- Пустяки, видно, ты меня еще не знаешь.
      Я был так возбужден, что не стал откладывать этого дела. Вместе с Сантиной я зашел в продуктовую лавку, и там прямо за столиком мы написали письмо. В нем говорилось:
      "Негодяй, мы давно уже следим за тобой и знаем, что денег у тебя хватает. Если не хочешь кончить, как Ваккарино, возьми сто тысяч лир, положи их в конверт и завтра, в понедельник, до полуночи спрячь под камнем возле тридцатого километрового столба по дороге в Кассиа.
      Человек в маске".
      Ваккарино - было имя того коммерсанта, которого убили накануне. Сантина хотела, чтобы синьор положил нам не сто тысяч лир, а миллион, но я не согласился. Я объяснил ей, что из-за миллиона человек готов рисковать даже собственной шкурой, а из-за ста тысяч он еще подумает, прежде чем решиться на это, а поразмыслив хорошенько, кончит тем, что раскошелится.
      Сантина, простившись, ушла домой. Я же побродил еще немного по площади, пока не начало темнеть, потом сел на велосипед и направился к вилле синьора. Стояла зима, дула трамонтана, на багровом, словно застывшем небе вырисовывались черные, как уголь, деревья, а за ними - уже окутанный мраком, но прозрачный, как хрусталь, простор полей. Я быстро подъехал к ограде виллы и, не слезая с велосипеда, держась рукой за один из пилястров, бросил письмо в щель для почтового ящика. В этом месте, между двумя поворотами, дорога шла прямо. И как раз в тот самый момент, когда я опускал письмо, я увидел, как из-за поворота со стороны Рима появилась машина синьора.
      В тот же миг, еще не успев ничего сообразить, я нагнулся над рулем и заработал педалями. На полпути до поворота я встретился с машиной. Отсвечивавшее ветровое стекло не позволило мне разглядеть синьора, но он-то, конечно, мог смотреть на меня сколько угодно. Всю дорогу до самой Сторты я мчался, не переводя дыхания. Мне казалось, что так я смогу оставить позади охвативший меня страх. Но страх не покидал меня, и когда я вошел в дом, даже мама это заметила и встревоженно спросила, не заболел ли я. Я сказал ей, что простудился, что ужинать не хочу, и, не обращая внимания на ее заботы, прошел прямо в свою комнату. Там, в темноте, я бросился на постель и принялся размышлять. Теперь я понял, что, пожалуй, я был единственным благоразумным среди всех безрассудных и что, если я не стану безрассудным, то умру от страха. Я был уверен, что синьор видел, как я опускал письмо, и, конечно, узнал меня, ведь он проезжал через Сторту, по крайней мере, два раза в день, а я всегда торчал где-нибудь возле маминых корзин с овощами и фруктами или же стоял на площади, опершись на велосипед, среди других мальчишек нашего местечка. К тому же веснушки, рыжие волосы и очки на носу делали меня очень приметным, и во всей Сторте не было никого, похожего на меня. Возможно, этот синьор не знал моего имени. Но стоит ему явиться к сержанту карабинеров и сказать: "Я получил вот это шантажирующее письмо... Его опустил в почтовый ящик такой-то молодой человек", как сержант сразу же поймет, кто это, и скажет: "А, это Эмилио... Превосходно! Сейчас мы его разыщем". И вот они приходят в лавку и спрашивают у меня, уже дрожащего от страха, забившегося между корзинами с апельсинами и цикорием: "Скажи-ка, Эмилио, где ты был вчера в шесть часов вечера?" Я отвечаю, что был у Сантины в железнодорожной будке на переезде. Тогда зовут Сантину, а она, чтобы не компрометировать себя, говорит: "У нас на переезде?.. Что-то я его там не видела". Тогда сержант говорит мне: "Я тебе скажу, Эмилио, где ты был... Возле виллы Сорризо... Ты опускал в почтовый ящик вот это письмо". Несмотря на мои протесты, синьор подтверждает обвинение, сержант надевает на меня наручники и меня отводят в тюрьму. Затем, так как несчастье никогда не приходит в одиночку, мне приписывают и убийство Ваккарино. Начинается громкий процесс. "Бандит с виа Кассиа! Чудовище из Сторты! Убийца с тридцатого километра!" С такими лестными характеристиками двадцать или тридцать лет каторги мне обеспечены.
      Окно моей комнаты было без жалюзи и выходило в поле, неистово светила луна, отполированная трамонтаной, словно серебряное зеркало, и в комнате было светло, точно днем. Вот уже два или три часа я ворочался на своей кровати, бессонный, как сверчок. Мне казалось, что этот яркий лунный свет и мой страх были заодно, и я никак не мог сомкнуть глаз при этом ярком свете, так же как не мог освободиться от этого страха. Но больше всего меня мучило то, что эта история, которую я затеял, вдруг обернулась против меня самого: трусом оказался я, а не этот синьор; я, а не настоящие преступники, буду обвинен также и в убийстве Ваккарино. А что, собственно, случилось? Ничего или почти ничего, просто я увидел, как синьор подъезжал на своей машине в то время, когда я опускал письмо. Но этого было достаточно, чтобы все обернулось совсем иначе.
      Наконец, не в силах больше выносить все это, я вскочил с кровати, поднял на плечо велосипед, который я всегда на ночь вносил в свою комнату, вылез через окно и вышел на дорогу. Там я сел на велосипед и направился к вилле Сорризо. Теперь уже я хотел любой ценой вернуть свое письмо, даже если бы мне пришлось для этого броситься к ногам синьора и, рыдая, умолять его о прощении. Но до этого дело не дошло. Заглянув через ограду, я увидел на земле у стены, в стороне от главной аллеи, свое письмо. В калитке, в самом деле, была щель, но почтового ящика еще не было, и синьор, проезжая на машине, не заметил письма, так как его загораживали кусты мирты. Я легко перелез через ограду, взял письмо и, радостный, теперь уже не спеша, поехал домой.
      На следующий день я встретил Сантину на площади, и она спросила меня, опустил ли я письмо.
      - Не опустил и не опущу, - ответил я ей.
      - Как! Ведь все уже было готово! - воскликнула она разочарованно.
      - Разве я не говорил тебе, - сказал я, - что человек смел до тех пор, пока он безрассуден. Так вот, знаешь, что со мной произошло? Из безрассудного я стал благоразумным.
      - В общем, ты струсил, - сказала она презрительно.
      - Да, но ты видишь, что я был прав: смелость - это безрассудство.
      - Ну и что же дальше?
      - А то, что пока я снова не стану безрассудным, об этом нечего и говорить.
      Сантина, так мечтавшая о ста тысячах лир, была разочарована, она повернулась и пошла прочь, сказав, что я трус и чтобы я не смел больше показываться ей на глаза.
      С тех пор она всякий раз, как встречает меня, насмешливо спрашивает:
      - Ну что, ты еще не стал безрассудным?
      Проба
      Мы с Серафино друзья, хотя профессии у нас совершенно разные: он работает шофером у одного промышленника, а я кинооператор и фотограф. Да и внешне мы с ним не похожи друг на друга: он блондин с вьющимися волосами, розовым, как у ребенка, лицом, с наглыми голубыми глазами навыкате; а я брюнет, лицо у меня серьезное, как и подобает мужчине, глаза темные, глубоко сидящие. Но главное различие - в наших характерах: Серафино - лжец, я же лгать не умею вовсе.
      Ну, так вот. Недавно, в одно из воскресений, Серафино сообщил мне, что я ему очень нужен. По его тону я догадался, что он опять попал в затруднительное положение из-за своей страсти врать. Я отправился на место назначенной встречи - в кафе на площади Колонна. Вскоре явился туда и он и сразу начал с обмана: подкатил на необыкновенно роскошной машине внесерийного выпуска, принадлежавшей его хозяину, которого, как мне было известно, в это время не было в Риме. Он еще издали приветственно помахал мне рукой с таким гордым видом, словно машина и впрямь принадлежала ему, и остановился у кафе. Пока он ко мне подходил, я успел рассмотреть, что одет он был франтом - короткие и узкие полосатые штаны из желтого вельвета, пиджак с разрезом сзади, на шее - цветной платок. Сам не знаю почему, но когда он садился за мой столик, я вдруг почувствовал к нему неприязнь и сказал немного насмешливо:
      - Ты сегодня выглядишь настоящим синьором.
      Он ответил многозначительно:
      - А я сегодня и вправду синьор.
      Я не сразу понял и спросил:
      - А машина откуда? Или ты выиграл в тотализатор?
      - Это новая машина моего хозяина, - ответил он с деланным безразличием. И после минутного размышления продолжал: - Послушай, Марио, скоро сюда придут две синьорины. Как видишь, я позаботился и о тебе... На каждого по одной. Девушки из хорошей семьи, дочери одного инженера-путейца... Ты - продюсер... Договорились?.. Не подведи меня.
      - А ты кто?
      - Я ведь тебе уже сказал: синьор.
      Я ничего не ответил и встал.
      - Ты что, уходишь? - спросил он встревоженно.
      - Да, ухожу, - отвечал я, - ты знаешь, что я не люблю обмана... До свидания, желаю тебе приятно провести время.
      - Но подожди... ты меня погубишь.
      - Не беспокойся, не погублю.
      - Подожди же... Эти девушки хотят с тобой познакомиться.
      - А я с ними - не хочу.
      В общем, мы долго спорили - я стоя, а он сидя. Кончилось тем, что я, как хороший друг, согласился остаться. Однако предупредил его:
      - Я тебе совсем не обещаю, что буду поддерживать твой обман до конца,
      Но он уже не слушал; обрадованный, он объявил:
      - А вот и они!
      Сначала я увидел только волосы. Две огромные копны густых, пышных вьющихся волос. Затем я с трудом различил под этими большущими шапками волос два тонких, худых личика, похожие на двух птенчиков, выглядывающих из гнезда. Фигурки у обеих девушек были стройные и гибкие - тоненькие осиные талии, которые, казалось, можно было продеть в кольцо для салфетки, зато грудь и бедра пышные. Мне сначала показалось, что эти девушки близнецы, может быть оттого, что одеты они были совершенно одинаково: клетчатые юбочки, черные вязаные кофточки, красные туфли и красные сумочки.
      Серафино встал и очень торжественно представил нас друг другу:
      - Мой друг Марио, продюсер; синьорина Ирис, синьорина Мимоза.
      Теперь, когда они уселись, я смог лучше разглядеть их. По той предупредительности, которую Серафино проявлял к Ирис, я понял, что он выбрал ее для себя, а Мимоза предназначалась мне. Нет, они не были близнецами. Мимозе, казалось, было за тридцать, и лицо у нее было более изможденным, нос длиннее, рот шире и подбородок выдавался больше, чем у Ирис, она была даже, пожалуй, некрасива. Зато Ирис было лет двадцать, и она была очень мила. Я заметил также, что руки у обеих красные и потрескавшиеся - руки работниц, а не синьорин. Между тем Серафино, который с их приходом словно совсем поглупел, завязал галантный разговор: ему так приятно снова увидеть их, как чудесно они загорели, где они провели лето?..
      Мимоза начала было:
      - В Вен... - но Ирис ее перебила:
      - В Виареджо.
      Девушки переглянулись и начали смеяться.
      - Почему вы смеетесь? - спросил Серафино.
      - Не обращайте внимания, - сказала Мимоза, - моя сестра такая глупенькая... Сначала мы были в Венеции, остановились там в отеле, а потом уже в Виареджо, на своей собственной вилле.
      Я понял, что она лгала, так как, говоря это, она опустила глаза. Она, так же как и я, не умела лгать, глядя прямо в глаза. Мимоза продолжала непринужденным тоном:
      - Синьор Марио, вы продюсер... Серафино говорил, что вы сделаете нам пробу.
      Я был озадачен и посмотрел на Серафино, но тот поспешил отвернуться. Тогда я сказал:
      - Видите ли, синьорина... Проба - это нечто вроде маленького фильма, ее нельзя провести без необходимой подготовки. Нужны режиссер, оператор, нужна киностудия... Серафино ничего в этом не смыслит... Но, может быть, на этих днях...
      - На этих днях - это значит никогда.
      - Нет, синьорина! Уверяю вас...
      - Ну, будьте так добры, сделайте нам пробу сейчас!
      Она старалась очаровать меня, взяла за руку, прижалась к моему плечу. Я понял, что Серафино вскружил им голову этой выдумкой, и попытался еще раз втолковать ей, что пробу нельзя провести так сразу, без всякой подготовки. Постепенно это до нее дошло, и она отпустила мою руку. Потом обратилась к сестре, болтавшей с Серафино:
      - Я тебе говорила, что все это выдумки... Ну что мы будем делать? Пойдем домой?
      Ирис, не ожидавшая такого конца, была огорчена. Она сказала в замешательстве:
      - Но мы можем провести с ними время... до вечера.
      - Разумеется! - подхватил Серафино. - Проведем время вместе... покатаемся на машине.
      - У вас есть машина? - спросила Мимоза, почти примиренная.
      - Да, вон она.
      Девушка посмотрела в том направлении, куда он показывал, увидела машину и сразу переменила тон:
      - В таком случае поедем кататься... В кафе мне скучно.
      Мы все поднялись. Ирис пошла вперед с Серафино, а Мимоза, подойдя ко мне, спросила:
      - Вы на меня не обиделись?.. Знаете, нам столько уже давали всяких обещаний! Значит, вы сделаете мне пробу?
      Итак, все мои разъяснения ни к чему не привели: она во что бы то ни стало хотела, чтобы я сделал пробу. Я ничего не ответил и сел рядом с ней в машину на заднее сиденье, а Серафино и Ирис уселись впереди.
      - Куда мы поедем? - спросил Серафино.
      Теперь Мимоза опять прильнула к моему плечу, взяла мою руку и стала пожимать ее. Она тихо упрашивала:
      - Ну будьте же добрым, скажите ему, чтобы он поехал на киностудию, и сделайте нам пробу...
      От злости я с минуту не мог ничего выговорить, а она воспользовалась моим молчанием и добавила вполголоса:
      - Если вы сделаете мне пробу, я обещаю поцеловать вас, слышите?
      Тут меня осенило вдохновение и я предложил:
      - Поедемте к Серафино... У него великолепная квартира... Там я разгляжу вас обеих получше и скажу вам, стоит ли вообще устраивать эту пробу.
      Я увидел, как Серафино метнул на меня взгляд, исполненный укора: машину хозяина он выдавал за свою, но в дом хозяина он еще никого не осмеливался приглашать. И действительно, он стал возражать:
      - Не лучше ли совершить хорошую прогулку?
      Однако девушки, в особенности Мимоза, настаивали:
      - Никаких прогулок, надо договориться о пробе.
      Серафино поневоле пришлось согласиться, и мы на полной скорости помчались в район Париоли, где находился дом его патрона. Всю дорогу Мимоза не переставая ластилась ко мне, говорила со мной тихим, нежным, вкрадчивым голосом. Я не слушал ее, но до меня все время долетали через короткие промежутки одни и те же слова, словно кто-то гвоздь вколачивал: "Проба... сделайте пробу!.. Сделаем пробу?.."
      Вот наконец и Париоли с его малолюдными улицами и роскошными особняками - сплошные балконы да зеркальные стекла. А вот и вилла хозяина Серафино: подъезд отделан черным мрамором, лифт - весь красное дерево и зеркала. Мы поднялись на третий этаж. Здесь было темно, пахло нафталином и нежилым помещением. Серафино предупредил:
      - Мне очень неприятно, но я долго был в отсутствии, и квартира в полном беспорядке.
      Вошли в гостиную. Серафино открыл окна. Сели на диван, покрытый серым чехлом, напротив пианино, завешанного простынями, сколотыми английскими булавками. Я приступил к исполнению своего плана.
      - Теперь вы обе походите немного по гостиной, а мы с Серафино посмотрим на вас. И тогда я решу, стоит ли делать пробу.
