«Лефортово» – тюрьма небольшая. В других московских изоляторах число сидельцев измеряется тысячами, а здесь во время моего пребывания было не более 100-150 человек. В камерах, площадью около восьми квадратных метров, – по два-три человека.
      В каждой камере, где я был, вдоль стен расположены три вмазанные в бетонный пол и прикрепленные к стене шконки – иначе, чем по-тюремному, эти стальные сооружения, на которых спят заключенные, и не назовешь.
      Напротив входа, на высоте человеческого роста – окно с покатым подоконником, по глубине которого видно, что стены почти метровой толщины. В окне – двойные рамы, внутренняя – металлическая и вместо стекла в ней плексиглас. Внешнее стекло – матовое, через него невозможно увидеть ни облака, ни неба, ни солнца. Сверху – фрамуга для проветривания. Снаружи – решетка из толстых прутьев. Если окно не открыто (а открывали его только летом с разрешения начальника изолятора), в камере полумрак. Без электрического света не обойтись, но две лампочки по 40-60 ватт в матовых плафонах под решеткой на высоком, около трех метров, потолке с освещением не справляются, так что полумрак в помещении всегда. Лампочки горят круглые сутки, поэтому полумрак даже ночью. В таких условиях зрение ухудшается очень быстро.
      На шконках проходит по существу все время – в проходе между ними можно разминуться лишь боком. Я даже стал задумываться, не поэтому ли в русском языке глагол «сидеть» уже сам по себе означает пребывание в тюрьме, а «посадить» кого-то – значит отправить его в тюрьму? Ведь каждый язык формируется под воздействием реалий жизни, а в других известных мне языках такого соответствия не существует. Вот так у нас в России и получилось, что зэк сидит даже тогда, когда лежит и гуляет, а в заключении ты никогда не услышишь: «Садись», только: «Присаживайся». В тюрьму зэков тоже на «сажают», а «закрывают».
      От недостатка движения и постоянного сидения у арестантов возникают профессиональные, если их так можно назвать, заболевания. Никто о них не говорит, поскольку они не заразны и не опасны для общества, как туберкулез, но зэки страдают геморроем и аденомой простаты гораздо чаще, чем туберкулезом.
      Из другой «мебели» в камере два небольших столика размером с газетный лист, на которых едят, хранят посуду, чайник, книги, ставят телевизор, если он есть. На нем же и пишут, поставив между шконками и полностью, таким образом, перекрыв проход. На стене висит открытая полка для мелких вещей.
      В углу, около двери находится унитаз совершенно уникальной конструкции, разработанной, наверное, еще во времена строительства тюрьмы. Это литое чугунное ведро, отороченное сверху покрашенным деревом и закрываемое фанерной крышкой. Для смыва используется пластмассовый тазик, который служит также для стирки, мытья пола и других хозяйственных нужд. Люди вынуждены пользоваться унитазом на виду друг у друга и под наблюдением бдительно следящего в глазок вертухая, многие из которых женщины. В «Лефортово» он не оправдывает своего тюремного названия «дальняк», поскольку находится в самом что ни на есть переднем углу.
      Над раковиной вцементированное в стену небольшое и помутневшее от времени зеркало. Вода – только холодная.
      Рядом с раковиной – мусорная корзина, которую каждое утро освобождают от мусора. Уборкой занимаются сами зэки по очереди. Причем, как правило, делают это тщательно, понимая, что иначе камера окончательно превратится в хлев. Открытая фрамуга – тоже норма для камеры в любую погоду. Бывалые сидельцы мне быстро внушили, что свежий воздух – лучшая профилактика туберкулеза.
      Для одежды над одной из шконок сделаны два-три деревянных крючка. Обычно на них вешаются куртки, брюки. Всю остальную одежду хранят под шконкой в пластиковых пакетах и хозяйственных сумках или под матрацем. Да ее и немного: разрешается при себе иметь сменное белье, несколько пар носков, пару рубашек, брюки, домашние тапочки, свитер и какую-нибудь обувь для прогулок. Все остальное нужно держать в камере хранения и можно получать по заявлению. На ночь, если в камере трое, снимаемую с себя одежду кладут под шконку, в ноги или под матрац. Вдвоем легче: все складывается на пустующее место.
      Тут же под шконкой хранят и овощи, фрукты, другую снедь, полученную от родственников. В холодильник продукты сдать можно, но берут не все, и пользоваться им разрешается только раз в сутки рано утром. К тому же бетонный пол, как и стены, всегда холодный, даже в жаркую погоду, и продукты на нем сохраняются не хуже, чем в перегруженном холодильнике.
      Кстати, еще об одной легенде, ходящей относительно «Лефортово», что в нем хорошо кормят. Я не встречал там ни одного человека, который бы не получал продуктовых передач и посылок или не пользовался тюремным ларьком. И наоборот, знаю, что те, кто мог это себе позволить, получали посылки практически ежедневно. При хорошем питании в этом бы не было необходимости. У меня передачи от жены вызывали глубокую горечь и невольные слезы, поскольку я знал, что моя семья, оставшись без средств к существованию, вынуждена отрывать от себя последнее, чтобы дать мне выжить.
      Над дверью встроен в стену громкоговоритель, по которому централизовано по расписанию транслируются радиопередачи. Как правило, это музыкальные программы. Молодые обычно предпочитают слушать их погромче, от чего голова разрывается. «Маяк», а уж тем более «Эхо Москвы» воспринимаются как информационный праздник, если нет телевизора, а у меня своего не было. Контролеры зачастую забывали о расписании, сами предпочитая музыку, и тогда приходилось просить их переключиться. Для вызова контролера рядом с дверью имеется выключатель, который зажигает с наружной стороны специальную лампочку.
      Из посуды – эмалированная миска и кружка, а также алюминиевая ложка. Нож из оргстекла – один на камеру. Умельцы умудряются натачивать его так, что он режет не хуже стального, только быстро тупится. Для подогрева воды можно использовать собственный кипятильник. На ночь все эти опасные с точки зрения режима предметы выкладываются в камере так, чтобы контролер мог их видеть через глазок.
      Поскольку душ раз в неделю и все время ходишь с ощущением немытого тела, то в чайнике можно вскипятить воду и обтереться, помыть голову. Для стирки вода тоже кипятится в чайнике.
      Постельное белье меняется в банный день. Верхние вещи можно было раз в неделю сдавать в стирку, но предпочтительнее было стирать самому, поскольку применяемое в прачечной дешевое хозяйственное мыло придавало им отвратительный запах. Проблема была в сушке: веревки подвешивать официально запрещалось и приходилось по очереди раскладывать вещи на подоконнике, свободной шконке, вешать на плечиках или придумывать какие-то другие приспособления.
      Со временем, глядя на других и обучаясь, начинаешь обустраиваться в камере. Так появляются уникальные пепельницы, сделанные из спичечных коробков и сигаретных пачек, скрепленных собственного же изготовления клейстером из хлеба; солонки и сахарницы из стаканчиков из-под йогурта и обрезанных пакетов из-под сока; всевозможные крючки и держатели из согнутых под нагревом на спичке шариковых ручек для полотенец и сушки белья; разделочная доска из разрезанной и выпрямленной в горячей воде пластиковой бутылки; скотч из этикеток на парфюмерии; прочные канатики, сплетенные из распущенных носков и т. п.
      Вот, пожалуй, и весь казенный быт – удивительный и малодоступный для обычного понимания, начиная с площади помещения и его обустройства и кончая посудой и одеждой. Кто бы мог подумать, что так можно просуществовать не год и не два. Трудно, если вообще возможно, привыкнуть жить одновременно и в туалете, и в столовой, и в кухне, и в спальне, и в курилке со всеми присущими этим помещениям свойствами и запахами. Я все время кощунственно и не к месту вспоминал, как, живя один, мучился в Сеуле в 200-метровой квартире с тремя туалетными комнатами из-за отсутствия уюта и необходимости самому поддерживать в ней порядок.
      Говорят, что, когда у Матиаса Руста, приземлившегося на Красной площади в Москве и сидевшего потом в тюрьме, спросили после возвращения в Германию, что представляет собой российская тюремная камера, он ответил: «Не знаю. Я все время просидел в туалете».
      Примерно через полгода такой «туалетной» жизни я писал своей жене: «О том, что я соскучился – и по тебе, и по Наде, и по работе, и по дому и вообще по нормальной жизни – говорить не надо. Прежде я бы никогда не поверил, что смогу это выдержать и морально, и физически. Это лишний раз подтверждает, что человек – это скотина, существующая в любых условиях с тем или иным успехом. Именно здесь понимание того, что все чины и звания, как и многое другое – ерунда. Нужна лишь нормальная жизнь с недоразумениями, горестями и радостями, усталостью, с нормальными мыслями в голове».
 

 
      Занимались в камере каждый своим делом. Можно было читать, смотреть телевизор, слушать радио, просто сидеть или лежать, размышляя, писать, разговаривать. Основной принцип камерного сосуществования – делай все, что хочешь, но не мешай другому. И здесь многое зависело от соседа, от его понимания, что такое «не мешай». Один искренне не понимал, почему нужно смотреть новости, а не MTV, другому не нравилось, что ты читаешь, а не беседуешь с ним, третий любил походить по камере для разминки – четыре шага в одну сторону, четыре – в другую. Все люди разного возраста, разного уровня образования и жизненного опыта, разного воспитания, по-разному оказавшиеся в тюрьме.
      Помню, несколько дней мне пришлось быть в камере с чеченцем Турпал-Али Атгериевым. Его перевели в камеру, где мы уже около двух месяцев жили с соседом по имени Руслан. Али – так он для простоты просил себя называть – общительный грамотный молодой человек, как мусульманин ежедневно по расписанию совершал намаз, для чего у него был специальный отрывной календарь с указанием времени восхода и захода солнца, который он повесил на самое видное место. Причем, как и всякий неофит, он делал это с особым тщанием и днем и ночью со всеми необходимыми приготовлениями, подолгу крутясь вокруг раковины и унитаза. Мы с Русланом в целом относились к Али с пониманием, хотя он доставлял нм неудобства: когда его ночью будили, то, естественно, пробуждались и мы, когда он молился, мы должны были хранить тишину. Несмотря на то, что мы никак не высказывались по этому поводу, тактичный Али буквально через несколько дней сказал нам:
      – Не обижайтесь, ребята, но я написал заявление, чтобы меня опять перевели в одиночку, как я и сидел раньше. Не потому, что вы плохие парни, но я чувствую, что вам неудобно со мной, да и мне с вами тоже.
      Он мог бы этого и не говорить, просто написав заявление. Но, как очевидно, его понимание порядочности требовало объяснений. Подобная тактичность – скорее исключение, чем правило, в тюремном существовании. Правда, думаю, у него была и другая причина уйти от нас. Мое искреннее стремление прояснить для себя, что называется из первых уст, существо чеченской проблемы навело его, видимо, на мысль о неслучайном характере его подселения именно в эту камеру.
      Кстати, Али совсем не производил впечатления больного человека и не жаловался на здоровье, и я с удивлением и неверием потом прочитал в газетах о его смерти из-за каких-то болезней в тюрьме, где он после суда отбывал наказание.
      Сокамерников, как известно, не выбирают. За три года и почти семь месяцев в «Лефортово» меня около 20 раз переводили из камеры в камеру, и я сменил порядка 30 соседей. С одними был несколько дней, с другими – несколько месяцев, а с неким Мишей – целых десять месяцев. При этом без нарушения закона, запрещающего содержание в одной камере несудимых с лицами, ранее отбывавшими наказание, или с лицами, в отношении которых приговор вступил в законную силу, я находился не более полугода.
      Несомненно, что такая непредсказуемая по времени и частая смена камер и соседей сознательно использовалась администрацией изолятора для создания психологической неустойчивости и напряжения, когда каждый раз приходится приспосабливаться к новым соседям и налаживать быт, для подавления воли и акцентирования подневольности. Каждый раз открываемая кормушка могла означать наставленный на тебя палец вертухая и вопрос: «Ваша фамилия, имя, отчество?» – и далее приказ: «Собирайтесь на выход с вещами!»
      Но использовалась она не только для этого. На каждом этапе следствия и суда сокамерники подбирались таким образом, чтобы получить дополнительные сведения для обвинения, направить ход мыслей и соответственно действий в нужном властям направлении, создать в камере соответствующую атмосферу и настроение, которые бы определяли поведение человека.
      Для этого в «Лефортово» существуют осужденные, вставшие на путь сотрудничества с властями под обещание условно-досрочного освобождения и отбывающие наказание в камерах под прикрытием незамысловатой легенды, рассчитанной на дилетантство большинства узников. Они выполняют роль «наседок» или, говоря профессиональным языком, почерпнутым у одного из специалистов в этой области, обеспечивают оперативное прикрытие камер. Как правило, это не раз уже сидевшие люди, прошедшие другие московские изоляторы и объясняющие свой перевод в изолятор ФСБ «проведением доследования по другому делу» или «ожиданием суда над знакомыми для того, чтобы выступить на нем в качестве свидетеля». В силу своего тюремного опыта и предназначения они заметно выделялись на фоне других заключенных в первую очередь своим поведением, необъяснимой безмятежностью существования, стойким отсутствием желания ходить на прогулку, в это время, видимо, проходило их общение с куратором.
      Встречался я и с другими, посолидней, из числа непосредственно узников «Лефортово», пошедших на сотрудничество с администрацией, среди которых были и бывшие сотрудники правоохранительных органов. Их легенда объясняла пребывание в изоляторе «затянувшимся рассмотрением дела по кассации», «ожиданием ответа на прошение о помиловании», «предстоящим направлением в больницу».
      С такими людьми в основном и приходилось делить камеру, перенимать опыт тюремной жизни. Кстати, Поупа все время держали в шестиместной камере. Мы с ним шутили, что он, как фигура более значимая, чем я, нуждается и в более серьезном пригляде.
      Я уже рассказывал, как меня встретил мой первый сокамерник советами не противиться следователям. Он же при помощи Библии, которую знал и цитировал наизусть, настойчиво увещевал меня смириться с неизбежным, быть мужчиной и уметь проигрывать. Его подход, особенно поначалу, отличался подчеркнутым интеллектуализмом и демонстративной заботливостью. Он, например, взял на себя всю заботу о получаемых нами из дома продуктах и приготовлении всевозможных салатов, пытался оградить меня от мытья посуды и пола. Когда я вставал, на столике уже стоял горячий кофе и были готовы бутерброды.
      Круг интересовавших его вопросов в наших беседах вроде бы на общие темы носил явно целенаправленный характер. Расспрашивая о Корее, он, как бы между прочим, «чисто по-мужски» интересовался, была ли у меня любовница-кореянка, сколько стоит проститутка в Сеуле и пользовался ли я их услугами – видимо, следствию хотелось объяснить отсутствие у меня денег и ценностей сладострастием. Были и беседы об автомобилях, с вопросом, какой я куплю в будущем, обсуждения преимуществ вкладов в зарубежные банки.
      Но больше всего мне запомнились его выяснения в течение нескольких дней, умею ли я пользоваться шифрблокнотом. Он делал вид, что его не убеждают мои объяснения об отсутствии таковых в МИДе, мол, переписка-то с посольством секретная, а посему я должен знать шифровальное дело. Это уже был явный перебор, выходящий за рамки его в целом осторожного опроса, но, вероятно, таково было задание.
      Примерно через два месяца разговоров и идиллии в наших отношениях все повернулось на 180 градусов. «Обидевшись» на меня за то, что, встав ночью в туалет, я разбудил его, он перестал со мной разговаривать полностью. Тишина в камере нарушалась только звуками радио и телевизора да хлопаньем кормушки. Как я понимаю, была предпринята попытка подавить меня одиночеством, тяжелой даже в обычной жизни атмосферой безмолвного общения. Кофе, однако, как и прежде, всегда ожидал меня по утрам. Может быть, и в этом была какая-то цель?
      Вновь заговорил он со мной перед Новым годом, за пару недель до того, как меня перевели в другую камеру. Общаясь потом с другими заключенными «Лефортовo», я узнал, что мой первый сокамерник был достаточно известной личностью в этой тюрьме, где провел несколько лет после «Матросски» в связи с «доследованием по другому делу», а затем был освобожден условно-досрочно.
      В поисках доказательств моей преступной деятельности в период следствия один из моих соседей, 20-летний парень, получивший срок за распространение и употребление наркотиков, буквально уговаривал меня передать записку на волю. Его якобы должны были в ближайшее время перевести в Краснопресненскую пересыльную тюрьму, откуда передача записки на волю не представляет труда. Однажды он даже разбудил меня, чтобы напомнить еще раз о своем предложении, обещая, что у него ее при шмонах ни в «Лефортово», ни на Пресне не найдут. Вот у него есть при себе 50 долларов, спрятанных в надежной «нычке», и никто же не нашел! Это было по-детски, но, видимо, с кем-то и срабатывало в расчете на наивность предлагающего свои услуги.
      Имел я и совсем провокационное предложение от одного из состоятельных, по его словам, соседей дать мне «тысяч 40-50 зелени» для подкупа судьи, чтобы решение было в мою пользу. («Без отдачи, старик! Я ж понимаю, что у тебя нет и не будет таких денег. Но ты хороший мужик, мне тебя жалко. Мой адвокат все организует с твоим».)
      Когда мой последний судебный процесс подходил к концу, в августе 2001 года меня перевели в камеру, где соседом оказался уже упоминавшийся бывший офицер одной из российских спецслужб Валерий Оямяэ, осужденный по той же статье, что вменялась и мне. В эту камеру, к Валере, я и вернулся после оглашения приговора и беседы в автозаке относительно того, какие шаги от меня ожидаются в результате столь «мягкого» приговора. Его комментарии в этот и последующие дни были как бы продолжением той беседы в автозаке, когда меня отговаривали от обжалования приговора Мосгорсуда. Их суть сводилась к тому, что раз уж мы попали в эти жернова, то виноват ты, не виноват, а нужно смириться и не рыпаться, и думать не о том, как добиться оправдания, что при нашей системе невозможно, а о том, как быстрее выйти из заключения. А уж потом можно заниматься и реабилитацией, если в этом будет необходимость и желание.
      Сам он из этой камеры ушел на этап, чудесным образом освободившись к концу года, хотя чудес не бывает, а причину здесь нужно искать совсем в другом. Кстати, Анатолий Иванович Бабкин уж совсем не по недосмотру администрации «Лефортово» тоже какое-то время находился в одной камере с Валерой Оямяэ.
      Отнюдь не всегда надежды, возлагаемые оперативниками на сокамерников, оправдывались. Например, в самом начале третьего процесса, в конце 2000 года, меня от спокойных и грамотных соседей – майора спецназа ВДВ Константина Мирзоянца и начальника УБОП по Тверской области подполковника Евгения Ройтмана – перевели в камеру к крайне неуравновешенному и неуживчивому, ранее неоднократно судимому Сергею. Он обвинялся в многочисленных убийствах. В силу особой опасности преступлений, а также взрывного характера, его даже из камеры всегда выводили в наручниках. Предполагалось, очевидно, что новая обстановка добавит мне «нужного настроения».
      И действительно, он встретил меня весьма настороженно и колко. Было тяжело после всех волнений, связанных с судом и выездами из изолятора, возвращаться в камеру, где невозможно расслабиться. Но по мере общения мы постепенно нашли общий язык. Уроженец маленького приволжского городка, не лишенный природной смекалки и любознательности, он часто просил меня рассказать о «Карелии», имея в виду Корею, и с удовольствием слушал. Сам же, как более опытный в тюремной жизни, взял на себя роль моего своеобразного покровителя.
      Помешанный на чистоте, ухаживавший часами за своей одеждой, Сергей каждый раз перед выездом на суд по своей инициативе чистил щеткой мой пиджак, приговаривая, что человек всегда должен быть опрятным и что появиться в суде в костюме с ворсинками от пуховика – значит унизить себя перед ментами.
      Однажды, когда у меня неожиданно отобрали очки, он счел необходимым вмешаться и объяснить вертухаям на понятном им языке, что он думает по этому поводу, закончив свои пояснения криком в открытую кормушку:
      – Думаете, можно издеваться над безответным человеком?! Я вам моего дипломата не дам в обиду!
      В целом же общение с соседями по камере, если отвлечься от скрытой деятельности большинства, о которой я не забывал, но на которой по причине отсутствия возможности проговориться и не зацикливался, было обычным общением людей, находящихся в экстремальных условиях тюрьмы, познающих друг друга, но в силу различий прежнего жизненного опыта не всегда достигающих взаимопонимания.
      Мы разговаривали на разные темы. Слышал я и браваду – подумаешь, мол, несколько лет тюрьмы вместе со своими пацанами, зато я ездил и буду ездить на БМВ – как правило, все представляются большими знатоками современных «крутых» автомобилей и владельцами машин класса не ниже «Бэшки» – и теперь уж меня не поймают, я теперь стал умнее. Слышал и сожаления о своей бестолковой жизни вперемежку с безысходным намерением продолжить ее и в дальнейшем.
      – Ты знаешь, – говорил мне с тоской Миша, в свои 28 лет уже трижды судимый и проведший в заключении больше десяти лет, – я с тобой в камере нахожусь уже больше времени, чем жил с женой. Вот я вижу, ты волнуешься, переживаешь, а я лежу сытый и думаю: все вроде бы идет как надо. Ты говоришь, что у тебя нет знакомых, которые бы сидели, а у меня, наоборот, нет таких, которые бы не сидели.
      За полгода до того, как его в очередной раз закрыли, он женился, у него родился сын, которого он хотел сделать хоккеистом или ментом, поскольку «и те, и другие имеют много денег». Сам он собирался «остановиться», когда получит не менее трех миллионов долларов – столько, по его расчетам, ему нужно было до конца жизни, чтобы на все хватило, включая регулярное потребление «винта», который «вовсе и не наркотик, а стимулятор активности». Если немного урезать свои потребности, рассуждал он, то хватит и двух миллионов. У него был план, как «получить» эти деньги.
      – А работать ты что, никогда не собираешься? – спрашиваю я.
      – Ну, если б мне платили тысячи полторы-две «зелени» в месяц, я бы, наверное, пошел. Вот жена моя работает после училища поваром в заводской столовой, а получает копейки.
      – А что ты умеешь?
      – Ну, например, умею делать мышеловки. Мы их делали на зоне в Коми последний раз. И вообще, еще в лагере на малолетке я окончил одиннадцать классов и даже собирался после освобождения поступать в институт, да потом раздумал.
      Миша считал себя вполне образованным человеком. Когда мы играли в «балду» он с большим недоверием относился к используемым мною незнакомым ему словам и правописанию. Однажды я написал безобидное слово «пальто», и тут он взорвался:
      – Ну тут-то ты меня не обманешь. Я точно знаю, что это слово пишется через «о». Оно проверяется словом «польта».
      Миша регулярно встречался с женой и сыном. Свидания длились по нескольку часов, причем не через стекло и по телефону, а в отдельной комнате. Потом он рассказывал мне, как играл с ребенком. И в соответствии с законом, и в соответствии с практикой такие свидания предоставляют только осужденным, но никак не подследственным или подсудимым. Собственно мой сосед и отбывал наказание, зарабатывая себе «скощуху» соглядатайством.
      Сидел я в камере и с ментом, капитаном-оперативником уголовного розыска. Из его откровений я узнал, что его коллеги начинают рабочий день со стакана водки, что на обыск и задержание не ходят без патронов или пакетика наркотиков и что уложить на рабочий стол и «уть» допрашиваемую женщину в обмен на поблажку или обещание отпустить – само собой разумеющееся дело. Его хобби было коллекционирование фотоаппаратуры и видеозаписей, для просмотра которых у него был домашний кинотеатр последнего поколения. Это было еще задолго до шумной кампании по разоблачению «оборотней в погонах».
      Приятные воспоминания у меня остались от общения с Андреем из Волгограда, с которым я соседствовал в последние недели своего пребывания в «Лефортово», когда уже не представлял для ФСБ никакого оперативного интереса. Экономист по образованию, мастер спорта по шахматам, он не скрывал, что просчитался в разработанной им схеме ухода от платежей в каком-то коммерческом предприятии и был обвинен в мошенничестве.
      – Знаете, Валентин Иванович, – единственный из сокамерников он называл меня на «вы» и по отчеству, – все-таки экономический факультет сельскохозяйственного института в Волгограде – это не МГИМО, не хватило образования. Все продумал, все рассчитал. Думал, нашел в законе дырку, а оказалось – ошибся.
      Мы много говорили об экономике. Если мои профессиональные знания ограниченны в основном международными вопросами и теорией, то Андрей и по образованию, и по опыту предпринимательской деятельности знал наши внутренние проблемы. По его словам, иностранные бизнесмены у нас практически работать не могут, так как писанные правила в России, сами по себе весьма запутанные и сложные, ничего не имеют общего с правилами неписаными, с практикой, которая строится на системе личных связей и бесконечных «откатов». Бизнесменам обязательно нужен поводырь из числа россиян, знакомый с методами ведения дел и имеющий связи. Но в этом в то же время заключается и ловушка для иностранца, поскольку поводырь этот скорее всего будет работать на себя, а отнюдь не в интересах бизнесмена.
      Андрей получил семь лет, но не отчаивался и был полон оптимизма, не желая тратить время попусту. Он предложил давать мне уроки игры в шахматы в обмен на уроки английского языка, который пытался учить самостоятельно. Я не чувствовал в себе преподавательских способностей, но согласился помочь. Мы с ним занимались два раза в день по полтора часа минимум, хотя он был готов и дольше.
      – Мы скоро расстанемся, а мне надо получить от вас как можно больше, – говорил он.
      Не раз в заключении я слышал о желании учить английский язык с моей помощью, что, впрочем, желанием так и оставалось. Андрей – единственный, кто его осуществлял.
      Через своих сокамерников я получил опыт общения с неведомым мне ранее срезом нашего общества, который, по официальным данным, составляет 30% мужского населения страны. Именно столько людей прошло у нас тюрьмы и суды. Я узнал нечто новое, неведомое мне доселе. Другое дело, нужны ли этот опыт и это новое? Без них я бы вполне мог обойтись, хотя, в утешение себе, знаю, что любой опыт, любые знания – во благо.