Сбор шпионской информации, как утверждает следствие, я осуществлял «путем непосредственного ознакомления со служебными документами, а также восприятия устных сведений, становившихся известными в результате участия в различных протокольных мероприятиях, совещаниях, конференциях и семинарах». Иначе говоря, чтобы не быть шпионом, я должен был не читать служебные документы и спать на совещаниях и научных конференциях. Абсурд! Ведь все это входило в мои прямые обязанности! Все мидовские, да и не только мидовские, чиновники каждый день читают служебные документы, и что же, все они занимаются сбором шпионской информации? И если чиновники порой и дремлют на совещаниях, то как быть с учеными, которые специально собираются на конференции и семинары, чтобы послушать друг друга?
      Каждый раз, когда я читал или слышал это достижение контрразведывательной мысли, я неизменно вспоминал старый анекдот, за который в свое время можно было получить лет десять.
      Стало известно, что на один из пленумов ЦК КПСС пробрались три иностранных шпиона. КГБ с ног сбился, чтобы их обнаружить, но никак не мог. И тут свои услуги предложил старый еврей. Через пару дней он назвал ряд и место, где сидят шпионы. Их арестовали, и действительно они оказались шпионами.
      – Как вам удалось это? – стали спрашивать его в КГБ.
      – Все просто, – отвечал он. – Классиков надо изучать. Ленин всегда говорил, что враг не спит и не дремлет.
      В российские демократические времена признаки шпиона, похоже, остались те же. Может быть, потому, что «шпионов» мало, а спящих много, наша жизнь и меняется так медленно в лучшую сторону?
      Для пущей убедительности обвинения следствие пыталось и другим обыденным явлениям в жизни каждого человека придать зловещий характер шпионской деятельности. Рядовые телефонные разговоры на бытовые темы, в ходе которых договаривались о встречах, назывались «поддержанием постоянной шпионской связи с АПНБ на территории РФ». Такой же прием применяется телевидением: показывают непрофессионально снятые черно-белые кадры, на которых прогуливаются два человека. Лицо одного из них заштриховано. И в это время закадровый голос говорит: «Вот встречаются два шпиона!» Все, у зрителей создается иллюзия, что это действительно шпионы, хотя, в общем-то, что шпионского в прогулке двух людей?
      Имеются примеры откровенной фальсификации, когда в обвинительном заключении приводится информация со ссылкой на конкретные листы дела, на самом деле не содержащие эту информацию. Из показаний свидетелей выхватывались и цитировались выдернутые из контекста отдельные слова и фразы, играющие на руку следствию. Следствие договорилось даже до заявления о том, что я якобы дал «подробные показания об условиях связи с представителями южнокорейской разведки и осуществлении с ними конспиративных встреч», не подкрепив это ссылками на конкретные листы дела, поскольку таких показаний нигде нет, и забыв, что я с первого дня ареста отрицал какое-либо сотрудничество с АПНБ. А чего может стоить доказательство передачи мной сведений из двух определенных документов ссылкой на то, что я был ознакомлен с другим – третьим документом? Мало того, с этим третьим документом я ознакомился почти через два месяца после того, как якобы передал сведения.
      В обвинительном заключении бездоказательно утверждается, что копии служебных документов, признанных следствием секретными, я изготовил лично путем ксерокопирования и до передачи Чо Сон У хранил их в служебном кабинете. Голословность тем более очевидна, что на другой странице говорится, что эти документы для передачи «взяты из материалов отдела Кореи 1ДА МИД».
      Оставим пока в стороне вопрос об их секретности, но все же копии или оригиналы были переданы Чо Сон У? И в любом случае, о каком их хранении может идти речь, если при обыске в моем служебном кабинете вообще никаких документов обнаружено не было? Ведь существует не только протокол обыска, но и его видеозапись.
 

 
      Следствие без каких-либо доказательств утверждает о получении мною заданий от АПНБ, в том числе «шпионского задания» от Чо Сон У в 1997 году по сбору информации в виде «интересующего АПНБ» списка документов и передаче 20 служебных документов, представляющих собой договоры, протоколы и соглашения между Россией и КНДР о сотрудничестве в различных областях.
