В феврале 1960 года советским послом был назначен известный дипломат и будущий заместитель министра иностранных дел Михаил Степанович Капица. Он был человеком самостоятельным и позволял себе фрондировать даже в отношениях с министром иностранных дел Громыко.

Сам Капица вспоминал, как во время разговора с Фам Ван Донгом, премьер-министром Вьетнама, Громыко предложил сделать паузу и вдруг спросил:

— Знаете ли вы, что такое обмен мнениями?

И сам ответил:

— Это когда товарищ Капица приходит ко мне со своим мнением, а уходит с моим.

И захохотал довольный. Капица тут же заметил, что бывает и наоборот.

— Но это редко! — откликнулся министр.

Под крылом Капицы Шебаршин быстро получил повышение — атташе, третий секретарь.

В то время в Москве выражали обеспокоенность военным сотрудничеством Пакистана с Соединенными Штатами. Начальник Главного разведывательного управления Генерального штаба генерал армии Иван Александрович Серов рассказал Капице, что на территории Пакистана существует десять американских баз — опорный пункт возможной агрессии против Советского Союза.

В ответ на выраженное Капицей недовольство президент страны Айюб-Хан спокойно объяснил советскому послу:

— На территории Пакистана нет американских военных баз. Давайте вместе с вами побываем на всех «базах», которые названы в нотах вашего Министерства иностранных дел, и вы в этом убедитесь.

Посол сам вскоре убедился: в Пакистане не было иностранных военных баз. По двустороннему договору об обороне американцы имели право лишь использовать пакистанские порты и аэродромы. Еще существовала станция глобальной американской системы радиорелейной связи, она была оснащена аппаратурой слежения за запуском в Советском Союзе ракет и спутников. Откуда же взялась информация об иностранных военных базах? Ее, видимо, подбросила индийская разведка, чтобы настроить Советский Союз против Пакистана. А в Москве поверили.

Осенью 1962 года Шебаршин вернулся в Москву и получил назначение в отдел Юго-Восточной Азии Министерства иностранных дел. Работа в центральном аппарате показалась скучной. И тут как нельзя более кстати подвернулось лестное предложение перейти в КГБ. Шебаршин принял предложение с удовольствием.

«В Комитете госбезопасности, — писал Шебаршин, — к первому Главному управлению издавна сложилось особое, уважительное, но с оттенком холодности и зависти отношение. Сотрудники службы во многом были лучше подготовлены, чем остальной личный состав комитета. Они работали за рубежом и, следовательно, были лучше обеспечены материально. Им не приходилось заниматься „грязной работой“, то есть бороться с внутренними подрывными элементами, круг которых никогда радикально не сужался.

Попасть на службу в ПГУ было предметом затаенных или открытых мечтаний большинства молодых сотрудников госбезопасности, но лишь немногие удостаивались этой чести. Разведка была организацией, закрытой не только для общества, но и в значительной степени для КГБ».

Впрочем, отнюдь не все дипломаты изъявляли желание перейти в разведку.

Примерно в то же время такое же предложение получил другой молодой дипломат — Юлий Александрович Квицинский, который начинал свою карьеру в советском посольстве в Берлине.

«Никто из моих хороших друзей по разведке, — вспоминает Квицинский, — никогда не агитировал меня переходить на работу в их ведомство. Наоборот, все не советовали это делать, подчеркивая, что романтика деятельности разведчика — понятие весьма относительное».

Наблюдая за дипломатами, работавшими под дипломатической «крышей», Квицинский видел среди них «и трусов, и халтурщиков, и любителей подчеркнуть, что именно разведчики и составляют белую кость всей дипломатической службы».

Квицинский вежливо отклонил предложение, сославшись на то, что из-за высокого давления ему не пройти медицинскую комиссию. Юлий Александрович остался дипломатом и со временем занял пост первого заместителя министра иностранных дел.

Леонид Шебаршин прошел курс подготовки в 101-й разведывательной школе, получил квартиру и в декабре 1964 года вновь отправился в Пакистан, теперь уже в роли помощника резидента внешней разведки.

В январе 1966 года в Ташкенте глава советского правительства Алексей Николаевич Косыгин почти две недели пытался сблизить позиции президента Пакистана Айюб-Хана и премьер-министра Индии Лал Бахадур Шастри.

