Овцы жадно щипали траву, а около них то здесь, то там мелькали совершенно белые ягнята, шерсть которых еще не успела загрязниться. Я сидел, обхватив руками колени, и пристально смотрел на желтую воду реки. Как раз в этом месте бурлил водоворот, а неподалеку от него торчала почерневшая ветка, усеянная колючками, сучья ее спутались, как волосы утопленника. И вот среди этой тишины, глядя на черную, как эбеновое дерево, ветку, вздрагивавшую под напором воды, но все не сдвигавшуюся с места, я вдруг почувствовал прилив вдохновения. И мне почудилось, что не мысль, а какое-то ощущение, более глубокое, чем мысль, помогло мне понять нечто очень значительное; вернее, я мог бы понять это, если бы сделал над собой усилие. Это "нечто" еще не определилось и напоминало слова, которые, как говорят, вертятся на кончике языка. И чтобы удержать его, не дать ему снова уйти во мрак, я неожиданно громко произнес вслух:
      - Меня зовут Джерардо Муккьетто.
      И вдруг я услышал чей-то насмешливый голос, доносившийся откуда-то сверху:
      - По прозвищу Муккьо... Ты что это, разговариваешь сам с собой?
      Я обернулся и прямо над своей головой увидел стоявшую на пригорке Джоконду, дочь сторожа кирпичного завода. На ней была черная бархатная юбка и розовый свитер; она была без чулок, волосы ее развевались по ветру. Ее-то как раз я меньше всего хотел видеть в тот момент. Она была влюблена в меня и всюду ходила за мной по пятам, хотя я всячески давал ей понять, что она мне не нравится. И тут я внезапно ощутил непреодолимое желание сказать ей что-нибудь неприятное, чтобы она ушла прочь И я мог опять остаться один и вернуться к тому "нечто", которое я начал было уже постигать, до того как она появилась... Не двинувшись с места, я сказал ей:
      - Эй, ты! Что ты ноги-то показываешь?
      А она, нисколько не смутившись, соскользнула с пригорка и подошла ко мне.
      - Можно мне составить тебе компанию? - спросила она.
      - Ни к чему мне твоя компания, - ответил я, по-прежнему не глядя на нее. - Да и как ты тут сядешь? Ведь здесь такая пыль...
      И вдруг я вижу: она приподнимает юбку и садится на землю.
      - Это ничего, штанов-то на мне нет, - с довольным видом сказала Джоконда.
      К счастью, то "нечто", о котором мне хотелось думать, все еще держалось на самом краешке моего сознания, как птица, готовая вот-вот спорхнуть с карниза. А совершенно разомлевшая Джоконда, уцепившись за мою руку, говорила тем временем:
      - Джерардо, почему ты такой коварный?.. Ведь я тебя так люблю.
      - Почему коварный?.. Ты мне не нравишься, вот и все.
      - Но почему я тебе не нравлюсь?
      Боясь, как бы наш разговор не отогнал то "нечто", о котором я хотел думать, я поспешно ответил:
      - Ты мне не нравишься потому, что у тебя красная рожа вся в прыщах... и ты похожа на кочан красной капусты.
      Как поступила бы другая девушка, услышав подобное признание? Она тут же ушла бы. А Джоконда, наоборот, прижалась ко мне и стала кокетничать:
      - Джерардино, почему бы тебе не быть поласковее со мной?
      - Хорошо, я буду поласковее, - сказал я в отчаянии, - но только уходи сейчас.
      - Ты что, ждал другую женщину, Джерардино?
      - Никого я не ждал. Мне просто хотелось побыть одному.
      - Почему одному? Побудем вместе... Ведь вместе так хорошо.
      На этот раз я ничего не ответил. То "нечто" еще не совсем ускользнуло от меня, но я понимал, что достаточно самой малости, чтобы оно кануло во тьму, туда, откуда появилось. И словно нарочно в этот момент Джоконда воскликнула:
      - Хочешь я отгадаю, о чем ты сейчас думаешь?
      - Не отгадаешь, хоть будешь гадать сотню лет, - ответил я, задетый за живое.
