая сотня наберется.
      Я влетел в подъезд нашего дома - и прямиком в каморку привратницы. Она у нас старая и усатая, как Федэ. Смотрю: сидит у жаровни и перебирает салат. Я спрашиваю ее в упор:
      - Скажите, это вы выдумали, что Филомена в мое отсутствие принимает какого-то Марио?
      Она отвечает сердито:
      - Никто ничего не выдумывает! Мне твоя жена сама сказала.
      - Филомена?!
      - Ну да... Она мне сказала: "Должен прийти такой-то и такой-то парень, зовут его Марио... Если Джино будет дома, то передайте, чтоб он не заходил, а если Джино не будет, то пусть поднимется". Он и сейчас там.
      - Там?
      - Ну да... Он пришел час назад.
      Значит, Марио не только на самом деле существует, но уже целый час сидит у меня дома, с Филоменой. Я опрометью бросился по лестнице, взбежал на третий этаж, застучал. Филомена мне сама открыла. Я сразу заметил, что она, всегда такая уверенная и спокойная, казалась испуганной.
      - Ловко, - говорю, - когда меня нет дома, ты принимаешь Марио.
      - Да как же... - начала она.
      - Я все знаю! - заорал я и хотел войти, но она загородила мне дорогу и говорит:
      - Ну, оставь, не все ли тебе равно... Приди попозже.
      Ну, тут уж я просто света не взвидел. Дал ей пощечину и кричу:
      - Ах, так, мне все равно? - отшвырнул ее в сторону и ворвался в кухню.
      Пропади пропадом бабьи сплетни и провались все бабы на свете! Действительно, сидел там за столом Марио и собирался пить кофе, только это был не Марио - столяр, и не Марио - продавец фруктов, и не Марио - сын колбасника, в общем, ни один из этих Марио, о которых я думал на улице. А просто-напросто это был Марио - брат Филомены, который отсидел два года в тюрьме за кражу со взломом. Я знал, что он скоро должен выйти, и говорил ей: "Смотри, я не желаю его видеть у себя в доме... И разговаривать-то о нем не хочу". А она, бедняжка, любила брата, хоть он и жулик, и хотела принять его в мое отсутствие. Увидя меня в таком бешенстве, он вскочил, а я говорю, задыхаясь:
      - Здравствуй, Марио.
      - Я уйду, - говорит он поспешно. - Не беспокойся, я уйду. В чем дело? Что я, чумной, что ли?
      Я слышу, Филомена в коридоре всхлипывает, и стыдно мне стало от всего, что я натворил. Я говорю смущенно:
      - Да нет, останься... останься на сегодня... Позавтракаем... Правда, Филомена, - говорю я жене, которая стоит на пороге и утирает слезы, правда, Марио может остаться позавтракать?
      В общем, я вывернулся, как мог, потом пошел в спальню, позвал Филомену, поцеловал ее и мы помирились.
      Теперь надо было покончить со сплетнями. Я подумал-подумал и говорю Марио:
      - Марио, идем со мной в мастерскую - может, хозяин найдет для тебя какую-нибудь работу.
      Он пошел со мной, а когда мы вышли на лестницу, я говорю:
      - Тебя здесь никто не знает... Ты эти годы работал в Милане. Договорились?
      - Договорились.
      Спустились мы по лестнице. Когда проходили мимо привратницкой, я взял Марио под руку и познакомил его со старухой.
      - Это Марио, - говорю,- мой шурин, приехал из Милана, теперь будет жить у нас.
      - Очень приятно, очень приятно!
      "Приятно-то больше всех мне, - подумал я, выходя на улицу. - Из-за бабьих сплетен я выбросил тысячу лир и ко всему прочему у меня теперь воришка в доме".
      Друзья до черного дня
      Столько говорят о дружбе, а что же все-таки значит быть другом?
      Достаточно ли, как это было со мной, пять лет подряд встречаться в баре на площади Мастаи всегда с одной и той же компанией, играть в карты всегда с одними и теми же игроками, спорить о футболе с одними и теми же болельщиками, ездить вместе на прогулки, на стадион, на реку, есть и пить в одной и той же остерии?
