Как далеко до завтрешнего дня

      Ты стала странная, непохожая,
      На ту, которую раньше знал.
      И в доме твоем, как прохожий я
      Перед дверью нежданный стал.
      Робко стучусь, неуверенно
      В мутную темень окна.
      Многими верстами время измерено
      И улыбнется ли снова она?
      Ночь сегодня раскрылась
      приветливо,
      Ветер ласково зовет идти.
      Скоро ведь день,
      не рассвет ли его
      Укажет мне путь где ее найти!
      Вот такой я чувствовал свою дорогу, сидя в своей избе или гуляя по берегу Волги. И, в тоже время, во мне все время жила тревога:"Так далеко до завтрашнего дня" - впрочем, эти ивановские строчки были вечным лейтмотивом всех моих размышлений.
      Той осенью у меня было довольно много свободного времени. Все войны окончились и моя служба была не обременительной. Я мог много времени быть на едине с самим собой. Теперь Волга мне заменила Ладогу и я часто гулял или сидел на ее берегу. Здесь Волга не очень широка. В ней еще нет той величественности, как у Саратова. Но двухсотметровая полоса воды, которая с каким-то удивительным упорством и энергией стремилась на восток, производила завораживающее впечатление. Окаймленная желтеющими деревьями, Волга, в тот год, была прекрасна!
      И чем больше я бывал на едине с природой, с Волгой, тем крепче становилась вера в завтрашний день и в душе моей рождалась убежденность в собственных возможностях и способности противостоять тем трудностям, которые неизбежно еще встанут на моем пути, прежде чем я найду ее - ДОРОГУ !
      Но я не мыслил о демобилизации - я был кадровым офицером с боевым опытом и академическим дипломом и мне казалось, что я на всю жизнь связал себя с армией. Я совсем тогда не понимал, что армия во время войны - это одно, а рутинная служба в мирное время - совсем другое и требует от человека совсем других качеств. Пройдет время и жизнь все расставит по своим местам.
      КОСТРОМА
      Мирное время входило в нашу жизнь и вело свой новый отсчет. Мирная жизнь обвалакивала нас, меняла нашу психологию, наши устремления. Служба была легкой и довольно интересной. Мой полк получил уже около трех десятков новых бомбардировщиков туполевского КБ. По тем временам, это были самые современные ближние бомбардировщики. На них стояло и новое вооружение, которое еще никто не знал, как эксплуатировать. Особенно интересными были новые прицелы. О таких мы не слышали даже в Академии. Мой непосредственный начальник - дивизионный инженер по вооружению подполковник Тамара (Иван Тимофеевич - родом из запорожцев) отправил меня в Москву на выучку, как единственного "академика" в дивизии. Я с радостью поехал в свою же Академию имени Жуковского, к своим знакомым преподавателям на кафедру полковника Сассапареля, у которого я писал выпускную работу. Когда он увидел мою работу с, черт знает как нарисованными графиками, то брезгливо сказал: из Моисеева инженера не получится! ( Скажу откровенно - мне очень хотелось ему показаться со своими тремя "инженерными" орденами!).
      Там, в Академии, я за неделю освоил всю новую технику и еще неделю предавался всяким дозволенным и недозволенным утехам.
      По возвращении в Туношную, мне было поручено обучить новой вооруженческой технике весь технический и летный состав дивизии. Все это я делал с большой охотой. Обучение проходило в Костроме, где стоял один из полков дивизии. Там же мы проводили и учебные стрельбы.
      Там же в Костроме я, вроде бы и влюбился и возник роман, который чуть было не окончился браком. Рассказывать о нем особого смысла нет. В целом история достаточно банальная. Четыре года строевой, а особенно фронтовой жизни, превращают здорового человека в двадцать с чем-то лет в нечто очень мягкое и податливое, особенно к проявлению женской ласки. Несколько добрых слов и ему уже кажется невесть что! И отсюда все - и радость и муки, и надежды и тревоги. И все это приходит вместе с обращенной к тебе улыбкой, как какое-то навождение! Впрочем порой это наваждение и очень быстро куда-то улетучивается.
      Вот, что по этому поводу я написал одним ранним утром в славном городе Костроме, что на Волге - другой Костромы, кажется просто нет. Во всяком случае и Кострома и все, что там происходило, мне казалось той осенью, единственным и неповторимым. Правда недолго! Так значит дело было так:
      В провале посеревшей улицы
      Лицо усталое и сжатый рот.
      Без слов ответа - завтра збудется ли?
      И неба пасмурного грот.
      Рассвет туманит окна в комнате,
      Булыжник влажный от росы.
      А это утро - Вы запомните ли
      Минуты ночи и дня часы.
      И Вы ушли слегка покачиваясь
      В рассвет туманный и сырой,
      Куда-то вдаль, не оборачиваясь
      Со счастьем вместе с темнотой.
      В летописях города Костромы есть такая запись - передаю ее почти текстуально: Новогородские девки-ушкуйницы, взяли приступом городок Кострому (тогда он еще был городком) и учинили с его мужиками всяческие безобразия. На этот раз так не случилось. О других говорить не могу, но с одним мужиком все окончилось вполне благополучно (и с ушкуйницей кажется тоже). И костромской эпизод ушел из моей жизни, не оставив в ней особого следа. Разве, как в одесском анегдоте: приятно вспомнить. А волнений и переживаний было сколько!
      Одним словом мирная жизнь, которую мы совсем забыли - это нечто совсем иное чем война. Она нам приносит и новые радости и новые горести. Ко всему этому надо снова привыкать. Что просто лишь на первый взгляд.
      ОЖИДАНИЕ ЗАВТРА
      В ту памятную осень 45-го очень рано начались утренние заморозки. Погода стояла прекрасная - настоящая золотая осень. Сверкало солнце, бездонное голубое небо, золото листьев. Казалось, что каждое утро жизнь начиналась сначала. И созвучный этому утру, ранней морозной ранью по тропинке, которая вилась вдоль Волги я спешил вместе с солнцем к своим самолетам.
      Прозрачная свежесть осеннего утра,
      Яркий румянец на женских щеках.
      А под ногами хрустящая пудра
      Инея в травах, на желтых листах.
      И с шагом упругим желанья рождались,
      Созвучные ветру, морозу, заре.
      Так здраствуй же утро, заволжские дали,
      Синеющий лес на высокой горе!
      В это раннее осеннее утро не было прошлого. Ни войны, ни прочих горестей - было только настоящее и, конечно, будущее, вон там за тем поворотом дорожки. И действительно, как то на этой дорожке из за поворота мне навстречу вышла девушка. Ладная, прямая - через плечо несла мешок и корзину, видно торопилась к утреннему пароходу. Все в ней было гармонично и красиво, несмотря на кирзовые сапоги и невзрачную одежку военного времени.
      "Здравствуй красавица. Не торопись, успеешь!" Недоверчивый взгляд с некоторой опаской. И в самом деле, чего можно ожидать от этих мальчишек в авиационных погонах, да с орденами и медалями - им все нипочем. "Ну чего торопишся, катер ведь только-что пришел". Мое настроение видно передалось моей встречной. Она поняла, что я не страшен и улыбнулась в ответ на мою улыбку, остановилась и опустила свой груз на землю, чтобы сменить плечи. Я смотрел на нее и улыбался. "Ну чего скалишся! Не видишь, помоги". Я легко вскинул на ее плечо корзину и мешок с бидонами. "Ну постой еще". "Ну вот еще. Да ни к чему это. Глядишь и катер отвалит"! Несмотря на резкий тон этих слов, она еще раз улыбнулась и не спешила уходить. Я проводил ее взглядом до того момента пока она не сбежала к пристани. Перед тем как вступить на сходни, она обернулась. Увидев меня, помахала рукой и исчезла в чреве речного трамвая.