      В первую очередь, никак не обосновывается, почему следствие приняло эти лежавшие у меня совершенно открыто в кабинете восемь отрывочных листков корейского текста за «шпионское задание», к тому же уже выполненное и хранившееся, видимо, специально в ожидании обыска. Откуда они взяли, что текст подготовлен в АПНБ или хотя бы в Южной Корее, что АПНБ или кто-то другой интересуется перечисленными в нем договорами, соглашениями и протоколами?
      Большинство из перечисленных документов, согласно заключению экспертизы, опубликовано в открытых сборниках и бюллетенях, и любая спецслужба могла бы при желании получить их в библиотеке, не привлекая для этого агентурную сеть. И неужели можно серьезно считать, что спецслужбы интересуются российско-северокорейским соглашением о защите перелетных птиц, которое, в частности, там названо?
      Более того, документов с такими названиями, которые указаны в обвинительном заключении и приговорах, не существует и существовать не может. Между Россией и КНДР никогда не заключалось пресловутое соглашение о защите перелетных птиц, которое якобы было тайно передано мною южнокорейцам. На этот счет между нашими странами существует конвенция. Я сам участвовал в работе по ее подписанию в Пхеньяне в середине 80-х. А что такое «Протокол экономического сотрудничества между Северной Кореей и Российским Дальним Востоком»? Какие субъекты международного права его заключали?
      Для следователей и судей, имеющих дипломы о высшем юридическом образовании, это все мелочи. Какая разница – соглашение, конвенция, какие-то субъекты права? Был бы обвиняемый, а все остальное значения не имеет.
      Следствие не удосужилось даже проверить, существуют ли документы с теми названиями, в передаче которых оно меня обвинило. Перевод на русский язык перечня документов, выполненный курсантом четвертого курса Военного университета Министерства обороны, который якобы делал и другие переводы с корейского языка, изобиловал такими перлами, характеризующими истинное знание им корейского языка, как «План обмена приветствиями между МИДами двух стран» (вместо «План обмена сотрудниками»), «Текст сотрудничества между Союзом социалистической трудовой молодежи Кореи и ВЛКСМ СССР» (вместо «План сотрудничества…»), «Соглашение о сотрудничестве в области импорта» (вместо «…в области внешней торговли») и т. п. Следствие никак не объяснило, почему считает, что из 197 договоров, соглашений и протоколов, перечисленных в списке, были переданы южнокорейцам именно указанные им 20.
      Этот список я в свое время получил от руководителя Центра азиатских исследований ИМЭПИ РАН М. Е. Тригубенко и хранил его как наиболее полный известный мне перечень межправительственных и межведомственных документов, подписанных нашей страной с КНДР. В Корейском отделе такого перечня не существовало, и его начальник А. Т. Иргебаев, когда я ему его показал, сделал копию и для себя. Возможно, она и сейчас лежит где-нибудь в досье отдела или его личных бумагах. Мои бывшие коллеги, несмотря на просьбу, не захотели или не сочли нужным тщательно покопаться в документах, чтобы представить суду дубликат «шпионского задания», а у Иргебаева уже ничего не спросишь – он умер.
      Перенесшая, по ее словам, ко времени допроса три инсульта и почти ослепшая Марина Евгеньевна не признала того, что она мне дала список российско-северокорейских документов и что по ее просьбе я ей давал копии каких-то соглашений. И потому, делает вывод следствие, список получен мною от Чо Сон У и ему я передал копии 20 документов. Как будто в моем окружении других людей и не было: если не Тригубенко, то тогда Чо Сон У.
      Свидетельства Тригубенко в ходе следствия, а затем и судебных заседаний весьма путаны и противоречивы. Утверждая в одном случае, что видела перечень лишь мельком впервые на допросе у следователя, в другом – когда-то у меня в рабочем кабинете, в третьем – у кого-то из сотрудников корейского отдела МИДа, не зная корейского языка, она вместе с тем уверенно говорила о документе, о том, что в нем не отражены секретные соглашения и что, по ее мнению, он составлен очень неграмотно. По ее словам, выясняя на допросе, давала ли она мне список, следователь сразу же заявил, что на нем есть отпечатки ее пальцев, хотя официально для сличения их у нее не снимали.
      Она отрицала, что все доклады, в первую очередь мой – «Политика России на Корейском полуострове», на организуемых ею за счет корейских грантов ежегодных российско-корейских симпозиумах переводились на корейский язык, поскольку «у института на это нет денег», как будто у ИМЭПИ были деньги на организацию самого мероприятия и выплату гонораров участникам. Марина Евгеньевна была явно испугана, ибо знала, что и мне, и другим многое известно о ее отнюдь не только научных связях с южнокорейцами и вьетнамцами и о том, что квартиру своей дочери она купила совсем не на зарплату научного сотрудника, получаемую в институте. Ее желание отмежеваться от всего, связанного с Кореей и корейскими грантами, было настолько велико, что в своем последнем выступлении в суде она, всем известный кореист, посвятившая изучению этой страны всю жизнь, заявила, что не является специалистом по Корее. Я даже переспросил ее, поскольку мне сначала показалось, что ослышался. Ведь в свое время она была руководителем моей кандидатской диссертации по Корее.
      Еще во время следствия, после очной ставки с Тригубенко, во время которой она подтвердила, что не давала мне перечень и не получала от меня копии договоров и соглашений, я писал жене: «Ты мне уже дважды писала о Марине Евгеньевне, о ее якобы внушаемости. Не оспаривая этот тезис в силу ограниченной осведомленности, могу лишь отметить, что подводить людей (мягко говоря) в любом случае занятие не из благородных, и я меньше всего ожидал такого с ее стороны. Она, видимо, здорово струхнула».
      Вместе с тем Тригубенко никогда не говорила, что мой доклад носит «информационный», а не научный характер, и даже опубликовала его в 2001 году под моим обычном псевдонимом в научном сборнике института
       . Это судья Кузнецова настойчиво добивалась от нее такого признания и произвольно указала на это в приговоре, а судья Комарова повторила во втором приговоре со своими комментариями. Я до сих пор не понимаю, какое юридическое значение имеет качество моего публичного доклада, не содержащего секретных сведений, для доказательства шпионской деятельности. Видимо, из-за отсутствия подлинных доказательств было стремление воздействовать на человеческое восприятие: вот ведь, хоть и не говорил ни о чем секретном, но и здесь занимался информированием южнокорейцев под предлогом науки.
 
      Ходатайства защиты удостовериться, есть ли действительно на перечне российско-северокорейских документов отпечатки пальцев Тригубенко или Чо Сон У были отклонены судом, как не был принят во внимание и откровенный шантаж следователя в отношении нее на допросе.
      Зато отпечатки моих пальцев на списке, по мнению следствия и суда, свидетельствуют о том, что он мне передан Чо Сон У и что это «шпионское задание». И как я не доказывал, что на каждой из двух тысяч книг у меня дома тоже есть мои отпечатки пальцев, но это ни в коей мере не может свидетельствовать, что они получены от Чо Сон У в качестве шпионского задания, мои вроде бы доходчивые для нормального человека доводы оказались не услышанными.
      Вполне естественно, что на документе были мои отпечатки пальцев, так как я неоднократно держал его в руках, в том числе и во время следствия, когда меня попросили дать по нему разъяснения. Именно после этого, буквально на следующий день, было вынесено постановление о дактилоскопической экспертизе документа. Нужно ли было следователю Петухову дожидаться ее результатов?
      Не менее надуманным и странным выглядит обвинение в получении «при вербовке» в 1992-1994 годах «с учетом должностного положения» и другого «задания» от АПНБ. Оно слово в слово переписано из русской аннотации документа на корейском языке, фигурирующего в материалах дела как «Выписка из проекта приказа по организации работы резидентуры АПНБ на 1997 год». Мало того, что этот фрагмент в корейском документе присутствует не как какое-то задание, а как итог работы, причем не одного человека, а всей организации, причем за определенный промежуток времени – 1996 год, но последующий судебный перевод показал, что в аннотации он грубо искажен. Таким образом, приведенный в обвинительном заключении и повторенный в приговоре текст «шпионского задания» как по смыслу, так и по содержанию, – не более чем фантазия авторов. Само собой разумеется, следствие и суд не утруждали себя ответом на вопросы о том, как, когда, от кого и при каких обстоятельствах получено «задание».
 

 
      Следствие и суд обвиняют меня в получении в период с 1994 по 1998 год от южнокорейской разведки денежного вознаграждения в сумме не менее 14 тысяч долларов из расчета 500 долларов в месяц и дополнительных выплат, никак не обосновывая ни противоречащие арифметике расчеты, ни исходные цифры. 14 тысяч долларов, видимо, какая-то магическая для Следственного управления ФСБ цифра, поскольку Анатолий Бабкин обвиняется в получении точно такой же суммы от ЦРУ США. При этом хотелось бы повториться, что более чем двухлетнее наружное наблюдение ни разу этого не зафиксировало, и нет никаких свидетельств о получении мной банковских переводов.
      Следствие пыталось доказать получение денег от южнокорейцев тем, что обнаруженные при обыске в моей квартире и в служебном кабинете доллары были якобы разложены в конверты, часть из которых имела логотип посольства РК в Москве. Эти попытки несостоятельны, поскольку противоречат и протоколам обыска, и показаниям свидетелей, включая запутавшихся при многочисленных выступлениях в судах понятых. Да и со здравым смыслом здесь не все в порядке: надо полагать, южнокорейские разведчики достаточно профессионально подготовлены, чтобы не выплачивать гонорары своим агентам в подписанных конвертах.
      В протоколе обыска в квартире вообще отсутствуют какие-либо указания на конверты и на то, что они изъяты, а по свидетельству понятой, повторенному ею многократно, «следователь все старательно делал, записывал», «все записывал, что осматривал». Вместе с тем говорится, что обнаруженные доллары были затем упакованы в отдельный конверт и опечатаны. Другой понятой заявил в суде, что «деньги были сложены вместе и пересчитаны. Эти деньги потом были упакованы в общий конверт… В этот конверт были упакованы только деньги».
      Дальнейшие их попытки «подправить» показания, которые были использованы защитой в кассационных жалобах для опровержения обвинения, свидетельствуют лишь о низком уровне полученного ими инструктажа и неподготовленности к отведенной роли.
      «Свидетель П.», участвовавший в обыске, то видел, то не видел, как изымались деньги, но видел пять конвертов и все – с символикой южнокорейского посольства. На них, как он хорошо помнит, «были печати корейского посольства, что-то написано по-английски и транскрипция, сделанная Моисеевым». При процессуальном осмотре в Следственном управлении изъятые в квартире 4647 долларов оказались разложенными в шесть конвертов. Ни один из конвертов не соответствовал описанию, данному «свидетелем П.».
      Фальсификация протокола осмотра изъятых в квартире долларов очевидна. Конверты к деньгам никакого отношения не имели. Но поскольку конверты были основным доказательством того, что деньги получены от южнокорейской разведки, то на одном из судебных заседаний появились показания «свидетеля П.», суть которых сводилась к тому, что, мол, неважно, были ли доллары разложены в конверты с символикой посольства или нет, но само наличие подобных конвертов дома уже свидетельствует о преступлении, поскольку иначе как криминальным путем их получить невозможно, они же не продаются. «Свидетель М.» был еще более категоричен. Взглянув на них в зале суда, он заявил, что узнает их, поскольку именно в таких конвертах АПНБ и выплачивает гонорары своим агентам.
      Вот это профессионализм! Одному достаточно взгляда, чтобы хорошо запомнить конверты, описать и узнать мой почерк, другому – чтобы определить их принадлежность к АПНБ.
      И ничего не значит, что мои бывшие коллеги на суде скажут, что у одного такими конвертами «вся комната забита», а у другого их «целый ящик». Думаю, правда, что сейчас они на всякий случай от них уже избавились.
      – Вот я помню, – заявила судья Кузнецова, – меня однажды приглашали в посольство на прием. Тогда на посольском конверте было указано мое имя. А здесь что? Ничего не указано. И вы мне еще что-то говорите, что получали их по работе.
      Что касается 1100 долларов, изъятых из моего рабочего сейфа, то они действительно лежали в конверте, в обычном российском почтовом конверте с изображением птички варакушки. Очевидно, сумма не соответствовала той, которую я, по версии следствия, регулярно получал от Чо Сон У. Но тем не менее деньги тоже были признаны полученными от южнокорейской разведки, а конверт, как и другие, -вещественным доказательством их получения. Он также предъявлялся «свидетелю М.», и в нем он тоже узнал конверт, «обычно» используемый АПНБ для выплаты денег агентам. Чем-то российская варакушка, видно, приглянулась корейцам. Кстати, непонятно почему меня не обвинили в работе на Моссад, ведь в сейфе был и конверт из посольства Израиля.
      Эксперт Центра по информации и анализу работы российских спецслужб общественного фонда «Гласность» так расценивает манипуляцию с конвертами: «Прежде всего, конечно, следует поставить все точки над „i“ в истории с конвертами… В них якобы корейская разведка выдавала Моисееву деньги (и тот как агент был настолько беспечен и даже дебилен, что хранил их дома годами!?). То, что это наглая и бесстыдная фальшивка, не вызывает ни малейших сомнений. Однако вот эта самая очевидность и настораживает. Возникает сильнейшее ощущение, что, фабрикуя эти конверты, следствие откровенно наплевало на элементарный здравый смысл, настолько до зарезу ему они были нужны. Зачем? Только ли затем, чтобы любой ценой оправдать справедливость обвинения и доказать лишний раз доблесть контрразведчиков? Безусловно, и за этим тоже, в конечном счете.
      Однако изначальное предназначение злосчастных конвертов, думаю, в другом, а именно: подкрепить нечто реальное, но настолько хлипкое, что оно нуждается в любом подтверждении, даже в таком. Что именно? Почти уверен, что конверты послужили «подпоркой» ксерокопиям на корейском языке, полученным из СВР».
      Что касается изъятых денег, то создается впечатление, что в их конфискации ФСБ заинтересована непосредственно, поскольку, несмотря на все усилия, так и не удалось добиться получения каких-либо исполнительных документов от районной службы судебных приставов, свидетельствующих об их передаче в доход государства. В Хорошевский суд Финансово-экономическое управление ФСБ представило справку Внешторгбанка о том, что «сумма 53 597,00 долларов США зачислена на счет Министерства финансов „Доход федерального бюджета“ 27 марта 2002 года». При этом, согласно справке, Внешторгбанк получил еще и 375 казахстанских тенге. Но у меня изъяли совсем другую сумму – 5747 долларов и ни одного тенге! Где на самом деле были мои деньги с июля 1998 по март 2002 года? Где они сейчас?
      С другой стороны, если даже считать, что в 50 тысяч входят и мои деньги, то на каком основании ФСБ взяла на себя функции органа, исполняющего судебный приговор? ФСБ, получается, не только обвиняет, ведет следствие, содержит в своем изоляторе обвиняемого, но и ведет оперативное сопровождение суда и исполняет приговор. Невольно приходит в голову мысль, что «система» была гораздо честнее, когда имела «особые совещания» и не отягощала себя профанацией суда и других «ненужных» формальностей.
      Кстати, говоря о конфискации, точно так же в кабинетах Следственного управления «затерялись» и следы компьютера, унесенного из комнаты моей дочери при обыске в квартире. В отношении него тоже не было никакого исполнительного производства.
 

 
      Вот профессиональное мнение цитировавшегося выше эксперта Центра по информации и анализу работы российских спецслужб относительно того, «что такое Моисеев с точки зрения разведки». Напомнив, что, «во-первых, согласно приговору, за четыре с чем-то года сотрудничества с иностранной разведкой Моисеев встречался с ее представителем не менее 80 раз. То есть, надо полагать, один-два раза в месяц. Нет, оказывается, даже чаще: три-четыре раза в месяц, как указано на другом листе приговора… Во-вторых, все встречи Моисеева с корейцем проходили в ресторанах или кафе, а то и дома. Наконец, в-третьих, договоренность о каждой очередной встрече достигалась по телефону, когда кореец звонил Моисееву на работу либо домой», он пишет:
      «Если провести достаточно близкую и корректную аналогию с ГРУ, то он [В. И. Моисеев], имея звание не ниже генерал-майора (чрезвычайный и полномочный посланник второго класса), занимал должность не менее заместителя начальника направления в оперативном управлении (заместитель директора одного из департаментов МИД). А это значит, что, согласно азам разведывательной деятельности, свято соблюдаемой любой уважающей себя разведкой мира, будь то наши СВР и ГРУ, американское ЦРУ, английская СИС или израильская Моссад, Моисеев был особо ценным агентом . А каноны агентурной связи, столь же свято чтимые солидной разведкой, запрещают личные встречи с такими агентами на территории разведываемых стран с жестким контрразведывательным режимом, одной из которых традиционно считается Россия, чаще одного раза в квартал (!) даже на самом начальном этапе. Уже на втором году количество таких встреч сокращается до двух в год (!!), а позднее они и вовсе исключаются (!!!). Причем ни при каких условиях встречи агенту не назначаются по телефону, да еще звонком домой или на работу. (Вообще уже в самом начале работы с агентом разведкой составляется подробнейший план связи с ним, где встречи и любые контакты расписаны и по месту, и по времени.) Не поощряются, мягко говоря, встречи с агентами в таких людных местах, как рестораны и кафе. Что же до встреч у агента дома, то это верх безграмотности, безответственности и непрофессионализма со стороны разведчика, по сути – должностное преступление.
      С учетом всех этих очевидных истин любой уважающий себя профессионал решительно откажет Моисееву в статусе не только особо ценного, но и агента вообще…Вести речь об агентурных отношениях Моисеева с АПНБ даже не смешно» (выделено и подчеркнуто автором текста).
 

 
      В качестве доказательства моей «шпионской деятельности» и передачи документов и сведений Чо Сон У следствие и суд использовали поступившие в феврале 1997 года из СВР в Управление контрразведывательных операций Департамента контрразведки ФСБ копии документов на корейском языке на 17 листах, которые еще при их первоначальном переводе на русский язык в УКРО были разделены на два документа под произвольно данными и не соответствующими реальности названиями: «Выписка из Проекта приказа по организации работы резидентуры АПНБ на 1997 год» и «Выписка из личного агентурного дела Моисеева В. И.». Эти документы, пожалуй, представляют собой пик фальсификации и надуманного толкования, если вообще можно найти какой-то пик в нагромождении лжи.
      Первые шесть листов, как выяснилось, были смонтированы на ксероксе из более обширного документа под заголовком «Проект служебного приказа на 1997 год», а последующие листы вообще никакого заголовка не имеют. Ни один из этих листков не содержит указания на то, что эти документы подготовлены в АПНБ и вообще в Южной Корее или южнокорейцами. В переводе, как уже говорилось, были значительные пропуски, искажения и добавления.
      После того как я сам перевел весь корейский текст на русский язык и ознакомил с переводом адвоката Ю. П. Гервиса, он с некоторым недоверием отнесся к моей работе – настолько переводы были разными. Но, получив мои заверения и наведя справки о моих знаниях корейского языка, приободрился, увидев возможность опровергнуть столь шатко обоснованное обвинение. Одно из его первых ходатайств в судебном процессе под председательством судьи Кузнецовой было о затребовании полных текстов корейских документов, их повторном переводе, вызове в суд переводчика УКРО, первоначально работавшего с корейским текстом, и признании фальсифицированным процессуального перевода.
      «Свидетель П.» признал, что он под руководством «свидетеля М.» делал не перевод, а служебную аннотацию, и что он сам придумал заголовки к документам, поскольку начальство требует, чтобы все документы имели название. Мой вопрос, почему именно такие, а не другие, заставил его долго мяться и свести ответ к тому, что ему с его трехлетним опытом работы показалось так правильным.
      Он согласился со мной, что слово, переведенное им как «резидентура», можно и нужно перевести как «филиал», «отделение», как это и переводят все без исключения словари, оговорившись, что если оно не относится к документу, касающемуся разведки. Но через пять минут, ничуть не заботясь о логике, сделал вывод, что переведенный им документ относится к разведке, поскольку содержит термин «резидентура». Круг принадлежности «Проекта приказа…» к разведслужбе таким образом замкнулся, но вот на вопрос, почему именно к АПНБ, а не к какой-либо другой, я получил ответ в виде пожимания плечами и невнятного бормотания, что ему так показалось.