Когда Косыгин в Ташкенте вел переговоры с лидерами Индии и Пакистана, там был, разумеется, и министр иностранных дел Громыко, вспоминает известный переводчик Виктор Суходрев. В один из дней надо было ехать на переговоры, вдруг Громыко вспомнил, что оставил в комнате папку — наверное, в первый и в последний раз в жизни. Министр иностранных дел просил Косыгина минуту подождать и побежал за папкой. Но глава правительства преспокойно сел в машину и уехал.

Появился Громыко, и выясняется, что его никто не ждет. Он не знал, что делать… В результате ему пришлось ехать на «Волге» вместе с переводчиками.

Косыгин посмотрел на появившегося с опозданием Громыко с нескрываемым ехидством и сказал:

— Ну что? Папку забыл? Все секреты небось разгласил…

Громыко не смел отвечать тем же, пока не стал членом политбюро, но сделал все, чтобы отодвинуть главу правительства от внешней политики.

Тогда Косыгину удалось добиться успеха, 10 января 1966 года была подписана Ташкентская декларация, но, к несчастью, в эту же ночь индийский премьер-министр Лал Бахадур Шастри скоропостижно скончался.

Леонид Шебаршин был единственным советским дипломатом, который уже перебрался в новую пакистанскую столицу — Равалпинди. 11 января рано утром ему позвонили и поручили связаться с Министерством иностранных дел, чтобы получить разрешение на пролет советского самолета с телом индийского премьер-министра над территорией Пакистана.

Работа в Пакистане была бы приятнее, если бы не новый начальник.

«Резидент питал недолимую тягу к спиртному, — вспоминал Шебаршин, — пил в любое время суток, быстро хмелел и во хмелю нес околесицу, густо пересыпанную матом… Дело кончилось тем, что резидент однажды свалился на приеме. Долго терпевший посол не выдержал и информировал Москву о хроническом недуге резидента».

Резидента отозвали. Вернувшись в Москву, он продолжал преспокойно работать в центральном аппарате разведки.

Впрочем, бывало и наоборот. И тогда резидент не знал, как привести в чувство сильно пьющего посла.

Владимир Семичастный вспоминал:

— Я как председатель КГБ приехал в одну страну, со мной пять генералов. Наш посол устраивает обед, а к концу обеда — под столом. Резидент докладывает, что посол уже и на приемах появляется в таком виде. Я своим накрутил хвосты: почему молчали? Позорище! Это же наносит вред взаимоотношениям с этой страной.

Известный разведчик, назначенный резидентом в азиатскую страну, рассказывал мне, как столкнулся с тяжелой ситуацией в советской колонии. Посол — бывший крупный партийный работник в одной из среднеазиатских республик — по-прежнему ощущал себя хозяном, которому ни в чем не может быть отказа. И он сразу попытался заставить жену своего шофера спать с ним. Кто мог сообщить об этом в Москву? Ни один дипломат этого сделать не способен — телеграммы в центр идут только за подписью посла. И спасти женщину мог только резидент — у него своя связь, свой шифровальщик. После его телеграммы посла отозвали. И назначили в другую страну…

Резидент в одной европейской стране вспоминал:

— Секретарь парткома и посол всегда хотели от меня, чтобы я убирал человека, если что-то происходило. А я говорил: если они спят вместе, то я тут при чем? Сами убирайте по моральным соображениям.

Но в принципе резидент не заинтересован в плохих отношениях с послом, иначе его информация в центр начнет расходиться с информацией посла. В Москве это заметят и начнут выяснять, кто прав, что неприятно для резидента. В нормальной ситуации резиденты даже знакомят посла со своей информацией, но на следующий день после того, как отправят ее в Москву, чтобы МИД не успел доложить первым. Умный посол и умный резидент между собой не спорят.

Анатолий Федорович Добрынин, многолетний посол в Соединенных Штатах, вспоминает, что работники резидентуры держались обособленно. К тому же никому не нравилось, что они следят за «благонадежностью» всей советской колонии. Кроме того существовало соперничество между послом и резидентом, каждый из которых спешил первым доложить в Москву важную информацию. Иногда соперничество становилось нездоровым «из-за несоответствия характеров, чванства и стремления показать в посольстве, кто из них является „настоящим боссом“.

