- Нет, жадность тут ни при чем, просто у меня ничего больше не осталось. Впрочем, вот - посмотри сама.
      Я вынул из кармана банковскую книжку и показал ей. На этот раз она не говорила, что ничего в этом деле не смыслит и не просила оставить ее в покое.
      Она поняла, что я говорю серьезно, и на лице ее выразился испуг. Посмотрев в книжку, она без сил опустилась на стул.
      А я продолжал:
      - Ты считала меня скупым, и чем больше я тратил, тем скупее тебе казался. Тогда я нарочно начал транжирить деньги... И я издержал все, что у меня было... Я забросил свою торговлю. И теперь все кончено. Больше у меня ничего нет, нам даже не на что купить себе еды. Но зато теперь ты не можешь сказать, что я скряга!
      Тогда она начала плакать - кажется, не столько из-за денег, сколько потому, что поняла, наконец, что я разлюбил ее.
      - Ты никогда не любил меня, - сказала она. - А теперь даже не хочешь меня кормить.
      - Ничего не поделаешь! - отвечал я. - У меня нет денег.
      - Я не могу оставаться с тобой... Я ухожу к маме.
      - До свиданья!
      Она ушла сначала в другую комнату, а потом вообще из моей жизни. С того утра я больше не видел ее.
      Немного погодя я встал с кровати и тоже ушел из дому. Был солнечный день; я купил себе булку и съел ее прямо на набережной. Глядя, как течет река, я вдруг почувствовал себя счастливым и подумал, что эти два года супружеской жизни были всего лишь незначительным эпизодом. И когда я состарюсь, они, вероятно, будут вспоминаться мне не как два года, а как два коротких дня.
      Я не спеша доел свою булку и напился воды из маленького фонтанчика. Потом я пошел к своему брату и попросил приютить меня, пока я не найду себе работу. И действительно, через несколько недель я устроился простым электромонтером.
      Валентину, как я уже сказал, я больше никогда не встречал. Но знаете, какие слухи распускает она обо мне? Она говорит, что я страшный транжира, которого она не в силах была образумить, и поэтому ей пришлось уйти от меня.
      Злополучный день
      Бывает же так! Вот многие не верят в приметы, но я вам докажу, что они всегда сбываются. Какой был позавчера день? Вторник, тринадцатое. Что случилось утром, когда я еще сидел дома? Я искал в буфете хлеб и перевернул солонку: Кого я встретил на улице, как только вышел? Девушку-горбунью, с большим родимым пятном, поросшим волосами, на лице. Я всех знаю в нашем квартале, но ее ни разу не видел. А в гараже что получилось? Я прошел под лестницей рабочего, исправлявшего неоновую вывеску. Кто из механиков в гараже первым со мной заговорил? Ну как его? И называть-то не хочется всем известно, что он приносит несчастье своей кривой рожей и злыми глазами. Хватит этого? Так нет, вот вам еще одно впридачу - отправляясь на стоянку, я чуть не раздавил невесть откуда взявшуюся черную кошку, перебегавшую мне дорогу - еле успел затормозить. Скрип раздался дьявольский.
      На стоянке, на площади Фламинио, у Витербосского вокзала, мне долго ждать не пришлось. Было часов семь утра; и вот ко мне подбегают вприпрыжку, словно танцуя тарантеллу, мужнина и женщина - сразу видно, что прямо из деревни. Мужчина - низенький, коренастый, в черных штанах, перевязанных на животе кушаком, в жилетке, в рубашке без воротничка. Лицо у него плоское, заросшее черной бородой; он косой: веко одного глаза опущено, другой глаз широко раскрыт. Женщина, должно быть его мать, одета, как цыганка, в черную юбку с черной шалью; лицо желтое, что твой самшит, все в морщинах, а в ушах золотые серьги. Нагружены словно ослы - свертки, пакеты с салатом, узелки с помидорами. Он, ни слова не говоря, протянул мне клочок бумаги, на нем какими-то порхающими буквами, похожими на ноты, был написан адрес: "Площадь Полларола" - это как раз у рынка Кампо деи Фьори. Женщина тем временем ловко нагружала своим добром мое такси. Я повернулся, посмотрел и говорю:
      - Вы что, решили, что это овощной фургон?
      Он ответил, не глядя, сквозь зубы:
      - Товар все хороший... Поезжай быстрее, мы торопимся.
      Я включил мотор и помчался. Вдруг, слышу, он говорит женщине:
      - Смотри, куда ноги ставишь... Помидор раздавила.
      Ну, думаю, извозят мне такси. А когда мы приехали на площадь Полларола, я обернулся и вижу, что тут и взаправду настоящий разгром: повсюду листья салата, земля, вода, раздавленные помидоры, да не один, а несколько. Я разъярился и спрашиваю:
      - А кто мне заплатит за испорченную кожу на сиденье?
      - Чепуха, - сказал он, вынул из кармана платок и вытер самые грязные места на сиденье.
      Я просто зашипел от злости:
      - Чего уж тут вытирать... Одного убытку на тысячу лир!
      Он даже не слушает. Стал помогать своей товарке выгружать свертки, то и дело повторяя:
      - Быстрее, быстрее... Клади сюда!
      Я закричал ему:
      - Черт возьми, мало того, что ты косой, ты к тому же еще и глухой?.. Я тебя спрашиваю: кто мне теперь заплатит за испорченную кожу?
      Выйдя из терпения, он повернулся:
      - Ты что, не видишь, что я разгружаю?
      - Я хочу, чтобы ты возместил мне убытки!
      Наконец он все выгрузил.
      - Держи, - сказал он и сунул мне деньги, - бери и отправляйся.
      - Ты что, спятил? Сколько ты даешь?
      - Мало, что ли?
      - Это за поездку, ладно... А убытки? Мы стояли лицом к лицу. Женщина спокойно и неподвижно ждала неподалеку со свертками. Он сказал:
      - Сейчас я тебе заплачу.
      Оглядев площадь, которая в этот час была пустынна, он сунул руку в карман. Ну, думаю, деньги вынимает. Но он вытащил складной пастушеский нож.
      - А это видал?
      Я отскочил; он закрыл нож и добавил:
      - Значит, договорились?
      Не помня себя от ярости, я опять сел за руль, включил мотор, сделал круг по площади и на большой скорости поехал прямо на женщину, стоявшую все время неподвижно рядом с овощами. Каким-то чудом она успела отскочить, а я наехал на всю эту груду, сделав из нее месиво. Он закричал и вскочил ко мне на подножку. Я отнял одну руку от баранки и ударил его по лицу с такой силой, что ему пришлось спрыгнуть; но я потерял управление и поехал прямо на стену. В конце концов мне все же удалось выправить машину и повернуть. На мосту Витторио я остановился и осмотрел машину. Одно крыло было поцарапано и помято. Это уже не просто грязь - тут и правда убытку на несколько тысяч лир. Хорошо же я начал, нечего сказать.
      В самом скверном настроении, кляня на чем свет стоит и мужиков и деревню, я сделал еще пять пустячных рейсов лир по двести-триста каждый. В два часа я остановился у центрального вокзала, в самом конце очереди такси. Пришел поезд, народ стал разъезжаться, такси уходили одно за другим. Ко мне подошел высокий грузный мужчина с чемоданчиком, лысый, лицо круглое, бритое, в пенсне. Он сухо сказал:
      - Виа Маккья Мадама!
      Никто не может знать всех римских улиц. Но почти всегда каким-то нюхом догадываешься, где какая находится. Но про эту виа Маккья Мадама я действительно услыхал в первый раз. Спрашиваю:
      - А где это?
      - Поезжайте до стадиона "Форо Италико"... а потом я вам покажу. Я, не сказав ни слова, поехал. Ехали, ехали. Проехали виа Фламиниа, мост Мильвио и направились вдоль Тибра к стадиону. Он кричит:
      - Первый поворот направо, потом еще направо.
      Мы были как раз у подножья Монте-Марио. За стадионом, где стоят обнаженные статуи, я поехал по круто поднимавшейся вверх улице. И вот посреди склона дощечка на палке среди кустарника, а на ней написано:
      "Виа Маккья Мадама". Только это не улица, а скорее деревенская тропка, одна пыль да камни. Спрашиваю:
      - Что, въезжать туда?