      А может быть, отныне, чтобы считаться друзьями, надо спать на одной и той же постели, есть одной и той же ложкой, сморкаться в один и тот же платок? Чем больше я думаю об этом, тем больше путаются мои мысли.
      Долгие годы вы считали людей близкими друзьями, с которыми, как говорят, вас водой не разольешь, думали, что любите друг друга, как братья. И вдруг вы узнаете, что эти самые друзья все время держались от вас на должном расстоянии, критиковали вас, а то даже и злословили по вашему адресу - в общем, не испытывали к вам не только чувства дружбы, но и простой симпатии.
      Тогда, спрашивается, неужели дружба - это просто привычка, как, например, привычка пить кофе или покупать газету? Может, это предмет комфорта, как кресло или кровать, или это развлечение, как кино или поллитра?
      И если так, то почему это называют дружбой, а не как-нибудь иначе?
      Но хватит об этом. Я оптимист и верю в добро. И поэтому нынешней зимой, едва оправившись после воспаления легких, я сказал матери, что те тридцать тысяч лир, которые мне нужны, я займу у друзей из бара на площади Мастаи. Дело в том, что врач предписал мне провести после болезни хотя бы месяц на море, а денег у меня не было, так как все наши незначительные сбережения ушли на лекарства и лечение. Надо сказать, что мама совсем не такая, как я: насколько я восторжен, доверчив и легкомыслен, настолько она человек скептический, разочарованный и осторожный. Вот и в тот день она мне ответила, не поворачивая головы от плиты:
      - Что это за друзья, если во время болезни ни одна собака не пришла тебя навестить?
      Я был смущен этими словами, потому что ведь так оно и было на самом деле, но тотчас же принялся оправдывать своих друзей, говоря, что они люди занятые. Мама покачала головой, но ничего не сказала. Был вечер, время, когда мы все собирались в баре. Я тепло оделся, потому что впервые после болезни выходил на улицу, и отправился туда.
      Сказать по правде, я был страшно слаб и едва держался на ногах, но я все-таки улыбался и чувствовал, что улыбка эта, как луч солнца, освещает мое похудевшее и бледное после болезни лицо. Я заранее радовался, потому что представлял себе такую сцену: вот я приближаюсь к бару, приятели смотрят на меня одно мгновенье, а потом все вскакивают и бросаются мне навстречу; один кладет мне руку на плечо, другой справляется о моем здоровье, третий рассказывает о событиях, происшедших в мое отсутствие. Словом, я понял по этой своей улыбке, что люблю моих друзей, и предстоящая встреча с ними вызывала у меня даже некоторый трепет, подобный тому, какой испытываешь, встречаясь с любимой женщиной после долгой разлуки. Я был преисполнен дружеских чувств, и, как это часто бывает, то, что переживал я, казалось мне, должны были переживать и все остальные.
      Но войдя в бар, я увидел, что он пуст. Тут не было никого, кроме бармена Саверио, начищавшего стойку и кипятильник, и Марио, хозяина бара, который сидел за кассой и читал газету. Приглушенно звучала танцевальная музыка, которую передавали по радио. Марио - высокий и вялый парень с маленькой головкой, с глазами женщины, заплывшими и томными, - и я были, можно сказать, как братья. Мы выросли на одной улице, вместе ходили в школу, вместе служили в армии. Счастливый, взволнованный, приблизился я к нему. А он в это время продолжал читать газету. От слабости и волнения у меня почти пропал голос. Я проговорил едва слышно:
      - Марио...
      - А, Джиджи, - сказал он своим обычным тоном, поднимая глаза от газеты. - Недаром говорят: кто не умирает, на новую встречу надежд не теряет... Что с тобой было?
      - Воспаление легких, мне было так плохо, что пришлось делать уколы пенициллина... Не хочется и говорить, что я перенес.
      - В самом деле? - сказал он, глядя на меня и складывая газету. - Это заметно... Ты немного сдал... Но теперь ты здоров?
      - Да, я, можно сказать, выздоровел, но все же еле держусь на ногах... Доктор говорит, что я должен провести на море по крайней мере месяц.