      - А я говорю, отгадаю... Увидишь, права я или нет... Ты думал о моих подвернутых носочках; они в цвет свитера... Скажи правду, ты об этом думал?
      И она вытянула свою толстую красную ногу, покрытую светлыми волосами, выставив напоказ носок земляничного цвета. Я не мог удержаться, чтобы не взглянуть на эту ногу, и вдруг почувствовал, как мое "нечто" вновь погрузилось во мрак. И теперь я уже ничего больше не ощущал, ничего не понимал, я был опустошен, инертен, мертв, как те бревна, которые были расставлены для сушки вдоль стен дядюшкиной мастерской. Мысль, что прекрасное и значительное "нечто" ускользнуло из моего сознания по вине этой болтливой дуры, привела меня в такое бешенство, что я, резко повернувшись к ней, заорал:
      - Зачем ты пришла?.. Ты мое несчастье!.. Неужели ты не можешь оставить меня в покое?
      Она все продолжала сжимать мою руку, я вырвался и ударил ее по лицу. Я стал колотить ее, но она по-прежнему упрямо цеплялась за меня. Тогда я вскочил, схватил ее за волосы и, швырнув на прибрежные камни, стал бить ногами куда попало, даже по голове. Она же, скрючившись и закрыв лицо ладонями, только стонала и несколько раз даже громко вскрикнула, но не сопротивлялась: возможно, она была довольна. А когда я устал ее бить, она поднялась, вся перепачканная в пыли, и, всхлипывая, пошла прочь.
      - Вы, женщины, - бич человечества! - громко закричал я ей вслед.
      А она, не переставая всхлипывать, шла все дальше по узкой тропинке вдоль каменистого берега Тибра и вскоре скрылась из виду.
      Но "нечто" исчезло бесследно, и хотя теперь я был один, я ощущал такую же вялость, скованность и опустошенность, как и тогда, когда Джоконда находилась рядом со мной. Ничего уже нельзя было поделать в этот день, а кто знает, представится ли мне когда-нибудь еще такой случай. Разозленный, терзаемый сомнениями и беспокойством, бродил я все утро по лугам, проклиная Джоконду и свою судьбу, не в состоянии ни остановиться, ни задержать поток своих мыслей. В конце концов я понял, что мне ничего не оставалось, как вернуться в мастерскую. Так я и сделал. Джоконда стояла среди груды кирпичей, держа в руках кастрюлю, и кормила кур. Еще издали она приветливо улыбнулась мне, но я, не ответив ей, молча прошел в сарай.
      - Работа не ждет! - крикнул дядя, завидев меня.
      Я ничего не сказал, надел комбинезон и, подойдя к верстаку, начал с того, на чем остановился накануне.
      Неудачник
      Мне не везло с самого рождения. А все из-за того, что у меня совершенно нет подбородка. И ведь нельзя сказать, что это важная часть лица. Нос или глаза, например, гораздо важнее, но человека без подбородка все почему-то считают кретином.
      Как не повезло мне с самого начала, так и пошло, и пошло... Тринадцати лет я остался сиротой, уехал к тетке в деревню, в Чочарию. Жизнь у меня там была, прямо скажу, собачья. А тут еще во время бомбежки в наш дом попала бомба, и я целые сутки пролежал под развалинами. И так чем дальше, тем все хуже и хуже... Известное дело: война, немцы, союзники, черный рынок, голод, никакой еды, кроме консервов...
      Если верить пословице, что жизнь - это лестница, одни по ней поднимаются, другие спускаются, то я по этой лестнице жизни только и делал, что спускался. И все из-за подбородка, которого у меня нет, но которому полагается быть.
      Докатился я по этой лестнице до такой точки, что, когда год назад мне удалось снять угол у одного швейцара в центре города и я начал кое-как перебиваться - то милостыню подадут, то какими-нибудь услугами заработаю на той самой улице, где жил, - мне показалось, что впервые в жизни я стал подниматься.
      Вы не поверите, но выручило меня именно отсутствие подбородка. На этой улице было много больших магазинов - колбасных, винных, булочных, мясных, бакалейных. Клиентура у них была обширная, так что все они нуждались в человеке, который бы доставлял покупки, забирал пустую тару, бегал по поручениям. Когда владельцы этих магазинов увидели, что парень я крепкий, хоть у меня и нет подбородка, они сжалились надо мной: то один, то другой стали давать мне какую-нибудь работенку, так что я частенько получал чаевые.
      На нашей улице было, кроме того, четыре или пять остерий и тратторий, - глядишь, иногда и тарелка супа перепадет. И все это из жалости - потому что у меня не было подбородка.
      На мне была военная гимнастерка и заплатанные на коленках брюки. Дали мне пиджак; локти у него, правда, были продранные, но в общем он был вполне приличный. Другой добрый человек подарил мне пару ботинок. Короче говоря, через месяц я про себя решил, что невезение мое кончилось, больше того, что я и правда пошел в гору.
      Вот иногда смотришь, едет по улице человек в машине или идет пешком... Ему все равно, что эта улица, что другая. Но если жить на ней, как я, проводить безвылазно целые дни, с раннего утра и до позднего вечера, тогда это для вас уже не просто улица, а целый мир, и каждый день открываешь в нем что-нибудь новое.
      На этой улице, где я знал всех, вплоть до кошек, одни меня любили, другие относились ко мне безразлично, но были и такие, которые меня ненавидели. Хозяева магазинов и ресторанов меня любили, потому что я человек услужливый и покладистый. Парикмахер, хозяйка галантерейной лавки, хозяин парфюмерного магазина, аптекарь и многие другие относились ко мне безразлично, потому что я не нуждался в них, а они не нуждались во мне. Но была здесь группа молодых людей, которые ежедневно встречались у стойки в баре, - вот эти меня попросту ненавидели. Все они были спортсмены и только и делали, что спорили о футбольных командах да велосипедных гонках. Что ни говорите, а спорт делает человека безжалостным, заставляет держать сторону сильного и ненавидеть слабого.
      А я был слабый. И вот стоило мне войти в бар, как они набрасывались на меня, начинали насмехаться, давать всякие прозвища.
      Они прозвали меня "Неудачником". А произошло это так. Один раз затащили они меня в остерию, подпоили, а я под пьяную руку возьми да и пожалуйся, что, мол, меня с самого рождения неудачи преследуют. Отсюда и пошло. Как они только надо мной не измывались! Бывало, выдумают нарочно для меня какое-нибудь поручение, я и бегаю понапрасну. Или начнут с издевкой допрашивать:
      - Ну как, Неудачник, какие у тебя еще неудачи были?
      Или же с серьезным видом начнут советовать:
      - Послушай, отрасти ты себе бороду, лучше будет... Никто и не догадается, что у тебя нет подбородка.
      Вот уж правда коварный совет, борода у меня почему-то не растет. Появится несколько длинных тонких волосков - и все тут.
      Бессердечная публика, скажу я вам. И все-таки, как я уже говорил, я шел в гору, то есть кое-как перебивался. Больше того: впервые в жизни я был одет-обут, сыт, имел кровать, крышу над головой и даже кое-какую мелочь в кармане. До того мне это было чудно, что даже не верилось... Я, бывало, все твержу себе: "Только бы не сглазили... Неужели долго будет так продолжаться?.. Только бы не сглазили".
      И верно, счастье мое длилось недолго. Однажды, было это летом, вхожу я утром в бар - надо было взять ящик канистр с керосином и отнести клиенту и вижу в глубине зала стоят мои спортсмены, сбились в кучу и кого-то разглядывают. Я виду не подаю, направляюсь к стойке, будто не замечаю их вовсе. Но они меня заметили и позвали:
      - Эй, Неудачник, поди сюда, взгляни-ка.
      Я было хотел не обращать внимания, но один из них схватил меня за руку - пришлось уступить.
      В глубине зала на стуле, прислонившись к груде рулонов туалетной бумаги, сидел какой-то субъект. Он рвал на себе волосы, бил себя кулаком по голове и плакал. На нем были вельветовые штаны и майка. Он все плакал, стонал, но рвал он на себе волосы и бил себя по голове только одной рукой: на месте второй у него была круглая гладкая култышка, похожая на маленькое колено. Когда он поднял обросшее черной щетиной помятое лицо, я увидел, что он к тому же одноглазый. Но этот его единственный глаз стоил двух - такой он был живой, блестящий, лукавый.
      Спортсмены стали мне наперебой объяснять, что это очень несчастный человек - еще несчастнее меня: мало того, что он сирота, пострадал от войны, беженец, однорукий, одноглазый, - он еще и хромой. Затем они заявили, что он теперь мой конкурент, так как тоже нашел себе чулан где-то на нашей улице и будет заниматься тем же, чем и я,- иначе говоря, что он намерен меня отсюда вытеснить.
      - У тебя не хватает только подбородка и, может, немного мозгов, заявил один из них, - а у него нет руки, нет глаза, и к тому же он хромой... Так что плохи твои дела, Неудачник.
      Я сказал, что мне некогда, и хотел было уйти, но они меня не пустили:
      - Раз вы два самых несчастных человека на этой улице, вы должны пожать друг другу руки.
      Пришлось согласиться. Потом однорукий - вот продувная бестия - снова начал ломать комедию, рвать на себе волосы, бить себя по голове. И при этом кричал:
      - Оставьте меня... Не хочу я больше жить... Дайте мне умереть... Пойду брошусь в Тибр... Да-да, пойду брошусь в Тибр.
      В общем, такую разыгрывал комедию, что тошно смотреть было. Я в конце концов не выдержал и говорю:
      - Да ни в какой Тибр ты не бросишься, можешь быть спокоен, уверяю тебя.
      Он как зыркнет на меня своим хитрым глазом да как заорет:
      - Ах так, не брошусь? Увидишь... Пойду сейчас же, - и сделал вид, будто действительно вот-вот встанет и пойдет топиться. А до Тибра как раз недалеко было.
      Кончилось все тем, что его, конечно, не пустили да еще денег дали впридачу. После этого подхожу я к стойке.
      - Давайте, - говорю, - канистры-то.
      А хозяин мне:
      - Ты уж извини, Неудачник, пусть эти канистры снесет он - он же гораздо несчастнее тебя... Каждому понемногу - человеку подмога.
      В общем, не прошло и минуты, как тот утер слезы, ухватил своей единственной рукой ящик с канистрами, подбросил его на плечо и, прихрамывая, бодро-весело вышел из бара. А я остался с пустыми руками. Да еще эти спортсмены стоят вокруг меня, издеваются - мол, конкурент у тебя появился, гляди в оба, не то он выживет тебя отсюда.
      Они, конечно, шутили, а вышло-то все именно так, как они предсказывали. Эта каналья Беттолино * (его так прозвали за то, что он любил выпить и все вечера просиживал в трактире) знай дубасит себя по голове, по всякому поводу горькими слезами заливается. И до того доплакался - дескать, убогий я, однорукий, одноглазый, хромой, - что сумел вскоре перехватить у меня большую часть работы. Вхожу я, бывало, в магазин, чтобы отнести, как всегда, покупку или выполнить очередное поручение, а мне говорят:
      * Беттола - трактир (итал.).
      - Мы уже договорились с Беттолино... Ты уж потерпи... он нуждается больше тебя... А ты приходи в другой раз.
      Так продолжалось больше месяца. Только, бывало, и слышу:
      - Беттолино нуждается больше тебя... Ты уж потерпи.
      Ладно, я терпел, но знал, что долго так продолжаться
      не может. Беттолино плакал, бил себя по голове, твердил, что утопится в Тибре, а сам процветал. Мне же снова не везло, как прежде, да что там хуже прежнего!
      Терпению моему пришел конец после одного разговора с хозяином пекарни. Я обращаюсь к нему с просьбой, нет ли какой работы, а он мне заявляет:
      - Послушай, Неудачник, мне кажется, ты немного зарвался. Ты же молодой, здоровый парень, полный сил, почему бы тебе не поискать нормальной работы! Ну, я понимаю - Беттолино. У него нет руки, нет глаза, он хромой... Но у тебя ведь все на месте, почему ты не идешь работать?
      Что мне было ему отвечать? Что у меня нет подбородка? Но не подбородком же работают. Я промолчал, но с того дня понял, что на нашей улице нам двоим места нет: или я, или он.
      Как-то утром, вскоре после этого разговора, я вспомнил, что надо отнести одному клиенту ящик минеральной воды. Беттолино выполнил точно такое поручение накануне - значит, в этот день была моя очередь. Иду я в бар, подхожу прямо к кассе и говорю хозяину, что пришел за бутылками. Хозяин в это время что-то подсчитывал, поэтому ответил мне не сразу. Потом, не отрываясь от бумаг, крикнул приказчику:
      - Дайте-ка ему эти бутылки.
      А тот отвечает:
      - Мы уже дали их Беттолино. Ты, Неудачник, опоздал, вот мы и отдали ему... думали, ты уже не придешь.
      - Да ведь еще рано, - говорю я растерянно, а сам чувствую, что весь дрожу от злости.
      - Ну, он пришел раньше тебя, что ж теперь делать.
      - Давно он ушел? - спрашиваю.
      - Нет, только что.
      - Ладно, я ему покажу, - говорю и выбегаю из бара.
      Надо думать, у меня от ярости физиономия перекосилась, потому что спортсмены, присутствовавшие при этом разговоре, гурьбой повалили за мной на улицу.
      Действительно, Беттолино с ящиком бутылок на плече ковылял по тротуару в пятидесяти шагах от меня. Я догнал его, схватил за руку, которой он придерживал ящик, и, задыхаясь, крикнул:
      - Давай бутылки. Сегодня моя очередь.
      А он повернулся и спрашивает:
      - Ты что, ошалел?
      - Говорят тебе, отдавай бутылки!
      - А кто ты такой, чтобы тут командовать?
      - Если не отдашь ящик, я отобью у тебя охоту жить на белом свете. Тогда узнаешь, кто я такой.
      - Это кто говорит?
      - Я говорю.
      С минуту мы с ним препирались, потом я толкнул его, ящик упал, бутылки разбились и минеральная вода разлилась по тротуару. Беттолино, хитрая бестия, видит - парни идут за нами следом, и давай вопить:
      - Вы свидетели... Это он разбил бутылки... вы свидетели.
      Тут я совсем потерял голову. В кармане у меня был небольшой ножик. Я вытащил его и бросился на Беттолино... Схватил его за грудь, размахиваю ножом, а сам кричу:
      - Убирайся отсюда, понял? Убирайся!
      При виде ножа поднялся крик. Кто-то схватил меня за руку и начал ее выворачивать - нож упал на землю. Какой-то мальчишка изловчился и подобрал его. А Беттолино прыгает с места на место и вопит:
      - Он меня убить хочет, караул! Он меня убить хочет!
      Потом этот подлый трус, видя, что меня держат и что он вне опасности, как ударит меня своей култышкой в лицо, будто камнем саданул. Я взвыл, вырвался и бросился на него. А он, даром что хромой, ловко юркнул в толпу и давай прятаться за спины людей. А сам все кричит, что его убить хотят.
      Тут я совсем обезумел. Я был словно разъяренный бык. Однажды я видел такого: от него все разбегаются, а он мечется, бодает рожищами и все впустую...
      Бросился я на Беттолино, он - от меня... Толпа то расступится, то опять сомкнется. И каждый раз ему удавалось как-то от меня ускользнуть. Наконец Ренато - самый сильный из парней - схватил меня за руки.
      - Довольно, стой! - говорит.
      Надо сказать, что я был зол на него не меньше, чем на Беттолино. Повернулся я, да как дам ему кулаком по физиономии. Этот удар меня и погубил. Я тут же получил сдачи, да так, что свалился на землю. А когда поднялся, рядом стоял полицейский. Меня поволокли в участок. Из носа у меня текла кровь. Сзади шла толпа, а Беттолино где-то вдали все еще кричал, что его хотят убить.
      Нож мой потом нашелся, и меня осудили. Когда же я вышел из тюрьмы, я понял, что история с Беттолино меня доконала окончательно. На своей улице я больше не показывался. Где раз не повезло, туда уж лучше не возвращаться.
      Старый дурак
      Человеку, привыкшему ухаживать за женщинами, трудно заметить, что его время ушло и что женщины уже смотрят на него как на отца, а то и деда. Трудно прежде всего потому, что у всякого мужчины в зрелом возрасте как бы два внешних облика: один снаружи, другой внутри. Снаружи - морщины, седые волосы, испорченные зубы, потухшие глаза, а внутри - все как в молодости: черные густые волосы, гладкое лицо, белые зубы, живые глаза. Именно эти "внутренние" глаза и засматриваются на женщин, воображая, что те их видят. А на самом деле женщины видят то, что снаружи, и говорят: "Что этому старому хрычу надо? Он что, не понимает, что годится мне в дедушки?"
      В тот год парикмахерскую, в которой я работаю вот уже почти тридцать лет, расширили - сменили зеркала и умывальники, заново покрасили стены, шкафы. В довершение всего хозяин счел нужным взять маникюршу. Звали ее Иоле.
      Кроме хозяина, нас в парикмахерской работало трое: Амато - серьезный смуглый молодой человек лет двадцати пяти, бывший карабинер, Джузеппе небольшого роста тучный лысый мужчина, старше меня лет на пять, и я. Вскоре я заметил, что мы все трое упорно посматриваем на Йоле (вполне обычное явление, когда в мужском обществе появляется женщина). Что касается самой Йоле, то она принадлежала к весьма распространенному типу женщин - из тех, что изображаются на открытках: пышная, яркая, с правильными чертами лица, с черными волосами. Таких, как она, у нас миллионы.
      Могу сказать без всякого хвастовства, что я красивый мужчина. Я худощав, рост у меня хороший, лицо бледное, нервное, по отзывам женщин интересное. И в самом деле, взгляд у меня - особенно когда я смотрю искоса - проникновенный, нежный, полный чувства и чуть-чуть скептический. Но самое лучшее у меня - это волосы, светло-каштановые, тонкие, волнистые, с блеском, подстриженные по последней моде, и удлиненные до половины щеки бачки.
      К тому же я элегантен. Одет всегда как полагается. Галстук, носки, платок - обязательно в тон. А халат у меня такой ослепительной белизны, что под стать скорее хирургу, чем парикмахеру. Неудивительно поэтому, что мне везет с женщинами. И так как фортуна в этом плане никогда мне не изменяла, я усвоил привычку: если дама мне нравится, смотреть на нее настойчивым, многозначительным взглядом - такой взгляд стоит ста комплиментов. Подойдешь к ней после этого и видишь, что плод вполне созрел - остается только протянуть руку и сорвать.
      Насчет Йоле самые большие опасения мне внушал Амато. Не то чтобы он был красив или интересен - нет. Но он был молод. Джузеппе я совсем не принимал в расчет: как я уже сказал, он был старше меня и безнадежно некрасив.
      Йоле все время сидела в углу у своего столика, отупевшая от скуки и неподвижности. В ожидании клиентов она читала и перечитывала две-три газеты, которые приходили в парикмахерскую, или занималась собственными ногтями.
      Сам не знаю почему, инстинктивно, я принялся, как говорится, испепелять ее взглядами. Бывало, входит клиент, садится в кресло, я беру полотенце, изящным жестом -одним взмахом руки - накрываю его и в этот момент бросаю на Йоле долгий взгляд. Или массирую обеими руками намыленную голову клиента - и снова взгляд в ее сторону. Или подравниваю прическу легким прикосновением ножниц и поглядываю на нее через каждые четыре взмаха ножницами. Если же она встает и лениво направляется к шкафу за каким-нибудь инструментом, я слежу за ней в зеркало.
      Должен сказать, что Йоле отнюдь нельзя было назвать вертушкой или кокеткой. У нее, напротив, был какой-то сонный, угрюмый, отупевший вид, как у разморенного сном толстого кота. Но недаром говорят - капля камень точит: сначала она заметила, что я на нее смотрю, потом стала позволять на себя смотреть, и в конце концов сама начала отвечать на мои взгляды, без всякого лукавства - оно ей было совершенно несвойственно, - я бы даже сказал неуклюже, тяжеловесно. Но сам факт не подлежал сомнению.
      Тогда я решил, что плод, как говорится, созрел, и однажды в субботу пригласил ее поехать со мной в воскресенье в Остию, купаться. Она сразу же согласилась, только просила не осуждать ее за купальный костюм: она последнее время растолстела и единственный купальный костюм стал ей узок. Она сказала это без тени кокетства:
      - Я последнее время немного разжирела. Да и неудивительно: сижу целый день без движения.
      Так может сказать о себе только бесхитростное создание. И она мне этим как раз и нравилась.
      Мы сговорились встретиться на следующий день на вокзале Сан-Паоло. Перед тем как отправиться на свиданье, я тщательно привел себя в порядок побрился, напудрился, расчесал волосы густым гребешком, чтобы не осталось даже следов перхоти. Голову и платок надушил "фиалкой". Надел рубашку-апаш, легкую куртку, белые брюки.
      Йоле явилась без опоздания: ровно в два я увидел, как она пробирается ко мне через толпу отъезжающих, - вся в белом, чуть грузноватая и приземистая, но молодая и такая свеженькая. Поздоровавшись, она сказала:
      - Сколько народу... вот увидите, нам придется всю дорогу стоять.
      Я, как человек галантный, ответил:
      - Можете не беспокоиться, для вас место будет. Предоставьте это мне.
      Тут подошел поезд, и толпа на перроне ринулась в панике - как будто на нее налетел кавалерийский эскадрон, Все стали кричать, звать друг друга. Я бросаюсь вперед, хватаюсь за ручку двери, вскакиваю на подножку и только собираюсь войти в вагон, как какой-то загорелый юнец отталкивает меня и пытается опередить. Я, в свою очередь, толкаю его и вырываюсь вперед, он тянет меня за рукав, я ударяю его локтем под ложечку и бегу в купе. Но из-за этого хулигана драгоценное время было упущено - купе оказалось занято, оставалось только одно свободное место. Я устремляюсь к нему, он тоже, и мы почти одновременно бросаем на сиденье я - купальный костюм, а он - куртку. Тут мы набрасываемся друг на друга,
      - Я подошел первый, - заявляю я,
      - Кто это сказал?
      - Я сказал, - отвечаю я и швыряю ему в физиономию его куртку.
      В это время подходит Иоле, усаживается как ни в чем не бывало и говорит:
      - Спасибо, Луиджи.
      Парень подобрал свою куртку, с минуту постоял в нерешительности, потом, поняв, что не может согнать с места иоле, пошел из купе, громко бросив в мою сторону:
      - Старый дурак!
      Поезд вскоре тронулся. Я стоял возле Йоле, ухватившись за поручни. Но настроение у меня было испорчено. Я бы охотно вылез и пошел домой. Эти два слова - "старый дурак" - настигли меня врасплох, когда я меньше всего ожидал этого. Я стоял и думал о том, что в слова "старый дурак" было вложено два разных смысла. Оскорбление заключалось в слове "дурак", но в этом как раз ничего страшного не было. Просто меня хотели обругать и поэтому назвали дураком. Но слово "старый" было произнесено не для того, чтобы меня оскорбить: он сказал "старый", просто констатируя факт. Если бы, предположим, мне было не пятьдесят лет, а шестнадцать, он с таким же успехом мог бы обозвать меня "безмозглым мальчишкой". Короче говоря, для него, так же как и для всех остальных, в том числе и для Йоле, я был стариком. И разве имело какое-нибудь значение то, что он считал меня дураком, а Йоле - умным? Может, не надо было даже занимать для нее место этот парень в конце концов все равно бы мне его уступил из уважения к моим годам.
      Что я не ошибался, когда так думал, подтвердил сидевший напротив Йоле мужчина, который был свидетелем всей сцены. Он сказал:
      - Мальчишка... Хоть бы из уважения к возрасту уступил.
      Я как-то весь оцепенел и чувствовал себя растерянным.
      Трогая лицо рукой, я пытался определить на ощупь, за отсутствием зеркала, насколько я стар. Йоле, разумеется, ни о чем не догадывалась. Когда мы проехали полпути, она сказала:
      - Мне очень жаль, что вы стоите всю дорогу.
      Я не мог удержаться, чтобы не ответить:
      - Я, конечно, стар, но не настолько, чтобы мне было трудно постоять полчасика, - в тайной надежде, что она скажет: "Что вы, Луиджи, какой же вы старик?" Но эта дуреха ничего не ответила, и я окончательно убедился в том, что был прав.
      На пляже в Остии Йоле разделась первая. Она вышла из кабины такая белотелая, свежая, упругая, молодая, что меня даже зло взяло. Купальный костюм на ней чуть не лопался. Потом в кабину вошел я. Прежде всего я бросился к висевшему на стене поломанному зеркалу. И правда, я совсем старик! Как это я раньше не замечал? Мутные глаза окружены морщинами, в волосах полно седины, кожа на щеках дряблая, зубы желтые. Мне стало стыдно, что на мне рубашка-апаш - совсем не по возрасту, из воротника выглядывала голая дряблая шея, вся в складках.
      Я разделся. Когда я наклонился, чтобы надеть трусы, живот у меня пополз кверху, потом снова обвис, как пустой мешок. "Старый дурак", - со злостью твердил я про себя. Вот какие сюрпризы преподносит нам жизнь, размышлял я с горечью, - еще час назад я считал себя молодым - во всяком случае настолько, чтобы ухаживать за Йоле, - но оказалось достаточно каких-то двух слов, услышанных в поезде, чтобы я понял, что стар и гожусь ей в отцы. И мне стало совестно, что я так настойчиво глазел на нее в парикмахерской и что пригласил ее сюда. Что она обо мне думает? За кого меня считает?
      А что она обо мне думала, я узнал позже. Мы держались за канат (море было неспокойное), и когда накатывалась волна, у меня перехватывало дыхание и я твердил себе: "Это потому, что я старый". А она, сияя от удовольствия, заявила:
      - Знаете, Луиджи, я не думала, что вы такой спортсмен.
      - Почему же? - спрашиваю. - Что же вы обо мне думали?
      - Ну, обычно люди вашего возраста уже не любят плавать... Это занятие для молодых.
      В этот момент на нас обрушилась высокая пенистая волна, я свалился прямо на Йоле и, чтобы удержаться, схватил ее за руку, - рука у нее была плотная, круглая, рука молодой девушки. Рот у меня был полон соленой воды.
      - Я мог бы быть вашим отцом, - крикнул я ей.
      А она, смеясь и барахтаясь в бурлящей пене, ответила:
      - Отцом, положим, нет, а вот дядей...
      В общем, когда мы вылезли из воды, я чувствовал такую неловкость, такой стыд, что у меня даже не было сил разговаривать. Мне казалось, будто во рту у меня защелкнулась какая-то пружинка и, чтобы разжать ее, надо просунуть между зубами железный ломик.
      Йоле шла впереди, натягивая купальный костюм на грудь и на бедра - в мокром виде он стал просто неприличен. Потом она бросилась ничком на берег и стала валяться в песке. Тело у нее было такое гладкое, что песок к нему не прилипал, а отваливался мокрыми пластами. Я молча, съежившись, сел рядом, не в состоянии ни двигаться, ни разговаривать. Даже Йоле, при всей своей слоновьей толстокожести, должно быть, заметила, что мне не по себе, потому что вдруг спросила, как я себя чувствую.
      - Я думал о вас, - сказал я. - Кто у нас в парикмахерской нравится вам больше всех - Амато, Джузеппе или я?
      Она долго и добросовестно размышляла, потом ответила:
      - Пожалуй, вы мне одинаково нравитесь все трое.
      Я упорствовал:
      - Но ведь Амато молодой.
      - Да, - ответила она, - молодой
      - По-моему, он в вас влюблен, - продолжал я после минутного молчания.
      - Правда? - сказала она. - А я не замечала.
      Она была рассеянна и явно чем-то озабочена. Наконец она заявила:
      - Луиджи, у меня случилась беда - распоролся сзади купальник. Дайте мне полотенце, я пойду оденусь.