Уильям Сомерсет Моэм
      ЧАРЛЬЗ ДИККЕНС И "ДЭВИД КОППЕРФИЛД"
      М. Лорие, перевод
      I
      Чарльз Диккенс, будучи невысокого роста, отличался поразительным изяществом и приятной внешностью. Один его портрет, кисти Маклиза[1], писанный, когда ему было двадцать семь лет, висит в Национальной портретной галерее. Диккенс сидит в красивом кресле у письменного стола, легко положив маленькую холеную руку на рукопись. Одет он роскошно, шейный платок объемистый, шелковый. Волосы завиты и спадают намного ниже ушей, обрамляя лицо. Глаза прекрасные; и задумчивое их выражение такое, какого публика вправе ждать от очень удачливого молодого писателя. Чего портрет не показывает - это живость, струящийся свет, энергию души и сердца: все, что отмечали в его наружности те, кто знал его лично. Он всегда был франтоват и в молодые годы обожал бархатные жакеты, жилеты веселых расцветок, яркие шейные платки и белые шляпы; но желаемого эффекта никак не мог добиться: вид его удивлял, даже шокировал людей, его одежду находили и небрежной и слишком кричащей.
      Его дед, Уильям Диккенс, начал жизнь лакеем, женился на горничной и наконец стал дворецким в Кру-Холле, поместье Джона Кру, члена парламента от Честера. У Уильяма Диккенса было два сына - Уильям и Джон, но нас сейчас интересует только Джон, во-первых, потому, что он стал отцом величайшего романиста Англии, а во-вторых, потому, что послужил прототипом лучшего из творений своего сына - мистера Микобера. После смерти Уильяма Диккенса его вдова осталась в Кру-Холле экономкой. Отработав тридцать лет, она ушла на пенсию и, возможно, для того чтобы быть ближе к двум своим сыновьям, переехала на житье в Лондон. Семейство Кру позаботилось об образовании двух ее сыновей и дало им в руки заработок. Джон благодаря им получил место в казначействе морского флота. Здесь он подружился с другим клерком и вскоре женился на его сестре Элизабет Бэрроу. С самого начала семейной жизни он, видимо, нуждался в деньгах и всегда был готов взять взаймы у любого, у кого хватало ума предложить ему ссуду. Но он был добрый, великодушный человек, не дурак, трудолюбивый, хотя и с перерывами, и безусловно ценил хорошие вина: когда его второй раз арестовали за долги, случилось это по иску виноторговца. В более поздние годы он описан как старый щеголь, прекрасно одетый и вечно перебирающий большую связку печаток, прикрепленных к цепочке от часов.
      Чарльз, старший сын, но второй ребенок Джона и Элизабет Диккенс, родился в 1812 году в Портси. Через два года его отца перевели в Лондон, а еще три года спустя - в Чатем. Здесь мальчика отдали в школу, и здесь он научился читать. У отца его было несколько книг: "Том Джонс", "Векфилдский священник", "Жиль Блаз", "Дон Кихот", "Родерик Рэндом", "Перигрин Пикль"; Чарльз читал их и перечитывал. По его романам можно судить о том, как сильно и как долго они на него влияли.
      В 1822 году Джон Диккенс, у которого было уже пятеро детей, вновь был переведен в Лондон. Чарльза оставили в Чатеме, в школе, с семьей он съехался лишь через несколько месяцев. Жили они тогда в Кемден-Тауне[2], на окраине города, в доме, который он позднее описал как дом Микоберов. Джон Диккенс хоть и зарабатывал триста с лишним фунтов в год, что на нынешние деньги составило бы в четыре раза больше, видимо, был в особенно бедственном состоянии: не на что было отдать снова маленького Чарльза в школу. К великому его отвращению, его заставили смотреть за младшими детьми, чистить всем обувь и платье и помогать по хозяйству девушке, которую миссис Диккенс привезла с собой из Чатема. В свободные минуты он бродил по Кемден-Тауну, "унылому месту, окруженному полями и канавами", и по прилегающим к нему Сомерсет-Тауну и Кенитиш-Тауну, а бывало, что забредет и дальше - подивиться на Сохо и Лаймхаус.
      Дома дела шли так плохо, что миссис Диккенс решила основать школу для детей, чьи родители жили в Индии. Она взяла в долг денег, очевидно у своей свекрови, и заказала печатные объявления, которые ее родные дети, на глазах у соседей, разносили по домам в ближайших кварталах. Вполне естественно, что учеников такая реклама не принесла. А долги тем временем нужно было платить. Чарльза посылали отдавать в заклад любую вещь, за которую могли дать немного наличных; были проданы книги, драгоценные книги, так много для него значившие. Потом Джеймс Лемерт, какой-то свойственник миссис Диккенс, предложил устроить мальчика на работу, за шесть шиллингов в неделю, на фабрику ваксы, которой он был совладельцем. Родители приняли это предложение с благодарностью, но мальчика до глубины души обидело, что они так явно ощутили облегчение от возможности сбыть его с рук. Ему было тринадцать лет. Вскоре после этого Джон Диккенс был арестован за долги и водворен в тюрьму Маршалси[3]. И туда-то миссис Диккенс, заложив то немногое, что еще не было заложено, переехала к нему вместе с детьми. Тюрьма была грязная, загаженная и переполненная, потому что занята была не только арестантами, но и семьями, которые им разрешалось при желании приводить с собой. Не могу сказать, делалось ли это для облегчения тюремной жизни или потому, что этим несчастным просто некуда было деваться. Если у должника были деньги, потеря свободы становилась только худшим из неудобств, которые ему приходилось терпеть, и в некоторых случаях эту потерю можно было смягчить: отдельным должникам разрешалось, при выполнении ими известных условий, проживать вне тюремных стен. В прошлом смотритель подвергал должников безобразным вымогательствам и часто проявлял к ним варварскую жестокость; но к тому времени, когда в тюрьму попал Джон Диккенс, с наиболее вопиющими из этих злоупотреблений было покончено и он мог устроиться с известным комфортом. Верная служанка жила на воле и приходила каждый день присматривать за детьми и готовить еду. Он продолжал получать свое жалованье, шесть фунтов в неделю, но не делал попыток выплатить свой долг, и можно предположить, что он, довольный уже тем, что оказался недосягаем для других своих кредиторов, особенно не стремился к освобождению. Вскоре он совсем приободрился. Другие должники "сделали его председателем комитета, ведавшего внутренним хозяйством тюрьмы", и со временем он завязал сердечные отношения со всеми - от сторожей до самых ничтожных обитателей. Биографов ставил в тупик тот факт, что Джон Диккенс продолжал все это время получать жалованье. Объяснить это можно, видимо, только тем, что, поскольку правительственные служащие назначались по протекции, такой пустяк, как тюремное заключение за долги, считался не очень серьезным делом и не заслуживал столь решительного шага, как лишение жалованья.
      Когда Джон Диккенс начал отбывать свой срок, Чарльз сперва пожил еще в Кемден-Тауне; но оттуда было не близко до фабрики ваксы, находившейся в Черинг-Кроссе[4] у Хангерфордской лестницы, и Джон Диккенс нашел для него комнату на Лант-стрит, в Саутуорке, рядом с Маршалси. После этого он стал завтракать и ужинать со всей семьей. Работа, на которую его определили, была нетрудная: мыть бутылки и наклеивать на них этикетки. В апреле 1824 года умерла вдова Уильяма Диккенса, старая экономка в доме Кру, и оставила свои сбережения двум сыновьям. Долг Джона был выплачен (его братом), и он опять обрел свободу. Он вновь поселил семью в Кемден-Тауне и вернулся на работу в казначейство Морского флота. Чарльз еще какое-то время мыл бутылки на фабрике, но затем Джон Диккенс поссорился с Джеймсом Лемертом, "поссорился письмом", как записал Чарльз позднее, "потому что я и относил то письмо к нему от отца, которое привело к взрыву". Джеймс Лемерт сказал Чарльзу, что его отец нанес ему оскорбление и что его работе здесь конец. "С облегчением столь странным, что оно было похоже на подавленность, я пошел домой". Его мать попробовала все уладить, чтобы Чарльз сохранил работу и продолжал получать жалованье, к тому времени уже семь шиллингов в неделю, которые по-прежнему были ей до зарезу нужны, но этого он ей не простил. "Я этого не забыл и не забуду, я просто не могу забыть, что мать непременно хотела вернуть меня на работу", - добавляет он. Но Джон Диккенс и слышать об этом не желал и отдал сына в школу, которую очень важно называл "Академия Вашингтона на Хэмстед-Роуд". Там Чарльз проучился два с половиной года.
      Довольно трудно высчитать, сколько времени он провел на фабрике ваксы. Он пришел туда в начале февраля и вернулся туда вместе с семьей в июне, так что самое большее наберется четыре месяца. Но их, видимо, хватило, чтобы произвести глубокое впечатление, и говорить об этом без волнения он просто не мог. Когда Джон Форстер, его ближайший друг и первый биограф, случайно упомянул об этом, Диккенс сказал, что он коснулся предмета столь для него болезненного, что "даже сегодня (а было это двадцать пять лет спустя), пока хоть что-то помнится, забыть он это не в силах".
      Мы так привыкли слушать видных политических деятелей и капитанов промышленности, когда они хвастаются, как в ранней юности мыли тарелки и продавали на улицах газеты, что нам трудно понять, почему Чарльз Диккенс взвинтил себя до того, что стал считать великим оскорблением поступок родителей, устроивших его на фабрику ваксы, и тайной, до того постыдной, что о ней и говорить было страшно. С младенческих лет он видел, к чему приводит семью расточительность отца. Они были бедные люди и жили, как бедные. В Кентиш-Тауне Чарльза заставляли мести и драить полы; посылали отдавать в залог то куртку, то безделушку либо покупать еду для обеда. И, как всякий другой мальчик, он, конечно же, играл на улице с такими же мальчиками, как он сам. Работать он пошел в том возрасте, в каком шли тогда работать подростки его общественного положения, причем за приличную плату. Его шесть шиллингов в неделю, скоро выросшие до семи, сегодня составили бы не меньше тридцати семи шиллингов. Какое-то короткое время ему приходилось на эти деньги кормиться, но потом, когда он поселился рядом с Маршалси и завтракать и ужинать стал с родными, ему оставалось платить только за обед. Мальчики, с которыми он работал, относились к нему хорошо, и просто непонятно, почему общение с ними он считал таким унизительным. Время от времени его водили в гости к бабушке на Оксфорд-стрит, и ему ли было не знать, что всю жизнь она провела "в услужении"! Возможно, что Джон Диккенс был немного снобом и предъявлял к своим ближним необоснованные претензии, но двенадцатилетний мальчуган, право же, плохо разбирается в светской иерархии. Можно, кроме того, предположить, что, если Чарльз был достаточно искушен, чтобы считать себя чуть выше других мальчиков на фабрике, у него хватило бы ума сообразить, как нуждается в его заработке вся семья. Скорее то, что он стал зарабатывать, должно было преисполнить его гордости.
      Вполне возможно, что в результате открытия, случайно сделанного Форстером, Диккенс написал и передал ему отрывок автобиографии, из которого и мы узнаем подробности об этом периоде его жизни. Дав воображению поработать над этими воспоминаниями, он, как я подозреваю, исполнился жалости к маленькому мальчику, которым был когда-то. Диккенс отдал ему боль, отвращение, обиду, которые он, как ему казалось, - знаменитый, богатый, любимый - чувствовал бы, окажись он на месте этого мальчика. И когда он увидел все это так живо, его щедрое сердце облилось кровью и глаза затуманили слезы, а он все писал об одиночестве бедного мальчугана и о горечи быть преданным теми, на кого он надеялся. Не думаю, чтобы он преувеличивал сознательно: весь его талант, если хотите - гений, строился на преувеличении. Смех читателя он вызывал тем, что расписывал и подчеркивал комические стороны мистера Микобера, а плакать их заставлял, усиливая пафос медленного угасания Крошки Нелл[5]. Он не был бы тем романистом, каким был, если бы не сделал свой рассказ о четырех месяцах, проведенных на фабрике ваксы, таким волнующим, как только он один умел это сделать; и, как всем известно, он снова сделал это, с потрясающим эффектом, в "Дэвиде Копперфилде". О себе скажу: я не верю, что это переживание причинило ему хоть малую долю тех страданий, в каких он, через много лет, уже когда был респектабелен и знаменит - не только в свете, но и в народе, - сумел себя убедить; и еще меньше я верю, вопреки биографам и критикам, что это оказало решающее влияние на его жизнь и творчество.
      Джон Диккенс, когда еще обитал в Маршалси, убоявшись, что его как несостоятельного должника уволят из казначейства Морского флота, подал начальнику своего отдела прошение - рекомендовать его на пенсию по старости из-за плохого здоровья, и в результате, приняв во внимание его двадцатилетнюю службу и шестерых детей, получил "из соображений сочувствия" пенсию в сто фунтов в год. Содержать семью на такую сумму такой человек, как Джон Диккенс, был не в состоянии, пришлось поискать дополнительную статью дохода. Каким-то образом он успел до этого выучиться стенографии и теперь, с помощью зятя, как-то связанного с прессой, стал получать работу как парламентский репортер. Чарльз проучился в школе до пятнадцати лет, после чего пошел работать мальчиком-рассыльным в адвокатской конторе. Это он, видимо, не считал ниже своего достоинства. Он попал в класс, который мы теперь называем "классом белых воротничков". Через несколько недель отцу удалось пристроить его клерком в другую адвокатскую контору, на десять шиллингов в неделю, которые со временем возросли до пятнадцати. Жизнь эта показалась ему скучной, и, чтобы было повеселее, он тоже занялся стенографией и овладел ею настолько, что через полтора года был зачислен репортером в консисторском суде в Докторс Коммонс. К двадцати годам ему было поручено записывать прения в Палате общин, и вскоре за ним утвердилась слава "самого быстрого и самого точного работника на галерее прессы".
      А тем временем он влюбился в Марию Биднелл, хорошенькую дочку одного банковского клерка. Они познакомились, когда Чарльзу было семнадцать лет. Мария была весьма кокетливая молодая особа и всячески его поощряла. Возможно, что втайне они даже успели обручиться. Ей казалось забавным и лестным, что у нее есть постоянный поклонник, но Чарльз был нищим, и не может быть, чтобы она когда-либо собиралась выйти за него замуж. Через два года роман их кончился, и, как полагалось в романах, они вернули друг другу подарки и письма.
      Чарльзу казалось, что сердце его разбито. Встретились они снова лишь через много лет. Мария Биднелл, уже давно вышедшая замуж, обедала у знаменитого мистера Диккенса и его жены; она была толстая, скучная и глупая. Она послужила прототипом для Флоры Финчинг в "Крошке Доррит". А до этого с нее была написана Дора в "Дэвиде Копперфилде".
      Чтобы быть ближе к газете, на которую он работал, Диккенс снял комнату на одной из грязных улочек близ Стрэнда, но там ему не понравилось, и он снял квартиру без мебели в подворье Фэрнивал. Но еще до того, как он успел ее обставить, отец его был опять арестован за долги, и пришлось добывать денег на его содержание в доме предварительного заключения. Поскольку было ясно, что еще какое-то время Джон Диккенс не сможет соединиться с семьей, Чарльз снял для семьи дешевую квартиру, а сам поселился налегке со своим братом Фредериком в подворье Фэрнивал: "Потому только, что у него было и щедрое сердце и щедрая рука, - написала ныне покойная Юна Поп-Хеннесси в своей очень привлекательной биографии Чарльза Диккенса, - он с такими затруднениями справлялся легко, и в его семье, а впоследствии в семье его жены стало привычным ждать от него денег и назначений для столь бесхарактерных личностей, какими редко бывал обременен какой-либо кормилец семьи".
      II
      Проработав на галерее прессы примерно год, Диккенс начал писать серию очерков из лондонской жизни. Первые печатались в "Мансли мэгезин", последующие - в "Морнинг кроникл". Денег он за них не получал, но они привлекли внимание одного издателя, по фамилии Макрон, и на двадцать четвертый день рождения автора были выпущены в двух томах с иллюстрациями Крукшенка[6] под названием "Очерки Боза". За первое издание Макрон заплатил ему сто пятьдесят фунтов. Книга получила хорошую прессу, и скоро ему была предложена еще работа. В то время в моде были юмористические романы с забавными иллюстрациями, выходившие месячными выпусками по шиллингу штука. То были дальние предки наших комиксов, и пользовались они таким же баснословным успехом. Однажды к Диккенсу явился один из компаньонов фирмы "Чепмен и Холл" и предложил ему написать повествование о клубе спортсменов-любителей, как сопровождение к иллюстрациям очень известного художника. Предполагалось выпустить двадцать номеров, и плату он предложил четырнадцать фунтов в месяц за то, что мы теперь называем печатанием, выпусками с дальнейшей оплатой, то есть когда произведение выйдет отдельной книгой. Диккенс возражал, что в спорте ничего не смыслит и едва ли сможет писать по заказу, но "слишком уж соблазнительно было вознаграждение". Я могу и не говорить, что результатом явились "Посмертные записки Пиквикского клуба". Первые пять номеров фурора не произвели, но с появлением Сэма Уэллера тираж резко подскочил. К тому времени как появилась книга, Диккенс уже был знаменит. Хотя критики оставляли за собой оговорки, репутация его состоялась. Хорошо известно, что сказала о нем "Куортерли ревью": не нужно быть пророком, чтобы предсказать его дальнейшую судьбу - "он вспыхнул как фейерверк и так же быстро погаснет". Но правда и то, что всю его жизнь, пока публика жадно поглощала его книги, критики продолжали брюзжать.
      В 1836 году, за несколько дней до выхода первого выпуска "Пиквикского клуба", Диккенс женился на Кэт, дочери Джорджа Хогарта, коллеги Диккенса по "Морнинг кроникл". У Хогарта было шесть сыновей и восемь дочерей. Дочери были маленькие, толстенькие, румяные и голубоглазые. Кэт по возрасту одна могла выйти замуж. Видимо, только поэтому Диккенс женился на ней, а не на какой-нибудь из ее сестер. После короткого медового месяца они поселились в подворье Фэрнивал и пригласили жить с ними красивую сестру Кэт, Мэри Хогарт, шестнадцатилетнюю девочку. Диккенс подписал договор на новый роман "Оливер Твист" и начал его, еще не дописав "Пиквикский клуб". Он тоже должен был выходить месячными выпусками, и Диккенс работал две недели над одним и две над другим. Обычно романист бывает так поглощен характерами, над которыми в то или иное время работает, что усилием воли загоняет в подсознание любые иные литературные идеи, которые его занимают; и то, что Диккенс без видимых усилий переключался с одного на другое - это просто подвиг. Он очень привязался к Мэри Хогарт, и когда Кэт забеременела и не могла всюду с ним ходить, Мэри сделалась его постоянной спутницей. Ребенок родился, и поскольку можно было ждать еще нескольких, решено было переехать из подворья Фэрнивал в дом на Доулич-стрит. Мэри день ото дня становилась все более красивой и милой. Однажды майским вечером Диккенс повез Кэт и Мэри в театр. Поездка оказалась очень удачной, домой они вернулись возбужденные и веселые. Вдруг Мэри заболела. Послали за врачом. Через несколько часов она умерла. Диккенс снял с ее пальца колечко, надел себе на мизинец и носил до самой смерти. Он совсем изнемог от горя. Вскоре он записал в дневнике: "Будь она с нами сейчас, та же прелестная, счастливая, милая, готовая разделить все мои мысли и чувства, как никто их не делил и теперь уже не разделит, мне, кажется, и желать было бы нечего, лишь бы такое счастье длилось. Но ее нет, и дай мне бог его милосердием когда-нибудь с ней соединиться". Это знаменательные слова, они многое нам говорят. Он распорядился, чтобы его похоронили рядом с Мэри. Мне кажется, нет сомнений, что он был сильно в нее влюблен. Сознавал ли это он сам - этого мы никогда не узнаем. Когда умерла Мэри, Кэт опять ждала ребенка, и смерть сестры так ее поразила, что у нее случился выкидыш. Когда она оправилась, Диккенс увез ее ненадолго за границу, чтобы им обоим немного приободриться. Летом он, во всяком случае, приободрился настолько, что затеял отчаянный флирт с некой Элинор П.