      Вот так все и было той удивительной осенью 45-го.
      Я пробовал заниматься. Ездил в Ярославль в публичную библиотеку. Убедился, что забыл математику - совершенно! Все науки были от меня где-то бесконечно далеко - еще в той прошлой и совсем нереальной жизни. И, тем не менее, она существовала. Более того, она все приближалась. И понемногу становилась реальностью - к ней надо быть готовым. Пробывал и писать стихи. Быстро понял, что это не мой удел - так иногда, для себя под настроение, а серьезно.... тоже нет.
      Я много был на едине с природой и ко мне порой снова приходило безмолвное спокойствие Ладожского озера. Я сегодня уже не могу припомнить то, о чем думалось в те часы. Я строил какие-то планы, фантазировал. Потом пробовал говорить о них с друзьями. Но сам для себя я знал, что все это пока игра. Что настоящая жизнь впереди и идет она, меня ни о чем не спрашивая. И произойдет все так, как призойдет!
      Я знал, что пока надо служить в полку. Будущее само покажет, что и как. А служба у меня пока получалась. Дело свое я, кажется знал. Начальство меня ценило, товарищи тоже. Ну а то, что чины росли медленно - в этом ли дело? На то я и технарь! Зато и демобилизовывать меня никто не собирался. За плечами у меня Академия имени Жуковского - не так было много оружейников с таким дипломом. На всю дивизию я один. Вот так я и рассуждал тогда.
      И все же я понимал, что, то состояние, в котором я пребывал - временное. Я чувствовал приближение перемен и ждал их. Но даже не догадовался откуда они могут придти. Мне даже в голову не приходили те повороты судьбы, которые меня ожидали.
      Но несмотря на послепобедную эйфорию, я уже тогда понимал, что рассвет пока так и не наступил и остро чувствовал смысл ивановской строки:"так далеко до завтрашнего дня".
      Впрочем, это ощущение в той или иной степени не покидало меня всю жизнь.
      МОЙ ПОСЛЕДНИЙ ВОЕННЫЙ ПАРАД
      В первых числах ноября наша дивизия перелетела в Прибалтику. Ее полки расположились на аэродромах в Якобштате (как его звали русские и немцы или Якобпилсе по латышски) и Крустпилсе - двух городках, расположенных по обе стороны Западной Двины. Штаб дивизии разместился в столице Курляндии, старом немецком городе Митава, который латыши переименовали в Елгаву. Для него отвели старый замок, вернее большой дом, который, как говорили, принадлежал еще Бирону.
      Я поселился вместе с Володей Кравченко, который тоже получил звание капитана. Мы сняли комнату у учительницы русского языка. Елисеева со мной уже не было. Его должны были демобилизовать и он остался в Туношной. Демобилизация шла не очень активно. Пока демобилизовали лишь несколько техников старших возрастов, которые сами хотели уйти в гражданку. Летный состав не трогали - медицинские комиссии ожидали только весной. Начальство стремилось сохранить профессиональные кадры. И летчиков и техников. Но несколько человек по медицинским показателям было все же отстранено от летной работы - в мирное время требования к здоровью ужесточились, да и самолеты теперь у нас стали по-сложнее.
      Весной 46-го был демобилизован мой непосредственный начальник - дивизионный инженер по вооружению подполковник Тамара. Его подвела графа об образовании - "ЦПШ и 20 лет командирскрй учебы - именно учебы", а не учобы. А ЦПШ - абревиатура церковно-приходской школы. По нынешним временам, это 4 класса деревенской школы. Он вышел из простых оружейных мастеров. А достиг в своей профессии очень многого. Во время войны прекрасно справлялся со своими обязанностями - я многому у него научился. Особенно хорошо он знал стрелковое оружие, гораздо хуже понимал прицелы и совсем пасовал перед разными расчетами. Он, например, меня спрашивал: "ну объясни мне почему синус бывает и большой и маленький?" Он совершенно не разбирался в таблицах стрельбы, особенно реактивными снарядами. Но зато великолепно умел ремонтировать и отлаживать любое стрелковое оружие, как никто другой в дивизии. И нас всех он этому научил - оно у нас во всех полках всегда было всегда исправным. Он был добрым и хорошим человеком и мы с ним сдружились за годы войны. Любил попивать - впрочем кто тогда не любил попивать? Тем более, что спирта было - море разливанное.
      Уехал от нас Иван Тимофеевич Тамара в свою Северскую землю и, как рассказывали, устроился механиком в МТС. Я же был назначен на его место и он мне сдавал дела. Меня все поздравляли - место дивизионного инженера для капитана - более чем почетно, тем более, что в соседнем полку нашей дивизии, полковым инженером был майор Алексеев, которого, как старшего по званию, и прочили на должность дивизионного инженера. Но начальство выбрало меня.
      Странная была эта наша зима 45-46го года. Все было непривычно - прежде всего безделие. Летом и осенью 45-го в Туношной мы осваивали новый бомбардировщик и новое незнакомое вооружение. Порой было даже разобраться не легко кое в чем новом, были полеты, были учебные стрельбы. Одним словом была осмысленная работа, у каждого было дело. Конечно, это был уже не фронт. Исчезло постоянное напряжение, постоянные дежурства. Но дело оставалось. В Прибалтике же дела , осмысленного дела уже почти не было. Его приходилось выдумывать. Я постепенно начал понимать, что означает строевая служба в мирное время. Лев Толстой ее назвал узаконенным безделием. Я бы еще добавил непрерывным поиском и выдумыванием дела. Бензина больше не давали - он нужен был теперь для других дел. Поэтому полеты практически прекратились.
      Все это имело множество пренеприятнейших следствий. Началось повальное пьянство, дебоши, пошла волна венерических заболеваний. К этому располагали и тогдашние латвийские нравы: женщины оказались поразительно доступными. Ничего подобного в России не было. Каждая пьянка превращалась в оргию. Дисциплина падала. Бесконечные ЧП и разбирательства личных дел.
      Но бывали моменты, когда мы снова чувствовали себя настоящей кадровой частью. Я помню девятое мая 1946-го года. Праздновалась первая годовщина дня Победы. В Якобштате было решено провести гарнизонный парад. На параде я шел в составе сводного офицерского батальона нашей дивизии. Мы вяло, кое как, почти не в ногу прошли мимо начальства и уже покинули площадь. Вдруг кто-то запел - запел шуточную строевую песню, которую пели в те годы в авиационных военных учебных заведениях:
      Давно уж знаем
      Ходить как надо,
      А все же ходим,
      Как ходит стадо... и т.д.
      Батальон подтянулся, шаг стал четким - любо дорого смотреть! Командир дивизии догнал на виллисе нашу колонну: "Что мерзавцы, пройти как следует перед трибунами не могли, а тут вдруг курсантскую жизнь вспомнили?" А в ответ, не сговариваясь в пару сотен молодых глоток, батальоен гаркнул такое "УРА", что стало ясно - есть порох в пороховницах.
      У меня лично тоже была довольно трудная зима: я продолжал искать себя и дело, которое могло бы меня по-настоящему занять. Служба постепенно стала терять для меня всякую прелесть. Вместо изучения и эксплуатации новой техники, чем мы занимались на Волге, приходилось придумывать какое либо дело, чтобы занять людей, хотя бы уберечь от пьянства. Мы проводили различные проверки в эскадрильях, устраивали разные "тревоги". Даже занимались строевой подготовкой. Служба в строевой части меня начала по-настоящему угнетать.