      - Он прав... Это болезнь опасная... Не хочешь ли кофе?
      - Спасибо... А где все?
      - Саверио, чашку крепкого кофе для Джиджи... Друзья? Они только что ушли в кино.
      Он снова развернул газету, как будто собирался продолжать чтение. Я обратился к нему:
      - Марио...
      - В чем дело?
      - Послушай, ты должен оказать мне услугу... Для того чтобы провести месяц на море, нужны деньги... У меня их нет... Не мог бы ты одолжить мне десять тысяч лир? Как только я снова начну работать на бирже, я тебе их верну.
      Он посмотрел на меня долгим взглядом своих черных томных глаз, потом сказал:
      - Посмотрим, - и открыл ящичек кассы. - Смотри,- показал он мне почти пустой ящик. - У меня сейчас как раз их нет... Я недавно заплатил долг... мне очень жаль...
      - Как так нет? - проговорил я растерянно. - Ведь десять тысяч - это не так уж много...
      - Больше того, это мало, - сказал он, - но нужно их иметь. - Тут его как будто осенило, он обернулся к стойке и крикнул: - Саверио, нет ли у тебя десяти тысяч лир? Джиджи просит взаймы.
      Саверио был беден и обременен семьей. Он, конечно, ответил:
      - Синьор Марио... откуда у меня десять тысяч?
      Тогда Марио, обернувшись ко мне, сказал:
      - Знаешь, кто может тебе одолжить? Эджисто... У него ведь магазин, который приносит большой доход... Эджисто тебе, конечно, одолжит.
      Я ничего не ответил: я просто онемел. Я выпил из приличия чашку кофе и хотел заплатить сам. Марио все понял и сказал:
      - Я очень сожалею, ты знаешь...
      - Ну, что ты, что ты, - ответил я и вышел.
      Эджисто был одним из тех близких друзей, с которыми я виделся каждый день вот уже несколько лет подряд. На следующее утро я рано вышел из дому и отправился к нему. У него был магазин подержанной мебели на виа Парионе, что за площадью Навоны. Когда я подошел к магазину, я сразу же через стеклянную дверь увидел Эджисто. Он стоял среди нагромождения стульев и скамеек, перед комодом - в пальто, воротник поднят, руки в карманах. Внешность у Эджисто была самая заурядная: не большой и не маленький, не худой и не толстый, лицо благообразное и недовольное. На веках у него то и дело вскакивали ячмени, и от этого глаза были всегда красные и полузакрытые; он постоянно грыз ногти, и они у него все были обкусаны. Хотя я уже не был так восторженно настроен, как прежде, все же, когда я окликнул его: "Эджисто" - в моем голосе еще был радостный трепет. Он холодно ответил:
      - Привет, Джиджи!
      Но я не обратил на это внимания, так как знал его сдержанный характер. Я вошел и решительно сказал:
      - Эджисто, я пришел просить тебя об одолжении.
      Он ответил:
      - Прежде всего закрой дверь, а то холодно.
      Я закрыл дверь и повторил свои слова. Эджисто прошел в глубь магазина, в темный угол, где стоял старый письменный стол и кресло, и, усаживаясь, сказал:
      - Ты был болен... Расскажи мне, что с тобой было?
      Я понял по его тону, что он хочет говорить о моей болезни, чтоб уклониться от разговора об услуге, о которой я собирался его попросить. Я оборвал его, сухо ответив:
      - У меня было воспаление легких.
      - Да неужели? И ты так просто об этом говоришь? Да ты расскажи подробнее...
      - Я хотел поговорить с тобой не об этом, - сказал я, - у меня к тебе просьба... мне срочно нужны пятнадцать тысяч лир... Одолжи мне их, а через месяц я тебе верну.
      Я увеличил сумму, потому что теперь Марио был не в счет и оставались только два человека, у которых я мог занять денег.
      Эджисто начал тотчас же грызть ноготь на указательном пальце, потом принялся за средний. В конце концов оп сказал, не глядя на меня:
      - Я не могу одолжить тебе пятнадцать тысяч лир... но я могу указать тебе способ заработать без особого труда пятьсот и даже тысячу лир в день.