      - А как же!
      У меня вырвалось:
      - Да вы прямо в темном лесу живете!
      - Нечего острить... Улица как улица.
      Я, как говорится, проглотил и поехал по проулку. Ям и камней не сосчитать; с одной стороны возвышался склон горы, весь заросший кустами дрока, с другой - обрыв. Вдали виднелась панорама Рима. Мы все поднимались и поднимались; иногда на поворотах было так тесно, что приходилось давать задний ход; но вот, наконец, после очередного подъела - ограда. Въезжаю в ворота, еду по площадке, посыпанной гравием, без деревьев, останавливаюсь неподалеку от белого домика. Пассажир, выйдя, торопливо, дает мне деньги. Я протестую:
      - Это за рейс... А обратный путь?
      - Какой обратный путь?
      - Это пригород... Нужно оплатить обратный проезд.
      - Ничего я не стану оплачивать... Никогда не платил за обратный проезд и не собираюсь.
      И он поспешно пошел к домику. Я разозлился и кричу:
      - Я останусь здесь, пока вы мне не заплатите за обратный проезд... Даже если придется ждать до вечера.
      Он пожал плечами, дверь открылась, и он вошел в дом. В дверях, кажется, стоял кто-то в белом халате. Я посмотрел на дом. Жалюзи спущены; окна нижнего этажа зарешечены. Я тоже пожал плечами, сел в машину, которая уже начала накаляться под солнцем, вынул из кармана сверток с завтраком и стал не спеша закусывать среди глубокой тишины, поглядывая через край обрыва на панораму Рима. Жара меня разморила, меня стало клонить ко сну, и я продремал примерно с час. Проснулся я внезапно, ошалевший и потный, и увидел, что все кругом было как прежде: пустынная площадка, дом со спущенными жалюзи, солнце, тишина. Я стал неистово нажимать на клаксон, думая: "Кто-нибудь да выйдет".
      На рев клаксона действительно из-за дома вышел черный человечек, по виду пономарь, в костюме из шелка-сырца; он подошел ко мне и спросил:
      - Свободен?.
      - Да.
      - Тогда отвези меня к собору Святого Петра.
      Я решил, что нет худа без добра - до Святого Петра неплохой рейс, и таким образом я оправдаю обратный проезд. Я включил мотор и поехал. Правда, когда я выезжал из ворот, мне показалось, что в окне кто-то делает мне знаки, чтобы я вернулся, но я не обратил на это внимания. Я стал спускаться по переулку поворот за поворотом; в каком-то узком месте дал задний ход. И вдруг вижу: по склону бегут сломя голову, хватаясь за кусты и размахивая руками, двое детин в белых халатах.
      - Стой, стой! - кричат они мне.
      Я остановился. Один из них открыл дверцу и без церемоний крикнул человечку, притаившемуся в глубине такси:
      - Ну-ка, милый, вылезай... Без разговоров.
      - Но меня ждет папа римский!
      - Ладно, поедешь в другой раз... Вылезай!
      Одним словом, тот сошел, парень сразу схватил его под руку, а другой тем временем объяснил мне:
      - Он спокойный, поэтому мы оставляем его на свободе... Но с помешанными всегда нужно быть настороже.
      - А что это за дом? Клиника для душевнобольных?
      - А ты что, разве еще не догадался?
      Нет, не догадывался... Вот, выходит, и возместил время, которое потерял там наверху, да еще и обратный проезд. Было уже за полдень, день действительно выдался злополучный. Я отправился на стоянку на бульваре Пинтуриккио и там - не поверите! - ждал около четырех часов. Наконец, когда стало уже смеркаться, подошел смуглый длинноволосый молодой человек, в пиджаке и рубашке с открытым воротом - какой-то прощелыга. С ним была девушка, красивая, легкомысленного вида. Он сказал мне:
      - Отвези нас на Джаниколо.
      Они сели, и я помчался как бешеный; но время от времени я смотрел в зеркальце, висевшее у меня над головой. На набережной Фламинио, в пустынном месте, он схватил девушку за волосы, откинул ей голову назад и поцеловал в губы. Она захныкала:
      - Ну тебя, дурной!