      III
      С выходом "Оливера Твиста", "Николаса Никлби" и "Лавки древностей" Диккенс уверенно зашагал своей победной дорогой. Работал он упорно и не раз начинал новый роман, еще не закончив предыдущий. Он писал, чтобы угождать, и следил за реакцией публики на выпуски, которыми выходили многие его романы. Знаменательно то, что он не предполагал послать Мартина Чезлвита в Америку, пока продажа не пошла менее бойко и он не понял, что к его выпускам теряют интерес. Он был не из тех писателей, которые смотрят на популярность, как на нечто постыдное. Успех его был баснословный, но жизнь литератора, достигшего такого успеха, как правило, бедна событиями. Она идет по заведенному порядку. Профессия обязывает его посвящать столько-то часов в день работе, и он вырабатывает удобную для этого рутину. Он завязывает знакомства с героями дня - литературными, артистическими, светскими. С ним носятся знатные дамы. Он бывает на вечерах и принимает у себя. Путешествует. Выступает публично. Вот так, в общих чертах, и шла жизнь Диккенса. Правда, успех, которым он пользовался, выпадает на долю лишь малому количеству писателей. Энергия его казалась неистощимой. Мало того, что он выпускал один за другим длинные романы, он еще основывал и редактировал журналы, а однажды, недолгое время, и ежедневную газету, писал множество вещей "к случаю", читал лекции, выступал на банкетах, а позже - устраивал публичные чтения своих произведений. Он ездил верхом, делал пешком по двадцать миль в день, обожал танцевать и валять дурака, показывал детям фокусы, участвовал в любительских спектаклях. Театр всегда пленял его, и было время, когда он серьезно подумывал о том, чтобы пойти на сцену. В это время он брал уроки дикции у одного актера, учил роли наизусть и упражнялся перед зеркалом, как входить, как садиться на стул и кланяться. Можно предположить, что все это ему пригодилось, когда он стал вращаться в большом свете. Тем не менее строгие судьи находили, что он немного вульгарен и одевается крикливо. В Англии человека всегда судят по его говору, и вполне возможно, что Диккенс, проживший почти всю жизнь в Лондоне, и притом в более чем скромной обстановке, говорил с акцентом кокни. Но он пленял своею красотою, блеском глаз, живостью и радостным смехом. Его слепило подхалимство, которое его окружало, но голову он не терял. Он сохранил привлекательную скромность. Он был милым, компанейским, ласковым существом, одним из тех людей, которые, входя в комнату, приносят с собой радость.
      Как ни странно, при его необычайной наблюдательности и при том, что со временем он близко сошелся с людьми из самых высоких общественных сфер, в романах ему никак не удавалось сделать представителей этих кругов вполне достоверными. Всю жизнь его упрекали в том, что он не может изобразить джентльмена. Его юристы и клерки юристов, которых он знавал, когда работал в адвокатской конторе, более жизненны, нежели его врачи и священники; и лучше всего он проявил себя, рисуя подонков общества, среди которых провел детство. Похоже, что писатель может знать достаточно близко, чтобы с толком использовать как создания собственного воображения, только тех людей, с которыми был связан очень давно. Год в жизни ребенка, год в жизни мальчика много, много длиннее, чем год взрослого человека, и ему бывает отпущено словно неограниченное время, чтобы изучить особенности окружающих его людей. "Одна из причин, почему многие английские писатели не могли описать нравы высокой жизни, - писал Генри Филдинг, - заключалась в том, что они эту жизнь не знали, а оказывается, что этот высший класс смертных не увидишь задаром, как всех остальных людей, на улицах, в лавках и кофейнях, и не показывают их, как высшие разряды животных, за столько-то штука. Короче говоря, этого зрелища достойны только лица, обладающие тем или другим из следующих преимуществ: либо титулом, либо богатством, либо тем, что равноценно тому и другому, - почтенной профессией игрока. А к великому сожалению, лица, таким образом наделенные, весьма редко берутся за презренное ремесло писателя, вместо них за него обычно берутся люди более низкого и бедного звания, ибо это дело, которое, по мнению многих, не требует капитала".
      Как только позволили обстоятельства, Диккенсы переехали в новый дом в более фешенебельном квартале и заказали у зарекомендовавших себя фирм всю обстановку для приемных комнат и спален. На полы легли толстые ковры, окна украсили гардины с фестонами. Они наняли повариху, трех горничных и слугу. Завели выезд. Давали званые обеды, на которые приглашали родовитых и выдающихся людей. Джейн Карлайл была даже шокирована этим изобилием, а лорд Джеффри писал своему другу лорду Кокберну, что обедал в новом доме и обед был, пожалуй, "слишком пышный для человека с большой семьей и только начинающего богатеть". Щедрая натура Диккенса отчасти в том и выражалась, что он любил окружать себя людьми, и после скудно прожитой молодости только естественно, что ему доставляло удовольствие быть расточительным. Но это стоило денег. Отец и семья отца, как и семья жены, непрестанно тянули из него помощь. Отчасти для того, чтобы хватило на эти большие расходы, он основал свой первый журнал "Часы мистера Хамфри" и для почина стал печатать в нем "Лавку древностей".
      В 1842 году, оставив своих четверых детей на Джорджину Хогарт, но забрав с собою Кэт, он поехал в Америку. Такого королевского приема ни до ни после него не устраивали ни одному писателю. Но все же поездка прошла не вполне удачно. Сто лет назад жители Соединенных Штатов, хотя и готовые взирать свысока на все европейское, сами были чрезвычайно чувствительны к критике. Сто лет назад пресса Соединенных Штатов безжалостно вторгалась в личную жизнь каждого несчастного, который подходил под рубрику "Новости". Сто лет назад любители рекламы видели в знатном иностранце богом данный случай попасть в свет рампы и называли его самонадеянным и надменным, когда он давал понять, что не расположен к обращению с ним, как с обезьяной в зоопарке. Сто лет назад Соединенные Штаты были страной, где царила свобода слова, если она не затрагивала чувствительность и не шла вразрез с интересами других людей, и где каждый имел право на собственное мнение, если оно совпадало с мнением всех остальных. Всего этого Чарльз Диккенс не знал и наделал много ошибок. Отсутствие международной авторской конвенции не только лишало английских авторов каких-либо доходов в Соединенных Штатах от продажи там книг, но вредило и американским писателям, поскольку книгопродавцы, естественно, предпочитали выпускать книги английских писателей, которым не платили ничего, а не американских, которым приходилось платить. Но заговаривать об этом предмете в речах на банкетах, которыми его встречали, было бестактно. Реакция была весьма болезненная, и газеты изрекли, что он "не джентльмен, а торгаш и мерзавец". Хотя поклонники осаждали его и в Филадельфии, он два часа подряд пожимал руки желавшим с ним познакомиться, его кольца и жемчужные булавки, как и веселые жилеты, вызвали критику, и были высказаны мнения, что ведет он себя невоспитанно. Но он держался естественно и без претензий, и к концу мало кто мог устоять перед его молодостью, привлекательной внешностью и веселостью. Он завел нескольких добрых друзей, с которыми продолжал дружить до самой смерти.