      Но никогда ничего не рисуется одними черными красками - у меня образовалась своеобразная отдушина. Среди всякого трофейного хлама, которого было в избытке, я обнаружил забавный автомобиль. Он назывался "фиат-западная пустыня". Трудно сказать откуда он взялся в Латвии, ибо был приспособлен для езды по пескам. На нем стояли широченные колеса, больше похожими на самолетные дутики, чем на обычные автомобильные колеса. Проходимость его была потрясающая. К тому-же у него было правое управление, а слева стоял пулемет. Первыми этот экспонат обнаружили мои механики на какой то свалке трофейного имущества. Мы его прибуксировали на аэродром и отремонтировали - оказалось, что на нем можно еще ездить. Эта смешная машина дала мне дело, которым можно было заниматься с удовольствием. И я начал на нем раскатывать. Изъездил я всю Латвию. Пулемет я, конечно, снял, но всегда возил с собой автомат: в лесах еще постреливали, хотя дороги, в особенности большие, были уже безопасными. Все же однажды недалеко от городка с ласковым именем Мадона, он мне пригодился. Я лихо отстреливался, но все же несколько пробоин в кузове я потом обнаружил.
      Этот автомобиль дал мне свободу передвижения, которой я хорошо попользовался. Очень часто, иногда два раза в неделю я ездил в Ригу. Мне там было интересно все, а люди прежде всего. Я перезнакомился с множеством людей и несколькими русскими интеллигентами, оставшимися от дореволюционных времен и со многими латышскими интеллектуалами. Я специально не употребляю термин "интеллигенция", ибо латышской интеллигенции я так и не обнаружил. Сначала я был удивлен, а потом понял, что ее еще и не могло быть - она просто не успела "созреть". До революции, рижская интеллигенция - это русские и немцы. Причем, немцы в Прибалтике и немцы в Германии, даже в близкой Пруссии, это совсем разные немцы. Все эти Корфы, Рененкамфы, Плеве, не просто служили верой и правдой русскому престолу, но и внесли заметный вклад в русскую духовную жизнь. Они действительно восприняли нашу культуру. Благодаря жэизни в России они и сами во многом изменились, показав на деле возможность и благотворность симбиоза православия и лютеранства. Я это видел по Риге и вспоминал свою бабушку. Хотя она до самой смерти сохранила лютеранство и по ее просьбе была похоронена по лютеранскому обряду, она всегда ходила в православную церковь и крестилась по-русски. Она по культуре была очень русской, любила и знала ее, внося в повседневный быт собранность и рационализм. К сожалению латыши к нашей культуре были восприимчевы значительно хуже немцев - я понял почему именно латышии делали революцию и служили в ЧК.
      Ездил я и в Двинск - по латышски Даугавпилс. Он расположен на Двине выше и недалеко от Якобштата. Впрочен, в Латвии все недалеко. Двинск это старый русский город и в нем живут, по преимуществу русские и сохранился какой-то старый и милый мне быт. Я подружился с одним немолодым учителем математики, ездил к нему в гости и даже оставался ночевать.
      Весной я был назначен инженером дивизии, но в Митаву полностью не переехал, так как полки стояли в Якопштате и Крустпилсе и дел у меня здесь было много. Да и от начальства по-дальше. В Якобштате мы с Кравченко снимали хорошую комнату, а в Митаве я спал на диване в своем "кабинете" - так я называл коморку под лестницей в старом замке, которую мне определили, как служебное помещение.
      В июле, событие произошло чрезвычайное!
      Был жаркий воскресный день и я, в компании своих друзей, нежился на берегу Двины. Вдруг из штаба полка прибежал солдат. "Товарищ капитан, срочно в штаб"!
      Меня встретил дежурный офицер:"Тебя, несмотря на воскресенье срочно разыскивает дивизионный кадровик. Полетишь на командирском У-2".
      Часа через полтора я стоял перед дивизионным "кадровиком" - сумрачным немолодым майором: "У тебя, что - тетя в Москве? Читай!" И протягивает телеграмму:"Срочно откомандировать капитана Моисеева в распоряжение начальника руководящих кадров главного управления ВВС. Вершинин." А был тогда маршал Вершинин главкомом авиации. За такой подписью телеграммы в нашу дивизию еще никогда не приходили. "Завтра сдашь дела Алексееву. Я его уже вызвал. Получи командировочное предписание и, чтобы через два дня ноги твоей здесь не было. Ясно!"