При Добрынине в Вашингтоне сменилось шесть резидентов.

«Они докладывали мне наиболее важную политическую информацию, — пишет Добрынин, — подчас советовались по поводу политических оценок. Я не был в курсе их конкретных операций и никогда не интересовался их агентурой…

Обычно во время обмена визитами на высшем уровне разведслужба получала приказ приостанавливать свою деятельность в США, чтобы предотвратить возможность возникновения публичных скандалов».

Не просто складывались отношения не только между разведчиками и карьерными дипломатами, но и внутри резидентуры.

За разведчиками всегда бдительно присматривало второе Главное управление КГБ (внутренняя контрразведка), которое искало врагов среди своих.

Аппарат контрразведки исходил из того, что каждый отправляющийся за границу или вступающий в отношения с иностранцами может быть перевербован, и потому с величайшей подозрительностью относился к товарищам из разведки. Для сотрудников разведки это не было секретом.

— Мы были частью Комитета госбезопасности, — рассказывал мне один из ветеранов внешней разведки, — но чувствовали, что мы все-таки — не внутренний сыск, не тайная полиция, а цивилизованный инструмент государства.

Соответственно, второй главк, контрразведка, нас не любила, поймать сотрудника первого Главного управления на пьянке было для них праздником. Иногда им это удавалось.

Один из офицеров должен был буквально на следующий день отбыть в длительную зарубежную командировку под крышей сотрудника посольства и отмечал, как это полагалось, отъезд вместе с новыми коллегами-мидовцами в ресторане «Славянский базар».

Нас еще в разведывательной школе предупреждали: не ходите в рестораны, где могут быть иностранцы. А он забыл… Когда он сидел за столом, к нему подошел какой-то человек и попросил прикурить. А это оказался американец, которого вела служба наружного наблюдения КГБ.

Для наружки это был контакт иностранца с советским гражданином. По инструкции им следовало провести оперативное мероприятие — выяснить, что это за человек, к которому подошел американец. Но была плохая погода, и они поленились, как это полагается, проводить его до дома и установить адрес и имя. Выбрали более простой вариант.

Притворились пьяными и у вешалки пристали к заинтересовавшему их человеку:

— Дай, прикурить! Ах, не дашь? Значит, не уважаешь?

Затеяли драку и вызвали милицию. А милиция — это учреждение, где можно потребовать предъявить паспорт. Оказавшись в милиции, сотрудник разведки предъявил не только паспорт, но и красную книжечку — удостоверение сотрудника КГБ и стал говорить:

— Да я свой, ребята! Отпустите, а то я завтра улетаю.

Наружники были счастливы. Они вызвали дежурного по КГБ, и тот забрал неудачливого разведчика. Никуда он, естественно, не поехал. Выезд за границу ему закрыли, с оперативной работы убрали и еще долго пилили во всех инстанциях:

— Зачем расшифровал себя, обнаружил свою принадлежность к комитету? Надо было сказать, что работаешь в Министерстве иностранных дел. Зачем потрясал удостоверением? Неужели не понимал, что порочишь честь комитета?

А за границей за коллегами присматривали офицеры, работавшие по линии внешней контрразведки. Самому быть разведчиком труднее, чем стучать на своего ближнего.

Крючков сформировал мощную службу внешней контрразведки — управление «К». Ее руководителем был самый молодой в разведке генерал Олег Данилович Калугин.

Пятый отдел внешней контрразведки занимался расследованием вражеского проникновения в первое Главное управление, анализом причин ухода сотрудников за рубеж, провалов КГБ, случаев раскрытия советской агентуры за рубежом.

Служба внешней контрразведки настояла на том, чтобы посольства охранялись пограничниками, и завела во всех посольствах офицеров безопасности — легальных офицеров КГБ. Они получили официальное право приглашать к себе советских граждан для бесед по душам и осматривать все помещения, чтобы помешать врагу установить там прослушивающие устройства.

Эта служба должна была проникать в логово врага — иностранные разведки и охранять наших разведчиков, нелегальную сеть и всех советских людей за границей от чужих спецслужб. На самом деле она занималась слежкой за теми, кого ей следовало охранять. Служба внешней контрразведки большей частью шпионила за своими же, превращаясь в полицию нравов.