      В Англию Диккенсы вернулись после четырех месяцев, проведенных разнообразно и интересно, но вконец измотанные. Дети успели привязаться к своей тете Джорджине, и усталые путники упросили ее и дальше жить с ними. Ей было шестнадцать лет, столько же, сколько было Мэри, когда она переехала в подворье Фэрнивал на житье с только что вышедшей замуж сестрой, и так на нее похожа, что их легко можно было спутать. "Сходство их до того разительно, писал Диккенс, - что когда мы с нею и с Кэт сидим рядом, мне начинает казаться, что все случившееся - дурной сон, от которого я только сейчас просыпаюсь". У нее был такой талант подражания, что Диккенс, глядя на нее, порой хохотал до упаду. Шло время, и он все больше от нее зависел. Они вдвоем совершали дальние прогулки, он делился с ней своими литературными планами. Она оказалась очень полезным и надежным секретарем. Стиль жизни, выбранный Диккенсом, стоил недешево, и скоро он оказался в долгах. Тогда он решил сдать свой дом и увезти семью, включая, конечно, и Джорджи, в Италию, где жизнь была дешева и можно было экономить. В Италии он прожил год, главным образом в Генуе, и хотя ездил по всей стране, слишком много было в нем островного и культура его была так непрочна, что духовного впечатления все это на него не произвело. Он остался типичным английским туристом. Но, убедившись, как приятно (и как дешево) жить за границей, стал уезжать на континент часто и надолго. Джорджи, как член семьи, всюду ездила с ними. Был случай, когда они решили осесть в Париже на сравнительно долгое время, и она поехала туда вдвоем с Чарльзом, а Кэт ждала в Англии, пока они все для нее не подготовили.
      Кэт была нрава мирного и меланхоличного. Она не умела приспосабливаться и не любила ни путешествий, в которые брал ее Чарльз, ни вечеров, на которые сопровождала его, ни тех вечеров, на которых играла роль хозяйки дома. Она была неловкая, бесцветная и, можно предположить, глуповата, и вполне возможно, что видных и важных лиц, рвавшихся в общество знаменитого писателя, только раздражало, что приходится терпеть его скучную жену. Некоторые из них, к ее досаде, упорно смотрели на нее как на пустое место. Быть женой выдающегося человека - нелегкое дело. Едва ли что-нибудь путное из нее выйдет, если у нее нет такта и тонкого чувства юмора. А коли их нет, остается любить мужа и достаточно им восхищаться, чтобы считать естественным, что им интересуются больше, чем ею. У нее должно хватать ума, чтобы утешаться мыслью, что он ее любит и, каковы бы ни были его интеллектуальные измены, в конце концов возвратится к ней за отдыхом и успокоением. Кэт, надо думать, никогда не любила Диккенса. Сохранилось письмо, написанное во время их помолвки, в котором он корит ее за холодность. Возможно, она и вышла за него потому, что замужество в то время было единственным занятием, доступным для женщины; возможно и то, что, старшая из восьми дочерей, она уступила нажиму родителей и дала согласие на предложение, долженствовавшее обеспечить ей будущее. Она была мягкая, добренькая, но не умела удовлетворить требованиям, какие предъявляла ей громкая известность ее мужа. За пятнадцать лет она родила ему десятерых детей, и четыре раза у нее был выкидыш. Во время ее беременностей Джорджина сопровождала Диккенса на любимые им прогулки, ездила с ним на вечера и все чаще сидела за его столом на месте Кэт. Можно бы только ожидать, что такая ситуация очень обижала Кэт: свидетельств тому мы не имеем.