      Почему, отчего я вдруг понадобился Москве? Я ничего тогда не понимал в происходящем, но все приказания выполнил. Что греха таить - с радостью.
      Так что же произошло? Какая сила меня, полкового инженеришку вдруг перенесла в штаб Военно Воздушних Сил Советского Союза? Для того, чтобы объяснить тот поворот судьбы, который я искал, который я ждал и даже предчувствовал, и в тоже время для меня совнршенно неожиданный, я должен вернуться назад.
      ВНЕШНЯЯ БАЛИСТИКА ПРОФЕССОРА КРАНЦА
      Начальником политотдела дивизии был подполковник, а может быть и полковник - я уже запямотывал, Фисун. Большой неторопливый украинец. Раньше он был замполитом в нашем полку. Судьба нас свела еще в 42-ом году и он мне давал рекомендацию для вступления в партию. Политработник он был никакой. Зато прекрасный летчик. Летал много, охотно и с успехом - бывают люди, получившие в дар от природы воинское счастье. Подполковник Фисун обладал им в полной мере. Потом у него начало неладиться со здоровьем, ему запретили летать и он полностью перешел на политработу. Получив повышение и уйдя в дивизию, он продолжал ко мне хорошо относится и регулярно проявлял те или иные знаки внимания.
      Однажды Фисун вызвал меня в политотдел и дал мне трофейную книгу. Это была работа известного немецкого балистика Кранца, посвященная внешней балистике ракетных снарядов:"Посмотри Моисеев, вроде бы по твоей части?" Тогда я еще не совсем забыл немецкий язык и без особого труда начал читать сочинение Кранца. Это занятие оказалось и приятным и интересным и вносило разнообразие в мое строевое существование. У моего знакомого в Двинске я взял какой то курс высшей математики - из моей головы всякая математика весьма основательно выветрилась, и начал разбираться в премудростях тогда еще новой науки - расчета траекторий ракетных снарядов.
      Надо сказать, что я довольно быстро стал восстанавливать свои математические познания и чтение книги Кранца оказалось делом не очень трудным. Я не только сумел разобраться в этом сочинении, но и увидел целый ряд возможностей усовершенствовать его работу. Кранц, со свойственным для всех немцев педантизмом и отсутствием чувства юмора, для целей совершенно утилитарных, развил общую теорию движения ракеты в гравитационном поле круглой вращающейся Земли. И уже из этой общей теории стал выводить правила для расчета траекторий ракет, которые мы сейчас относим к классу земля-земля! а тогда они назывались V-2.
      Но в Академии я учил балистику под руководством Д.А.Вентцеля, одного из самых блестящих профессоров, которых я когда либо слушал. Он ко всему относился с огромным чувством юмора, а в науке исповедовал религию своего учителя - знаменитого адмирала и академика А.Н.Крылова: неверная значащая цифра в расчетах, это ошибка, а лишняя после запятой - пол-ошибки. Всякие лишние усложняющие вычисления, не мотивированные необходимостью - смертный грех! Вот так! Любая прикладная теория должна бить в точку - быть предельно простой!
      А тогда ракеты летать далеко еще не могли - десятки киллометров. Даже знаменитая V - 2 (ФАУ-2), летала всего на две с небольшим сотни киллометров. Поэтому теория Кранца для решения балистических задач тех лет, мне показалась "сверхизбыточной". И его книга мне не понравилась.
      Я поставил себе простую задачу в духе Крылова-Вентцеля: как научиться вычислять траектории балистических ракет небольшой дальности наиболее простым способом, опираясь, желательно, на приемы, уже известные артиллеристам. Я с этой задачей, кажется, справился и построил простые формулы для поправок, позволяющие использовать существовавшие в то время балистические таблицы. Написанное сочинение составляло, что то около 10 страниц. Встал вопрос: а что с этими страничками делать?
      Когда я еще учился в Академии, то прослушал несколько лекций по балистике ракетных снарядов. Их прочел нам Ю.А.Победоносцев - "гражданский профессор" и, как его рекомендовал генерал Вентцель "отец советской реактивной техники". Его лекции произвели на меня определенное впечатление. Я с ним пару раз разговаривал и, как говорится, он мне запал в душу, настолько, что даже в качестве выпускной работы я делал балистический расчет бетонобойной бомбы с дополнительной (т.е. реактивной) скоростью. Как оказалось и Победоносцев меня запомнил.
      Мне казалось, что в контактах с профессором Победоносцевым должен быть мой академический преподаватель Е.Я.Григорьев - очень способный, молодой подполковник. Вот ему - то в Академию Жуковского я и послал написанные странички с просьбой передать их Юрию Александровичу Победоносцеву. Как выяснилось однажды, мои странички до адресата дошли. И не только дошли, но и сделались истинной причиной моего неожиданного вызова в Москву и полного расставания со строевой службой. Но тогда об этом я ничего не знал. Мне и в голову не приходила истинная причина переполоха, который наделал мой отъезд - никакого значения своему письму я не придал, а тем более тем наброскам, которые я сделал.
      РАССТАВАНИЕ С ПОЛКОМ
      Последствия моих упражнений в немецком языке и балистике, мне довелось узнать уже через несколько дней. А пока - пока я сдал свои дела в дивизии и вернулся в полк, где я очень быстро завершил свои несложные сборы. Но тут произошла осечка. Я надеялся забрать с собой свой "фиат-западная пустыня" и триумфально уехать на нем в Москву. Представляю, какой бы фурор (тогда говорили, "фураж"!) он бы произвел! Я считал его полностью своим, поскольку мои механики вернули его из абсолютного небытия. Однако, не тут-то было. Оказывается на него уже давно положил глаз помошник командира дивизии по хозчасти. Пока я был дивизионным инженером, он мне не мешал пользоваться моим фиатом. Но, тихо, тихо, никому ничего не говоря, он его уже давно оприходовал - теперь это было уже имущество советской армии (как потом выяснилось его личной - как и при нынешней приватизации). И я уехал, как все смертные на поезде.
      Мое расставание с полком сопровождалось такой попойкой, которой в истории полка, кажется никогда не было. Даже в день Победы.
      Все началось рано утром, когда нам позвонил наш командир полка и потребовал, чтобы я и Кравченко к нему пришли - незамедлительно! Подполковник Андрианов был, что называется, военная косточка - сын военного, он с детства был настроен на венную службу. Всегда подтянуьый, стройный молодой. Никогда не хмелел. Летал много, с удовольствием, бывал в тяжелейших передрягах. В полку все считали, что он давно должен был бы получить героя. Но чрезмерная храбрость и военная удачливость в сочетании с самостоятельностью не очень нравиться вышестоящим.
      Лет через пять-шесть я его неожиданно встретил в Ростове. И не где нибудь, а в бане. Я уже разделся о шел мыться. Проходя мимо зеркала, неожиданно увидел в нем знакомое лицо: Андрианов, в кителе без погон, стоял у зеркала и прихорашивался. Я невольно остановился. Он увидел меня в зеркале и сразу узнал, хотя я был в костюме Адама:"Инженер - так твою растак, ты откуда взялся?"
      Я быстро оделся и мы пошли ко мне. Моя покойная жена была смущена неожиданным визитом. Однако собрала на стол, что Бог послал - жили мы тогда очень "аккуратно", и мы долго и славно поговорили. Вскоре после моего отъезда из полка, Андрианов получил полковника и был назначен заместителем командира дивизии. Однако, с ним он не поладил и был выведен за штат. А во время очередного сокращения армии - демобилизован, верее уволен в отставку. Сейчас он работает в райисполкоме в какой то из станиц. Но медицинская комиссия признала его годным к летной работе и он собирался вернутья в авиацию - теперь уже гражданскую. Там он был бы при настоящем деле, так как летал на всем чем угодно, даже на метле.
      Тогда же, летом 46-го он был хозяином полка, снимал хороший дом с садом и устроил в этом саду прощальный "завтрак" для своего бывшего инженера. Собрались почти все те, кто остался в живых из первого состава офицеров полка. Личности колоритнейшие - потому и выжили! И настрой у всех был соответствующий по моему теперешнему разумению, неисправимые мальчишки, несмотря на иконостасы орденов и уже совсем не мальчишестские воинские звания. И какие мальчишки! Действительно цвет русской боевой авиации. И я был горд, что они собрались ради меня. Эта пара часов, проведенных у моего бывшего командира, осталась на всю жизнь радостным воспоминанием.
      Но "завтрак" у командира - это было только легкое начало, если угодно, разминка перед настоящим "боем". А дальше пошла круговерть. К ночи целой толпой поехали на станцию Крустпилс, откуда уходили поезда в Москву. Там продолжали пить и куролесить. На вокзале к нашей компании присоединился какой то артиллерийский майор, который тоже куда то ехал. Его очень быстро довели до нашей общей кондиции.
      Поезда тогда ходили плохо. А поезд, на котором я собирался уехать и вовсе не пришел. Вместо него пришел какой то эшелон, в составе которого было два-три классных вагона. Но мои друзья сумели нас на него устроить. Более того, для меня и майора раздобыли даже отдельное купе - авиация все может! Я вошел сам, майора внесли.
      Проснулся я поздно. Поезд где-то стоял. Майор храпел на соседнем диване. На столе чья то услужливая рука поставила бутылку водки, краюху черного хлеба, два огурца и кусок сала очаровательный натюр-морт, достойный кисти голандцев. И очень уместный после вчерашних проводов.
      Поезд стоял, видимо, уже долго. На перроне ни души, в вагоне тишина. Я растолкал майора и сказал первое, что мне пришло на ум."Вставай майор, водка стынет. Уже Великие Луки". Майор поднялся, посмотрел на меня, явно не узнавая, а потом: "Какие Великие Луки, мне нужно в Виндаву". Он схватил свой вещмешок и выкатился на пустой перрон. Меня всю жизнь мучает неразрешимый вопрос - а доехал ли мой майор до Виндавы - по латышски Венспилс?
      В Москву наш эшелон пришел только на следующий день ранним, ранним утром. И пришел он не на Рижский вокзал, как должен был бы придти нормальный поезд из Риги, а его подали почему-то на Киевский вокзал, да еще на боковой путь. Но для меня это какого либо значения не имело: я вышел в Москву!
      Вокзал был сер. Тяжелой глыбой храма,
      В уже беззвездной тишине утра
      Молчал без встреч, без суеты и гама
      В провале темном мрачного двора.
      Последних верст, последние минуты
      И в запотелой проседи стекла
      Уже мелькают полные уюта
      Мест подмосковных спящие дома.
      Вот где то здесь, на Наре
      иль на Сходне,
      Судьба решалась. Кажется вчера
      С надеждой ждали мы такое вот сегодня,
      Когда в лазурной тишине утра
      Пойдем назад дорогою знакомой
      Для новых встреч, для новой суеты....
      Я помню это утро возвращения - все до деталей. Было холодно, несмотря на июль месяц. Солнце только только вставало, внизу на площади еще было темновато. Но окна верхних этажей уже горели в лучах встающего Солнца. Я был дома, по-настоящему дома. Я повторял эти слова и не верил им.
      Метро было еще закрыто и трамваи не ходили.
      У меня был тяжелейший рюкзак и два чемодана - за год мирной жизни барахла поприбавилось, завелись даже книги. Я вышел на площадь и присел на чемодан, ожидая, когда откроется метро. Такси было тогда для меня столь же недоступным, как и теперь. Впрочем, тогда это обстоятельство пережить было легче - такси вообще не было.