      – Еще не успел заматереть, – подвел итог в разговоре со мной Юрий Петрович, выслушав это и другие его выступления в суде. – В нем еще сохранились остатки совести.
      «Свидетель М.» признал, что это он смонтировал на ксероксе «выписку из Проекта приказа…», поскольку остальное, на его взгляд, к делу не относится. Так что из СВР в УКРО ФСБ поступил полный документ, а уж там решили, что относится к делу, а что нет, сделав «выписку».
      С его помощью было решено опровергнуть мои утверждения об искаженном переводе документов. На очередное заседание суда он явился с двумя большими сумками книг и, когда занял место за свидетельской стойкой, Кузнецова попросила его предъявить суду диплом об окончании вуза. Он тут же достал его из бокового кармана пиджака и показал.
      – Референт-переводчик корейского и английского языков, – громко зачитала судья.
      После этого мне было предложено изложить все то, с чем я не согласен в переводе, а «cвидетель М.» стал доставать из сумок книги. Это оказались корейско-русские, русско-корейские и толковые словари, общие и тематические в двух экземплярах: для него и для меня. Их, как и диплом, он «случайно» захватил, направляясь в суд в качестве свидетеля. Сколько я потом на следующем процессе под улыбки судьи Т. К. Губановой, понимавшей, чем вызван мой вопрос, ни спрашивал у свидетелей, захватили ли они с собой дипломы о высшем образовании, встречал только недоуменный взгляд и, разумеется, отрицательный ответ. Думаю, многие относили вопрос на счет моего длительного пребывания в тюрьме.
      Понятно, что по большей части «свидетель М.» опровергал меня, доказывая, что перевод сделан правильно. Причем, каждое свое выступление он, как правило, предварял словами: «Я как профессиональный переводчик считаю…» Вершиной его аргументации можно, наверное, считать утверждение, что перевод «купил оружие» вместо «продал оружие» – это не искажение, поскольку речь идет в обоих случаях об оружии. Так, некоторые не имеющие значения лексические нюансы.
      По его мнению, «в корейском языке есть особенности, которые являются причиной разного перевода одного и того же текста разными переводчиками». Если это и мнение профессионала, то уж совсем не филолога. Профессиональному переводчику такое заявить вряд ли даже придет в голову.
      Арбитром в нашей полемике выступала судья с неизменным аргументом:
      – У вас же не написано в дипломе, что вы переводчик. Как же вы можете оспаривать мнение профессионала.
      В дипломе МГИМО этого действительно не написано, но учеба в этом институте и 30-летняя практика дают желающим хорошее знание иностранных языков.
      Опроверг он и перевод словосочетания «соним чхамса» как «старший советник». По его мнению, оно неправильно было переведено даже в аннотации, сделанной при его участии и под его руководством. Правильным переводом будет «предыдущий советник». Потрясая толковым словарем, он доказывал, что корейское слово «соним» состоит из двух иероглифов, первый из которых означает «ранее», «предыдущий», а второй – «назначать». Посему, мол, и слово нужно понимать как «ранее назначенный», «предыдущий». Бесспорно, что это корейское слово состоит из тех двух иероглифов, о которых говорил «свидетель М.». Но вот понимать его так буквально не только невозможно, но и просто нелепо. Об этом знает любой, только начинающий изучать иероглифику, уж не говоря о «профессионалах».
      Чтобы было более понятно неспециалистам, о чем я говорю, приведу пример. Многим в России, особенно занимающимся восточными единоборствами, известно японское слово «сэнсей» – «учитель», «наставник». Оно тоже состоит из двух иероглифов: «ранее», «предыдущий» и «родиться». Первый иероглиф и в корейском слове, и в японском один и тот же. И корейцы, и японцы используют одни и те же китайские иероглифы, которые в этих трех языках лишь читаются по-разному, но пишутся и понимаются с небольшими нюансами одинаково. Иными словами, буквальный перевод слова «сэнсей» – это «ранее родившийся». Но ведь никому же в голову не придет переводить его так!