После Рождества гости из Грингейбла уехали домой. С Мариллы Энн взяла страшную клятву, что весной та приедет погостить. Вскоре после Рождества был сильный снегопад, бухта замерзла, но залив все еще синел вдали, свободный от ледяных оков. Последний день года выдался солнечным и очень холодным. Небо резало глаза синевой, снег ослепительно искрился, голые деревья были как-то особо прекрасны. Не было мягких полутонов, не было ласковых полутеней и все сглаживающего марева: все было высвечено безжалостным блеском. Только ели сохранили свою индивидуальность — ель ведь дерево темное и таинственное, она не поддается яркому свету.
      Но к вечеру эта сияющая красота как бы притихла и в ней появилась какая-то задумчивость: острые углы сгладились, яркий блеск сменился приглушенными отсветами, белое поле замерзшей бухты окрасилось в серо-розовый цвет, дальние холмы полиловели.
      — Как красиво уходит старый год, — заметила Энн. Она, Джильберт и Лесли шли на мыс: капитан Джим пригласил их встретить Новый год на маяке. Солнце село, и на юго-западе засияла золотистая Венера, которая в это время года максимально приближается к своей сестре Земле. Впервые в жизни Энн с Джильбертом увидели бледную таинственную тень, которую отбрасывает эта яркая звезда и которую можно увидеть только на белом снегу, и только углом глаза — если посмотреть на нее прямо, она исчезает.
      — Не тень, а призрак тени, правда? — прошептала Энн. — Когда смотришь вперед, чувствуешь, что она идет за тобой по пятам, а когда повернешь голову, ее уже нет.
      — Я слышала, что тень Венеры можно увидеть только раз в жизни и это означает, что в следующем году с тобой непременно случится что-то очень хорошее, — сказала Лесли. Но она сказала это жестким голосом: видимо, подумала, что ей тень Венеры ничего хорошего принести не может. Энн загадочно улыбнулась: она-то знала, что ей обещала мистическая тень.
      На маяке они застали Маршалла Эллиотта. Поначалу Энн была очень недовольна, что в их тесный кружок вторгся этот длинноволосый эксцентричный чужак. Но Маршалл Эллиотт вскоре доказал, что с полным правом может находиться в обществе людей, знавших Иосифа. Это был начитанный, интеллигентный и остроумный человек, который умел рассказывать интересные истории не хуже капитана Джима. Так что все были весьма рады, когда он согласился дождаться вместе с ними наступления Нового года.
      Джо, внучатый племянник капитана Джима, тоже пришел к дедушке встретить Новый год, но не дождался его и заснул на диване, прижавшись к пушистому Старпому.
      — Правда, славный парнишка? — глядя на мальчика, умиленно спросил капитан Джим. — Ужасно люблю смотреть на спящих детей, миссис Блайт. Ничего красивее этого нет на свете. Джо очень любит ночевать у меня, потому что я разрешаю ему спать со мной, а дома он спит с двумя братьями. Как-то малыш меня спросил: «Почему мне нельзя спать с папой, дядя Джим? В Библии сын всегда спит с отцом». Ну и вопросики же он задает! Их у него наготове тысячи. «Дядя Джим, если бы я был не я, то кто бы я был?» или: «А что случится, если Бог умрет, дядя Джим?» Это он меня спросил сегодня перед тем, как заснуть. А какое у него воображение! Мать запирает его в шкаф, чтобы он не выдумывал всякие враки. Ну, он посидит в шкафу и сочинит еще какую-нибудь басню, которую рассказывает матери, как только она его выпустит.
      Они провели последние часы старого года перед пылающим камином. Капитан Джим рассказывал истории из своей жизни, а Маршалл Эллиотт красивым тенором пел шотландские баллады. Потом моряк снял со стены старую скрипку и начал играть. Играл он неплохо, и всем очень понравилось, кроме Старпома, который при первых звуках скрипки соскочил с дивана как ужаленный, возмущенно завопил и ринулся вверх по лестнице.
      — Никак не научу этого кота любить музыку, — засмеялся капитан Джим. — Просто не удержишь в комнате. Когда мы купили орган для церкви, при первых его звуках старый Ричарде вскочил с места и бегом кинулся из церкви. Он так напомнил мне Старпома, что я чуть не расхохотался во время службы.