      - А ноги мы должны показывать? - спросила Мимоза. - Нет, не нужно... Просто пройдитесь несколько раз, и все.
      Они послушно стали прохаживаться перед нами взад и вперед по натертому паркету. Нельзя было, конечно, отрицать, что эти девушки с пышной шевелюрой, развитыми бедрами и грудью и тонкими талиями изящны. Но я заметил, что ноги у них, так же как и руки, были большие и грубые. А икры чуть искривлены, некрасивой формы. В общем, девушек такого рода продюсеры не берут даже в статистки. Между тем Ирис и Мимоза продолжали расхаживать перед нами. И всякий раз, встречаясь посередине гостиной, они начинали хохотать. Внезапно я крикнул:
      - Стоп! Довольно, садитесь.
      Они сели и уставились на меня в тревожном ожидании. Я коротко и сухо объявил:
      - Очень сожалею, но вы не годитесь.
      - А почему?
      - Сейчас я вам объясню, почему, - начал я серьезным тоном. - Для моего фильма мне не нужны девушки изящные, воспитанные, изысканные, аристократичные, вроде вас... Мне нужны простые девушки из народа... такие девушки, которые при случае могут даже выругаться, которые ходят с вызывающим видом; словом, грубые, плохо воспитанные, неотесанные... А вы дочери инженера, барышни из хорошей семьи... Вы мне не подходите.
      Я посмотрел на Серафино: он сидел, откинувшись на спинку дивана, и казался совершенно сбитым с толку. Однако Мимоза не сдавалась:
      - Но в чем же дело?.. Мы можем изобразить этих девушек из народа.
      - Ничего не выйдет. Есть вещи, которые нельзя изобразить, они должны быть врожденными.
      Наступило короткое молчание. Я закинул удочку и не сомневался, что рыбка клюнет. И в самом деле, спустя минуту Мимоза поднялась, подошла к сестре и что-то зашептала ей на ухо. Сначала та как будто с ней не соглашалась, но в конце концов, по-видимому, она уступила. Тогда Мимоза подбоченилась, в развалку подошла ко мне и пихнула меня в грудь, говоря:
      - Эх ты, простофиля! Ты думаешь, с кем ты имеешь дело?
      Было бы неверно сказать, что она преобразилась: просто-напросто она стала сама собой. Я ответил смеясь:
      - С дочерьми инженера-путейца.
      - А вот и нет! Мы как раз то, что тебе требуется... Девушки из самых низов... Ирис служит прислугой, я - сиделкой.
      - А собственная вилла в Виареджо?
      - Никакой виллы нет. Купаться и загорать мы ездили в Остию.
      - Но зачем же вы тогда лгали?
      Ирис простодушно призналась:
      - Я не хотела... но Мимоза сказала, что надо пустить пыль в глаза.
      А Мимоза рассудительно заметила:
      - Если бы мы не лгали, синьор Серафино не представил бы нас вам... Значит, ложь была на пользу... Ну, так как же теперь с пробой?..
      - Мы ее уже сделали, - ответил я со смехом, - и она показала, что вы обе - славные простые девушки из народа... Но... откровенность за откровенность: я тоже вовсе не продюсер, а простой оператор и фотограф... а Серафино совсем не синьор, которого он из себя разыгрывает, а всего-навсего шофер.
      Должен сказать, что Мимоза превосходно выдержала этот удар:
      - Ну что ж! Я и ожидала чего-нибудь в этом роде, - сказала она меланхолично. - Нам не везет... Если у нас и появляется какой-нибудь знакомый с машиной, то он оказывается шофером... Пойдем, Ирис.
      Тут Серафино очнулся от своего оцепенения.
      - Подождите... Куда вы?
      - Мы уходим, синьор обманщик.
      Мне вдруг сделалось ужасно жалко их обеих; в особенности Ирис, такую хорошенькую. Она казалась очень огорченной, и на глазах у нее были слезы. Тогда я предложил:
      - Послушайте... мы все четверо лгали... Так погребем нашу ложь под общей могильной плитой и пойдемте все вместе в кино... Что вы на это скажете?
      Завязался спор. Ирис готова была согласиться. Но Мимоза, все еще сердившаяся на нас, упорно отказывалась. Серафино совсем пал духом, у него не хватало мужества их упрашивать. Но мне в конце концов удалось уговорить Мимозу.
      - Я не продюсер, а фотограф и оператор, - сказал я ей. - Но я могу представить Ирис одному моему знакомому - помощнику кинорежиссера. Моя рекомендация, конечно, не бог весть что, но все-таки... Вы, Мимоза, не годитесь, а Ирис, может быть, и подойдет.
      Итак, мы отправились в кино, но только уже не на автомобиле, а на автобусе. И в кино Ирис прижималась к Серафино, который, хотя и был лгун и всего лишь шофер, все же ей нравился. А Мимоза упорно твердила все о том же. В перерыве между фильмами она мне сказала:
      - Я для Ирис вроде матери... Не правда ли, она красивая девушка? Смотрите, вы дали обещание и должны его сдержать... Горе вам, если не сдержите!
      - Давать обещания и сдерживать их - не в правилах порядочных людей, пошутил я.
      - Вы дали обещание и вы его сдержите, - повторила она. - Ирис должны сделать пробу и сделают ее.
      Пень
      Теперь, встречаясь со мной на улице, Пеппино не здоровается и обходит меня стороной, а было время - мы с ним дружили. Тогда он как раз начал хорошо зарабатывать, бойко торгуя в своем магазине электроприборов. Я был его другом, но не потому, что у него водились деньги, а просто так, без всякой корысти, друг - и все тут. Между прочим, мы вместе отбывали военную службу.
      Маленький, широкоплечий, Пеппино твердо ступал своими короткими ножками, чеканя шаг, держа туловище и голову совершенно прямо, как будто все - и торс, и голова - были у него из дерева. Лицо его тоже казалось деревянным - туго натянутая кожа была словно отутюжена, зато когда он смеялся или, щурясь, всматривался в даль, на ней появлялось множество мелких старческих морщинок.
      Даже тот, кто совсем не знал его, не мог не заметить, что на лице у него словно было написано: я пень, - а похож на пень он был удивительно. Мне вспоминается, что однажды, когда мы втроем гуляли в кедровой роще во Фреджене - я, он и одна девушка, - она, как обычно, подшучивая над ним, сказала, показывая на землю:
      - Смотри... смотри, как тут много Пеппино.
      Я сразу же понял ее и засмеялся, а он - ни дать ни взять пень спросил:
      - Я не понимаю, что ты хочешь сказать? Она, сохраняя серьезность, ответила:
      - Сколько здесь пней, смотри, сплошные Пеппино, ну, пни.
      Но кроме того, что Пеппино походил на пень, за ним водился еще один недостаток - тщеславие. Обычно пни не бывают тщеславны, а, наоборот, непритязательны, скромны, серьезны, без причуд и никому не надоедают. Пеппино же был тщеславен. Ну да тщеславен - это бы еще ничего. Ведь если человек просто тщеславен, то он скорее смешон, чем вреден, тщеславные люди похожи на младенцев. Но тщеславный пень - это уж просто беда, которой нужно остерегаться пуще дурного глаза. Короче говоря, Пеппино, этот пень, проявлял свое тщеславие чаще всего по пустякам. Вот, например, пришли мы с ним в бар возле Ротонды, где мы часто бываем с приятелями, а он ни с того ни с сего давай тыкать в нос то одному, то другому конец галстука, приговаривая:
      - Видишь, какой галстук! До чего хорош!.. Я его купил вчера в магазине на виа Дуэ Мачелли... за тысячу пятьсот лир... Погляди, какая расцветка... Да еще на подкладке... - и пошел, и пошел. Приятели бросят на секунду взгляд на галстук, лишь бы его не обидеть, да снова за разговоры о своих делах. Но разве его этим проймешь? Он все время бегал от одного к другому, вертя между пальцами кончик галстука, будто собирался его продавать. Одним словом - настоящий пень.