Сотруднику резидентуры, который представлял эту службу, раскрыть агента-двойника вроде полковника Олега Гордиевского, который несколько лет работал на англичан, оказывалось не под силу.

Когда Шебаршин трудился в Индии, у него под боком работал давний агент ЦРУ — генерал-майор Дмитрий Федорович Поляков, который был резидентом военной разведки. Ни Шебаршин, ни офицеры внешней контрразведки ничего не заподозрили. Полякова арестовали в июле 1986 года, когда он уже был в отставке. Его сдал сотрудник ЦРУ Олдрич Эймс, который за большие деньги работал на советскую разведку. Практически все американские агенты были пойманы благодаря перебежчикам, которые их сдали.

Но чтобы показать свою работу, сотрудник контрразведки искал потенциальных предателей «на бытовой почве». Иначе говоря, капал в Москву на тех, кто позволял себе вольно выражаться, слишком много общался с иностранцами, закладывал за воротник или грешил по части женского пола…

Я видел, с какой трудно скрываемой неприязнью относились офицеры-разведчики к коллегам из внешней контрразведки. В журнале «Новое время» в восьмидесятые годы немалая часть зарубежных корреспондентов были разведчиками. В ожидании визы они сидели у нас в редакции, читали тассовские сводки, писали заметки — говоря профессиональным языком, осваивали обязанности по прикрытию.

Молодые и симпатичные ребята, они наслаждались свободной атмосферой журналистского коллектива, где на дружеских вечеринках можно было позволить себе то, что в Ясеневе немыслимо. Но их поведение немедленно изменилось, когда среди них появился угрюмый офицер, представлявший службу внешней контрразведки. Он ждал назначения в одну из африканских стран и заодно присматривал за товарищами по службе.

Ситуация в посольствах была еще хуже. Сотрудник управления внешней контрразведки, которого именовали офицером безопасности, следил за всеми, даже за самим послом.

Один из бывших резидентов вспоминал, в какую трудную ситуацию он попал, когда сотрудник внешней контрразведки обиделся на посла, который его оборвал на совещании. Оперативный работник стал собирать материалы, что у дочери посла контакты с человеком, подозреваемым в сотрудничестве с ЦРУ.

Он составил телеграмму и принес послу на подпись. Резидент, конечно, понимал, что это глупость, но как не передать такую информацию в центр? Сотрудник напишет начальству личное письмо — тут резидент помешать не может — и накапает, что резидент покрывает агента ЦРУ. Резидент нашел выход. Когда обиженный контрразведчик поехал в отпуск, резидент сочинил бумагу, что его возвращение нежелательно, потому что американцы замышляют против него провокацию. И тот больше в посольство не вернулся…

Борис Дмитриевич Панкин, назначенный в августе 1991 года министром иностранных дел, а до этого посол в Швеции и Чехословакии, был поражен тем, что сотрудники посольства — от дипломатов до обслуги — боятся не посла, а резидента КГБ, а еще больше офицера безопасности, который следил за нравами советской колонии.

Такого количества сотрудников спецслужб под разными крышами Панкин еще не видел и оказался к этому не готов. В «Комсомольской правде», где он работал, чекистов не было. Во Всесоюзном агентстве по авторским правам, которое Панкин возглавлял в семидесятые годы, секретным постановлением правительства всего девять должностей (правда, руководящих) из четырехсот пятидесяти были переданы КГБ. А тут чуть ли не каждый второй или из КГБ, или из ГРУ.

— Самым сложным в посольской жизни, — рассказывал Панкин, — было ладить с этими людьми. Они свято верили в то, что все остальные дипломаты, посольство в целом существуют только для того, чтобы их прикрывать. Я однажды не выдержал и спросил резидента: «Вы что, думаете, посольство существует, чтобы служить вашей крышей?» Он на меня посмотрел, как на идиота: а ты что, по-другому думаешь?

Но, может быть, когда Панкин стал министром и получил возможность знакомиться с разведывательной информацией, он оценил разведку по достоинству? Увидел, что ради такой информации ничего не жалко?

— Нет, — Панкин решительно качнул головой. — Отдельные интересные материалы они добывали. А часто просто переписывали свои донесения из посольской информации — я это видел, я же был послом в трех странах. Деградировало там все.

Обычно послы не ссорятся с резидентами разведки. Но у Бориса Панкина всегда был бойцовский характер.

— И я начал с этим засильем спецслужб воевать. Особенно когда выяснил, что все это чьи-то родственники, друзья, приятели, которых пристраивают в хорошей стране.

Когда он работал в посольстве, то удивлял резидентуру свободными встречами, интервью без подготовки, пешими прогулками по улицам. Разведчики сразу почувствовали в нем чуждый и опасный элемент.

Панкин отвечал им взаимностью. Он называл вербовочную деятельность «работорговлей». Людей вербовали, насилуя их дух, волю, шантажировали, подлавливая на чем-то, коверкали их жизнь, жизнь их семей и близких… Ну чем их деятельность отличается от преступлений мафиози или банальных воровских шаек?»

Однажды, приехав в Москву, Панкин пришел к будущему председателю КГБ, а тогда начальнику разведки Владимиру Крючкову и сказал, что посольство в Швеции перегружено сотрудниками разведки. После этого военная разведка и КГБ превратились в его врагов.

— Они ведь хотели командовать послом, следили, куда я ездил, с кем разговариваю. Заставляли моего водителя обо всем сообщать. Они потеряли голову, потом это сами признали.

Вот тогда Панкин обнаружил, что не посол, а офицеры КГБ реальные хозяева посольства:

— Посол ничего не может. Закончился срок командировки любого сотрудника посольства — уезжай. А пока срок не кончился, посол тебя домой не отправит. А офицер безопасности любого может досрочно вернуть домой. Вот их все и боялись.

И нельзя было возразить, и нельзя заступиться, потому что КГБ был властью анонимной. Никому не говорили: вас отзывают, потому что вами недовольны чекисты. Просто объявляли: центр считает целесообразным вернуть вас в Москву. И все.

Панкина не избрали членом парткома посольства в Стокгольме. Это называлось утратой доверия коллектива, за этим обыкновенно следовал отзыв посла. Но Панкина миновала чаша сия. Напротив, из Стокгольма его перевели в Прагу, чтобы на новой основе строить отношения с Восточной Европой. Здесь он опять вступил в конфликт с многочисленными «соседями». Они могли серьезно испортить ему жизнь. Но провал августовского путча 1991 года вознес его на недосягаемую для них высоту.

После возвращения из командировки, летом 1968 года, Шебаршин прошел годичные курсы усовершенствования и подготовки руководящего состава первого Главного управления КГБ — на факультете усовершенствования краснознаменного института, что было необходимо для служебного роста. Программа повторяла учебный курс разведывательной школы, но с учетом, что в аудитории сидели профессионалы с немалым опытом. Оперативные офицеры уже состоялись как разведчики и чувствовали себя уверенно. Это была не столько учеба, сколько отдых.

Два года Шебаршин провел в центральном аппарате, и его отправили заместителем резидента в Индию — главный форпост советской разведки на Востоке. Шебаршин руководил линией политической разведки. В Дели была огромная резидентура, на которую не жалели денег, потому что в Индии можно делать то, что непозволительно в любой другой стране. Резидентом был Яков Прокофьевич Медяник, сыгравшую большую роль в судьбе двух будущих начальников разведки — Шебаршина и Трубникова.

Леонид Шебаршин проработал в Индии шесть лет. Но после возвращения домой желанного повышения не получил. В апреле 1977 года Шебаршин приступил к работе в Ясеневе заместителем начальника отдела. Он вернулся на ту же должность, с которой уезжал. Это было не очень приятно. Хотелось движения вперед. И он с удовольствием принял предложение поехать резидентом в Иран. Назначение состоялось в мае 1978 года.

Шебаршин вспоминал, как перед отъездом в Тегеран его пригласил к себе секретарь парткома КГБ Гений Евгеньевич Агеев, который среди прочего поинтересовался:

— А в театр вы ходите?

Секретарь парткома хотел убедиться в том, что новый резидент обладает широким культурным кругозором. На этот ритуальный вопрос обыкновенно отвечали утвердительно даже те, кто поражал своих коллег необразованностью и полным отсутствием интереса к литературе и искусству. К Шебаршину, литературно одаренному человеку, это никак не относилось.