      Капитан Джим так заразительно играл танцевальные мелодии, что Маршалл Эллиотт начали отбивать такт ногами. В молодости он был заправским танцором. Он вскочил и протянул руку Лесли. Та с готовностью встала, и они грациозно закружились по комнате. Лесли танцевала самозабвенно, словно бы отдавшись стихии музыки. Энн смотрела на нее с восхищением, такой она Лесли никогда не видела. В пламенеющих щеках, сияющих глазах и изящных движениях как бы вырвались наружу все богатство, все обаяние, вся глубина ее натуры. Длинная борода и волосы Маршалла Эллиотта не портили картины, а словно бы придавали ей особое очарование. Казалось, викинг из давно ушедших дней танцует с голубоглазой и золотоволосой дочерью Севера.
      — Видал я хороших танцоров, но вы всех побили, — заявил капитан Джим, когда смычок наконец выпал из его усталой руки. Запыхавшаяся Лесли со смехом упала в кресло.
      — Я обожаю танцевать, — тихо призналась она Энн. — Я не танцевала с шестнадцати лет, но любовь к танцам по-прежнему жива во мне. Музыка бежит по моим венам, как кровь, и я все забываю — все! — с наслаждением сливаясь с ее ритмом. Я не чувствую под собой пола, не вижу над собой крыши — я плыву среди звезд.
      Капитан Джим аккуратно повесил скрипку на место, рядом с рамкой, в которой красовались несколько банкнот.
      — У вас есть знакомые, которые вешают на стены банкноты вместо картин? — спросил он. — Тут двадцать десятидолларовых банкнот, и они не стоят и рамки, в которую вставлены. Это — деньги, которые в свое время выпускал банк острова Принца Эдуарда. Купюры остались у меня, но банк лопнул, и я вставил их в рамку и повесил на стену, отчасти, чтобы никогда больше не доверять банкам, а отчасти, чтобы чувствовать себя миллионером. Заходи, Старпом, не бойся, музыка и танцы на сегодня кончились. Старый год побудет с нами еще только час. Это — семьдесят седьмой год, который я встречаю, миссис Блайт.
      — Ты и сотню встретишь, — вставил Маршалл Эллиотт.
      Капитан Джим покачал головой.
      — Нет, не встречу — по крайней мере, не хотелось бы. С годами смерть уже не кажется такой страшной. Хотя, конечно, никто не хочет умирать. Возьми хоть старую миссис Уоллес. Всю жизнь с бедняжкой происходили всякие несчастья, она потеряла почти всех близких и родных людей и все время твердит, что будет рада умереть, потому что ей надоела эта юдоль слез. Но стоит ей прихворнуть, какая начинается суматоха! Вызывают докторов из города, нанимают сестру-сиделку, покупают гору лекарств. Может, жизнь и юдоль слез, но некоторым, видно, нравится плакать.
      Последний час старого года они провели, тихо сидя перед камином. За несколько минут до двенадцати капитан Джим встал и открыл дверь.
      — Надо впустить Новый год, — сказал он.
      Ночь была ясной, и они стояли в дверях, ожидая наступление нового года. Часы на полочке пробили двенадцать.
      — Здравствуй, Новый год, — поклонился капитан Джим. — Я желаю вам всем, чтобы это был самый счастливый год в вашей жизни. Так или иначе, я уверен, что Всевышний приведет наше судно в добрый порт.

      После Нового года зима вступила в свои права. Вокруг маленького домика намело огромные сугробы, мороз нарисовал на окнах узоры из пальмовых листьев. Бухту сковало толстым и прочным льдом, по нему, как всегда зимой, местные жители проложили санный путь, и днем и ночью оттуда доносился веселый звон бубенцов. Залив тоже замерз, и свет маяка больше не мелькал в ночи. Зимой, когда навигация прекращалась, должность капитана Джима становилась чистейшей синекурой.
      — Нам со Старпомом теперь до весны будет нечего делать, кроме как дремать у камина. Предыдущий смотритель на зиму переезжал в Глен, но мне больше нравится жить на маяке. В Глене Старпома либо отравят, либо загрызут собаки. Конечно, нам немного одиноко без света маяка и шума прибоя, но если нас будут часто навещать друзья, то кое-как перезимуем.
      У капитана Джима были санки, и Энн с Джильбертом и Лесли часто катались на них по гладкому льду бухты. Женщины подружились и часто катались на лыжах по окрестным полям и лесам. Беседы и даже просто дружелюбное молчание обогащали их жизнь. Обе радовались, зная, что недалеко, за занесенным снегом полем, живет подруга. Но все-таки между ними оставалась скованность: Энн отчетливо ощущала, что Лесли держит ее на некотором расстоянии.
      — He знаю, почему она не подпускает меня ближе, — сказала как-то Энн капитану Джиму. — Лесли так мне нравится — я просто восхищаюсь ею. Мне хочется открыть ей свое сердце, и я жду, что она распахнет передо мною свое.
      — У вас была счастливая жизнь, миссис Блайт, — задумчиво ответил капитан Джим. — Наверно, поэтому вы и не можете по-настоящему сблизиться с Лесли. Вас разделяют горести, выпавшие ей на долю.
      — У меня было довольно несчастливое детство до тех пор, пока я не попала в Грингейбл, — отозвалась Энн, глядя в окно на неподвижные тени печальных, голых тополей, лежащие на освещенном луной снегу.
      — Может быть — но это было несчастливое детство ребенка, о котором некому позаботиться, — такое случается со многими. Но настоящей трагедии в вашей жизни не было, миссис Блайт. А у бедной Лесли почти вся жизнь — трагедия. Ей, наверно, кажется, что многого вы не способны понять, и она боится, как бы вы нечаянно не причинили ей боль. Вы же знаете, что когда у нас что-нибудь болит, мы стараемся, чтобы никто не касался больного места. А у Лесли душа — сплошная рана.
      — Если бы дело было только в этом, капитан Джим, я, наверно, не расстраивалась бы. Это я понимаю. Но бывают моменты — не часто, но бывают, — когда я чувствую, что Лесли испытывает ко мне неприязнь. Иногда у нее в глазах мелькает прямо-таки жгучая ненависть. Она тут же исчезает, но я ее видела, в этом я уверена. И это меня задевает, капитан Джим. Я не привыкла, чтобы ко мне испытывали неприязнь. Я так стараюсь завоевать дружбу Лесли.
      — Вы ее и завоевали, миссис Блайт. И зря вы выдумываете, что Лесли плохо к вам относится. Если бы это было так, она не стала бы с вами общаться, тем более дружить. Я хорошо знаю, что за человек Лесли Мор.
      — Когда я ее увидела в первый раз на дороге, Лесли посмотрела на меня с неприязнью, что бы вы ни говорили, капитан Джим, — упорствовала Энн. — Я это почувствовала, хотя и была поражена ее красотой.
      — Может быть, она была чем-нибудь раздражена, миссис Блайт, а вы просто оказались под рукой. У Лесли бывают периоды, когда она зла на весь белый свет, и ее нельзя за это осуждать. Я же знаю, каково ей приходится. Подумать только, как это несправедливо: такая умница и красавица, что, кажется, ей на роду написано быть королевой, а вместо этого она живет в нищете, лишенная всех радостей, и до конца своих дней обречена ухаживать за Диком Мором. Вы ей очень помогли, миссис Блайт — с тех пор как вы к нам приехали, Лесли не узнать. Вам это, может, не видно, но нам, ее старым друзьям, это ясно как Божий день. Так что и думать забудьте, что Лесли плохо к вам относится.
      Но Энн порой инстинктивно чувствовала, что Лесли в глубине души ее недолюбливает. Порой сознание этого омрачало ее отношение к Лесли, а порой совершенно забывалось, но миссис Блайт постоянно чувствовала, что их дружба может налететь на подводный камень. Так случилось в тот день, когда она сказала Лесли, что ждет ребенка. Взгляд Лесли вдруг стал жестким и враждебным.
      — Так у тебя еще и это будет? — как-то придушенно проговорила она. Затем, не говоря ни слова, повернулась и пошла через поле к себе домой. Энн страшно обиделась; ей показалось, что их дружбе с Лесли пришел конец. Но когда миссис Мор через несколько дней пришла к ним, она вела себя так мило, была так искренна и остроумна, что Энн все забыла и простила. Но больше никогда не касалась в разговоре с Лесли этой темы, и та тоже ни разу об этом не обмолвилась. Но однажды вечером, уже в самом конце зимы, она пришла к Энн поболтать и, уходя, оставила на столе белую коробочку. Энн обнаружила ее только после ухода Лесли, открыла и нашла там очаровательное белое платьице, украшенное вышивкой. Воротничок и манжетики были из настоящего валансьенского кружева. Поверх платьица лежала открытка с надписью: «От Лесли с любовью».
      — Сколько же часов она положила на этот труд! — воскликнула Энн. — И такой дорогой материал — совсем ей не по карману!
      Однако когда Энн поблагодарила Лесли за платьице, та довольно резко отмахнулась, и Энн опять почувствовала в ней отчуждение.
      Мисс Корнелия на время забыла про бедных, никому не нужных младенцев и тоже принялась шить приданое для первого и желанного ребенка. Филиппа Блейк и Диана Райт прислали по прелестному подарку для новорожденного; а миссис Рэйчел Линд — несколько детских одежек, правда, без вышивки и оборочек, но пошитых из добротной материи. Энн и сама много шила для ребенка, и часы, проведенные за этим занятием, были ее самыми счастливыми в ту зиму.
      Капитан Джим часто наведывался к ним в гости, и его всегда встречали с радостью. Энн все больше привязывалась к простосердечному старому моряку. Он как бы вносил в их дом дуновение свежего морского ветра, а его забавные комментарии и словечки неизменно веселили Энн. Капитан Джим был одним из тех редких людей, которые никогда не говорят скучно.
      Моряк никогда ничему не огорчался.
      — Я как-то привык радоваться всему на свете, — сказал он однажды, когда Энн заметила, что у него всегда хорошее настроение. — Мне кажется, что я даже радуюсь неприятностям. Ничего, думаю, все это скоро пройдет и будет забыто. «Ну ты, ревматизм, — говорю я, когда он меня прихватывает, — чего это ты разыгрался? Чем больше будешь болеть, тем скорее небось пройдешь. Может, мне от тебя даже станет лучше — не телу, так душе».
      Как-то вечером, сидя у камина, капитан Джим показал Энн свою жизненную книгу.
      — Я все это написал, чтобы оставить малышу Джо, — сказал он ей. — Как-то совсем не хочется думать, что после того как я отправлюсь в свое последнее плавание, все, что я видел и делал, будет забыто. А Джо будет рассказывать мои истории своим детям.
      Жизненная книга представляла собой толстую тетрадь в кожаной обложке, куда капитан Джим записывал рассказы о плаваниях и приключениях. Правда, литературными достоинствами книга не обладала. Когда капитан Джим брался за перо, дар рассказчика совершенно его покидал, да к тому же орфография и синтаксис тоже оставляли желать лучшего. В жизненной книге капитана Джима присутствовало и забавное, и трагическое. Энн чувствовала, что одаренный писатель на основе этих записей сумел бы создать замечательное произведение.
      На пути домой Энн сказала об этом Джильберту.
      — А почему ты сама не попробуешь ее обработать, Энн?
      Энн покачала головой:
      — Нет, у меня не получится. Ты же знаешь, Джильберт, что я могу писать только милые пустячки. А историю жизни капитана Джима должен описать автор с энергичным стилем и тонким вкусом. Он должен быть проницательным психологом и одновременно прирожденным юмористом и трагиком. Может быть, это было бы по силам Полю, будь он постарше. Так или иначе, я собираюсь пригласить его к нам следующим летом и познакомить с капитаном Джимом.
      «Приезжай к нам, Поль, — написала Энн своему молодому другу. — Я познакомлю тебя со старым моряком, который рассказывает замечательные истории».
      Но Поль ответил, что, к его глубокому сожалению, летом он к ним приехать не сможет, так как уезжает учиться за границу на два года.
      «Когда вернусь, я обязательно к вам приеду, дорогая мисс Энн», — написал он.
      — А капитан Джим тем временем стареет, — грустно сказала Энн. — И некому написать его жизненную книгу.

      Под лучами мартовского солнца лед, сковывавший бухту, почернел и истончился, и в апреле залив опять голубел чистой водой, а маяк опять сверкал в сиреневых сумерках.
      — Как я рада видеть его свет, — сказала Энн в тот вечер, когда капитан Джим снова зажег маяк. — Мне его очень не хватало зимой.
      Зазеленела молодая нежная травка, перелески окутала изумрудная дымка. На заре низины заполнялись молочно-белым туманом.
      Задули ветры, принося с собой брызги соленой пены. Море смеялось, блистало, охорашивалось и манило, как кокетливая женщина. Сельдь сбивалась в косяки, и бухта белела парусами рыбачьих лодок. Издалека опять стали приходить большие суда.
      — Весной мне иногда мнится, что из меня мог бы получиться поэт, — сказал капитан Джим. — Вдруг замечаю, что повторяю стихи, которые нам читал вслух учитель шестьдесят лет тому назад. В другое время года они никогда не приходят мне на ум. А сейчас мне хочется выкрикивать их ветру, забравшись на высокий берег, или уйдя в поле, или уплыв далеко в море.
      Капитан Джим принес Энн ракушек для ее садика и пучок пахучей травы.
      Сейчас она редко попадается, — сказал старик. — А когда я был мальчишкой, этой травы было полно в Дюнах. Идешь по дюнам, и вдруг тебе в нос ударяет аромат. Смотришь — вот она, травка, у тебя под ногами. Я очень люблю этот запах. Он напоминает мне мать.
      — Она тоже любила эту травку? — спросила Энн.
      — Этого я не знаю. Может, она ее и в глаза ни разу не видела. Просто в этом запахе есть что-то материнское: вроде как не очень молодое, выдержанное, доброе и надежное. А жена учителя перекладывала ею носовые платки. Я не люблю, когда платки пахнут духами, но запах этой травки украсит любую леди.
      Энн не пришла в восторг от предложения обложить свои клумбы большими ракушками. Ей показалось, что это их вовсе не украсит, но получилось совсем неплохо. Где-нибудь в городе, или даже в Глене, ракушки были бы неуместны, но в садике на морском берегу они смотрелись просто прекрасно.
      — Как красиво! — от души воскликнула она.
      — Жена учителя всегда украшала клумбы ракушками, — сказал капитан Джим. — Она замечательно понимала растения: стоило ей только поглядеть на росток, потрогать его — вот так — и, глядишь, он уже цветет. Мне кажется, что этот дар есть и у вас, миссис Блайт.
      — Не знаю. Я люблю свой садик, мне нравится возиться с растениями: будто помогаешь Создателю в сотворении мира.
      — Меня всегда удивляет, какие краски заложены в маленьких жестких семенах, — заметил капитан Джим. — Глядя на них, почти начинаешь верить, что у нас есть души, которые живут в других мирах. Ведь если бы мы не видели это чудо собственными глазами, трудно было бы поверить, что в этих крупинках заложена жизнь, не говоря уж о красках и запахах.
      Энн уже не могла совершать далекие прогулки. Но мисс Корнелия и капитан Джим часто навещали ее. Мисс Корнелия была для Энн и Джильберта неистощимым источником веселья. Каждый раз после ухода пожилой леди они покатывались со смеху, вспоминая ее высказывания. А когда она встречала в их доме капитана Джима, между ними шли бесконечные словесные баталии, которые молодая пара слушала с наслаждением. Энн однажды упрекнула моряка, что тот нарочно поддразнивает мисс Корнелию.
      — Смерть как люблю это дело, — со смешком ответил сей нераскаявшийся грешник. — И уж признайтесь, что вы с мужем обожаете ее слушать не меньше моего.
      Над садиком Энн струились влажные вечерние ароматы приморской весны. По кромке моря стелился белый туман, в небе сияли веселые звезды. По ту сторону бухты задумчиво бил церковный колокол. Его сочный звон плыл в сумерках, смешиваясь с весенними вздохами моря. Цветы, которые капитан Джим поднес Энн, придали полноту этому чарующему вечеру.
      — Этой весной я еще не видела подснежников, — сказала Энн, вдыхая их свежий аромат. — Как я по ним скучала.
      — Они здесь у нас не растут — только на пустоши позади Глена. Это — последние, больше этой весной их, наверно, не будет.
      — Спасибо за заботу, капитан Джим. Кроме вас никто — даже Джильберт, — Энн кивнула на мужа, — не вспомнил, что весной я мечтаю о подснежниках.
      — У меня, правда, было там и другое дело — я отнес мистеру Говарду парочку форелей. Он любит рыбку, и это все, чем я могу ему отплатить за то добро, что он мне однажды сделал. Он любит со мной поговорить, хотя он человек с образованием, а я простой старый моряк. Он из тех людей, которым обязательно надо с кем-то разговаривать, иначе просто жизнь не мила, а соседи его избегают, потому что считают безбожником. А он не то чтобы безбожник — его скорей можно назвать еретиком. Еретики, может, и грешники, но люди очень интересные. Не думаю, что мне вредно послушать рассуждения мистера Говарда. Уж во что я привык верить с детства, с тем и умру. А беда мистера Говарда в том, что он чересчур умен. Он считает, что его ум обязывает его найти какой-то другой путь на небо, а не идти по той же дороге, что и простые невежественные люди.
      — Мистер Говард поначалу был методистом, — заметила мисс Корнелия: дескать, от этого уже недалеко до ереси.
      — Знаешь, Корнелия, — серьезным тоном сказал капитан Джим, — я часто думаю, что если бы я не был пресвитерианином, то стал бы методистом.
      — Ну что ж, — миролюбиво согласилась мисс Корнелия. — Если бы ты не был пресвитерианином, то было бы неважно, кем бы ты был. Кстати, раз мы уж заговорили о ереси, я принесла назад книгу, что вы мне дали, доктор, — «Законы природы в духовном мире». Я и до середины ее не смогла дочитать.
      — Да, считается, что в ней есть еретические положения, — признал Джильберт, — но я вас об этом предупреждал, мисс Корнелия.
      — Я не возражаю против ереси, но не выношу глупости, — спокойно сказала мисс Корнелия, одной фразой расправившись с нашумевшей книгой.
      — Кстати, о книгах, — вмешался капитан Джим, — в журнале наконец-то кончили печатать «Безумную любовь». Всего набежало сто три главы. Конец наступил, когда герои поженились. Вроде бы все беды остались позади. Хорошо, что хоть в книгах так получается, если не в жизни, правда, Корнелия?
      — Я не читаю романов, — отрезала мисс Корнелия. — А ты не слышал, как себя чувствует Джорди Рассел?
      — Я к нему зашел на обратном пути. Он понемногу выздоравливает, но, как всегда, жаловался на свои беды.
      — Он ужасный пессимист, — заметила мисс Корнелия.
      — Не то чтобы пессимист, Корнелия, просто ему все на свете не нравится.
      — Разве это не пессимизм?
      — Нет, пессимист — это человек, который и не надеется, чтобы ему что-нибудь понравилось. До этой крайности Джорди еще не дошел.
      — Ты за самого дьявола сумеешь замолвить словечко, Джим Бойд.
      — Нет, Корнелия, о дьяволе я ничего хорошего сказать не могу.
      — Ну и слава Богу. Кстати, по-моему, Билли Бут одержим дьяволом. Ты слышал, что он недавно выкинул?
      — Нет, а что?
      — Сжег новое платье жены, за которое она заплатила в Шарлоттауне двадцать пять долларов. Дескать, когда она его надела в церковь, на нее пялились все мужчины. Как тебе это нравится?
      — Миссис Бут — красивая женщина, и коричневый цвет ей очень идет, — заметил капитан Джим.
      — И ты считаешь, что поэтому можно бросить в печку ее новое платье? Билли Бут — ревнивый болван, и жену его можно только пожалеть. Она целую неделю плакала из-за этого платья. Ах, Энн, если бы у меня был литературный дар, как у вас. Уж я бы расписала этих мужчин!
      — У Бутов в семье все малость чокнутые, — сказал капитан Джим. — Билли вроде был самым нормальным, пока не женился и не оказалось, что он полоумный ревнивец. А его брат Дэниель всегда был чудной.
      — Каждую неделю на него находило и он отказывался вставать с постели, — с удовольствием подхватила мисс Корнелия. — И всю работу по ферме приходилось делать его жене. Когда он умер, ей присылали письма с соболезнованиями, но, но я бы поздравила ее с избавлением от подобного муженька. А их отец Абрам Бут вообще был старый пропойца. Представляете: явился пьяным на похороны собственной жены, качался и икал: «Нич-ч-его вроде и не п-п-ил, а что-то в г-г-голову ударило». Я его хорошенько ткнула зонтиком в спину, и он на какое-то время протрезвел — пока гроб не вынесли из дома. На вчера была назначена свадьба молодого Джонни Бута, а он взял и заболел свинкой. Одно слово — мужчина!
      — Но не нарочно же бедняга схватил свинку!
      — Была бы я Кейт Стерн, я бы ему показала. Не знаю, нарочно он заболел или нет, но к тому времени, когда он выздоровеет, свадебный ужин надо будет готовить заново. Сколько добра пропало! Свинкой надо было болеть в детстве!
      — Ну, Корнелия, ты уж требуешь от человека невозможного!
      На это мисс Корнелия не ответила и повернулась к Сьюзен Бейкер, сердитой на вид, но доброй сердцем старой деве из Глена, которую Блайты наняли на несколько недель в прислуги. Сьюзен ходила в Глен навестить больную тетку и только что вернулась.
      — Ну и как себя чувствует твоя бедная тетя Манди? — спросила мисс Корнелия.
      Сьюзен вздохнула:
      — Совсем плохо, Корнелия. Боюсь, что бедняжка скоро отправится на небо.
      — Да неужели? Какой ужас! — с сочувствием воскликнула мисс Корнелия.