- Свежее? Вот это да!
      - Эй, ты из какой школы? - глаза женщины буравят Креслина насквозь.
      - Школы? Прошу прощения, госпожа воительница, но я не здешний. Рад бы поучиться, но мне неведомо, к кому обратиться.
      Женщина-страж поджимает губы:
      - Вот так ответ! Услышать такое от мага с запада! - она встает; клинок на ее бедре отсвечивает в тусклом свете таверны золотом. - Ты пойдешь с нами. Со мной и с Харлааном.
      Креслин встает, показывая пустые руки:
      - Еще раз прошу прощения, но мне неизвестно, в чем я провинился.
      - Он ведь чужеземец, верно, Харлаан? - слова женщины обращены к молодому стражу, но глаза следят за каждым движением Креслина. - Возможно, тот самый чужеземец, которого мы ищем.
      - Да, - соглашается мужчина. - Вот и на языке Храма он изъясняется слишком... правильно.
      Он поднимается, оставив на столе дольки яблока и направив на Креслина свой бронзовый клинок.
      Креслин стоит неподвижно, но бросает взгляд на свою котомку.
      - Эй, отойди от стола! - приказывает женщина. - А ты, Харлаан, возьми его торбу. Мне этот чужак сразу показался подозрительным.
      - Святые маги! - восклицает Харлаан, поднимая котомку. - Ты только взгляни на этот клинок!
      Служанка удаляется, все прочие посетители делают вид, будто не замечают ни Белых стражей, ни их пленника. Точно так же, как поступали прохожие на бульваре.
      - А что в нем такого?
      - Холодная сталь. И меч - это сразу видно по длине - из тех, какими вооружают стражей Западного Оплота.
      - Но все стражи Оплота - женщины, чего никак не скажешь об этом парне. Возможно, он купил меч или украл, перед тем как тайком удрал в горы...
      Креслин печально улыбается. Харлаан качает головой:
      - Их клинки не продаются и не крадутся. Этот меч принадлежит ему. Или же он оказался таким бойцом, что сумел отобрать оружие стража.
      Креслин морщит лоб, но не произносит ни слова, подозревая, что любые слова могут навлечь на него еще большую беду.
      - Интересно, - роняет женщина. - Пошли!
      - Могу я оставить медяк служанке?
      - Дело твое. Хочешь, так можешь считать себя нашим гостем.
      Достав из кошелька монетку, юноша кладет ее на выщербленный стол.
      - Куда?
      - За дверь, а потом прямо вверх по склону. И не вздумай бежать, если не хочешь, чтобы тебе сожгли потроха.
      Креслин наслышан о Белых стражах - они используют как оружие, так и магию. Он весьма сожалеет о том, что первая встреча с ними обернулась для него именно таким образом. И все из-за нелепой оплошности: надо же ему было задуматься о вкусе сидра!.. Поджав губы, он выходит за массивную деревянную дверь, и за шиворот ему лезут капли холодного весеннего дождика. Дневное тепло, казавшееся ему почти летним, исчезло. Колючий дождь досаждает, однако вызвать ветерок и прогнать надоедливую морось Креслин не решается, не зная, как могут воспринять это вооруженные чародеи.
      - Вверх по склону, чужеземец!
      Следуя этой команде, Креслин рассеянно отмечает немалый рост Белого стража - мужчина выше его почти на целую голову.
      - Ты и правда считаешь меня способным использовать этот клинок? спрашивает его Креслин.
      - Да. Сам не знаю, почему, но мне не хотелось бы оказаться поблизости, когда тебе представится такая возможность.
      Креслин смеется.
      - Ты находишь это смешным?
      - Не это. А то, что вы невесть почему сочли меня смертельно опасным преступником. А ведь я вообще ничего не делал: просто сидел в таверне и пил сидр.
      Ни тот, ни другая не отвечают, однако Креслин уловил, как усилилось напряжение этой пары, и пожалел, что вообще раскрыл рот. Хотя, с другой стороны, и молчание могло быть истолковано как признание вины.
      По мере того как таяли последние отблески заката, тускло-белые камни улицы начинали светиться внутренним светом. Из-за этого висевшие над каждым порогом масляные лампы казались чуть ли не лишними.
      Ведущая вверх по не слишком длинному склону улица заканчивается у порога стоящего на холме квадратного здания.
      - Сюда!
      Взгляд Креслина улавливает полосу белого тумана, похожую на ту дорогу, что совсем недавно привела его в Фэрхэвен.
      - Сайриенна? В такую рань - и уже задержала какого-то гуляку!
      Слова принадлежат сидящему за столом худощавому мужчине, одетому не в белую, а в черную кожу. Когда он говорит, его губы открывают ровные белые зубы, и зрительно это делает его старше. Но Креслин полагает, что лет ему ненамного больше, чем женщине.
      - Вызови Гайретиса.
      - Ну у тебя и шуточки.
      - Вызови Гайретиса, не то...
      - Драгоценнейшая, да ты никак мне угрожаешь?
      - И не думаю. Я могу просто вернуть этому малому его меч и больше ни во что не вмешиваться.
      - А что, это создаст затруднения?
      - Вы, Черные, умеете защищаться только от других магов, - усмехается Харлаан.
      - Ты не совсем прав, приятель. Не хочешь ли отрастить еще одну бородку... прямо из глаз?
      Молодой страж сглатывает.
      - Гак ты вызовешь Гайретиса?
      - А могу я осведомиться, по какой причине?
      - Это запросто. Нелицензированная черная магия, ношение холодной стали и меч - клинок Западного Оплота.
      С каждым словом Черный маг присматривается к Креслину все внимательнее, и юноша чувствует пальцы, ворошащие его мысли.
      - Тебе страшно повезло, Сайриенна, паренек недостаточно обучен. При том, что силы в нем хватит па троих Черных. К сожалению для него.
      Креслин непроизвольно хмурится. О какой Черной силе может идти речь? Неужто всего-навсего об умении касаться ветров? Или о смехотворной способности воссоздать яблоко из сидра? Чему тут можно завидовать, чего опасаться?
      - Так где Гайретис?
      - Уведомлен.
      Человек в черном криво усмехается. У Креслина тяжелеют веки, хочется зевнуть, по колени подгибаются, и ему едва удается не рухнуть на пол. В последний момент юноша мысленно вскидывает руку, силясь защититься от навязываемого сна, но... пол оказывается бездонным и черным.
      XXXIV
      - Ты уверена, что он тот самый? - спрашивает Высший Маг.
      - Да много ли иных, кому такое под силу? Орудовать клинками и искривлять ветры?
      - Так что бы его попросту не прикончить?
      Все эти вопросы, один за другим, возникают у одетых в белое людей, кружащих над столом, точно стервятники над падалью.
      - Нам известно, что он - если это и вправду он - имеет жизненную связь с тираном Сарроннина. Умри он - и что случится?
      - Оборвется нить, вот и все.
      - И? - стоит на своем тощий малый в белом.
      - Тиран узнает, что он покойник. И что дальше?
      - И тиран, и маршал предполагают, что он в Фэрхэвене.
      - Тебя беспокоят две женщины по ту сторону Закатных Отрогов?
      - Кто меня беспокоит, так это два единственных оставшихся в Кандаре правителя, располагающие боеспособными армиями. Я прекрасно помню, что случилось с силами вторжения, которые ты столь деятельно поддерживал, Хартор. К тому же тиран доводится по консорству кузиной герцогу Монтгрена.
      - О...
      - Вот именно. Если со временем этому юноше суждено лишиться сил и умереть, то... - он пожимает плечами. - Но в любом случае это лучше, чем наносить оскорбление маршалу или Риессе, особенно если в том нет необходимости.
      - Я подготовлю темницу, - предлагает Хартор. В ответ слышится тяжкий вздох.
      - Ты хоть о чем-то думаешь, а? Если линии его жизни окажутся сведены в одно место, это будет верным указанием. Задача - скрыть его местонахождение от маршала и тирана; до поры никто не должен знать, в чьих он руках. А там со временем мы сможем широко распространить слухи о жестоких западных дикарках, которые, следуя своей варварской природе, довели бедного юношу до смерти. Такая молва будет нам на руку.
      - Но ведь именно мы...
      - А кто узнает? Мы ведь не обязаны во всем руководствоваться соображениями Черного Ордена.
      Человек в ослепительно белом облачении улыбается, хотя эту гримасу трудно назвать улыбкой.
      - Черным такое не понравится, Джепред.
      - А им незачем об этом знать. А хоть и догадаются, как они смогут хоть что-нибудь доказать?
      - Понял. Как насчет дорожно-строительного лагеря?
      - Превосходное предложение, лишь с одним дополнением. Он не должен знать, кем является.
      - А если Белая Тьма перестанет действовать?
      - Примерно на год ее хватит. А за это время...
      Стоящие вокруг стола люди в белом глубокомысленно кивают. Все, кроме одного, - кивает, правда, и он, но его лицо лишено какого-либо выражения.
      XXXV
      Рыжеволосая женщина встает и, шатаясь, утирает со лба пот.
      - Ублюдок! Почему он не заботится о себе? Почему? Проклятая лихорадка, проклятая головная боль! Что они с ним сделали?
      Не в силах сфокусировать взор, она снова оседает на деревянный стул, привинченный к полу напротив письменного стола. Ее пальцы впиваются в подлокотники, вырезанные в виде резвящихся дельфинов. Белые шрамы, все еще воспаленные шрамы на запястьях, горят почти так же, как раньше, когда ей приходилось носить браслеты из холодного железа.
      - Сестра... - подавив речи, рвущиеся из глубины души, она бросает взгляд на полку над узкой корабельной койкой, где лежит белый кожаный футляр с зеркалом внутри. Левая рука непроизвольно поднимается, но тут же падает обратно на подлокотник.
      И виной тому не качка. Ветры немилосердно треплют каботажное судно, идущее к северному побережью Слиго, в Тайхэвен, однако эту пассажирку морская болезнь не донимает. В отличие от лихорадки, терзающей ее тело, и мыслей, терзающих душу.
      Обе руки вновь судорожно вцепляются в дерево, по пальцам пробегает дрожь.
      - Сестра, ты заслуживаешь всех мук преисподней! - женщина обессиленно откидывается па стуле. Стоит ей закрыть глаза - и перед ними встает виденная в зеркале клубящаяся белизна. Она блокирует любые попытки восстановить прерванную жизненную связь.
      - Будь проклята тьма... и он... и она! - срываются слова с растрескавшихся губ. - Будь все проклято!
      XXXVI
      Резкий, лишенный ритма лязг молотов о зубила наполняет утренние сумерки, окутывающие каньон.
      Человек с серебряными волосами бредет мимо глубоких расселин, разделяющих заготовки монолитных блоков - каменных кубов со стороной в тридцать локтей. Поднимаясь к разгрузочной площадке, он наклоняется вперед, чтобы сбалансировать вес камней в корзине, не обращая внимания на привычную боль от парусиновых лямок, врезающихся в тело.
      Перед ним расстилается новый искусственный каньон, открывающийся на восток, - острый как нож разрез в горном массиве. Дно этого разреза уже начинает покрывать плотно пригнанное мощение дороги. Дорога - так ему, кажется, говорили, - не отклоняясь в сторону и на палец, ведет из Фэрхэвена прямо к тому месту, где он стоит. Позади него, примерно в четырехстах локтях от деревянной разгрузочной площадки, вздымается каменная стена. Деревья, трава и мягкая почва над каменным основанием были удалены, отчего в каньоне много пыли. Она то и дело забивается рабочим в глаза или вынуждает их кашлять.
      На полпути между разгрузочной платформой и горой, стоящей по курсу продвижения дороги, видны две фигуры. Сапоги, туника, брюки - все белое.
      С наработанной ловкостью юноша поворачивается, выскальзывая из лямок и освобождаясь от ноши, и отступает в сторону, чтобы дождаться пустой корзины.
      Его взгляд скользит по блестящей дуге речушки, протекающей у северной стены каньона и впадающей в придорожный канал.
      Мастер, принявший корзину, опорожняет ее в желоб, заполняя дробленым камнем пространство между основными блоками. Водосток рядом с новым дорожным полотном еще не соединен с основным каналом, и воды в нем нет.
      - Следующий!
      Человек, не имеющий имени, забирает пустую корзину и возвращается туда, где стоят маги в белом.
      Солнце еще не поднялось достаточно высоко, чтобы осветить дно каньона. Там таятся утренние тени. Неожиданно все звуки перекрываются пронзительным свистом.
      - Назад! Идиоты! Кому сказано, назад!
      Толстогубый детина в шлеме белой бронзы и при мече изрыгает приказы.
      - Ты, серебряная башка! Живо за заграждение! За барьер!
      Протиснувшись бочком за низкую каменную стену, безымянный работник оказывается среди дюжины уже скорчившихся там фигур.
      - Закрыть глаза! Всем закрыть глаза!
      Вспомнив о боли, среброглавый повинуется. Неужели боль была всегда? Ему почему-то кажется, что нет.
      Вспышка света. Ярче полуденного солнца, ослепительнее любой молнии, она раскалывает скалу, запирающую каньон. Могучий монолит раскалывается. Гранитное крошево с грохотом оседает, образуя подобие пирамиды. Туча пыли вздымается навстречу заре, скрадывая очертания каньона.
      - Покинуть убежище! За работу! - командует надсмотрщик.
      Двое магов медленно, устало возвращаются к золоченой карете, дожидающейся их на полированных плитах там, где дорога уже проложена.
      Волшебник помоложе проходит на расстоянии вытянутой руки от безымянного юноши. Тот смотрит на мага, пытаясь извлечь из своей памяти нечто ускользающее. Но безуспешно.
      - За работу, бездельники! А тебе, серебряная башка, особое приглашение требуется?
      Над юго-восточном краем каньона восходит солнце, проясняя что-то в сознании безымянного работника. Но это всего лишь сумбурная мешанина каких-то сведений о строительстве дороги. Утес расколот белыми магами; мелкие осколки пойдут на заполнение пустот, крупным каменотесы придадут форму. Потом явится черный маг и соединит камни воедино. Кажется... Во всяком случае, камни пойдут в дело, и дорога протянется дальше. На запад. К закату.
      - Нагружайтесь! - снова доносится команда.
      Ноги сами подводят его к погрузочной платформе, которую другие узники, окутанные тучами пыли, придвигают к гигантской куче битого камня.
      "Всего лишь серые камни..."
      Эти слова проплывают над ним, когда он ждет в цепочке носильщиков с такими же корзинами.
      Возобновляется обычная работа. Подгонка плит, возведение ограждений, прокладка водоводов...
      Загрузочная команда принимает от носильщиков корзины и возвращает их полными камней. Безымянный ныряет в лямки и, щурясь на солнце, бредет по длинному дощатому настилу к разгрузочной площадке.
      - Следующий!..
      Грубые рабочие сапоги защищают от острых камней, но не от волдырей и мозолей. Правая нога безымянного стерта до крови, в сапоге уже хлюпает. Каждый шаг причиняет мучительную боль.
      - Эй, серебряная башка!
      Носильщик тупо поднимает глаза на солдата.
      - Разгрузишься - ступай в палатку целительницы. Потом возвращайся!
      В голосе солдата сквозит раздражение. Он ниже безымянного ростом, но вооружен мечом и тяжелой дубиной из крепкого белого дерева.
      Безымянный видит белое, с красноватым оттенком свечение, окружающее вложенный в ножны меч. Такое же свечение окутывает мечи всех дорожных солдат.
      Носильщик, ковыляя, поднимается на площадку, опорожняет корзину. Затем направляется к парусиновой палатке под белым флажком с изображением зеленого листка. Там он ставит пустую корзину на землю.
      Женщина в зеленой блузе, брюках из мягкой зеленой кожи и сапожках им в тон смотрит на него:
      - Правая нога?
      Он кивает.
      - Сядь туда, - женщина указывает на короткую деревянную скамью. Сними сапог.
      Слова звучат обыденно, но его радует музыка ее голоса. Слабо улыбаясь, он садится и стягивает правый сапог, показывая язву, уже загноившуюся.
      Целительница качает головой, словно она наедине с собой, и работник ее не слышит. Бормочет себе под нос:
      - Идиоты. Нельзя надевать на голые ноги рабочие сапоги больших размеров...
      Ее пальцы касаются кожи вокруг раны. Он морщится в ожидании боли, но прикосновение оказывается умелым, мягким и совершенно безболезненным.
      - Хм. Могло быть и хуже, - приговаривает она, окуная белый тампон в какую-то жидкость. - Предупреждаю, это щиплется.
      Женщина начинает стирать влажной тканью с его стопы гной и кровь.
      Жидкость оказалась не просто щиплющей, а прямо-таки огненной. Юноша стиснул зубы, но не дернулся.
      - Раз уж ты здесь, дай-ка я проверю кое-что еще, - произносит целительница.
      Мягкие пальцы касаются его висков. В первое мгновение в голове разливается странное тепло. Но это ощущение исчезает даже раньше, чем стихает жжение в ране. Целительница отступает на пару локтей и смотрит на безымянного из-под опущенных темных ресниц, неуверенно качая головой.
      - Посиди там. Пусть подсохнет.
      Юноша пересаживается со скамьи на указанный ею табурет.
      - Целительница! - слышится чей-то голос.
      Оба поднимают глаза. У входа в палатку стоит дорожный страж, позади него - двое каторжников с носилками.
      Одного из них по имени Редрик безымянный знает. Они соседи по бараку.
      - Раздробленная нога, - безучастно произносит дорожный страж.
      - Положите его на стол. Осторожно.
      На глазах безымянного Редрик и другой каторжник кладут раненого на длинный щербатый стол. Осмотрев поврежденную ногу, целительница говорит:
      - Я могу наложить лубок, но для верности его не мешало бы направить в Борлен, к мастеру-целителю.
      - Тьма! - ругается дорожный страж.
      - Решать тебе. Две кости раздроблены. Я, конечно, попытаюсь спасти ногу, но мои возможности ограничены. Он сможет передвигаться без посторонней помощи не раньше, чем через полгода, а прежней его нога не станет никогда.
      - Ладно, - ворчит страж. - Помоги ему чем сможешь, а как быть дальше, я спрошу у командира. Вы двое, - страж обращается к каторжникам, принесшим раненого, - хватит здесь прохлаждаться, живо за работу. А этот, - он указывает на безымянного, - скоро придет в порядок?
      - Достаточно скоро. На сей раз ты отправил человека ко мне раньше, чем тот успел окончательно загубить ногу.
      Страж поджимает губы, но не произносит ни слова и поворачивается. Редрик и второй каторжник уходят следом за ним.
      - Моя нога?.. - спрашивает раненый рабочий. Это немолодой мужчина с проседью в клочковатой бороде и редких волосах.
      - Тебя отправят к Клеррису. Им это не по нраву, но придется, - женщина роется в длинном сундуке, а потом, достав какое-то устройство из парусины и деревянных планок, подзывает юношу:
      - Ты, серебряная голова. Помоги-ка мне.
      - Что вы собираетесь делать? - бормочет раненый бородач.
      - Наложим тебе временную шину. Чтобы обломки костей не впились в ногу, особенно когда тебя зашвырнут в фургон.
      Безымянный человек встает и делает несколько шагов по направлению к столу. Боль в его ноге уже стихла и теперь там тупо пульсирует.
      Целительница растолковывает помощнику, как следует держать раненую ногу, и под конец спрашивает его:
      - Ты понял?
      Он молча кивает.
      Она берет в руки свое устройство. Раненый стонет, но не бьется, сознавая, что ему хотят помочь. Целительница действует уверенно.
      Юноша с серебряными волосами стискивает от напряжения зубы, но руки его не дрожат, а в сознании крепнет ощущение, будто у него есть и иная цель, помимо помощи в лечении ноги. Какая именно - он не понимает, но, кажется, это имеет отношение к его прошлому. ЗАБЫТОМУ ПРОШЛОМУ.
      Когда шина наложена и целительница вытирает губкой пот со лба совершенно обессилевшего бородача, взгляд ее снова падает на безымянного:
      - А ведь ты не здешний.
      - Я не знаю, откуда я. А ты?
      Она отводит глаза, качает головой и предлагает заняться его ногой. На рану, откуда уже удален гной, накладывается пластырь. Женщина опять роется в своем сундуке, но тут несчастный на столе издает громкий стон.
      - Не бойся, с тобой все будет в порядке, - произносит она, положив одну руку на лоб раненого, а другой извлекая две какие-то тряпицы. Следующие ее слова снова обращены к безымянному:
      - Носи одну из этих тряпиц на раненой ноге каждый день. Сегодня надень прямо на пластырь. Завтра вымоешь ногу и пластырь снимешь. Надевай только чистую! Стирай хорошенько и меняй каждый день, пока рана не заживет. А станет хуже - сразу ко мне. Надзирателям скажешь - я так велела. Они понимают: если ты загубишь ногу, то не сможешь работать вовсе.
      Безымянный садится на табурет и наматывает тряпицу на раненую ногу, стараясь не сдвинуть пластырь. Потом, потянувшись за тяжелым сапогом, снова смотрит на целительницу. Похожа ли она на тень, которую он должен вспомнить?
      Юноша в растерянности опускает глаза.
      Едва заметно улыбнувшись, женщина отворачивается к бородачу на столе.
      Безымянный медленно натягивает сапог. Целительница не смотрит в его сторону. Подняв пустую корзину, он направляется к горе дробленого гранита.
      XXXVII
      - На данный момент они чтят Равновесие лишь на словах, а Преданием и вовсе пренебрегают.
      - А можно ли верить Преданию? - спрашивает целительница.
      - Взгляни, как оборачиваются дела в Фэрхэвене. И в Сарроннине. А потом скажи мне сама.
      - А как насчет Западного Оплота? - целительница поджимает губы.
      - По мне, так маршал ничуть не лучше Высшего Мага. Как вообще Верлинн это выдержал... Он любил ее! - человек в черном качает головой. - Любил, хотя отправился туда лишь затем, чтобы исполнить свой долг. Его сын подлинное чудо, и мы многим ему обязаны... - он пристально смотрит на целительницу. - Ты хочешь попробовать снять блокировку памяти? Но если они обнаружат твои усилия, это может обернуться катастрофой.
      - Ничего они не обнаружат. Он повредил ногу, попал ко мне, а я запустила этот процесс. Возможно, с дальнейшим он справится и сам. А нет я смогу помочь ему.
      - Ты ведь не станешь использовать принуждение? - в голосе мужчины слышится крайнее отвращение.
      - До такого я не дошла, Клеррис. Он умен, очень умен и продолжает бороться даже во власти Белой Тьмы. Он разговаривает, понимает речь, а это уже само по себе чудо. В другой раз им его не поймать.
      - Если он вообще убежит.
      Она опускает глаза:
      - Для нас это не риск. Либо он убежит, либо они его погубят.
      Некоторое время собеседники молчат, потом женщина встает.
      - Постарайся сделать что сможешь с его ногой.
      - Как раз это довольно просто... - она отмахивается и добавляет: Белые служат только хаосу. Если не мы, то кто же послужит Равновесию?
      Слова женщины продолжают звучать в голове Клерриса и после того, как он поднимается по ступенькам и принимается за лечение раздробленной ноги каторжника под бдительным присмотром дорожного стража.
      XXXVIII
      Рыжие волосы спутаны, щеки и лоб покрыты потом, но молодая женщина по-прежнему силится сфокусировать взгляд на зеркале.
      На темной стене, обшитой дубовыми панелями, горят две масляные лампады. Их свет колеблется, когда Мегера вновь и вновь направляет свою мысль в глубины, скрытые за гладкой серебряной поверхностью.
      - Будь ты проклята... проклята...
      Ей удается протянуть тончайшую нить гладкой белизны до непроницаемой преграды, за которой клубятся и бурлят ветра. Она скалится в свирепой, болезненной улыбке и, исходя кровавым потом, направляет всю свою энергию вдоль этой зыбкой линии.
      "Кран! Брень!"
      Зеркало на массивном столе треснуло. Лампы на стене за ее спиной погасли.
      Кровь вытекает из пореза на предплечье рыжеволосой, окрашивает шрамы, окружающие ее левое запястье. Голова женщины падает на руки. Дрожь сотрясает ее тело, смешивая кровь, слезы и осколки стекла.
      - Будь проклят ты... Креслин... и ты... сестра... - шипит она.
      Массивная дверь позади нее бесшумно распахивается. В освещенном дверном проеме появляется мужчина в зеленом с золотом одеянии, с рыжими, уже тронутыми сединой волосами.
      Завидев поникшую женскую фигуру, осколки стекла и потухшие лампады, он открывает рот. Но, не вымолвив ни слова, осеняет себя охранительным знамением и отступает, закрыв дверь.
      Женщину по-прежнему бьет дрожь.
      XXXIX
      Человек без имени ковыляет к жилому фургону. Правая его нога боса, в одной руке он несет сапог, а в другой выстиранную тряпицу. На ночного стража, следившего за ним от самого акведука, он не обращает внимания.
      - Нечего шляться тут по ночам! - рычит тощий страж.
      Как и дневные, ночные стражи вооружены мечами и дубинками, но вдобавок у них еще и кинжалы. Окруженные, как и мечи, ясно различимым для прихрамывающего юноши свечением.
      - Целительница сказала...
      - До темноты, серебряная твоя кочерыжка! Управляйся со стиркой до темноты! Правила для всех одни!
      Каторжник ныряет в темноту барака и направляется к своему месту, не замедляя шага. Он различает предметы одинаково легко что днем, что ночью. Ночью даже легче - при ярком солнце ему приходится щуриться. И эта способность почему-то кажется ему важной. Что-то такое он должен был бы знать... Вновь и вновь пытается он понять себя, но все мысли проваливаются в бездонную пустоту, возникшую на месте воспоминаний.
      "...стражи... пинки да ругань..."
      "...ага, Дейтер, от злости они бесятся, от злости. На воле ведь оно как: тут и вино тебе, и женщины, и песни. А здесь... разве что камни им таскать не приходится, а веселья не больше, чем у нас. Вина здесь нет. Из всех женщин только другие стражи, а эти стервы хуже мужчин. Ну, а до песен... ты ведь знаешь, как относятся маги к песням..."
      Безымянный ставит сапог на верхнюю койку, собираясь забраться туда сам. Одновременно он обдумывает услышанное. Нет женщин? А как насчет целительницы? И что это они говорят насчет песен?.. Кажется, он где-то слышал... Но вопросов юноша не задает, их у него слишком много.
      Он ставит ногу на край нижнего лежака и тут же слышит:
      - Поосторожней, ты, кочан серебряный!
      - Прости.
      Юноша взбирается на свой ярус, к самой дощатой крыше барака. Втискивается в узкое пространство, стягивает второй сапог и пытается заснуть. Мускулы его ноют, хоть и не так сильно, как поначалу. Боль в пятке тоже почти унялась. Но бесконечные перешептывания соседей по бараку отгоняют сон.
      "...песня... песня..." - шелестит чей-то голос.
      Юноша с серебряными волосами приникает к краю разворошенной койки и заглядывает вниз. Редрик, сидящий на нижней койке противоположного ряда, тихонько откашливается, сглатывает и косится в сторону открытого в ночь дверного проема.
      - Песню! - настаивает немолодой мужчина с загорелым лысым черепом и узловатыми, как древесные корпи, ручищами.
      - Песню!
      - Песню!
      - Тссс... - доносится откуда-то снизу. - Разорались! Щас живо вертухаи слетятся!..
      Порыв ветра, случайно влетевший в дверной проем, колышет единственную лампу в бараке.
      - Дерьмо! - доносится с самой нижней из трех коек, находящихся под безымянным.
      Еще раз нервно покосившись в сторону входа, Редрик снова прокашливается, и... неожиданно барак заполняет его голос, чистый и ясный, словно горный ручей.
      Ты не проси, чтоб я запел,
      Чтоб колокольчик прозвенел.
      Мой стих таков, что горше нет:
      Ничто и все - один ответ!
      Ничто и все - один ответ!
      Любовь сияла белизной
      Голубки белокрылой,
      Но так прекрасен был другой.
      Что разлучил нас с милой.
      Нет, не проси о том пропеть,
      Не может голос мой звенеть.
      Ведь счастья нет - и солнца нет...
      Ничто и все - один ответ!
      Ничто и все - один ответ!..
      Песня льется легко и естественно. Но даже в тусклом свете качающейся лампы видно, что лицо певца напряжено, словно каждое слово дается ему с трудом, словно каждая нота представляется невидимой стрелой, пущенной сквозь упругую стену бело-красного пламени.
      Юноше с серебряными волосами эти ноты видятся взлетающими к дощатой крыше серебристыми огоньками. Их призрачный свет даже более реален, чем свет масляной лампы. Сложив ладонь чашечкой, он ловит чудесного дрожащего светлячка.
      ...Свист!
      Песня Редрика обрывается.
      Рассыпавшись серебряной пылью, нота тает в воздухе. Безымянный человек тупо таращится в пустоту между пальцами, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Слезы? Из-за призрачного "ничто"?
      - Так! - грохочет в дверном проеме грозный голос охранника. - Поем, значит?! Собрались тепленькой компанией... И кто тут у нас запевала? белая дубинка упирается в грудь худощавого мужчины со светлыми, чуть рыжеватыми волосами: - Опять ты? Порядка не знаешь?
      Редрик на солдата не смотрит. Тот тычет дубинкой еще раз.
      - Шевелись. Маги хотят с тобой потолковать. И разговор тебе не понравится. Ты знаешь, что они думают насчет пения, особенно здесь.
      Редрик медленно поднимается на ноги.
      - Давай, двигайся, мой сладкоголосый!
      Прежде чем юноша с серебряными волосами успевает воспринять, что, собственно, случилось, певца с солдатом уже нет. Лишь лампа раскачивается, задета кем-то из них.
      Откуда-то, возможно, из его утраченной памяти, доносятся слова: "Пение дестабилизирует дорожные работы".
      Больше ни слова протеста не прозвучало. Ни слова.
      Юноша с серебристыми волосами поворачивается лицом к стене. Песня продолжает звучать в его сознании.
      - Ничто и все - один ответ...
      Ничто и все - один ответ...
      Истомленные каторжники засыпают, а он еще долго лежит, уставясь в потолочные доски, нависшие почти над самым его лицом. Постепенно музыка уходит, и он снова воспринимает окружающие его негромкие звуки: скрип коек, храп и невнятное бормотание каторжника-хаморианца, заговорившего во сне на родном наречии.
      Да, мускулы уже не болят так, как в первые дни работы, солнце уже не обжигает загоревшую кожу, но у него нет ни имени, ни прошлого. Ничего, кроме звучащего в голове шепота, столь тихого, что невозможно разобрать ни слова. И лишь одно воспоминание несомненно - тень с лицом женщины.
      Со временем, однако, засыпает и он. Во сне ему видятся золотистые ноты, сверкающие на фоне серых каменных стен, и бескрайние поля белого снега.
      - Подъем, бездельники! Живо наружу! - голос утреннего стража звучит даже более грубо и хрипло, чем обычно.
      Над каньоном моросит дождь, не прибивая пыли, а образуя в воздухе туманную взвесь. Для дорожных работ пыль - дело такое же обычное, как разливаемая черпаком утренняя овсянка. И лишь вода, чистая холодная вода напоминает о падающих белых хлопьях и песне.