      А потом, конечно, обняла его за шею и вернула поцелуй.
      И они целовались без конца... Я обычно отношусь благосклонно к парочкам, но в тот день, после стольких несчастий, я был зол как черт. Затормозив, я остановил машину и объявил:
      - Приехали!
      - Уже Джаниколо? - спросила девица, высвобождаясь из объятий. Губная помада у нее была съедена, волосы растрепаны.
      - Нет, не Джаниколо... Но если вы не будете вести себя прилично, я дальше не поеду.
      Он, как и подобает такому прощелыге, огрызнулся:
      - А тебе какое дело?
      - Такси - мое... Если хотите миловаться, отправляйтесь в кусты на Вилла Боргезе.
      Он посмотрел на меня пристально, а потом сказал:
      - Ладно, благодари бога, что я здесь с синьориной... Вези нас на Джаниколо.
      Ничего не ответив, я отвез их на Джаниколо. Была ночь, они сошли, велев мне ждать, подошли к парапету и стали любоваться панорамой Рима. Потом вернулись. Он сказал:
      - Теперь поедем к Кавальери ди Мальта.
      - Но на счетчике уже тысяча лир.
      - Поезжай, не бойся.
      От Джаниколо до Кавальери ди Мальта конец немалый. Они, кажется, опять целовались, но мне уже было безразлично - я думал только о том, как бы получить свои денежки. Когда мы приехали в пустынный район Кавальери ди Мальта, они велели мне остановиться на площади у церкви святой Сабины. Там как раз вход в сад с высокими стенами, обращенный к Тибру. Они опять сказали, чтоб я подождал и пошли в сад. Было темно и тепло, последние ласточки порхали перед тем, как отправиться на покой. Магнолии так благоухали, что кружилась голова. Вот уж правда, настоящее место для влюбленных. Размышляя о том, что в конце концов они правы, что целуются, и что на их месте я делал бы то же самое, я спокойно ожидал их. С полчаса я отдыхал в тишине, в тени, овеваемый теплым ветерком. Неожиданно мой взгляд остановился на счетчике - две тысячи лир. Я вышел и направился в сад. И сразу же убедился, что сад пуст и на скамейках под деревьями нет ни одного человека. В саду были другие ворота, выходившие на улицу святой Сабины, там они, конечно, и прошли, а потом, нежно обнявшись, отправились, наверно, вниз, к Большому цирку. Короче говоря, они меня провели.
      Мрачный, проклиная свою злую судьбу, я тоже поехал вниз. Светила луна. У обелиска Аксума меня остановил полицейский:
      - Нарушение... Вы что, не знаете, что ночью не ездят с потушенными фарами?
      Только у Колизея, наконец, нашелся клиент мне по сердцу - горбатый, в белой рубашке с открытым воротом и пиджаком под мышкой. Горб у него поднимался выше головы, а шеи совсем не было.
      - Слишком поздно, - пробормотал я сквозь зубы.
      - Что вы сказали? - спросил он, садясь.
      - Ничего. Куда поедем?
      Он сказал мне адрес, я включил мотор, и мы поехали.
      Драгоценности
      Стоит только в кружок друзей затесаться женщине, и сразу можно сказать, что компания скоро расстроится и все разбредутся кто куда. В тот год я дружил с компанией молодых людей. Редко сыщешь таких закадычных друзей. Мы всегда и во всем были согласны, всегда держались вместе - прямо водой не разольешь. Зарабатывали все мы неплохо - у Торе был гараж, два брата Модести были посредниками по продаже мяса, у Пиппо Морганти была колбасная, у Ринальдо - бар. Я торговал самыми разными вещами, в то время смолой и смолопродуктами. Хотя среди нас не было ни одного старше тридцати лет, но каждый весил не меньше восьмидесяти кило; мы, как говорится, не прочь были приналечь на еду. Днем мы работали; но в семь часов вечера собирались - сначала в баре Ринальдо, на проспекте Виктора Эммануила, потом в траттории с садом, неподалеку от Новой церкви. Конечно, мы проводили вместе и воскресенья - смотрели футбольный матч или совершали прогулку в Кастелли, летом ездили в Остию или Ладисполи. Нас было шестеро, но жили мы душа в душу. Скажем, если у одного из нас появлялась какая-нибудь прихоть, она сразу же овладевала и остальными пятью. Увлечение драгоценностями началось с Торе: как-то вечером он пришел в тратторию с массивными золотыми часами на руке. Браслет был тоже золотой, плетеный, шириной чуть не в три пальца. Мы спрашиваем, кто, мол, тебе подарил эти часы, а он заявляет:
      - Директор Итальянского банка.
      То есть он хотел сказать, что купил их на свои деньги. Потом снял часы и показал нам - часы были хорошей марки, с двумя крышками, с секундной стрелкой; они были тяжелые, да и браслет тоже. Мы были поражены. Один из нас сказал:
      - Да, это капиталовложение.
      А Торе ему ответил;
      - Какое там капиталовложение... Просто мне нравится носить часы на руке, вот и все.
      На другой день, когда мы собрались, как обычно, в ресторане, у Морганти на руке тоже появились часы и тоже с золотым браслетом, хоть и не таким тяжелым. Потом наступил черед братьев Модести, они купили себе часы побольше, чем у Торе, но браслет был сплетен не так плотно. А нам с Ринальдо понравились часы Торе; мы спросили, где он их достал, отправились туда вместе и приобрели себе такие же, в хорошем магазине на Корсо.
      Дело было в мае, мы часто по вечерам ездили на Монте-Марио, в остерию. Там мы пили вино, ели свежие бобы и овечий сыр. Как-то вечером Торе протягивает руку за стручком, а у него на пальце - массивное кольцо с бриллиантом, небольшим, но красивым.
      - Черт возьми! - вскричали мы.
      А он без всякого стеснения объявил:
      - Только на этот раз не подражайте мне, обезьяны вы этакие. Это я купил себе, чтобы не быть на вас похожим.
      Все-таки он снял кольцо и пустил его по рукам. Да, бриллиант был красивый, чистой воды - не придерешься. Но Торе рыхловат, у него плоское лицо, щеки как желе, свиные глазки, нос словно вылеплен из сливочного масла, а рот похож на расстегнутый кошелек. Это кольцо на коротком жирном пальце и часы на пухлом запястье делали его похожим на женщину. Мы вняли его просьбе и не стали покупать кольца с бриллиантом. Но по хорошему перстню мы себе все же купили. Братья Модести заказали себе одинаковые кольца из червонного золота с драгоценными камнями - у одного зеленый камень, у другого синий; Ринальдо купил кольцо с резной оправой в античном духе: на коричневой камее была изображена белая фигура обнаженной женщины; Морганти, как всегда, желая отличиться, приобрел ни больше ни меньше, как платиновый перстень с черным камнем; я - человек попроще и удовольствовался кольцом с квадратной оправой, с желтым плоским камнем, на котором были вырезаны мои инициалы, чтобы им можно было припечатывать сургуч на конвертах. После колец наступила очередь портсигаров. Начал, как всегда, Торе - как-то раз он сунул нам под нос длинный и плоский портсигар, конечно же золотой, с нарезкой крест-накрест; мы все последовали его примеру и накупили себе портсигаров. Потом мы совсем разохотились - один купил себе браслет с брелоком на правую руку, другой - авторучку новейшей системы, третий - цепочку на шею с крестиком и медальоном, на котором была изображена Мадонна, четвертый - зажигалку. Торе, самый тщеславный из всех, заказал себе еще три кольца; теперь он и вовсе походил на женщину, особенно когда снимал с себя пиджак и оставался в рубашке с короткими рукавами, так что были видны его пухлые руки и пальцы в кольцах.
      Итак, у каждого из нас было множество драгоценностей; и почему-то именно с этого времени наша дружба начала расстраиваться. Правда, поначалу все это были пустяки - шуточки, колкие фразы, иногда сухой ответ. Но вот однажды вечером Ринальдо, владелец бара, появился в нашей траттории с девушкой - своей новой кассиршей. Звали ее Лукрецией, ей, должно быть, не было и двадцати лет, но у нее уже была фигура вполне сформировавшейся тридцатилетней женщины. Кожа у нее была белая, как молоко, глаза черные, большие, но невыразительные, губы красные, волосы черные. Она напоминала статую - может, еще и потому, что всегда была сдержанна и спокойна и почти не разговаривала. Ринальдо рассказал, что он нашел ее по объявлению о найме рабочей силы. Он ничего не знал о ней - не знал даже, есть ли у нее семья и с кем она живет. Именно такая девушка ему нужна была в кассе - чтобы она привлекала клиентов своей красотой, но и удерживала их на расстоянии своей серьезностью; уродина не привлечет посетителей, а легкомысленная красавица не станет работать и вызовет беспорядок. В тот вечер присутствие Лукреции нас стесняло: мы держались как-то чопорно, сидели в пиджаках, обдумывали каждую фразу, не смея отпустить шуточку или крепкое словечко, ели по правилам хорошего тона; Торе даже попробовал, хоть и без особого успеха, резать фрукты при помощи ножа и вилки. На следующий день мы все бросились в бар - посмотреть, какова она за работой. Она сидела на малюсенькой табуреточке, и бедра, слишком пышные для ее возраста, не помещались на сидении; своей могучей грудью она чуть ли не нажимала клавиши кассы. Мы глядели, разинув рты, а она была спокойна, точна, не торопилась, выдавая чеки, и все время, не глядя, нажимала клавиши. Смотрела она через головы посетителей на стойку бара и спокойным, невыразительным голосом предупреждала буфетчика:
      - Два кофе-экспресс... аперитив... апельсинную воду... пиво...
      Она никогда не улыбалась, никогда не смотрела на клиента; а между тем многие прямо влезали в окошечко, чтобы только она на них взглянула. Одета она была с изяществом, но, как и подобает бедной девушке, просто - белое платье с засученными рукавами. Но платье чистое, свежее, тщательно выглаженное. Никаких украшений, даже сережек, хотя мочки ушей проколоты. Видя, как она сидит за кассой такая красивая, мы, разумеется, стали с ней шутить; Ринальдо, который ею гордился, нас поощрял. Но она после первых же шуток сказала:
      - Ведь мы увидимся сегодня вечером в траттории, не правда ли?.. А сейчас прошу оставить меня в покое... Я не люблю, когда мне мешают работать.
      Торе, к которому были обращены эти слова - самый неотесанный и самый навязчивый, - сказал с деланным удивлением:
      - Извините... Видите ли, мы люди простые... Не знали, что тут принцесса... Не обессудьте... Мы не хотели вас обидеть.
      А она сухо отрезала:
      - Я не принцесса, а бедная девушка, своим трудом зарабатывающая себе на хлеб... А на вас я вовсе не обиделась... Кофе и аперитив...
      Словом, мы ушли сконфуженные.
      Вечером мы, как обычно, встретились в траттории. Ринальдо с Лукрецией пришли после всех; мы сразу же заказали обед. Сидя в ожидании, мы снова чувствовали себя стесненно; потом официант принес большое блюдо с курицей по-римски, рагу с томатным соусом и стручками перца. Мы все переглянулись, и Торе, выражая наше общее настроение, воскликнул:
      - Знаете что, я люблю за столом свободу... Берите с меня пример - и будете чувствовать себя прекрасно.
      С этими словами он ухватил куриную ножку, поднес ее ко рту обеими руками - все пальцы у него были в кольцах - и стал есть. Это послужило сигналом - после минутного колебания мы все стали есть руками, все, кроме Ринальдо и, конечно, Лукреции, едва отщипнувшей кусочек курицы. Теперь, осмелев, мы полностью вернулись к своим старым повадкам - разговаривали за едой, запивали куски мяса полными стаканами вина, сидели развалившись в креслах, рассказывали, как всегда, рискованные анекдоты. Мы даже вели себя хуже обычного, словно бросая кому-то вызов; не помню, чтобы я когда-нибудь ел столько и с таким удовольствием, как в тот вечер. Когда обед кончился, Торе распустил пояс на брюках и отрыгнул так громко, что потолок задрожал бы, если бы мы не сидели на открытом воздухе, в беседке, увитой виноградом.
      - Уф! Теперь я чувствую себя лучше, - заявил он.
      Он взял зубочистку и, как он это всегда делал, стал ковырять по очереди во всех зубах; потом он повторил эту процедуру еще раз; наконец, засунув зубочистку в уголок рта, он рассказал нам какой-то совершенно непристойный анекдот. Тогда Лукреция встала и сказала:
      - Ринальдо, я что-то устала... Если тебе не трудно, проводи меня до дому.
      Мы обменялись многозначительными взглядами - она всего два дня работала кассиршей, а уже была с ним на "ты" и называла его по имени. Что-то не похоже на газетное объявление о найме рабочей силы. Они ушли, а Торе, рыгнув еще раз им вслед, заявил:
      - Давно пора... Мочи не стало... Видели, как нос дерет?.. А он-то пошел за ней смирненько, как ягненок... Ну а что касается объявления о найме рабочей силы - это скорее было брачное объявление.
      Два или три дня повторялись такие же сцены: Лукреция ела чинно, не говоря ни слова; мы делали вид, что не замечаем ее. Ринальдо не знал, как ему вести себя, чтобы угодить и Лукреции и нам. Но что-то готовилось - мы все это чувствовали. Девушка-тихоня, хотя и не показывала этого открыто, хотела, чтобы Ринальдо сделал выбор - или она, или мы. Наконец, однажды вечером, без всякой особой причины - может быть, потому, что было жарко, а жара, как известно, действует на нервы - Ринальдо во время обеда вдруг набросился на нас:
      - В последний раз с вами обедаю.
      Мы были ошеломлены. Торе спросил:
      - Правда? А можно узнать почему?
      - Потому что вы мне не нравитесь.
      - Не нравимся? Как жаль!
      - Вы - стадо свиней, вот вы кто.
      - Думай о том, что говоришь. Ты что, с ума сошел?
      - Да, стадо свиней, я повторяю... Когда я с вами обедаю, меня чуть не рвет.
      Мы все покраснели от возмущения; некоторые даже встали.
      - А ведь свинья-то, милый, ты сам, - сказал Торе. - По какому праву ты судишь нас? Разве мы всегда не были вместе? Разве не делали всегда одно и то же?
      - Ты бы уж помолчал, - заявил Ринальдо, - нацепил на себя все эти побрякушки и теперь похож на одну из тех девиц... Тебе только не хватает надушиться... Ты никогда не душился?
      Удар был направлен против нас всех; понимая, откуда ветер дует, мы посмотрели на Лукрецию, но она, делая вид, что это ее не касается, тянула Ринальдо за рукав, уговаривая его прекратить спор и уйти. Торе крикнул:
      - И у тебя тоже хватает побрякушек... Часы, кольцо, браслет. И ты как другие.
      Ринальдо, вне себя, заявил:
      - А я, знаете, что сделаю? Я их сниму и отдам ей... Бери, Лукреция, дарю.
      Он снял с себя кольцо, браслет, часы, вынул из кармана портсигар и бросил все девушке.
      - Вот вам, - крикнул он, издеваясь, - вам этого не сделать. Где уж вам!
      - Иди ты к черту! - сказал Торе; но все видели, что он уже стыдится этих колец на пальцах.
      - Ринальдо, забери вещи и пошли, - спокойно сказала Лукреция.
      Она собрала в кучку все золото, которое дал ей Ринальдо, и положила ему в карман. Однако Ринальдо, разозлившись, продолжал нас ругать, хотя Лукреция и тащила его прочь.
      - Вы - стадо свиней, это я вам говорю... Научились бы есть, жить научились бы, свиньи.
      - Болван, - бросил ему разъяренный Торе, - невежа... Даешь водить себя за нос этой идиотке.
      Посмотрели бы вы на Ринальдо! Он перегнулся через стол и схватил Торе за ворот рубашки. Нам пришлось их разнимать.
      После ухода Ринальдо и Лукреции мы не стали больше разговаривать между собой и через несколько минут разошлись. На следующий вечер мы встретились, но прежнее веселье кончилось. Мы заметили, что у многих исчезли кольца и часы. Через два вечера ни у кого уже не было драгоценностей, но все равно нам было скучно. Через неделю мы и совсем перестали встречаться - кто под одним предлогом, кто под другим. Все было кончено, а известно, что однажды кончилось, вновь уже не начнется - кому нравится подогретый суп? Потом я узнал, что Ринальдо женился на Лукреции; рассказывали, что в церкви она была вся увешана драгоценностями, не хуже статуи Мадонны. А Торе я недавно видел в его гараже. На пальце у него было кольцо, но не золотое и без бриллианта - простое серебряное кольцо, какие носят механики.
      Табу
      Алессандро устроил мне в траттории ужасный скандал, а через две недели, проезжая на мотоцикле по шоссе на Кассию, налетел на грузовик и был убит наповал. Джулио дал мне пощечину при выходе из кино, но не прошло и трех дней, как он, купаясь в Тибре, схватил страшную болезнь, которая разносится по канализации, и скапутился через несколько часов. Ремо сказал мне на виа Рипетта: "Ты ужасный болван, грубый и невежественный", - а немного погодя, сворачивая на виа делль Ока, наступил на какую-то кожуру, поскользнулся и сломал бедро. Марио показал мне на футболе кукиш и буквально тут же обнаружил, что у него из кармана вытащили бумажник.
      Эти четыре случая и еще некоторые другие, о которых я не рассказываю, чтоб не надоесть, убедили меня в этом году, что меня охраняет какая-то таинственная сила, которая умерщвляла или, в лучшем случае, просто наказывала тех, кто выступал против меня. Заметьте, что о дурном глазе тут не могло быть и речи. Человек с дурным глазом приносит вред без причины, случайно сея несчастья, совсем как автопомпа, которая рассеивает воду куда попало. Нет, я чувствовал: хоть я человек и маленький, не красивый, не сильный, не богатый (я продавец в магазине тканей) и, конечно, не наделен каким-либо особым даром, я чувствовал, что меня защищает какая-то сверхъестественная сила. Поэтому никто не может безнаказанно причинять мне зло. Вы скажете: какая самоуверенность! Но тогда объясните мне, пожалуйста, необычайное совпадение этих смертей и этих несчастий, обрушившихся на всех тех, кто хотел оскорбить меня. Объясните, почему, когда я попадал в трудное положение и призывал ту самую силу, она тотчас же появлялась, будто собачонка, и карала неосторожного, который осмеливался выступить против меня. Объясните же, наконец... ну, да ладно. Вам достаточно знать, что я вбил себе в голову, будто я неуязвим, ну вроде как бы меня заколдовали.
      И вот в то лето как-то мы с Грацией решили провести воскресенье в Остии. В магазине тканей нас было трое продавцов: Грация, я и один новенький, которого звали Уго. Он, если правду говорить, принадлежал к той категории людей, которых я просто не выношу: высокий, атлетического сложения, самоуверенный, лицо - как у боксера, с приплюснутым носом и выдающейся вперед челюстью. У него была манера: бросит штуку на прилавок, развернет ткань и шелестит ею между пальцев. При этом он глядел не на покупателя, а на улицу, на прохожих сквозь стеклянную дверь магазина. Эта его манера страшно мне действовала на нервы. А если покупатель высказывал иной раз сомнение, то вместо того чтобы попытаться убедить его, Уго становился груб: он или презрительно молчал с явным неодобрением, или, наоборот, резко отвечал:
      - Ах, синьоре нужен товар похуже качеством? - и уносил штуку на место.
      Короче говоря, Уго стремился нагнать страху на покупателя, и действительно, почти всегда покупатель с виноватым видом снова подзывал его, снова рассматривал ткань и покупал ее. Не знаю, может быть потому, что у меня не было представительности и нахальства Уго, но только всякий раз, когда я пытался подражать ему, мне заявляли, что я грубиян и что дирекция поступила бы правильно, уволив меня, и тому подобные вещи. Поэтому после нескольких бесплодных попыток я вернулся к своей обычной манере - я, напротив, был вкрадчив, вежлив, льстив, словом - само смирение и услужливость.