      Однажды в баре Пеппино торжественно объявил, что заказал на заводе в Турине автомашину и получит ее через четыре месяца. Мои друзья - всё народ стреляный, не вчера на свет родились и машин на своем веку повидали достаточно. Можете себе представить поэтому, какой им был интерес слушать малыша Пеппино, когда тот, как всегда дотошно, принялся объяснять:
      - Поскольку у меня есть приятель в агентстве, а он родственник родственника директора в Турине, я смогу получить машину через четыре месяца... Иначе мне пришлось бы дожидаться неизвестно сколько... Их выпускают вдвое меньше, чем требуется... Но моя машина будет совсем особенная.
      - А что, - спросил кто-то из стоявших у стойки, потягивая аперитив,разве у нее будет пять колес?
      У Пеппино была еще одна черта: он не понимал шуток.
      - Конечно, у нее будет пять колес... четыре и одно запасное... Но она особенная потому, что у нее будет новая форма кузова... его уже много лет конструировали в Турине, и, представьте себе, такую машину первый получу я.
      И тут он пустился в бесконечные объяснения, держа своего собеседника за лацкан пиджака, словно опасаясь, как бы тот не удрал. Один из присутствующих, не утерпев, сказал спокойно, чуть ли не с сочувствием:
      - Пеппино, да нам-то какое дело до всего этого?
      Растерявшись, тот пробормотал:
      - Я думал, что вам интересно...
      Потом, обернувшись и увидев, что я стою в стороне один, подошел ко мне со словами:
      - Чезаре, как только я получу машину, увидишь, мы часто будем на ней кататься... Скажи правду, Чезаре, ты ведь ждешь не дождешься того часа, когда у меня будет машина, чтобы вволю покататься?
      - Поживем - увидим, - сухо ответил я.
      А он, повернувшись к приятелям, продолжал:
      - Я пообещал Чезаре, что как только раздобуду машину, покатаю его... Уж я такой, не люблю один получать удовольствие... Только ты, Чезаре, не должен злоупотреблять этим... Я тебя охотно покатаю, но не воображай, что я стану твоим шофером... Что вы все на это скажете? Прав я? Друг - одно дело, а шофер - совсем другое... Прав я?
      - Ты прав, как никогда, - отвечал один из приятелей, прикинувшись дурачком. - Чего доброго, Чезаре уже вообразил, что станет тебя эксплуатировать... Поэтому лучше заранее договориться.
      - Уговор дороже денег... В конце концов, машина ведь моя. Я хочу доставить тебе удовольствие, но вовсе не хочу, чтобы это вошло у тебя в привычку... Прогулки и все такое.
      Наконец, разозлившись, я заявил:
      - Да по правде сказать, Пеппино, мне на твою машину ровным счетом наплевать, - но тут же раскаялся в своих словах, потому что на лице Пеппино отразились обида и растерянность. Хлопнув меня по плечу, он сказал:
      - Да полно, не сердись, дружище, я ведь это сказал так, шутки ради... Вот увидишь, машина будет служить больше тебе, чем мне.
      И при этом он смотрел на меня с таким озабоченным, почти испуганным видом, что я даже пожалел его и сказал, что мы договорились и, как только машина прибудет, мы совершим вместе славную прогулку по окрестностям Рима.
      Не думал я тогда, что он поймает меня на слове; но, как известно, у пней хорошая память. Ровно через четыре месяца он позвонил мне утром по телефону:
      - Она уже здесь!
      - Кто?
      - Очень уж хороша... Сейчас заеду за тобой, и мы вместе отправимся завтракать в Браччано.
      - Да кто? Неужели та самая девушка?..
      - Да какая там девушка... Машина... Значит, через минутку я буду у тебя... Будь наготове.
      И в самом деле, вскоре Пеппино был тут как тут, но на самой обычной малолитражке, каких в Риме тысячи. Он вылез, наклонился, осмотрел машину и наконец с ликующим видом подошел ко мне.
      - Ну как твое мнение?
      - Скажу, - ответил я сухо, - что машина недурна.
      - Да ты только взгляни сюда, - он схватил меня за руку, потащил к машине и пустился в объяснения. Послушал я его минут десять и перебил:
      - Кстати, Пеппино... сегодня я никак не смогу поехать в Браччано... у меня дела.
      Лицо его выразило искреннее огорчение:
      - Но ведь ты мне обещал... Нехорошо подводить.
      Словом, прилип, как смола, и я сдался - скорее от изнеможения. Но он сразу же разозлил меня, предупредив перед самым выездом:
      - Да ты поосторожней... Не упирайся всеми своими лапищами в пол, неужели ты не видишь, что расшатываешь мне сиденье?
      Я сдержался и ничего не ответил. Итак, мы отправились. Мы выехали из Рима и взяли направление на Кассию. Поскольку машина была еще на ограничителе, Пеппино вел ее медленно, примерно со скоростью тридцать километров в час, и так бережно придерживал двумя руками руль, словно это была талия невесты. Солнце жгло немилосердно, и казалось, что камни на дороге раскалываются от жары. Пеппино, как я уже сказал, державшийся за руль со всей осторожностью, принялся, конечно, говорить со мной о машине: для того он меня и повез.
      Тем, кто не знаком с Пеппино, надо знать, что говорит он монотонным, немного гнусавым голосом, ни громким, ни тихим, наводящим на мысль о медленно стекающем цементном растворе, тягучем и жидким, который, застыв, становится твердым, как железо. Мало-помалу этот голос наполняет ваш мозг такой скукой, что голова делается тяжелая, как жернов, и человека начинает неудержимо клонить ко сну. Так произошло и со мной. Пока он говорил, рассказывая мне что-то своим гнусавым голосом о коробке скоростей, у меня отяжелела голова и в конце концов я заснул. Проснулся я от рева автомобильных гудков и криков. Машина стояла перед шлагбаумом, и из окошек выстроившихся за нами грузовиков и легковых машин высовывались сердитые физиономии шоферов. Пеппино, как всегда нудно, объяснял:.
      - Я ехал по правой стороне, просто улица узкая.
      - Нет, синьор, ты ехал не по правой стороне, а посреди улицы и полз, как улитка.
      - Сонная муха! - кричал ему какой-то шофер грузовика. - И кто только подпустил такого к рулю?
      Весь потный, я с трудом вылез из автомобиля и тогда только увидел, что позади нас вырос целый хвост легковых и грузовых машин. Пока я спал, Пеппино с досады не давал проехать всем этим несчастным, вынуждая их тащиться под палящим солнцем со скоростью тридцать километров в час. По счастью, прошел поезд и шлагбаум поднялся.
      Я сказал Пеппино, забираясь в машину:
      - Теперь шутки в сторону, пропусти их, а не то нам плохо придется.
      Видели ли вы когда-нибудь, как выбегают из школы ребята, когда у них кончились уроки? Вот так же, словно с цепи сорвавшиеся, рванулись по улице, едва лишь мы отъехали в сторону, все эти автомобили и грузовики, обдавая нас облаком пыли и дыма.
      Ну так вот, только к трем часам прибыли мы в Ангуиллара и тут же пошли в тратторию, что возле самого озера. Жара стояла невыносимая, и озеро между высохшими, желтыми, как солома, берегами казалось почти белым от поднимавшихся испарений.
      Солнце обжигало потное лицо Пеппино, а он продолжал говорить о своей машине все тем же размеренным голосом, доводившим меня до изнеможения. Потеряв от жары и скуки всякий аппетит, я налег на вино. Оно было, по крайней мере, холодное, прямо из погреба, хоть и с каким-то непонятным металлическим привкусом, - хотелось пить его снова и снова, чтобы определить, что же это такое... Я выпил пол-литра, потом еще и еще, Пеппино же все говорил и говорил о своей машине. Наконец, изрядно напившись, я после целого часа молчания произнес свои первые слова:
      - Ну что ж, поехали?
      Пеппино огорченно ответил:
      - Да, поедем... Хочешь, отправимся в объезд, к озеру Вико?
      - Помилуй... поедем кратчайшим путем... Мне нужно пораньше вернуться в Рим.
      Мы снова выехали на римское шоссе. На каком-то перекрестке красивая девушка-блондинка жестом попросила нас подвезти ее. Я сказал Пеппино: