Люси Мод МОНТГОМЕРИ
АНЯ С ОСТРОВА ПРИНЦА ЭДУАРДА
Всем девочкам в мире, которые «хотели еще» про АНЮ
Незримый клад найдет лишь тот,
Кто к долгим поискам готов.
Судьбе помочь Любовь придет
Снять с тайных ценностей покров.
Теннисон
Глава 1
Тень перемен
— «Прошла жатва, кончилось лето»
, — процитировала Аня Ширли, мечтательно глядя на сжатые поля.
Вдвоем с Дианой Барри они собирали яблоки в саду Зеленых Мезонинов, а теперь присели отдохнуть от своих трудов в залитом солнцем тихом уголке, где воздушные стаи пушистых семечек чертополоха медленно проплывали мимо них на крыльях легкого ветерка, все еще по-летнему напоенного ароматом папоротников, растущих в Лесу Призраков.
Но все вокруг уже говорило об осени. В отдалении глухо рокотало море, поля, поросшие по краям золотарником, лежали обнаженные и сухие, долину, в которой бежал ручей, окрасил эфирный пурпур астр, а Озеро Сверкающих Вод казалось синим-синим, и это была не переменчивая синева весны, не бледная лазурь лета, но чистая, глубокая, невозмутимая синева — как будто вода оставила позади все свои капризы и вспышки чувств и теперь, остепенившись, предалась покою, не нарушаемому пустыми мечтами.
— Хорошее было лето, — сказала Диана, с улыбкой крутя на пальце левой руки новенькое блестящее колечко. — И свадьба мисс Лаванды оказалась его чудесным завершением. Мистер и миссис Ирвинг сейчас, должно быть, уже на берегу Тихого океана.
— Мне кажется, они уехали так давно, что за это время могли объехать вокруг света, — вздохнула Аня. — Просто не верится, что со дня их отъезда прошла всего неделя… Сколько перемен! Все изменилось. Мистер и миссис Аллан тоже уехали. Как уныло выглядит теперь дом священника с закрытыми ставнями! Вчера вечером я проходила мимо него, и у меня возникло такое чувство, будто все, кто жил в нем, умерли.
— Никогда больше не будет у нас такого хорошего священника, как мистер Аллан, — заявила Диана с мрачной уверенностью. — Я думаю, что в эту зиму мы будем слушать всякого рода временных заместителей, а каждое второе воскресенье проповеди вообще не будет… Вы с Гилбертом тоже уедете — здесь будет ужасно скучно.
— Здесь будет Фред, — напомнила Аня вкрадчиво.
— Когда миссис Линд собирается переехать в Зеленые Мезонины? — спросила Диана так, словно не слышала Аниного замечания.
— Завтра. Я рада, что она переезжает к нам… Но это будет еще одна перемена. Вчера мы с Мариллой вынесли все вещи из комнаты для гостей. И знаешь, мне было так неприятно. Глупо, конечно, но мне казалось, будто мы совершаем святотатство. Эта комната всегда была для меня чем-то вроде храма. В детстве я считала ее самой чудесной на свете. Помнишь, как горячо я желала удостоиться чести провести ночь в какой-нибудь комнате для гостей? Но только не в комнате, предназначенной для гостей в Зеленых Мезонинах. О нет, в этой — никогда! Это было бы ужасно — я и глаз не сомкнула бы от благоговейного страха. Когда Марилла посылала меня туда за чем-нибудь, я никогда не могла просто пройти или пробежать по этой комнате — я шла на цыпочках затаив дыхание, так, словно была в церкви, а выйдя оттуда, испытывала облегчение. Там, с двух сторон от зеркала, висели портреты Джорджа Уайтфилда и герцога Веллингтонского
, и все время, пока я находилась там, они сурово смотрели на меня из-под насупленных бровей — особенно сурово, если я осмеливалась взглянуть на себя в зеркало, которое единственное в доме не искажало черты лица. Я всегда удивлялась, как у Мариллы хватает смелости убирать эту комнату… А теперь она не просто убрана, но совсем оголена. Джордж Уайтфилд и герцог Веллингтонский сосланы в маленькую переднюю на втором этаже. «Так проходит земная слава»
, — заключила Аня со смехом, в котором слышалась все же и нотка сожаления. Неприятно, когда наши давние святыни осквернены, пусть даже мы уже и переросли их.
— Мне будет так одиноко, когда ты уедешь, — в сотый раз пожаловалась Диана. — Подумать только! Ты уезжаешь уже на следующей неделе!
— Но сейчас мы все еще вместе, — отозвалась Аня бодро, — и не должны позволить печалям следующей недели отравить нам радость этой. Мне самой неприятна мысль об отъезде: Зеленые Мезонины и я — такие добрые друзья… И ты еще жалуешься, что
тебебудет одиноко! Это
мненадо охать и стонать. Ты остаешься здесь, где столько старых друзей — и Фред! А я буду одна среди чужих, там, где не знаю ни души!
— Кроме Гилберта и… Чарли Слоана, — вставила Диана, копируя Анину интонацию и лукавую мину.
— Присутствие Чарли Слоана, конечно, будет для меня большим утешением, — с глубочайшей иронией в голосе согласилась Аня, после чего обе эти безответственные девицы весело рассмеялись. Диана отлично знала, что думает Аня о Чарли Слоане, но, несмотря на множество доверительных бесед, для нее оставалось тайной, что думает Аня о Гилберте Блайте. Впрочем, она и сама этого не знала.
— Мальчики, насколько мне известно, будут жить на другом конце Кингспорта, — продолжила Аня. — Конечно, я рада, что еду в университет, и уверена, что пройдет немного времени — и я полюблю этот новый городок. Но в первые недели, я знаю, он не будет вызывать у меня приятных чувств. Когда я была в учительской семинарии, каждую неделю могла возвращаться домой на выходные, а теперь и этого утешения у меня не будет. А до Рождества, кажется, еще тысяча лет.
— Все меняется… или скоро изменится, — сказала Диана печально. — У меня такое чувство, что больше никогда ничто не будет по-прежнему.
— Да, наши пути расходятся, — произнесла Аня задумчиво. — Это неизбежно. Как тебе кажется, Диана, действительно ли быть взрослыми так приятно, как мы это воображали в детстве?
— Не знаю… Есть в этом кое-что приятное, — ответила Диана, — снова лаская свое колечко с той легкой улыбкой, которая всегда неожиданно вызывала у Ани ощущение собственной заброшенности и неопытности. — Но есть в этом и много такого, что озадачивает меня. Иногда мне словно страшно быть взрослой — и тогда я все готова отдать, лишь бы снова стать маленькой девочкой.
— Думаю, что со временем мы привыкнем быть взрослыми, — весело заявила Аня. — Постепенно в этом новом положении перестанет быть так много неожиданного для нас… хотя мне все же кажется, что именно неожиданности придают жизни аромат и прелесть. Сейчас нам по восемнадцать, еще через два года будет двадцать. Когда мне было десять, я считала, что двадцать лет — это цветущая и бодрая, но все же старость. Очень скоро ты превратишься в степенную матрону средних лет, а я в милую старую деву — тетушку Анну, которая будет иногда приезжать в гости. У тебя ведь всегда найдется уголок для меня, правда, Ди, дорогая? Не комната для гостей, конечно, — старые девы никогда не претендуют на комнату для гостей, — и я буду не менее смиренной, чем Урия Гип
, и охотно удовольствуюсь маленькой верандой или закутком возле гостиной.
— Какие глупости! — засмеялась Диана. — Ты выйдешь замуж за кого-нибудь важного, красивого и богатого — и ни одна комната для гостей во всей Авонлее не будет достаточно роскошной для тебя. И ты будешь задирать нос перед всеми друзьями юности.
— Это было бы достойно сожаления; мой нос совсем неплох, но боюсь, если начать его задирать, это ему повредит, — сказала Аня, поглаживая этот изящный орган обоняния. — У меня не так много красивых черт лица, чтобы я могла позволить себе испортить те, что есть. Так что, Диана, обещаю тебе, что, даже если я выйду замуж за короля Больших Людоедских Островов, перед
тобойнос задирать не буду
И с веселым смехом девочки расстались: Диана направилась в сторону Садового Склона, а Аня на почту. Там ее ждало письмо, и, когда на обратном пути Гилберт Блайт нагнал ее на мосту через Озеро Сверкающих Вод, она сияла от радости.
— Присилла Грант тоже едет в Редмондский университет! — воскликнула она. — Замечательно, правда? Я очень надеялась, что она поедет, но сама она боялась, что ее отец на это не согласится. Однако он все же позволил ей поехать, и мы будем жить вместе! Теперь я чувствую, что могла бы выступить навстречу целой армии с развернутыми знаменами или грозной фаланге всех редмондских профессоров, — ведь рядом со мной будет такой друг, как Присилла.
— Я думаю, нам понравится Кингспорт, — сказал Гилберт. — Это уютный старинный городок, как мне говорили, и там чудеснейший на свете природный парк. Я слышал, что местность там величественная и живописная.
— Неужели там будет… неужели там может быть… красивее, чем здесь? — пробормотала Аня, глядя вокруг влюбленными, восхищенными глазами — глазами того, для кого родной дом всегда остается прелестнейшим местом на свете, и неважно, какие сказочные земли, быть может, лежат где-то там, под чужими звездами.
Наслаждаясь очарованием сумерек, Аня и Гилберт стояли над старым прудом, опершись о перила моста, как раз в том месте, где Аня выбралась на сваю из тонущей плоскодонки в тот день, когда Элейн плыла в Камелот. Небо на западе все еще было окрашено нежным багрянцем заката, но луна уже поднималась над горизонтом, и в ее призрачном свете вода казалась серебряной. Воспоминания наводили свои сладкие и нежные чары на двух юных существ на мосту.
— Ты так молчалива, — сказал наконец Гилберт.
— Я боюсь говорить или двигаться из страха, что вся эта чудная красота исчезнет вместе с нарушенной тишиной, — шепнула Аня.
Неожиданно Гилберт положил ладонь на тонкую белую руку, лежавшую на перилах моста. Его карие глаза вдруг стали темнее, его все еще мальчишеские губы приоткрылись, чтобы произнести слова о мечте и надежде, заставлявших трепетать его душу. Но Аня отдернула руку и быстро отвернулась. Чары сумерек были рассеяны для нее.
— Мне пора домой, — бросила она с несколько преувеличенной небрежностью. — У Мариллы сегодня болела голова, а близнецы, боюсь, уже задумали очередную ужасную проказу. Мне, разумеется, не следовало уходить так надолго.
Она продолжала говорить без умолку и не очень последовательно, пока они не дошли до тропинки, ведущей к Зеленым Мезонинам. Бедный Гилберт едва мог вставить словечко в этот поток речей. Когда они простились, Аня вздохнула с облегчением. В том, что касалось Гилберта, в душе ее было какое-то новое, тайное чувство неловкости, возникшее в быстротечный миг откровения в саду Приюта Эха. Что-то чуждое вторглось в старую добрую дружбу — что-то, угрожавшее испортить ее.
«Прежде мне никогда не было радостно видеть, что Гилберт уходит, — думала она с обидой и грустью, шагая одна по тропинке. — Наша дружба пострадает, если он не прекратит эти глупости. А она не должна пострадать — я этого не допущу. Ах, ну почему мальчики не могут вести себя благоразумно!»
Аню тревожило сознание того, что с ее стороны тоже не вполне благоразумно все еще ощущать на своей руке тепло прикосновения руки Гилберта так же ясно, как она ощутила его в то короткое мгновение на мосту, и еще менее благоразумно то, что это ощущение было отнюдь не тягостным, совсем не таким, какое вызвало у нее за три дня до этого подобное проявление чувств со стороны Чарли Слоана, когда она не танцевала и сидела рядом с ним во время вечеринки в Уайт Сендс. Аня содрогнулась при этом неприятном воспоминании. Но все мысли о проблемах, связанных с безрассудными обожателями, мгновенно вылетели у нее из головы, стоило лишь ей оказаться в уютной, несентиментальной атмосфере кухни Зеленых Мезонинов, где, сидя на диване, горько плакал восьмилетний мальчик.
— Что случилось, Дэви? — спросила Аня, обняв его. — Где Марилла и Дора?
— Марилла укладывает Дору в постель, — всхлипывая, сообщил Дэви, — а я плачу потому, что Дора полетела с лестницы в погреб, прямо вверх тормашками, и ободрала нос, и…
— Не плачь, дорогой. Я понимаю, тебе жаль ее, но слезами горю не поможешь. Уже завтра она поправится. А слезы никому не могут помочь и…
— Я плачу не из-за того, что Дора упала в погреб, — с растущей горечью заявил Дэви, обрывая Анины благожелательные наставления. — Я плачу потому, что не видел, как она свалилась. Вечно-то я пропускаю все самое интересное.
— О, Дэви! — Аня подавила предосудительное желание расхохотаться. — Ты называешь это интересным — увидеть, как бедняжка Дора упала с лестницы и ушиблась?
— Да она не
оченьздорово ушиблась, — возразил Дэви. — Вот если бы насмерть, то я, конечно, по-настоящему огорчился бы. Но нас, Кейсов, так запросто не убьешь. Я думаю, Кейсы не хуже Блеветтов. В прошлую среду Херб Блеветт упал с сеновала и скатился по настилу прямо в стойло к страшно дикой, злой лошади — прямо ей под копыта. И ничего — жив остался, только три кости сломаны. Миссис Линд говорит, что есть люди, которых невозможно убить даже топором. Аня, миссис Линд переезжает к нам завтра?
— Да, Дэви, и я надеюсь, что ты всегда будешь приветливым и добрым по отношению к ней.
— Я буду приветливым и добрым. Но, Аня, неужели
онабудет укладывать меня спать по вечерам?
— Может быть. А что?
— Просто если она будет класть меня спать, — сказал Дэви очень твердо, — я не буду читать при ней молитву, как делал это при тебе.
— Почему?
— Потому что я думаю, нехорошо разговаривать с Богом в присутствии посторонних. Дора, если хочет, может читать молитву при ней, а я не буду. Я подожду, пока она уйдет, а уж тогда и прочитаю. Ведь так можно?
— Да, Дэви, если ты уверен, что не будешь забывать помолиться.
— Нет, я никогда не забуду, уж будь уверена! Я думаю, что читать молитву потрясающе интересно. Но, конечно, читать ее одному будет не так интересно, как при тебе. Хорошо бы ты осталась дома, Аня. Почему ты хочешь уехать и бросить нас?
— Не то чтобы я
хотелаэтого, Дэви, я просто чувствую, что мне следует поехать в университет.
— Если тебе не хочется ехать, так и не езди. Ты ведь взрослая. Вот когда
ястану взрослым, никогда не буду делать ничего такого, чего мне не хочется.
— Всю жизнь, Дэви, ты будешь замечать, что делаешь много такого, чего тебе совсем не хочется делать.
— Я этого делать не буду, — категорично заявил Дэви. — Чтоб я стал это делать! Никогда! Сейчас мне приходится делать то, чего я не хочу, потому что вы с Мариллой отправляете меня в постель, если я этого не делаю. Но когда я вырасту, вы не сможете отправлять меня в постель и никто не будет мне указывать, что делать, а чего не делать. Вот будет времечко!.. Слушай, Аня, Милти Бултер говорит, что его мать говорит, что ты едешь в университет, чтобы подцепить там себе мужа. Это правда, Аня? Я хочу знать.
На секунду Аня вспыхнула от негодования, но тут же рассмеялась, напомнив себе, что глупо огорчаться из-за пошлости мыслей и грубости речей миссис Бултер.
— Нет, Дэви, это неправда. Я еду, чтобы повзрослеть, многому научиться и о многом узнать.
— О чем узнать?
— «О ложках, лодках, сургуче, капусте, королях…»
— процитировала Аня.
— Но если бы ты все-таки хотела подцепить себе мужа, как бы ты за это взялась? Я хочу знать, — настаивал Дэви, очевидно находивший в этой теме какое-то очарование.
— Об этом тебе лучше спросить у миссис Бултер, — ответила Аня, не подумав. — Она, вероятно, лучше, чем я, знает, как это делается.
— Ладно, спрошу, как только ее увижу, — сказал Дэви серьезно.
— Дэви! Что ты говоришь! — воскликнула Аня, осознав свою ошибку.
— Но ты только что сама велела мне это сделать, — с огорчением возразил Дэви.
— Тебе пора в постель, — постановила Аня в попытке выкрутиться из неприятного положения.
После того как Дэви улегся, Аня вышла на прогулку. Она дошла до Острова Виктории и села там в одиночестве, скрывшись за тонким занавесом, сотканным из полумрака и лунных лучей, а вокруг нее смеялась вода и сливались в дуэте ветер и ручей. Аня всегда любила этот ручей. Немало грез сплела она над его сверкающими водами в былые дни. И теперь, сидя там, она забыла и о страдающих от безнадежной любви поклонниках, и о колких речах злых соседок, и обо всех иных трудностях своего девичьего существования. В воображении она плыла под парусами по сказочным морям, что омывают далекие сверкающие берега забытых волшебных стран, мимо потерянной Атлантиды и Элизия
к земле Сокровенных Желаний Сердца, и кормчим на ее корабле была вечерняя звезда. И в этих мечтах Аня была куда богаче, чем в реальности, ибо то, что зримо, проходит и исчезает, но то, что незримо, живет вечно.
Глава 2
Венки осени
Дни следующей недели пролетали быстро и незаметно, заполненные бесчисленными «последними делами», как называла их Аня. Прощальные визиты — как Анины в дома соседей, так и визиты знакомых в Зеленые Мезонины — оказались приятными или наоборот, в зависимости от того, относились ли посетители (или посещаемые) к Аниным стремлениям благожелательно или считали, что она слишком задается по причине своего отъезда в университет и что их долг «сбить с нее спесь».
Общество Друзей Авонлеи дало прощальный вечер в честь Ани и Гилберта в доме Джози Пай, выбрав это помещение отчасти потому, что дом мистера Пая был просторным и удобным, отчасти по причине сильных подозрений, что девочки Паев не пожелают принять никакого участия во всей этой затее, если их предложение собраться у них в доме не будет принято. Вечер оказался очень приятным, так как девочки Паев, вопреки обыкновению, были внимательны и любезны и не сказали и не сделали ничего такого, что могло бы нарушить мир и согласие среди присутствующих. Джози была необычно приветлива — настолько, что даже снисходительно заметила:
— Это новое платье, пожалуй, идет тебе, Аня. Право же, ты кажешься в нем
почти хорошенькой.
—Как это любезно с твоей стороны, — ответила Аня с лукавым блеском в глазах. Ее чувство юмора продолжало развиваться, и слова, которые обидели бы ее в четырнадцать, теперь могли лишь позабавить. У Джози зародились подозрения, что за этим плутовским взглядом кроется насмешка — Аня просто смеется над ней, — но Джози ограничилась лишь тем, что шепнула Герти, когда они спустились вниз: «Теперь, когда Аня Ширли едет в университет, она будет напускать на себя еще больше важности, чем прежде, — вот увидишь!»
Вся «старая компания» присутствовала на этом вечере, полная веселья, юношеского задора и юношеской беспечности: Диана Барри, розовая и пухленькая, за которой как тень следовал верный Фред; Джейн Эндрюс, аккуратная, здравомыслящая и прямодушная; Руби Джиллис, которая, казалось, никогда не выглядела красивее и ярче, чем в этот день, в кремовой шелковой блузке и с красной геранью в золотистых волосах; Гилберт Блайт и Чарли Слоан, старающиеся держаться как можно ближе к ускользающей от них Ане; Кэрри Слоан, бледная и печальная, оттого что, как говорили, ее отец запретил Оливеру Кимбелу даже появляться вблизи их дома; Муди Спурджен Макферсон, чье круглое лицо и возмутительные уши были такими же круглыми и возмутительными, как всегда, и Билли Эндрюс, который весь вечер сидел в углу, похохатывая всякий раз, когда к нему кто-нибудь обращался, и с довольной усмешкой на широком веснушчатом лице наблюдая за Аней Ширли.
Ане было заранее известно о вечере, но она не знала, что во время него ей и Гилберту, как основателям Общества, будут вручены поздравительный адрес и памятные подарки: томик пьес Шекспира — ей и авторучка — Гилберту. Это было так неожиданно, и она была так польщена похвалами, содержавшимися в адресе, который прочел вслух самым торжественным и пасторским тоном Муди Спурджен, что ее большие серые глаза затуманились слезами. Она усердно и добросовестно трудилась в Обществе Друзей Авонлеи, и то, что члены Общества так высоко оценили ее старания, радовало и согревало душу. И все они были так любезны, дружелюбны и милы — даже девочки Паев имели свои достоинства… В этот момент Аня любила весь мир.
Вечер доставил ей огромное удовольствие, но завершение его испортило почти все приятное впечатление. Гилберт снова совершил ошибку, сказав ей что-то нежное, когда они ужинали на залитой лунным светом веранде, и Аня, чтобы наказать его за это, сделалась очень благосклонна к Чарли Слоану и позволила последнему проводить ее домой. Впрочем, она вскоре обнаружила, что месть никого не задевает так сильно, как того, кто к ней прибег. Гилберт с беззаботным видом отправился провожать Руби Джиллис. Они неторопливо удалялись, и в прохладном неподвижном воздухе Аня долго слышала их веселые голоса и смех. Они явно проводили время наилучшим образом, тогда как на нее наводил скуку своими бесконечными речами Чарли Слоан, который ни разу, даже случайно, не высказал ни одной мысли, заслуживавшей того, чтобы к ней прислушаться. Аня порой рассеянно отвечала «да» или «нет» и думала о том, как красива была в этот вечер Руби, какие ужасно выпученные глаза у Чарли при лунном свете — хуже даже, чем при дневном, — и что мир, пожалуй, не так уж хорош, как казалось ей совсем недавно.
«Просто я устала до смерти… вот в чем дело», — сказала она себе, когда с радостью обнаружила, что уже находится одна в своей комнатке. И она искренне верила, что все дело именно в этом.
Но на следующий вечер радость забила в ее сердце струей, словно из какого-то неведомого тайного источника, когда она увидела Гилберта, вышедшего из Леса Призраков и шагающего по старому бревенчатому мостику своей обычной, быстрой и уверенной походкой. Значит, Гилберт все-таки не собирался провести этот последний вечер с Руби!
— У тебя усталый вид, Аня, — заметил он.
— Да, я устала и, что еще хуже, раздражена. Устала, потому что весь день шила и упаковывала чемодан. А раздражена, потому что за этот день у нас успели побывать шесть соседок. Они хотели попрощаться со мной, и каждая умудрилась сказать что-нибудь такое, что, кажется, отнимает у жизни все краски и оставляет ее серой, мрачной и безрадостной, словно ноябрьское утро.
— Старые злыдни! — таков был краткий и выразительный комментарий Гилберта.
— О нет, — сказала Аня серьезно. — И в этом вся беда. Если бы это были старые злыдни, меня не очень волновало бы то, что они говорят. Но все это были милые, по-матерински заботливые, добрые души, которые любят меня и которых люблю я, и именно поэтому я придала тому, что они сказали или на что намекнули, такое, быть может, чрезмерное значение. Они дали мне понять, что, по их мнению, это чистое безумие с моей стороны — ехать в Редмонд и пытаться получить степень бакалавра гуманитарных наук, и теперь я сама не перестаю задавать себе вопрос, а не правы ли они. Миссис Слоан со вздохом выразила надежду, что у меня хватит сил пройти весь университетский курс, и я сразу же увидела себя в конце третьего года учебы безнадежной жертвой первого истощения. Миссис Райт, жена Эбена Райта, заметила, что четырехлетнее пребывание в Редмонде, вероятно, обойдется в ужасную сумму, и я окончательно убедилась, что непростительно с моей стороны выбрасывать деньги Мариллы и мои собственные сбережения на такую прихоть, как учеба в университете. Миссис Белл выразила надежду, что я не допущу, чтобы университет испортил меня, как это бывает с некоторыми, и я почувствовала полную уверенность в том, что за четыре года учебы в Редмонде превращусь в совершенно невыносимую особу, которая убеждена, что знает все на свете, и смотрит сверху вниз на всех и вся в Авонлее. Миссис Райт, жена Илайши Райта, предположила, что девушки в Редмонде, особенно те, которые постоянно живут в Кингспорте, «очаровательны и невероятно модно одеваются», и выразила надежду, что я буду чувствовать себя среди них непринужденно, и я увидела себя униженной, стеснительной, безвкусно одетой деревенской девушкой, шаркающей по великолепным университетским залам в ботинках с окованными носками.
Аня закончила фразу смехом, слившимся с невеселым вздохом. Для ее чувствительной натуры всякое неодобрение было тяжким грузом, даже неодобрение, выражаемое теми людьми, к мнению которых она относилась без большого почтения. На некоторое время жизнь потеряла для нее свою прелесть, а ее честолюбивые стремления угасли, как задутая свеча.
— Но тебя не должно волновать то, что они говорят, — возразил Гилберт. — Ты же прекрасно знаешь, как ограничен их кругозор, при всех их несомненных достоинствах. Делать что-либо, чего
ониникогда не делали, —
anathema maranatha
. Ты первая из девушек в Авонлее едешь учиться в университет; а тебе известно, что всех первооткрывателей считают безумцами.
— О, я знаю это. Но
чувствовать —это совсем не то же самое, что
знать.Мой здравый смысл говорит мне все, что ты можешь сказать, но бывают минуты, когда здравый смысл не властен надо мной. Общепринятые вздорные понятия овладевают моей душой. Право, у меня едва достало духу закончить упаковку чемодана, после того как миссис Райт ушла.
—Ты просто устала, Аня. Забудь обо всем, пойдем прогуляемся. Побродим по лесу за болотом. Там должно быть что-то, что я хотел бы показать тебе.
—
Должно быть?Ты не уверен, что оно там есть?
— Не уверен. Я знаю только, что это должно быть там, судя по тому, что я видел весной. Пойдем. Представим, что мы снова стали детьми, и отправимся вслед за вольным ветром.
И они весело двинулись в путь. Аня, помня о неприятностях предыдущего вечера, была очень мила с Гилбертом, а тот, учась мудрости, старался быть ни кем иным, как только школьным другом.
Из окна кухни Зеленых Мезонинов за ними наблюдали миссис Линд и Марилла.
— Хорошая из них когда-нибудь выйдет пара, — одобрительно заметила миссис Линд.
Марилла чуть поморщилась. В глубине души она надеялась, что так и произойдет, но слушать, как миссис Линд ведет об этом свои пустые и праздные речи, было неприятно.
— Они еще дети, — отозвалась Марилла отрывисто.
Миссис Линд добродушно засмеялась:
— Ане восемнадцать; я в этом возрасте была замужем. Мы, старики, Марилла, склонны думать, что дети никогда не вырастают. Вот что я вам скажу, Аня — молодая женщина, а Гилберт — мужчина, и он боготворит самую землю, по которой она ступает. Он отличный парень, и Ане не найти лучше. Надеюсь, она не вобьет себе в голову никакой романтической чепухи, пока будет в Редмонде. Я не одобряла и не одобряю этого совместного обучения, вот что я вам скажу. И не верю, — заключила она торжественно, — что студенты в таких учебных заведениях занимаются чем-либо, кроме флирта.
— Ну, им приходится еще и учиться, — улыбнулась Марилла.
— Очень мало, — презрительно фыркнула миссис Рейчел. — Однако Аня, я думаю, будет учиться. Она никогда не была ветреной кокеткой. Но, скажу я вам, не ценит она Гилберта Блайта, как он того заслуживает. О, я знаю девушек! Чарли Слоан тоже сходит по ней с ума, но я никогда не посоветовала бы ей выйти за кого-то из Слоанов. Конечно, Слоаны — хорошие, честные, уважаемые люди. Но, в конце концов, они всего лишь
Слоаны.
Марилла кивнула. Посторонний человек, вероятно, счел бы утверждение о том, что Слоаны — это Слоаны, не слишком вразумительным, но Марилла поняла. В каждой деревне есть такая семья — хоть они и хорошие, честные, заслуживающие уважения люди, но
Слоаныони есть и всегда ими останутся, пусть даже заговорят гласом ангелов.
К счастью, Гилберт и Аня даже не подозревали, что вопрос об их будущем уже окончательно решен миссис Линд. Они неторопливо шагали среди Теней Леса Призраков. На холмах за опушкой под светлым, почти прозрачным небом с легкими голубыми и розовыми облачками грелись в янтарном сиянии солнца сжатые поля. В отдалении отсвечивали бронзой еловые леса, а их длинные тени ложились полосами на верхние луга. А здесь, в Лесу Призраков, напевал среди мохнатых еловых лап ветерок, и были в его песне нотки осенней грусти.
— Теперь этот лес и в самом деле населен призраками — старыми воспоминаниями, — сказала Аня, наклоняясь, чтобы сорвать длинный папоротник, обесцвеченный до восковой белизны ночными заморозками. — Мне кажется, что маленькие девочки, Диана и Аня, по-прежнему играют здесь и часто сидят в сумерки у Ключа Дриад, назначая встречи выдуманным призракам. Знаешь, я до сих пор не могу пройти в сумерки по этой дорожке без того, чтобы хоть на миг не содрогнуться от страха. Был здесь один призрак, наводивший особенный ужас: дух убитого ребенка, который мог подкрасться к тебе сзади и всунуть свои холодные пальцы в твою ладонь. Признаюсь тебе, что и по сей день, приходя сюда после наступления сумерек, я не могу не представлять себе его мелкие, крадущиеся шаги за моей спиной. Я не боюсь ни Белой Дамы, ни безголового человека, ни скелетов, но думаю, что было бы лучше, если бы моя фантазия никогда не порождала этот дух ребенка. Как рассердила тогда Мариллу и миссис Барри вся эта история, — заключила Аня, улыбаясь своим воспоминаниям.
В лесах, окружавших верхнюю часть болота, было множество залитых лиловых сумраком просек, где в воздухе летали легкие осенние паутинки. Пройдя через мрачные заросли старых искривленных елей и окаймленную кленами и согретую солнцем небольшую долину, они увидели то, что искал Гилберт.
— А вот и она, — сказал он с удовлетворением.
— Яблоня… здесь, в лесу! — восхищенно воскликнула Аня.
— Да, и к тому же настоящая — с яблоками, здесь, среди елей, сосен и буков, за милю от ближайшего сада. Я был здесь как-то раз этой весной и нашел ее всю в цвету. И я решил, что непременно приду сюда осенью и посмотрю, будут ли на ней яблоки. Взгляни, сколько их. И выглядят совсем неплохо — желтовато-коричневые, и у каждого красноватый бочок. А ведь обычно плоды у таких дичков зеленые и неаппетитные.
— Я думаю, она выросла из случайно занесенного сюда много лет назад семечка, — сказала Аня мечтательно. — И как она сумела вырасти и расцвести и не сдаться — совсем одна среди чужих, эта смелая, упорная яблоня!
— А вот здесь упавшее дерево, и на нем подушка из мха. Садись, Аня, — чем не лесной трон? Я полезу за яблоками. Они все растут высоко: дерево старалось выбраться на солнце.
Яблоки оказались отменными. Под рыжеватой кожурой была белая-белая мякоть с редкими красноватыми прожилками; и кроме обычного, характерного для яблок вкуса они имели еще какой-то удивительный лесной привкус, какого не имеет ни одно садовое яблоко.
— Пожалуй, даже роковое райское яблочко не могло иметь более редкостного вкуса, — заметила Аня. — Но нам пора возвращаться домой. Смотри, три минуты назад еще были сумерки, а теперь — лунный свет. Жаль, что нам не удалось заметить момент превращения. Но я думаю, такие моменты никогда не удается заметить.
— Давай пойдем вокруг болота по Тропинке Влюбленных. Ты все так же раздражена, как когда мы отправлялись в путь?
— Нет. Эти яблоки были словно манна небесная для голодной души. Я чувствую, что полюблю Редмонд, и уверена, что мне предстоит провести там четыре замечательных года.
— А потом, после этих четырех лет… что дальше?
— О, там будет новый поворот на дороге, — ответила Аня беспечно. — Я не имею никакого представления, что может отказаться за этим поворотом, — да и не хочу иметь. Приятнее не знать.
Тропинка Влюбленных казалась чудесной в тот вечер; все вокруг было неподвижным и таинственно неясным в бледном сиянии луны. Они брели медленно, в приятном дружеском молчании; обоим не хотелось говорить.
«Если бы Гилберт всегда был таким, каким он был в этот вечер, как все было бы хорошо и просто», — думала Аня.
Они расстались. Гилберт глядел вслед удаляющейся Ане. В легком светлом платье, стройная и изящная, она напоминала ему белый ирис.
«Смогу ли я когда-нибудь добиться ее любви?» — думал он с болью в душе, сомневаясь в собственных силах.
Глава 3
Прощание и встреча
Чарли Слоан, Гилберт Блайт и Аня Ширли покинули Авонлею утром следующего понедельника.
Аня надеялась, что погода будет хорошей. Диана должна была отвезти ее на станцию, и обеим хотелось, чтобы эта последняя перед долгой разлукой совместная поездка оказалась приятной. Но когда в воскресенье вечером Аня ложилась в постель, вокруг Зеленых Мезонинов стонал и сетовал восточный ветер, чье зловещее пророчество сбылось на следующее утро. Аня проснулась и обнаружила, что капли дождя постукивают в окно и покрывают расходящимися кругами серую поверхность пруда; холмы и моря были окутаны туманом, и весь мир казался мрачным и тусклым. Аня оделась в сумраке безрадостного серого рассвета — нужно было выехать пораньше, чтобы успеть на поезд, прибывающий в Шарлоттаун к отплытию парохода. Она боролась со слезами, но они наполняли глаза вопреки всем ее усилиям. Она покидала дом, который был так дорог ее сердцу, и что-то говорило ей, что она покидает его навсегда — он станет для нее лишь прибежищем на время каникул. Прежняя жизнь никогда не вернется: приезжать сюда на каникулы — совсем не то же самое, что жить здесь. Каким дорогим и любимым было все вокруг — и эта белая комнатка в мезонине, приют девичьих грез, и старая Снежная Королева за окном, и веселый ручей в долине, и Ключ Дриад, и Лес Призраков, и Тропинка Влюбленных — тысяча милых сердцу мест, где жили воспоминания прежних лет. Сможет ли она когда-нибудь быть по-настоящему счастлива где-то еще?
Завтрак в Зеленых Мезонинах проходил в то утро в довольно грустной атмосфере. Дэви, вероятно впервые в жизни, не мог есть и без всякого стыда ревел над своей овсянкой. Впрочем, и все остальные, за исключением Доры, не могли похвастаться аппетитом. Но Дора убирала свою порцию совершенно невозмутимо. Подобно бессмертной благоразумной Шарлотте, которая «продолжала резать хлеб и масло», когда мимо дома на ставне проносили тело ее застрелившегося возлюбленного
, Дора принадлежала к тем счастливым существам, которых редко волнует что бы то ни было. Даже в восемь лет требовалось нечто из ряда вон выходящее, чтобы нарушить безмятежность Доры. Она, конечно, сожалела, что Аня уезжает, но как это могло помешать ей по достоинству оценить яйцо-пашот на жареном хлебце? Никак. И видя, что Дэви не может съесть свое яйцо, Дора съела его за брата.
Точно в назначенное время появилась Диана с лошадью и двуколкой; над серым дождевым плащом сияло ее румяное лицо. Теперь предстояло попрощаться. Миссис Линд вышла из своей комнаты, чтобы крепко обнять Аню и предупредить о том, что при любых обстоятельствах прежде всего необходимо заботиться о здоровье. Марилла, как всегда немного резкая, без слез легко чмокнула Аню в щеку и выразила надежду, что та пришлет им весточку, как только устроится на новом месте. Случайный наблюдатель мог бы сделать вывод, что отъезд Ани значит для Мариллы очень мало — если только упомянутому наблюдателю не случилось бы внимательно взглянуть ей в глаза. Дора с чопорным видом поцеловала Аню и выдавила две небольшие, благопристойные слезинки, но Дэви, плакавший на заднем крыльце с того самого момента, как все встали из-за стола, совсем отказался прощаться. Увидев, что Аня направляется к нему, он вскочил на ноги, стрелой пронесся наверх по задней лестнице и спрятался в стенном шкафу, из которого так и не пожелал вылезти. Его приглушенные завывания были последними звуками, которые слышала Аня, покидая Зеленые Мезонины.
Весь путь до Брайт Ривер девочки проделали под сильным дождем. Ехать пришлось именно туда, так как поезд, согласованный с пароходным расписанием, не шел по железнодорожной ветке через Кармоди, ближайшую к Авонлее станцию. Когда они добрались до платформы, там стояли Чарли и Гилберт, а поезд уже дал первый свисток. Ане едва хватило времени, чтобы получить билет и багажную квитанцию, и, торопливо попрощавшись с Дианой, она поспешила в вагон. Как ей хотелось вернуться вместе с Дианой в Авонлею; она знала, что будет страдать от тоски по дому. И если бы только этот унылый дождь перестал поливать, словно весь мир оплакивает ушедшее лето и утраченные радости! Даже присутствие Гилберта не принесло Ане утешения, так как рядом был и Чарли Слоан, а «слоанность» можно терпеть только в хорошую погоду — во время дождя она абсолютно невыносима.
Но когда пароход покинул гавань Шарлоттауна, все изменилось к лучшему. Дождь прекратился, и солнце то и дело вспыхивало золотом в просветах между облаками, зажигая серое море красновато-медным свечением и оживляя мерцающими отблесками дымку, в которой скрылись красные берега острова. Все это предвещало, что, несмотря на дождливое утро, день будет погожим. Кроме того, у Чарли Слоана начался приступ морской болезни, и ему пришлось спуститься в каюту. Аня и Гилберт остались на палубе вдвоем.
«Хорошо, что все Слоаны начинают страдать от морской болезни, как только пароход выйдет в море, — подумала Аня без всякого сочувствия. — Я не смогла бы окинуть прощальным взглядом „родимый берег“, если бы рядом стоял Чарли, делая вид, что тоже сентиментально взирает на него».
— Ну, вот и отплыли, — несентиментально заметил Гилберт.
— Да, и у меня такое же чувство, как у байроновского Чайльд Гарольда
, покидавшего Англию. Только то, на что я сейчас смотрю, не совсем «родимый берег» для меня, — сказала Аня, отчаянно моргая, чтобы удержать слезы. — Мой настоящий «родимый берег» — Новая Шотландия, где я родилась. Но я думаю, что для каждого человека родина — та земля, которую он любит больше любой другой, и для меня это добрый старый остров Принца Эдуарда. Мне даже не верится, что я не всегда жила здесь. Одиннадцать лет, предшествовавшие моему приезду сюда, кажутся мне дурным сном. Прошло семь лет, с тех пор как я пересекла этот пролив на таком же пароходе — в тот день, когда миссис Спенсер привезла меня из приюта в Хоуптауне. Я как сейчас вижу себя в ужасном жестком и выцветшем платье и полинялой матросской шляпе, исследующую с любопытством и восхищением палубы и каюты. Тогда был погожий вечер, и как сверкали на солнце красные берега острова! И вот я снова пересекаю этот пролив… Ах, Гилберт, мне так хочется верить, что я полюблю Редмонд и Кингспорт, но я убеждена, что этого не произойдет!
— Куда подевалось твое философское отношение к жизни, Аня?
— Его целиком затопила огромная всепоглощающая волна чувства одиночества и тоски по дому. Три года я мечтала о том, чтобы поехать в Редмонд, а теперь еду — но хотела бы не ехать! Ничего страшного! Я верну себе бодрость и философский взгляд на жизнь, когда хорошенько поплачу. Я
должнавыплакаться, отвести душу, но придется подождать до вечера, когда я наконец окажусь в постели в каком-нибудь пансионе. Тогда Аня снова станет Аней… Интересно, вылез ли уже Дэви из шкафа?
Было девять часов вечера, когда поезд доставил их в Кингспорт, и они очутились в слепящем бело-голубом свете запруженной народом станции. Аня почувствовала ужасную растерянность, но уже в следующее мгновение оказалась в объятиях Присиллы Грант, приехавшей в Кингспорт еще в субботу.
— Наконец-то, дорогая! И думаю, ты такая же усталая с дороги, какой была я, когда в субботу вечером прибыла на этот вокзал.
— Усталая! Ах, Присилла, и не говори! Я и усталая, и неопытная, и провинциальная, и мне всего лет десять. Сжалься, отведи свою бедную, павшую духом подругу в какое-нибудь такое место, где она могла бы собраться с мыслями.
— Я отвезу тебя прямо в меблированные комнаты, где мы будем жить и столоваться. Кэб ждет нас у вокзала.
— Какое счастье, Присси, что ты здесь! Если бы тебя не было, я думаю, что села бы прямо посреди вокзала на свой чемодан и разрыдалась. Какое утешение — увидеть знакомое лицо в огромной крикливой чужой толпе!
— Не Гилберта ли Блайта я вижу там, Аня? Как он возмужал за этот последний год! Когда я преподавала в Кармоди, он выглядел еще совсем школьником. А это, конечно, Чарли Слоан. Уж он-то не изменился — не мог измениться! Именно так он выглядел, когда родился, и точно так же будет выглядеть, когда ему стукнет восемьдесят. Сюда, дорогая. Через двадцать минут мы будем дома.
— Дома! — простонала Аня. — Ты хочешь сказать, что мы будем в каком-нибудь отвратительном пансионе, в еще более отвратительной комнате, выходящей окнами на какой-нибудь закопченный задний двор.
— Это никакой не отвратительный пансион, моя девочка. А вот и наш кэб. Садись — возница займется твоим чемоданом… Так вот, наш пансион — в своем роде очень приятное место, как ты и сама с готовностью признаешь завтра утром, когда как следует выспишься и твоя хандра сменится радужными надеждами. Это большой старинный особняк из серого камня на Сент-Джон-стрит, на расстоянии небольшой приятной прогулки от Редмонда. Некогда в этом квартале находились резиденции известных людей, но мода изменила улице Сент-Джон, и теперь расположенные там особняки лишь вспоминают о былых, лучших днях. Они такие большие, что тем, кто живет в них, приходится брать пансионеров, чтобы заполнить помещения. По крайней мере, именно такое объяснение усердно предлагают нам наши хозяйки. Они просто прелесть, Аня… наши хозяйки, хочу я сказать.
— Сколько же их?
— Две. Мисс Ханна Харви и мисс Ада Харви — они родились близнецами около пятидесяти лет назад.
— Мне везет на близнецов, — улыбнулась Аня. — Где бы я ни оказалась, непременно столкнусь с близнецами.
— О, теперь они уже совсем не близнецы, дорогая. Они перестали быть близнецами, когда достигли тридцатилетнего возраста. Мисс Ханна постарела, не очень изящно, а мисс Ада так и осталась тридцатилетней, еще менее изящно. Не знаю, умеет мисс Ханна улыбаться или нет — я еще ни разу не поймала ее на этом, — но мисс Ада улыбается постоянно, и это еще хуже. Но тем не менее они милые, добродушные и каждый год берут двух пансионерок, потому что для бережливой души мисс Ханны невыносимо, чтобы в доме «зря пропадало место», а вовсе не потому, что они вынуждены делать это ради денег, как уже семь раз успела сказать мне мисс Ада за те два дня, которые я провела здесь. Что же до наших комнат, должна признать, что это обычные спальни, двери в которые открываются прямо из коридора, и окна моей комнаты действительно выходят на задний двор. Но окна твоей комнаты выходят на старое кладбище Сент-Джон, которое расположено по другую сторону улицы.
— Звучит пугающе, — содрогнулась Аня. — Пожалуй, я предпочла бы вид на задний двор.
— О нет, тебе понравится. Вот подожди, сама увидишь. Старое кладбище — очаровательное место. Оно так долго было кладбищем, что теперь из настоящего кладбища превратилось просто в одну из достопримечательностей городка. Вчера я исходила его вдоль и поперек, чтобы обеспечить себе приятный моцион. Оно обнесено толстой каменной стеной, вдоль которой растут огромные деревья. На остальной территории — ровные ряды таких же деревьев и самые удивительные старые надгробия с самыми удивительными и необычными надписями. Тебе, Аня, непременно нужно сходить и посмотреть. Сейчас там, разумеется, уже никого не хоронят, но несколько лет назад был поставлен очень красивый монумент в память о солдатах Новой Шотландии, павших в Крымской войне
. Он стоит как раз напротив входных ворот, и там есть «простор для воображения», как ты говаривала. А вот наконец и твой чемодан… И мальчики подходят, чтобы попрощаться. Как ты думаешь, я обязательно должна пожать руку Чарли Слоану? У него всегда такие холодные и влажные руки. Нужно пригласить их заходить к нам иногда. Мисс Ханна с очень серьезным видом сказала мне, что молодые джентльмены могут навещать нас по вечерам дважды в неделю, если будут уходить в разумное время, а мисс Ада с улыбкой попросила меня следить, чтобы они не сидели на ее красивых вышитых подушках. Я обещала следить, но одному Богу известно, где еще они смогут сидеть — разве только на полу, — так как подушки лежат
везде.Мисс Ада положила одну искусно вышитую подушку даже на крышку фортепьяно.
Теперь Аня уже смеялась. Своей веселой болтовней Присилла достигла поставленной цели — подбодрить подругу. Тоска по дому на — время совсем прошла, а вернувшись, когда Аня наконец оказалась одна в своей маленькой спальне, уже не смогла охватить душу с прежней силой. Аня подошла к окну и выглянула. Улица была тускло освещенной и тихой. По другую сторону ее над деревьями старого кладбища сияла луна, выглядывая прямо из-за темнеющей головы огромного каменного льва, фигура которого венчала величественный монумент. Аня удивилась: неужели она покинула Зеленые Мезонины не далее как минувшим утром? Ей казалось, что это было очень давно — такое ощущение приносит один день перемен и путешествия.
— И эта же самая луна смотрит сейчас на Зеленые Мезонины, — пробормотала она. — Но я не буду думать об этом — мысли и вызывают тоску по дому. Я собиралась «хорошенько поплакать», но не буду — отложу до более удобного момента, а сейчас спокойно и благоразумно лягу в постель и засну.
Глава 4
Ветреная особа
Кингспорт — своеобразный старый городок, погруженный в воспоминания о былых днях колониального правления и окутанный атмосферой прошлого, словно очаровательная пожилая дама в нарядах, сшитых по моде времен ее давно минувшей юности. То тут, то там появляются ростки современности, но душа городка остается нетронутой. Он полон любопытных реликвий и окружен романтическим ореолом благодаря множеству связанных со здешними местами легенд и преданий. Некогда это был просто один из фортов на границе продвижения европейских переселенцев вглубь материка, и набеги индейцев в те дни не давали скучать белым колонистам. Позднее городок вырос настолько, что сделался яблоком раздора для британцев и французов; он не раз переходил из рук в руки, и каждый очередной период оккупации оставлял неизгладимый след в его облике.
Посреди городского парка возвышается башня из резного камня, испещренная автографами туристов, на холмах за городом можно видеть развалины старинной французской крепости, а на площадях еще стоят несколько отслуживших свой век пушек. Есть здесь и другие достопримечательности, которые могут привлечь любителей истории, но нет в Кинге-порте места более необычного и очаровательного, чем расположенное в самом сердце городка старое кладбище Сент-Джон, с двух сторон от которого протянулись тихие улочки, застроенные старинными особняками, а с двух других — шумные, кипящие жизнью современные улицы. На этом кладбище ощущает трепет собственнической гордости каждый житель Кингспорта, являющийся хоть в какой-то мере человеком с претензиями, ибо в этом случае он имеет похороненного здесь предка, все основные факты биографии которого изложены на какой-нибудь странной кривой каменной плите, стоящей в головах могилы или покрывающей ее. По большей части эти надгробия не могут похвастаться тем, что их создатели приложили к ним особое искусство или мастерство. В основном это обыкновенные грубо обтесанные бурые или серые камни, кое-какие декоративное излишества заметны в редких случаях. Так, некоторые плиты украшены изображением черепа со скрещенными костями, и эта пугающая эмблема порой соседствует с головкой херувима. Многие надгробия опрокинуты или разбиты, почти все изгрызаны безжалостным зубом времени, так что некоторые надписи оказались полностью стерты, а другие можно разобрать лишь с большим трудом. На кладбище тесно от надгробий и тенисто от окружающих и пересекающих его ровными рядами ив и вязов, под сенью которых спят вечным сном без сновидений обитатели могил, убаюканные шепотом ветров и шелестом листвы и совершенно не волнуемые шумом оживленного дорожного движения, доносящегося прямо из-за ограды.
Первую из прогулок на кладбище Сент-Джон Аня предприняла уже на следующий день после приезда в Кингспорт. С утра они с Присиллой побывали в Редмонде и зарегистрировались в качестве студенток, после чего делать в этот день было совершенно нечего. Девочки с радостью покинули не внушавшую оптимизма толпу незнакомцев и незнакомок, по большей части имевших довольно принужденный вид и словно не вполне уверенных, что их место здесь.
Первокурсницы стояли разрозненными группками по двое или по трое, искоса поглядывая друг на друга; первокурсники, лучше осведомленные об университетской жизни и более заносчивые, сбились в кучу на широкой парадной лестнице, откуда во всю силу юных легких кричали песни, что представляло собой некий вызов их традиционным врагам — второкурсникам, несколько из которых прохаживалось поодаль с высокомерным видом, едва скрывая презрение к желторотым юнцам на лестнице. Гилберта и Чарли нигде не было видно.
— И не думала, что наступит день, когда мне будет приятно увидеть кого-нибудь из Слоанов, — сказала Присилла, когда они проходили по территории университета, — но сегодня я обрадовалась бы, почти до самозабвения, даже выпученным глазам Чарли. Ведь это все же знакомые глаза.
— Ах, — вздохнула Аня. — Не могу описать, что я чувствовала, пока стояла там, ожидая своей очереди быть внесенной в списки. Я казалась себе такой незначительной — словно самая крошечная капля в самом огромном ведре. И если тяжело чувствовать себя незначительной, то уже совсем невыносимо, когда твою душу разъедает сознание того, что ты никогда не будешь… никогда не сможешь быть никакой иной, кроме как незначительной. Именно это я и чувствовала — как будто меня нельзя разглядеть невооруженным глазом и кое-кто из этих второкурсников вполне может, не заметив, наступить на меня. И я знала, что в этом случае бесславно сойду в могилу — «неоплаканной, непочтенной и невоспетой»
.
— Подожди годик, — утешила Присилла, — тогда мы будем производить впечатление таких же скучающих и умудренных опытом, как все эти второкурсники. Без сомнения, очень неприятно чувствовать себя незначительной, но, думаю, это все же лучше, чем ощущать себя такой большой и неуклюжей, словно заполняешь своей особой весь Редмонд. А именно такое чувство было у меня — вероятно потому, что я на добрых два дюйма выше любого в этой толпе. Уж я-то не боялась, что какой-нибудь второкурсник наступит на меня; я боялась, как бы меня не приняли за слона или за образчик перекормленной картофелем «островитянки»
.
— Мне кажется, мы не можем простить большому Редмонду того, что он не маленькая учительская семинария. И в этом все дело, — сказала Аня, собирая лоскуты своей прежней оптимистической философии, дабы прикрыть наготу духа. — Когда мы покидали семинарию, мы всех там знали и было у нас среди них свое собственное место. И я думаю, мы, сами того не сознавая, ожидали, что в Редмонде нас ждет продолжение той жизни, какую мы вели в семинарии, а теперь чувствуем себя так, словно почва ускользает у нас из-под ног. Я очень рада, что ни миссис Линд, ни миссис Райд не знают и никогда не узнают о моем нынешнем душевном состоянии. Они с торжеством воскликнули бы: «Я же тебе говорила!» — в полной уверенности, что это «начало конца». Тогда как на самом деле это конец начала.
— Вот именно. Это уже больше похоже на Аню. Скоро мы привыкнем к здешней обстановке, заведем знакомых, и все будет хорошо. Кстати, Аня, ты обратила внимание на девушку, которая все это утро простояла в одиночестве возле дверей женской раздевалки? Хорошенькая, с карими глазами и капризно изогнутым ротиком.
— Да. Я обратила на нее внимание в особенности потому, что она показалась мне единственным существом, которое
выгляделотаким одиноким, какой я себя
чувствовала.У меня все же была ты, а у нее — никого.
— Я думаю, что она не только выглядела, но и чувствовала себя одинокой. Я заметила, что она несколько раз порывалась подойти к нам, но так и не подошла — наверное, очень робкая. А мне хотелось, чтобы она подошла. Если бы я не ощущала себя уже упомянутым слоном, непременно сама подошла бы к ней. Но я не могла протопать через огромный зал на виду у всех этих мальчишек, завывающих на лестнице. Она была самой хорошенькой из всех первокурсниц, каких я сегодня видела, но, вероятно, в первый день пребывания в Редмонде даже красота не обеспечивает проявление симпатии со стороны окружающих, — заключила Присилла со смехом.
— Я собираюсь после обеда прогуляться по кладбищу Сент-Джон, — сказала Аня. — Не знаю, можно ли считать кладбище очень подходящим местом, чтобы поднять настроение, но, похоже, это единственное доступное месте где растут деревья, а деревья мне сейчас совершенно необходимы. Я посижу на одной из старых каменных плит, закрою глаза и представлю, что я в авонлейских лесах.
Однако, оказавшись на кладбище, закрывать глаза Аня не стала — там нашлось достаточно много интересного, чтобы держать их широко открытыми. Девушки прошли через входные ворота мимо простой массивной каменной арки, увенчанной огромным британским львом
.
И на Инкермане
до сих пор куманика дикая кровава,
И высоты мрачные его впредь навечно овевает слава, —
процитировала Аня, глядя на монумент с глубоким волнением.
Кладбище встретило их тенью, прохладой, шелестом волнуемой ветром листвы. Туда и сюда бродили они по заросшим травой проходам между рядами могил, читая необычные, пространные эпитафии, высеченные в том веке, когда у людей было больше досуга, чем в нынешнем.
— "Здесь покоится прах Альберта Крофорда, эсквайра, — прочитала Аня на истертой серой плите, — на протяжении многих лет занимавшего пост начальника артиллерийско-технической службы Его Величества в Кингспорте. Он служил в армии до заключения мира 1763 года
, после чего вышел в отставку по состоянию здоровья. Он был храбрым офицером, лучшим из супругов, лучшим из отцов, лучшим из друзей. Скончался 29 октября 1792 года в возрасте 84 лет". Здесь действительно есть простор для воображения, Присси. Сколько приключений было, вероятно, в такой жизни! Что же до его личных качеств, то я уверена, что более неумеренных восхвалений быть не может. Интересно, говорили ли они ему при жизни, что он был «лучшим из…» супругов, отцов, друзей.
— А вот другая эпитафия, — сказала Присилла. — Послушай! «Памяти Александра Росса, умершего 22 сентября 1840 года в возрасте 43 лет. Этот памятник — дань любви того, кому он был верным слугой двадцать семь лет и кто считал его другом, заслуживающим полнейшего доверия и глубочайшей привязанности».
— Очень хорошая эпитафия, — заметила Аня задумчиво — Лучшей я бы и не желала. Все мы, в определенном смысле слова, слуги, и если тот факт, что мы верны, можно с чистой совестью написать на наших надгробиях, нет нужды что-либо к этому добавлять. А вот маленький и печальный черный камень — «памяти любимого ребенка», а вот другой — «воздвигнут в память о том, кто похоронен где-то в другом месте». Интересно, где эта неизвестная могила? Право, Присси, современные кладбища никогда не будут так интересны, как это. Ты была права — я стану часто приходить сюда. Я уже полюбила это место… О, я вижу, мы здесь не одни — вон девушка в конце этой аллеи.
— Да, и мне кажется, что это та самая девушка, на которую мы обратили внимание сегодня утром в Редмонде. Я наблюдаю за ней уже минут пять. Она начинала свой путь по этой дорожке ровно шесть раз и шесть раз поворачивала обратно. Или она ужасно робкая, или у нее есть что-то на совести. Давай подойдем и познакомимся с ней. Я думаю, легче познакомиться на кладбище, чем в Редмонде.
И они направились по длинной, поросшей травой аллее к незнакомке, сидевшей на сером надгробном камне под огромной ивой. Девушка действительно была очень хорошенькая, с неправильными чертами лица, но живая и обаятельная. Ее гладкие каштановые волосы блестели, словно шелк, а круглые щеки покрывал неяркий румянец. У нее были большие, темные, бархатистые глаза под странно заостренными уголками бровей и розово-красный изогнутый ротик. На незнакомке был элегантный коричневый костюм, из-под юбки выглядывали модные маленькие туфельки, а шляпка из темно-розовой соломки, украшенная золотисто-коричневыми маками, несла на себе печать того, что не поддается четкому определению, но неизменно отличает «творения» настоящих артистов шляпного дела. Присиллу неожиданно обожгло сознание тою, что ее собственная шляпка изготовлена модисткой в деревенской лавке, а Аня с чувством неловкости задала себе вопрос, не выглядит ли ее собственная блузка, которую она сама сшила и которую миссис Линд помогла ей подогнать по фигуре, слишком простой и непритязательной рядом с изысканным нарядом незнакомки. На мгновение у обеих девушек возникло желание повернуть назад.
Но они уже успели свернуть к серому камню, и отступать было поздно, так как кареглазая девушка уже, очевидно, решила, что они направляются к ней, чтобы поговорить. Она мгновенно вскочила и шагнула им навстречу, протянув руку и с веселой дружеской улыбкой, в которой не было и намека на робость или отягощенную совесть.
— Ах, мне так хотелось узнать, кто эти две девушки, — воскликнула она с жаром. —
До смертихотелось. Я видела вас в университете сегодня утром. Там было
ужасно,правда? На время я даже пожалела, что не осталась дома и не вышла замуж.
Услышав такое неожиданное заключение, Аня и Присилла разразились искренним, непринужденным смехом. Кареглазая девушка тоже рассмеялась.
— Я в самом деле так подумала. Понимаете, я
моглавыйти замуж. Пойдемте присядем, там, на камне, и познакомимся. Это будет легко. Я знаю, мы будем обожать друг друга — я знала это с того момента, как увидела вас в Редмонде. Мне так хотелось прямо сразу подойти и обнять вас обеих.
— Почему же ты этого не сделала? — спросила Присилла.
— Потому что я просто не могла на это решиться. Я никогда ни на что не могу решиться — я вечно страдаю от нерешительности. Стоит мне решить сделать что-нибудь, как я всем своим существом чувствую, что правильным будет совсем другое. Это страшное несчастье, но такой уж я родилась, и бесполезно меня за это винить, как винят некоторые. И поэтому-то я никак не могла решиться подойти и заговорить с вами, хотя так сильно этого хотела.
— Мы думали, что ты слишком робкая, — заметила Аня.
— Нет-нет, дорогая. Робость не относится к числу разнообразных недостатков (или достоинств) Филиппы Гордон — Фил, для краткости. Зовите меня с самого начала просто Фил. А как вас величать?
— Это Присилла Грант, — сказала Аня, указывая на подругу.
— А это — Аня Ширли, — сказала Присилла, указывая, в свою очередь, на Аню.
— И мы обе с острова Принца Эдуарда, — добавили они хором.
— А я родом из Болинброка в Новой Шотландии, — сказала Филиппа.
— Болинброк! — воскликнула Аня. — Да ведь именно там я родилась.
— Неужели! Ну, значит, ты тоже «синеносая»
.
— Нет, — возразила Аня. — Кто-то сказал — кажется, Дэн О'Коннелл
, — что если человек родился в конюшне, это не делает его лошадью. Я «островитянка» до мозга костей.
— Ну, все равно мне приятно, что ты родилась в Болинброке. Это делает нас в некотором роде землячками, правда? И я этому рада, потому что, когда я буду поверять тебе мои секреты, мне не будет казаться, что я рассказываю их кому-то чужому. А мне
придетсякому-то их рассказывать. Я не умею хранить секреты — бесполезно и пытаться. Это худший из моих недостатков — этот, ну и еще нерешительность, как я уже говорила… Поверите ли? Я потратила целых полчаса на то, чтобы решить, какую шляпку надеть, когда шла сюда —
сюда,на кладбище! Сначала я склонялась к тому, чтобы надеть коричневую с пером, но как только надела ее, подумала, что эта, розовая, с висячими полями, больше подойдет. Но когда я надела ее и приколола булавкой, коричневая понравилась мне больше. В конце концов положила их рядышком на кровать, закрыла глаза и ткнула шляпной булавкой. Булавка попала в розовую, и поэтому я ее надела. Она мне идет, правда? Скажите мне, что вы думаете о моей внешности.
Услышав это простодушное требование, высказанное наисерьезнейшим тоном, Присилла снова рассмеялась. Но Аня, порывисто сжав руку Филиппы, ответила:
— Мы думаем, что ты самая хорошенькая из всех девушек, каких мы видели в Редмонде сегодня утром.
Изогнутый ротик Филиппы мгновенно растянулся в чарующей несимметричной улыбке, приоткрывшей очень белые мелкие зубки.
— Я и сама так подумала, — прозвучало новое поразительное заявление. — Но мне хотелось, чтобы кто-нибудь поддержал мое мнение. Я не могу разрешить ни одного вопроса — даже относительно собственной внешности. Как только я решу, что я хорошенькая, тут же начинаю страдать оттого, что недостаточно красива. К тому же у меня есть препротивная двоюродная бабушка, которая всегда говорит мне со скорбным вздохом: «Ты была таким очаровательным ребенком. Удивительно, как дети меняются, когда вырастают». Я обожаю теток, но терпеть не могу двоюродных бабушек. Пожалуйста, если вам нетрудно, говорите мне почаще, что я хорошенькая. А я отвечу любезностью на любезность, если хотите — я могу сделать это с чистой совестью.
— Спасибо, — засмеялась Аня, — но мы с Присиллой так твердо убеждены в собственной миловидности, что нам не нужны ничьи уверения на этот счет. Так что можешь не трудиться.
— Ох, вы смеетесь надо мной. Я знаю, вы думаете, что я отвратительно тщеславна, но это не так! Уверяю вас, во мне нет ни капли тщеславия. И сама я никогда не жалею комплиментов другим девушкам, если они их заслуживают. Я так рада, что познакомилась с вами. Я приехала сюда в субботу, и с тех пор умирала от тоски по дому. Ужасное чувство, правда? В Болинброке я заметная особа, а в Кингспорте я никто! Были моменты, когда я всей душой предавалась хандре… Где вы обитаете?
— Дом тридцать восемь по Сент-Джон-стрит.
— Лучше не придумаешь! Я-то ведь прямо за углом — на Уоллес-стрит. Впрочем, мне не нравится мой пансион. Там так мрачно и уныло, а окна моей комнаты выходят на такой кошмарный задний двор. Безобразнейшее место на свете! А что до кошек…
всекошки Кингспорта, конечно, не могут собираться там по ночам, но
половинаих наверняка собирается. Я обожаю кошек, дремлющих на ковриках перед уютными каминами, но кошки в полночь на задних дворах — это совершенно другие животные. Всю первую ночь, которую я провела там, я плакала — и то же самое делали кошки. Видели бы вы мой нос на следующее утро. Как я жалела, что уехала из дома!
— Не пойму, как ты решилась приехать в Редмонд, такая нерешительная, — сказала Присилла, улыбаясь.
— Ах, милочка, честное слово, я и не решалась. Просто отец захотел послать меня сюда. Захотел всей душой — не знаю почему. Ведь смешно даже подумать: это я-то учусь на бакалавра гуманитарных наук, а? Хотя я могу справиться с учебой не хуже других. Ума мне не занимать.
— О! — произнесла Присилла с неопределенной интонацией.
— Да-да. Но это такая тяжелая работа — шевелить мозгами. К тому же бакалавры гуманитарных наук — это такие ученые, достойные, мудрые, серьезные существа… или
должнытакими быть. Нет-нет, сама я не хотела ехать в Редмонд. Я сделала это только ради отца. Он такой душка. А кроме того, я знала, что если останусь дома, придется выйти замуж. Мама очень этого хотела — и без всяких колебаний. Она очень решительная. Но мне ужасно не хотелось выходить замуж, по крайней мере в ближайшие несколько лет. Я хочу вволю повеселиться, прежде чем остепенюсь окончательно. И если смешно вообразить меня бакалавром, то еще нелепее представить меня почтенной замужней женщиной, правда? Мне всего восемнадцать. Нет, я сделала вывод, что уж лучше поехать в Редмонд, чем выйти замуж. К тому же как я могла решить,
за коговыйти?
— Так много было женихов? — засмеялась Аня.
— Куча. Я ужасно нравлюсь молодым людям — правда, правда. Но выбирать надо было из двоих. Остальные были слишком молодые или слишком бедные. Понимаете, я должна выйти замуж за богатого.
— Почему
должна?
— Ах, душечка, разве ты можешь представить меня женой бедного человека? Я не умею делать ничегошеньки полезного и
оченьрасточительна. Нет-нет, мой муж должен иметь кучу денег. Поэтому все сводилось к выбору из двоих. Но выбрать из двоих оказалось для меня не легче, чем выбрать из двух сотен. Я отлично знала, что кого бы из них я ни выбрала, всю жизнь буду жалеть, что не выбрала другого.
— И ты… не любила… ни одного из них? — спросила Аня несколько неуверенно. Ей было нелегко заговорить с незнакомым человеком о великой, преображающей жизнь тайне.
— Боже мой, конечно, нет. Я не могу никого полюбить. Я на это не способна. Впрочем, я и не хотела бы полюбить. Полюбить — это значит, как
яполагаю, превратиться в совершеннейшую рабу. И это дало бы мужчине такую власть и возможность делать тебе больно. Мне было бы страшно. Нет-нет, Алек и Алонзо — милые мальчики, и оба они так мне нравятся, что я, право же, не знаю, кто из них нравится мне больше. В этом-то вся беда. Алек, конечно, очень красив, а я просто не могла бы выйти замуж за некрасивого мужчину. А еще у него такой хороший ровный характер и прелестные вьющиеся черные волосы. Хотя он, пожалуй, слишком безупречен… Не думаю, что мне понравилось бы иметь безупречного мужа — человека, у которого я никогда не могла бы найти недостатков.
— Тогда почему бы тебе не выйти за Алонзо? — спросила Присилла серьезно.
— Сама подумай — выйти замуж за человека по имени Алонзо! — со страдальческим видом ответила Фил. — Думаю, я такого не вынесла бы. Но у него классический нос, и это было бы большим облегчением иметь в семье нос, на который можно положиться. За свой я ручаться не могу. Пока он растет по гордоновскому образцу, но я так боюсь, что с возрастом он приобретет берновские тенденции. Я каждый день внимательно и с тревогой разглядываю его в зеркале, чтобы убедиться, что он все еще гордоновский. Мама из Бернов, и у нее самый берновский из всех берновских носов. Видели бы вы его! Я обожаю красивые носы. У тебя, Аня, ужасно красивый нос. И нос Алонзо почти склонил чашу весов в его пользу. Но
Алонзо!Нет, я была не в силах решить. Если бы я могла поступить с ними, как со шляпками — поставить их обоих рядом, закрыть глаза и проткнуть шляпной булавкой, — все было бы очень легко.
— А как Алек и Алонзо отнеслись к тому, что ты едешь в университет? — осведомилась Присилла.
— О, они не теряют надежды. Я сказала, что им придется подождать, пока я смогу принять решение. И они вполне согласны подождать. Они оба меня боготворят. Ну а пока я собираюсь весело проводить время. Я думаю, что в Редмонде у меня будет куча поклонников. Без этого я не могу быть счастлива. Но вам не показалось, что все первокурсники ужасно некрасивые? Я заметила среди них только одного по-настоящему красивого. Он ушел прежде, чем вы появились в зале. Я слышала, как его приятель назвал его Гилбертом. У этого приятеля глаза выпучены
вот настолько.Неужели вы уже уходите, девочки? Подождите, посидим еще.
— Нам пора, — сказала Аня довольно холодно. — Уже поздно, а у меня есть еще кое-какие дела.
— Но ведь вы обе зайдете ко мне в гости, правда? — спросила Филиппа, вставая и обнимая каждую из них за талию. — И позвольте мне приходить к вам. Я хочу, чтобы мы подружились. Я уже так привязалась к вам обеим. Надеюсь, я еще не окончательно опротивела вам своим легкомыслием?
— Не окончательно, — засмеялась Аня, так же сердечно обнимая Филиппу.
— Ведь я совсем не такая глупенькая, какой кажусь внешне. Принимайте Филиппу Гордон такой, какой ее создал Бог, со всеми ее недостатками, — и я уверена, что она вам понравится… Это кладбище — чудесное место! Я хотела бы быть похоронена здесь. А вот могила, которой я прежде не заметила, — вот эта, в железной оградке… Ах, девочки, смотрите… На камне написано, что это могила гардемарина, который погиб в бою между «Шенноном» и «Чесапиком»
. Подумать только!
Аня остановилась у оградки и взглянула на истертый камень — сердце ее затрепетало от внезапного волнения. Старое кладбище со сплетающимися над головой деревьями и длинными тенистыми аллеями исчезло — перед ее глазами была гавань Кингспорта почти за век до этого дня. Из дымки медленно выплыл огромный фрегат со сверкающим «английским флагом-метеором»
. За ним виднелся другой корабль, с лежащей на шканцах неподвижной героической фигурой, завернутой в звездно-полосатый флаг, — телом храброго капитана Лоренса. Рука времени перевернула страницы — и вот «Шеннон» с триумфом движется к гавани, ведя за собой захваченный «Чесапик».
— Вернись, Аня, вернись, — со смехом воскликнула Филиппа, потянув ее за рукав. — Ты за сотню лет от нас! Вернись!
Аня вернулась со вздохом; глаза ее все еще блестели.
— Я всегда любила эту старую историю, — сказала она. — И хотя в бою победили англичане, я люблю ее из-за храброго командира, павшего в тот день. Эта могила словно приближает к нам те события и делает их такими реальными. Этому бедному гардемарину было всего лишь восемнадцать. Он «скончался от тяжелых ран, полученных в этой славной битве» — так гласит эпитафия. Эпитафия, какой только может желать солдат.
Прежде чем уйти, Аня отколола от платья маленький букетик лиловых маргариток и положила на могилу мальчика, погибшего в грандиозной морской дуэли.
— Ну, что ты думаешь о нашей новой знакомой? — спросила Присилла, когда они расстались с Филиппой.
— Мне она понравилась. Есть в ней что-то очень привлекательное, несмотря на всю ее сумасбродность. Я думаю, она права, когда говорит, что далеко не так глупа, как кажется, если ее послушать. Она прелестный ребенок… и даже не знаю, вырастет ли она когда-нибудь.
— Мне она тоже понравилась, — сказала Присилла уверенно. — Конечно, она так же много говорит о поклонниках, как Руби Джиллис. Но болтовня Руби раздражала меня или вызывала тошноту, а над Фил хотелось просто добродушно посмеяться. Почему бы это?
— Между ними есть разница, — ответила Аня с задумчивым видом. — Я полагаю, дело в том, что Руби делает все
осознанно:она играет в любовные отношения. А кроме того, когда она хвастается своими победами, чувствуешь за этим ее желание досадить тебе и напомнить, что у тебя не так много поклонников, А когда Фил рассказывает о своих кавалерах, это звучит так, как если бы она говорила просто о приятелях. Она действительно смотрит на юношей, как на хороших товарищей, и довольна, когда их так много вокруг нее, просто потому, что ей нравится пользоваться успехом и хочется, чтобы все об этом знали. Даже Алек и Алонзо — теперь я никогда не смогу подумать об одном из этих имен, не вспомнив тут же другого, — они для нее просто два товарища по игре, которые хотят, чтобы она играла с ними всю жизнь. Я рада, что мы познакомились с ней и посетили это старое кладбище. Кажется, моя душа пустила сегодня крошечный корешок в почву Кингспорта. Надеюсь, что это так. Терпеть не могу чувствовать себя «пересаженной».
Глава 5
Письма из дома
На протяжении следующих трех недель Аня и Присилла продолжали чувствовать себя чужими в чужой земле. Затем неожиданно все встало на свои места — университет, профессора, классы, студенты, учеба, развлечения и быт. Жизнь опять слилась в единый поток, вместо того чтобы состоять из отдельных фрагментов. Из сборища не связанных друг с другом индивидуальностей новички превратились в «первый курс» — единую группу, с групповым духом, групповым кличем, групповыми интересами, групповыми антипатиями и групповыми амбициями. Они одержали победу над второкурсниками в ежегодном конкурсе, приуроченном ко Дню гуманитарных наук, и тем самым добились уважения студентов всех курсов и глубокой уверенности в собственных силах. Три предыдущих года в подобных конкурсах побеждали второкурсники, и то, что в этом году победа досталась первокурсникам, было приписано искусному оперативному руководству со стороны Гилберта Блайта, возглавлявшего кампанию и разработавшего некую новую тактику, которая деморализовала противника и привела к триумфу первого курса. В награду за заслуги он был избран президентом курса — почетное и ответственное положение (по крайней мере, с точки зрения первокурсников) — положение, о котором мечтали многие. Он также получил приглашение присоединиться к «Ягнятам» — редмондское словечко, обозначавшее членов общества «Лямбда тета»
, — честь, которой редко удостаивался кто-либо из первокурсников. Перед посвящением в члены требовалось пройти испытание: Гилберт должен был целый день прогуливаться по самым оживленным улицам Кингспорта в старомодной дамской шляпе с огромными полями и в необъятной ширины кухонном переднике из ярчайшего цветастого ситца. Ом прошел через это испытание бодро и весело, с изысканной учтивостью снимая шляпу в знак приветствия, когда на пути ему встречались знакомые дамы и девицы. Чарли Слоан, которого не приглашали вступить в ряды «Ягнят», сказал Ане, что не понимает, как Блайт может разгуливать в таком виде, и что уж он-то, Чарли, никогда до этого не унизился бы.
— Только представь Чарли Слоана в шляпе с полями и в переднике, — фыркнула Присилла. — Он выглядел бы точь-в-точь как его бабушка. А у Гилберта даже в таком наряде вид был ничуть не менее мужественный, чем в обычной мужской одежде.
Довольно скоро Аня и Присилла оказались в самой гуще светской жизни Редмонда. То, что это произошло так быстро, было в большей мере заслугой Филиппы Гордон. Филиппа была дочерью богатого и хорошо известного человека и принадлежала к старому аристократическому «синеносому» семейству, что в сочетании с ее красотой и очарованием — очарованием, которое отмечали все, кто встречал ее, — быстро открыло ей двери во все общества, клубы и компании, существовавшие в Редмонде, и всюду, где бывала она, бывали и Аня с Присиллой. Фил обожала их обеих, особенно Аню, и была абсолютно свободна от каких-либо снобистских предрассудков. «Любишь меня — люби моих друзей» — таков, казалось, был ее девиз. Легко и естественно она вводила их во все расширяющийся круг своих знакомых, и для двух деревенских девушек путь в редмондский «свет» оказался легким и приятным, к зависти и удивлению других первокурсниц, которые, не имея поддержки Филиппы, были обречены в течение первого года пребывания в университете влачить существование где-то на периферии происходящего.
Для Ани и Присиллы, с их более серьезным подходом к жизни, Фил оставалась очаровательным, порой забавным ребенком, каким она предстала перед ними во время их первой встречи. Впрочем, как она сама выражалась, «ума ей было не занимать». Когда и как она умудрялась находить время для учебы, оставалось загадкой, так как ее постоянно приглашали для участия во всякого рода развлечениях, а ее домашние вечера всегда собирали множество гостей. Поклонников у нее было столько, сколько душа желала, ибо девять из каждых десяти первокурсников и значительная часть студентов остальных трех курсов соперничали между собой в стремлении добиться ее благосклонной улыбки. Она простодушно радовалась этому и с восторгом сообщала Ане и Присилле о каждой новой победе, сопровождая свой рассказ комментариями, от которых у несчастного влюбленного, доведись ему их услышать, несомненно, запылали бы уши.
— Но, кажется, пока у Алека и Алонзо нет сколько-нибудь серьезных соперников, — заметила Аня, поддразнивая ее.
— Ни одного, — согласилась Фил. — Я каждую неделю пишу им обоим и рассказываю все о моих здешних поклонниках. Я уверена, что это их забавляет. Но того, кто нравится мне больше всех, я, конечно, завоевать не смогу. Гилберт Блайт не обращает на меня никакого внимания — только смотрит иногда так, будто я хорошенький котеночек, которого ему хочется погладить. И причина мне отлично известна. Я завидую вам, королева Анна… У меня есть все основания злиться на тебя, а я вместо этого люблю тебя безумно и прямо-таки несчастна, если хоть один день тебя не вижу. Ты так не похожа на всех тех девушек, которых я знала до сих пор. Когда ты смотришь на меня этим своим особенным взглядом, я чувствую, какое я ничтожное легкомысленное создание, и у меня появляется горячее желание стать лучше, умнее, сильнее. И тогда я преисполняюсь благими намерениями; но первый же симпатичный мужчина, встретившийся мне, выбивает их все из моей головы… Университетская жизнь просто великолепна, правда? Теперь мне смешно думать, какое отвращение к ней я испытывала в первый день. Но если бы не тогдашние мои чувства, я, возможно, так и не познакомилась бы с вами. Аня, пожалуйста, скажи мне еще раз, что ты маленькую чуточку любишь меня. Я страстно хочу это услышать.
— Я люблю тебя
большую чуточку…и думаю, что ты милый, прелестный, очаровательный, бархатный и без коготков маленький… котеночек, — засмеялась Аня. — Но ума не приложу, где ты находишь время, чтобы учить уроки.
Однако Фил, должно быть, все-таки находила время, так как успешно справлялась со всеми предметами. Даже старому ворчливому профессору математики, который терпеть не мог студенток и резко возражал против приема девиц в Редмонд, никогда не удавалось поставить ее в тупик своими вопросами. Она была первой среди студенток по всем предметам, кроме английского языка и литературы, где Аня Ширли оставила ее далеко позади. Самой же Ане учеба в течение первого университетского года казалась очень легкой, главным образом благодаря самостоятельным занятиям, которым они с Гилбертом посвятили столько времени в предыдущие два года в Авонлее. Это позволяло уделить больше внимания светской жизни, которой Аня смогла насладиться вполне. Но никогда, ни на мгновение она не забывала об Авонлее и своих авонлейских друзьях. И каждую неделю самым счастливым для нее был день, когда приходили письма из дома.
Пока не пришли первые письма, Аня не могла и представить, что когда-нибудь полюбит Кингспорт и почувствует себя в нем как дома. Пока они не пришли, казалось, что Авонлея лежит за тысячи миль от университета, но письма сделали ее близкой и связали старую жизнь с новой так тесно, что Аня перестала считать свое существование разделенным на два безнадежно изолированных друг от друга периода. В первой почте было шесть писем: от Джейн Эндрюс, Руби Джиллис, Дианы Барри, Мариллы, миссис Линд и Дэви. Письмо Джейн было написано каллиграфическим почерком — над каждой буквой "i" была аккуратно поставлена точка, каждая буква "t" была тщательно перечеркнута — и не содержало ни одной интересной фразы. Джейн ни разу не упомянула о школе, о которой Ане так хотелось услышать, и не ответила ни на один из вопросов, которые Аня задала ей в своем письме. Зато она сообщала, сколько ярдов
кружев недавно связала крючком, какая погода была в Авонлее, какого фасона платье она собирается шить и какие именно ощущения вызывает у нее головная боль. Руби Джиллис в своем пространном послании оплакивала Анино отсутствие, уверяла, что ей, Руби, во всем не хватает Ани, спрашивала, какие в Редмонде парни, а затем переходила к отчету о собственных душераздирающих переживаниях, связанных с ее многочисленными обожателями. Это было глупое, безобидное письмо, и Аня, вероятно, просто посмеялась бы над ним, если бы не постскриптум. В нем Руби писала: «Гилберту, судя по его письмам, Редмонд нравится. Чарли же, похоже, он не слишком пришелся по душе».
Значит, Гилберт переписывается с Руби! Очень хорошо. Разумеется, он имеет на это полное право. Только!.. Аня не знала, что Руби первая написала Гилберту, а он ответил на это письмо просто из вежливости.
Аня с презрительным видом отбросила письмо Руби в сторону. Но избавиться от неприятного чувства, вызванного этим постскриптумом письма Руби, удалось, лишь прочитав от начала до конца веселое, богатое новостями, замечательное письмо Дианы. В нем, пожалуй, слишком много говорилось о Фреде, но вместе с тем содержалось и немало интересных известий, и, читая его, Аня чувствовала себя так, словно снова была в Авонлее. Письмо Мариллы оказалось довольно сухим и бесцветным посланием, исполненным суровой и добродетельной сдержанности, — ни слухов о соседях, ни выражения чувств. Но так или иначе, а от него на Аню повеяло духом простой, здоровой жизни в Зеленых Мезонинах, со всей прелестью умиротворения, покоя и любви, которая всегда ждала ее там. Письмо миссис Линд содержало множество новостей церковной жизни. Не обремененная ныне хозяйственными заботами, миссис Линд могла посвящать делам церкви больше времени, чем прежде, и вкладывала в эту деятельность всю душу. В данное время она выходила из себя по поводу никуда не годных «временных заместителей» священника — претендентов на недавно ставшую вакантной авонлейскую кафедру.
"Похоже, что в наши дни в священники идут одни дураки, — с горечью писала она. — Каких кандидатов нам присылают и какую ахинею они несут! Половина того, что они говорят, просто неверно, и, что еще хуже, все это никак нельзя назвать убедительной теологией. Но этот священник, который у нас сейчас, хуже всех: берет библейский текст, а потом пускается в рассуждения о чем-нибудь другом. И к тому же он, видите ли, не верит в то, что ни один язычник никогда не получит спасения души. Надо же до такого додуматься! Коли так, то все деньги, что мы пожертвовали на христианские миссии в других странах, выброшены на ветер — вот что я вам скажу! В прошлое воскресенье он объявил, что в следующий раз будет проповедовать о плавающем топорище
. Уж лучше бы он ограничился Библией и оставил в покое сенсационные темы. Если пастор уже не может найти в Священном Писании подходящей темы для проповеди, дело скверно, скажу я вам. Какую церковь ты посещаешь, Аня? Надеюсь, ты делаешь это регулярно. Вдали от дома люди зачастую начинают легкомысленно относиться к посещению церкви, и я полагаю, что студенты университета большие грешники в этом отношении. Мне говорили, что многие из них даже учат уроки в воскресенье. Надеюсь, ты, Аня, никогда не опустишься до такого. Вспомни, как тебя воспитывали. И будь очень осторожна, завязывая новые знакомства. Кто знает, что за народ там, в этих университетах. Снаружи-то они, может быть, как гробы повапленные
, а внутри — волки алчущие. Лучше бы тебе и не разговаривать ни с одним молодым человеком, если он не с нашего острова.
Я забыла рассказать тебе, что произошло, когда священник заходил к нам в гости. Смешнее ничего в жизни не видела. Я и Марилле сказала: «Вот бы Аня посмеялась, если бы была здесь!» Даже Марилла смеялась. Понимаешь, он маленький, толстый, и ноги колесом. Ну так вот, а этот старый боров мистера Харрисона — большой, высокий — бродил неподалеку в тот день да и зашел во двор. забрался в задние сени, а мы и не заметили. Когда священник появился в дверях, боров заметался — хотел выбраться из сеней, но выскочить было невозможно иначе как между священниковых кривых ног. Так боров и поступил, а так какой большой, а священник маленький, боров сбил священника с ног и утащил на спине. Шляпа полетела в одну сторону, тросточка в другую — и все это в ту самую минуту, когда мы с Мариллой появились в дверях кухни. В жизни не забуду, что это был за вид. А бедный боров перепугался до смерти. Теперь всякий раз, когда я буду читать то место в Евангелии, где говорится о стаде безумных свиней, бросившихся с кручи в море
, мне будет вспоминаться, как боров мистера Харрисона несется с холма со священником на спине. Боров, верно, решил, что дьявол вскочил ему на спину, вместо того чтобы войти внутрь. Хорошо еще, что близнецов не было во дворе. Священник в таком унизительном и неприятном положении — неподходящее зрелище для детей. А когда боров подлетел к ручью, священник соскочил с него и упал, а боров бросился, как бешеный, через ручей и скрылся в лесу. Мы с Мариллой подбежали. помогли священнику подняться и отчистить сюртук. Он не ушибся, но был в ярости. Он, кажется, решил, что виноваты в случившемся мы с Мариллой, хотя мы и объясняли ему, что боров не наш и что он досаждал нам все это лето. И потом, зачем священнику подходить к задней двери? Мистер Аллан никогда так не поступал. Не скоро удастся нам найти такого священника, как мистер Аллан. Но нет худа без добра. С тех пор мы не видали ни рыла, ни копыта этого борова, и я уверена, что никогда не увидим.
В Авонлее все довольно спокойно. Я совсем не нахожу Зеленые Мезонины таким глухим и уединенным местом, каким ожидала найти. Думаю, что этой зимой начну вязать еще одно хлопчатое одеяло. У миссис Слоан есть красивый новый узор из листьев яблони.
Когда хочется развлечься, я читаю в бостонской газете, которую присылает мне племянница, колонку судебной хроники — о судах над убийцами. Прежде я никогда такого не читала, но, оказывается, бывают по-настоящему интересные случаи. Эти Штаты, должно быть, ужасное место. Надеюсь, ты, Аня, никогда туда не поедешь. Но как теперь девушки разъезжают по всему свету — это просто что-то страшное! Я всегда вспоминаю сатану из Книги Иова, как он все ходил туда и сюда, вверх и вниз
. Не верю, чтобы так было задумано Богом для людей, вот что я вам скажу.
Дэви ведет себя неплохо, с тех пор как ты уехала. Только один раз расшалился, и Марилла наказала его — заставила весь день ходить в Дорином передничке. Так он потом взял и изрезал все Дорины переднички на куски! Я отшлепала его за это, и тогда он пошел и загонял до смерти моего петуха.
В мой дом въехали Макферсоны. Она хорошая хозяйка и очень любит порядок. Взяла и выдрала с корнем все мои июньские лилии, так как, по ее словам, они придают саду неопрятный вид. Эти лилии посадил Томас, когда мы поженились. Ее муж, кажется, неплохой человек, но она так привыкла быть старой девой, что никак не может отвыкнуть, вот что я вам скажу.
Не изнуряй себя учебой и непременно начни носить теплое белье, как только настанут холода. Марилла очень о тебе беспокоится, но я ей говорю, что здравого смысла у тебя теперь гораздо больше, чем можно было предположить раньше, и что все у тебя будет в порядке".
Письмо Дэви начиналось с жалоб.
"Дорогая аня, пожалуйста напиши марилле чтобы она не привязывала меня к пирилам на мосту когда я иду ловить рыбу мальчишки смеются надо мной когда она это делает. Здесь ужасно грусно без тебя но здорово весело в школе. Джейн эндрюс сердитей тебя. Вчера вечером я напугал миссис линд фонарем из тыквы
. Она жутко рассердилась и ищо рассердилась что я гонял ее петуха по двору пока он не свалился замиртво. Я не хотел его уморить. Отчего он умир, аня, я хочу знать. Миссис линд выбросила его в свиной загон а магла прадать ево мистеру блэру. мистер блэр дает педесят центов за хорошего мертвово петуха. Я слыхал как миссис линд просила свещеника помолится за нее. Что она такого плохово сделала, аня я хочу знать. У меня, аня, есть воздушный змей с атличным хвостом. Милти бултер вчера расказал мне замичательную историю, это чистая правда, старый Джо моузи и Леон играли на прошлой неделе в лесу в карты. Карты лежали на пне и большущий черный человек больше дерева прибежал и схватил карты и пень и исчес с таким звуком как гром. Об заклад бьюсь здорово они струсили. Милти говорит что черный человек это был старый гарри
. это правда, аня, я хочу знать. Мистер кимбел из спенсерваля очень болен и ему придется ехать в гостипаль падажди пажалуйста минуточку я сбегаю спрашу мариллу как это пишится. Марилла говорит, что ему надо в самашетший дом и никуда больше. Он думает что у него внутри змея а как это когда внутри змея, аня, я хочу знать. миссис белл тоже балеет. миссис линд говорит что все дело в том что она слишком много думает о своих внутренностях".
— Интересно, — сказала Аня, складывая полученные письма, — что миссис Линд сказала бы о Филиппе.
Глава 6
В парке
— Что вы собираетесь сегодня делать, девочки? — спросила Филиппа, неожиданно появившись в Аниной комнате в субботу после обеда
— Идем на прогулку в парк, — ответила Аня. — Мне, конечно, следовало бы остаться дома и дошить блузку. Но я не могу шить в такой день, как этот. Что-то носится в воздухе, проникает в кровь и рождает в душе радость. Мои пальцы будут вздрагивать, и шов получится кривой. Так что — вперед, в парк, к соснам!
— Твое «мы» включает еще кого-то кроме тебя и Присиллы?
— Да, оно включает Гилберта и Чарли, и мы будем очень рады, если оно будет включать также и тебя.
— Но, — возразила Филиппа страдальчески, — в таком случае я должна буду отправиться на прогулку без кавалера, а это нечто непривычное для Филиппы Гордон.
— Ничего, непривычное расширяет наш кругозор. И впредь ты будешь всегда сочувствовать бедняжкам, которым случается остаться без пары. Но где же все жертвы твоих чар?
— О, я так от всех них устала и просто не желаю, чтобы они беспокоили меня сегодня. Кроме того, я чуточку хандрю — чуть-чуть, ничего серьезного. На прошлой неделе я писала Алеку и Алонзо. Я уже вложила оба письма в конверты и надписала адреса, но не запечатала. А в тот вечер произошел очень смешной случай. То есть Алек нашел бы, что это смешно, но Алонзо, вероятно, нет. Я спешила отправить письма, так что схватила письмо Алеку — так я думала, — вынула его из конверта и сделала приписку. А потом отправила оба письма. Сегодня утром я получила ответ Алонзо. Ох, девочки, оказывается, я сделала приписку к письму, адресованному ему, и он был в ярости. Конечно, он это переживет — да мне наплевать, если и не переживет, — но вся история испортила мне настроение на целый день. Вот я и решила зайти к вам, дорогие мои, чтобы развеселиться. Когда начнется футбольный сезон, у меня не будет ни одной свободной субботы. Я обожаю футбол. У меня есть великолепная шапочка и полосатый свитер цветов Редмонда, и я буду надевать их, отправляясь на стадион болеть за нашу команду. Хотя издали я, конечно, буду выглядеть как ходячая вывеска цирюльника. А ты знаешь, Аня, что этот твой Гилберт избран капитаном футбольной команды первокурсников?
— Да, он говорил нам об этом вчера вечером, — сказала Присилла, видя, что возмущенная Аня не намерена отвечать. — Гилберт и Чарли заходили вчера к нам в гости. Мы знали, что они придут, и постарались расположить все подушки мисс Ады вне пределов видимости и досягаемости. Одну, с искусной рельефной вышивкой, я спрятала в угол, за стул, на котором она обычно лежит. Я считала, что там она будет в безопасности. Так что ты думаешь! Чарли Слоан подошел к этому стулу, заметил подушку, торжественно выудил ее из-за стула и просидел на ней весь вечер! На что теперь похожа несчастная подушка! Бедная мисс Ада спросила меня сегодня, как всегда улыбаясь, но с каким укором, почему я позволила гостям сидеть на ней. Я ответила, что вовсе не позволяла, — это было сочетание рока с неисправимой «слоанностью», а я оказалась не в силах противостоять такой комбинации.
— Подушки мисс Ады действуют мне на нервы, — заметила Аня. — На прошлой неделе она закончила еще две, набитые до отказа и вышитые так, что свободного места на них не осталось. И так как класть их уже негде, она просто прислонила их к стене на лестничной площадке. Они постоянно падают, и, когда мы поднимаемся или спускаемся по лестнице в темноте, всякий раз чуть не спотыкаемся о них. В прошлое воскресенье в церкви, когда доктор
Дэвис молился за всех, подвергающихся опасностям на море, я мысленно добавила: «И за всех, живущих в домах, где любовь к подушкам из разумной превращается в чрезмерную!» Ну вот! Мы готовы, и я вижу, мальчики идут к нам через кладбище. Ты согласна связать свою судьбу с нашей, Фил?
— Я пойду, но только буду шагать рядом с Присиллой и Чарли. Это будет выносимая степень состояния третьей лишней. Этот твой Гилберт, Аня, просто прелесть, но почему он все время ходит с Пучеглазым?
Аня взглянула на нее холодно. Она никогда не испытывала особого расположения к Чарли Слоану, но он был из Авонлеи, и никто чужой не имел права смеяться над ним.
— Чарли и Гилберт всегда были друзьями, — отозвалась она с чопорным видом. — Чарли — славный мальчик. И не его вина, что у него такие глаза.
— Ни за что не поверю! Это
еговина! Он, должно быть, совершил что-то ужасное в прежней жизни и в наказание получил в этой такие глаза. Мы с Присси собираемся подшучивать над ним всю дорогу: мы будем смеяться ему в лицо, а он об этом и не догадается.
Без сомнения, негодницы, как Аня назвала их, осуществили свои «дружелюбные» намерения. Однако Чарли оставался в блаженном неведении: он думал, что он прекрасный кавалер, раз с ним гуляют две такие девушки — особенно Филиппа Гордон, первая красавица курса. Это должно произвести впечатление на Аню. Она увидит, что есть люди, которые могут по справедливости оценить его достоинства.
Гилберт и Аня медленно шли позади остальных по дороге, вьющейся вдоль берега бухты среди величественных сосен парка, и наслаждались спокойной, тихой красотой осеннего вечера.
— Тишина здесь — как молитва, правда? — сказала Аня, подняв лицо к сверкающему небу. — Как я люблю сосны! Кажется, что они глубоко уходят корнями в романтику прошлых веков. Такое утешение — ускользнуть порой сюда, в парк, чтобы задушевно поговорить с ними. Здесь я всегда чувствую себя счастливой.
И как по волшебству среди покоя
И горной тишины
Слетают с них заботы, словно хвоя
В день ветреный с сосны, —
процитировал Гилберт. — В их присутствии все наши честолюбивые замыслы кажутся довольно мелкими. Ты согласна, Аня?
— Я думаю, что если бы когда-нибудь меня постигло большое горе, я пришла бы за утешением к соснам, — сказала Аня задумчиво.
— Я надеюсь, Аня, что никакое большое горе никогда тебя не постигнет, — сказал Гилберт, который не мог связать мысль о горе с этим живым, радостным существом, шагающим рядом с ним. Он не знал еще, что тот, кто способен парить в высочайших из высот, может также погружаться в глубочайшие из глубин и что натуры, наиболее остро переживающие радость, — это одновременно и те, которые страдают наиболее глубоко.
— Но горе все же придет… когда-нибудь, — размышляла Аня. — Сейчас жизнь кажется поднесенной к моим губам чащей счастья. Но в ней, в этой чаше, должна быть, как и в любой чаше, капля горечи. И когда-нибудь я отведаю этой горючи. Надеюсь, я окажусь сильной и мужественной, когда горе придет в мою жизнь. И еще надеюсь, что если оно придет, это произойдет не по моей собственной вине. Помнишь, что сказал доктор Дэвис в своей проповеди в прошлое воскресенье? Горести, посланные нам Богом, приносят с собой также и утешение, и силу, в то время как горести, которые мы навлекаем на себя сами — нашей глупостью или испорченностью, — переносить гораздо труднее. Но мы не должны говорить о горе в такой день, как этот. Он предназначен для одной только радости бытия, не так ли?
— Если бы это зависело от меня, я закрыл бы доступ в твою жизнь всему, кроме счастья и радости, — сказал Гилберт тоном, для Ани явно означавшим «впереди рифы».
— И это было бы неразумно, — подхватила она торопливо. — Я убеждена, что ни один человек не может правильно развиться и сформироваться, не пройдя через испытания и горе… хотя, боюсь, мы признаем это только тогда, когда нам совсем неплохо… Идем скорее — все вошли в беседку и машут нам оттуда.
Все пятеро сели в небольшой беседке, чтобы понаблюдать за осенним закатом — закатом из темно-красного огня и бледного золота. Слева от них лежал Кингспорт — в дымке неясно вырисовывались очертания его крыш и шпилей, а справа вспыхивала в лучах заката, принимая оттенки розового и медного, протянувшаяся к западу гавань. Прямо перед ними мерцала поверхность воды, атласно-гладкая и серебристо-серая, а вдали выступали из тумана плавные контуры острова Уильяма, словно спина охраняющего городок гигантского бульдога. Островной маяк, как одинокая печальная звезда, посылал свой яркий неровный свет в туман, и вдали на горизонте отвечали на этот призыв огни другого маяка.
— Вам когда-нибудь доводилось видеть более выразительный и суровый пейзаж? — спросила Филиппа. — Меня не особенно тянет на остров Уильяма, но даже если б и потянуло, то попасть туда я наверняка не смогла бы. Только взгляните на этого часового на вышке форта, возле самого флага. Вам не кажется, что он перенесен сюда прямо со страниц какого-то романа?
— Кстати, о романах, — сказала Присилла. — Мы искали вереск, но ничего, разумеется, не нашли. Я думаю, слишком поздно искать его в это время года.
— Вереск! — воскликнула Аня. — Но вереск не растет в Америке, разве не так?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.