Леонид Владимирович честно ответил:

— Нет, не хожу!

Секретарь парткома понимающе кивнул:

— Времени не остается.

Шебаршин игры не принял:

— Время есть. Я не люблю театр.

Гений Агеев, который со временем стал первым заместителем председателя КГБ, возмутился и отчитал Шебаршина за отсутствие интереса к культурной жизни. Более того, Агеев позвонил Крючкову и просил сделать внушение тегеранскому резиденту. Начальник разведки попросил нового резидента быть осторожнее во взаимоотношениях с «большим парткомом» КГБ.

Председатель КГБ Юрий Владимирович Андропов по-своему напутствовал Шебаршина:

— Смотри, брат, персы такой народ, что мигом могут посадить тебя в лужу. И охнуть не успеешь!

Для лучшего понимания обстановки в Иране Андропов рекомендовал резиденту перечитать «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Карл Маркс написал эту работу в 1852 году, подводя итог внутриполитической борьбы во Франции, закончившейся приходом к власти племянника Наполеона.

Шебаршин пишет, что его «поразила применимость многих мыслей Маркса к иранской ситуации, изящество его формулировок». Блистательный слог Карла Маркса, конечно, и по сей день производит впечатление на тонких ценителей его творчества. Но неужели в его трудах можно найти объяснение тому сложнейшему явлению, каким была исламская революция в Иране?

Шебаршин руководил советской разведкой в Иране в самый сложный период исламской революции.

Накануне революционных событий главной задачей тегеранской резидентуры оставалась работа с американцами, которых через несколько месяцев как ветром сдует. И Шебаршин, и другие разведчики утверждают, что заранее предсказывали падение шахского режима. Но почему в таком случае не были заранее усилены разведывательные возможности в Иране, который после прихода к власти духовенства во главе с аятоллой Рухоллой Хомейни стал важным фактором мировой политики?

В Тегеране резидентура была небольшой и неэффективной. Шебаршин сразу отметил и слабость аналитической работы, и отсутствие контактов среди тех, кто может дать важную информацию о происходящем в стране.

Но тут уже почти все зависело от него самого.

Резидент — важнейший пост в разведке. Это самостоятельная должность. Конечно, он постоянно держит связь с центром, получает указания, отчитывается за каждый шаг. Тем не менее многие решения резидент принимает на собственный страх и риск. Есть проблемы, которые ни с кем не обсудишь. Как правильно строить отношения с послом? Как поступить с оперативным работником, совершившим ошибку? Или с офицером, который потихоньку прикарманивал деньги, выделявшиеся на агента?

В резидентуры тоже много попадало «позвоночников», сыновей высокопоставленных персон, с которыми было очень трудно, потому что никто не хотел ссориться с их родителями.

Резидент, может, конечно, убрать слабого сотрудника, склонного, например, выпить. Но когда он это делает, то портит отношения со всеми, кто поставил свои подписи на решении послать этого сотрудника в загранкомандировку, а на этой бумаге десяток подписей, заверяющих, что сотрудник — замечательный работник, который укрепит работу резидентуры.

Один из отставных сотрудников разведки, который тоже был резидентом, вспоминал, как среди его подчиненных оказался сын крупного начальника из Министерства иностранных дел. Однажды ночью он исчез, жена подняла шум. Наутро офицер нашелся, путанно объяснил резиденту, что был в плохом настроении, всю ночь колесил по городу, а под утро заснул в машине. Можно было закрыть глаза, чтобы не ссориться с влиятельным человеком. Но резидент решил, что он не может доверять офицеру, способному выкинуть такой фортель, сообщил в Москву, и того отозвали.

Резидент обязан сообщить о каждом чрезвычайном происшествии, но в принципе постоянно смотреть на своих сотрудников и думать, а не продался ли ты? — невозможно.

Каждый оперативный работник резидентуры составляет план на неделю, обсуждает его с резидентом. Он сообщает, что будет делать в тот или иной день, заранее составляет план беседы с любым интересующим резидентуру человеком.

Встречи с агентом, конечно же, занимают мало времени, потому что агентов мало. Главная работа сотрудника резидентуры — разработка интересующей разведку среды. Он должен постоянно искать людей, которые могут представить интерес, встречаться с ними, пытаться разговорить и прощупать на предмет возможного сотрудничества.

Встречу разведчика, работающего под журналистской крышей, с другим журналистом прикрывать не надо. Она хорошо легендирована. А контакт с важным для разведки человеком — особенно в стране, где существует сильная контрразведка, продумывается очень тщательно. В Тегеране приходилось действовать с сугубой осторожностью.

Когда речь идет о встрече с агентом, принимаются особые меры предосторожности. Иногда делаются несколько ложных выездов, чтобы раздробить силы наружного наблюдения, следящего за посольством. Потом кто-то вывозит оперативного сотрудника в город. Тот выскакивает из машины, перебегает на другую сторону, где его на своей машине подбирает другой сотрудник и везет на условленное место.

После встречи вместе с резидентом обсуждают, как она прошла. Потому что логично ожидать подставы со стороны контрразведки или спецслужб противника. Поэтому резидент подробно выспрашивает, как шел разговор, что говорил собеседник, как отвечал, чем интересовался. В таких ситуациях решающее значение имеет опыт резидента, который должен почувствовать, не играют ли с ними.

В принципе в резидентуре обычно нормальная атмосфера, после работы, чтобы снять напряжение, могут пропустить рюмочку. Это не возбраняется.

Сотруднику резидентуры на оперативные расходы деньги выдает резидент — в пределах определенной суммы. Если нужны дополнительные деньги, резидент обращается в Москву.

Один из ветеранов разведки жаловался, что он предлагал ввести какие-то объективные критерии оценки работы резидентуры и резидента, но этому все сопротивлялись. Потому что при назначении резидентов не всегда принимаются в расчет деловые критерии.

Три критерия определяют качество разведывательной информации — секретность, достоверность и актуальность.

Шифротелеграмма, отправленная в центр, идет в два адреса: в территориальный отдел и в информационное управление, где ее анализируют в контексте информации, которая собирается со всего мира.

Угодить информационно-аналитическому управлению трудно. Сидящие там бывшие оперативники критически оценивают работу своих коллег: мало секретной информации, сведения отрывочны, фрагментарны, плохо раскрыта проблема. Такую информацию начальству не докладывают. Резидент получает замечание.

Резидент в маленькой стране может давать высшего класса информацию — по профессиональным критериям. Но кого интересуют секреты Непала или Зимбабве? А резидент из Франции или Германии добывает очень мало секретной информации, но она вся докладывается, потому что от этих стран многое зависит в мировой политике.

Когда в Москву приезжает резидент из Соединенных Штатов или Китая, начальник разведки очень хочет с ним поговорить, потому что его самого спрашивают наверху о событиях в этих государствах, а резиденты в маленьких странах не могут рассчитывать на внимание руководства. Им трудно обратить на себя внимание.

Исламская революция в Иране привлекла внимание всего мира. Телеграммы, отправляемые Шебаршиным из Тегерана, приобрели особое значение.

Отношения с Ираном никогда не были простыми.

Нарком по иностранным делам Георгий Васильевич Чичерин 26 февраля 1921 года установил дипломатические отношения с Ираном. Советская Россия отказалась от кабальных договоров, которые царское правительство навязало более слабому Ирану.

Но в договоре 1921 года была шестая статья, которая позволяла Советской России вводить свои войска в Иран в том случае, «если со стороны третьих стран будут иметь место попытки путем вооруженного вмешательства осуществлять на территории Персии захватническую политику или превращать территорию Персии в базу для военных выступлений против России».

Чичерин понимал важность отношений с соседом и сам следил за тем, чтобы Ирану оказывалось должное уважение, требуемое на Востоке.

Однажды Чичерин обнаружил, что на конверте, адресованном иранскому послу Мошавер-оль-Мемалеку, написано: «товарищу Мошаверолю»… Нарком был вне себя, понимая, что, получив такое послание, старый вельможа бы просто уехал в Тегеран.

Но советская разведка с двадцатых годов была очень активна в Иране, вербуя агентов с помощью презренного металла. К моменту немецкого нападения на Советский Союз резидентура внешней разведки располагала достаточной агентурной сетью на территории страны и смогла доложить в Москву: