Борисков внезапно проснулся посреди ночи оттого, что у него остановилось сердце. Сначала он лежал, прислушиваясь к этому непривычному безмолвию внутри себя, одновременно почти теряя сознание, – но сердце, постояв только какое-то небольшое время, потом снова стукнуло и, хоть с перебоями, но все же заработало, и он снова жил и лежал весь в поту. Ни жена, чья голова темнела на соседней подушке рядом, ни собака, спавшая в ногах, не проснулись.
      Он мог бы спокойно умереть, а они бы так и продолжали бы спать до утра. Стояла необыкновенная мертвая тишина. Потом он начал слышать: тиканье часов, дыхание, дребезжание капель дождя по подоконнику и урчание холодильника на кухне. Он лежал так долго, весь мокрый, и не понял, когда и заснул – наверно уже под самое утро, которого никогда еще в жизни не ждал с таким нетерпеньем.
      Когда же он проснулся, в доме уже вовсю кипела жизнь: на кухне гремела посуда, в ванной лилась вода, подавала голос собака.
      – Давай вставай, Микоша уже не может терпеть! – Жена Виктория уже была в обычном утреннем раздражении.
      Борисков с гудящей тяжелой головой сел на кровати и прислушался к себе: сердце билось, но все так же неровно. С усилием, но он все-таки оделся и отправился с Микошей, японским хинчиком, на улицу.
      Там во дворе уже гуляла пара знакомых собак вместе со своими хозяевами. С одним из них, Толиком, Борисков поздоровался за руку.
      Сказали друг другу несколько общих фраз. Толик был опять без работы.
      Менял их, эти свои работы, постоянно, всегда его что-то не устраивало: то зарплата, то условия труда, то все вместе. Последняя его работа состояла в том, чтобы возить на лимузине клиентов из казино. Клиенты, проигравшие большие деньги, которых бывало гораздо больше, чем выигрывавших, нередко отрывались и на лимузине и на ее водителе. К тому же доставали и постоянные технические неисправности лимузина, поскольку сама машина была далеко не новая. Короче, он снова ушел. Теперь ему один знакомый якобы предлагал заведовать целым гаражом в какой-то крупной транспортной компании. Толик все это подробно Борискову и рассказывал. Борисков краем уха слушал, кивал, думая, что же делать дальше ему самому. Сердце все это время продолжало работать с перебоями. Толик, зная, что Борисков по специальности врач, снова начал жаловаться на поясницу:
      – Иногда даже сесть не могу – только стоять. Чего, Серега, делать-то?
      Борисков совет, конечно же, дал. Наверняка тут был не обычный радикулит, а грыжа диска и этим надо было долго и упорно заниматься, а Толик всегда хотел, чтобы по-быстрому: что-то принял – и тут же прошло.
      Микоша, наконец, сделала свои дела, прибежала довольная, можно было идти домой завтракать. Время было утреннее, дефицитное. Микоша была совершенно грязная, и Борискову пришлось тащить ее на вытянутых руках.
      Когда вернулись, Виктоша уже накладывала на тарелки еду, сказала
      Борискову:
      – Ты сегодня на работу едешь на машине? Тогда заедь, пожалуйста, на рынок, купи картошки. Сразу бери побольше. Да, только что приходила дворничиха Марина, сказала, что ночью шарили по машинам…
      Настроение Борискова, и так отвратительное, мгновенно стало еще хуже.
      Сын Олег, десяти лет от роду, светловолосый, взлохмаченный, в своей комнате ковырялся в разбросанных между скомканной постелью и портфелем вещах и поминутно кричал оттуда: "Мам, не видела мои носки? Мам, не видела мой пенал? Мам! Мам! Мам!"
      Плотно позавтракав, Борисков спустился во двор – к машине: но, – слава Богу! – все сегодня было цело. Машину вскрывали за последние года три, наверное, раз пять точно. Скорее всего, наркоманы. Один такой одно время регулярно приходил в поликлинику при больнице, где работал Борисков, за рецептами и предлагал купить какие-то подержанные кассеты, диски и другие вещи – явно из ограбленных машин. Впрочем, охраняемых стоянок поблизости не было, а гаражи в центре города были безумно дорогие. Впрочем, полгода назад, когда богатые соседи из соседнего подъезда поставили во дворе видеокамеры и посадили к себе в парадную охрану, грабить машины стали чуть меньше. Центр города – это проходные дворы и совершенно разношерстная публика. Последнее время собирались восстановить ворота – чтобы могли входить и въезжать во двор только свои, но существовало и много других жильцов, которых такой порядок совершенно не устраивал. Например, на втором этаже жила откровенная пьянь – наркоманы и алкоголики – к ним всегда ходила такая же специфическая публика, и нередко, несмотря на установленные в подъезде кодовые замки, кто-то из них спал на ступенях поперек лестницы в луже мочи или блевотины. Решили взять их измором, начали регулярно взывать милицию, и лишь тогда потихоньку стало на лестнице расчищаться. Кто-то из пьянчуг вообще съехал отсюда, один допился до смерти, но, с другой стороны, вернулся из тюрьмы сосед из квартиры напротив Денис, который отсидел за кражу и теперь снова болтался со своими подозрительными друзьями и, судя по всему, не работал.
      – Что делать, расслоение общества еще не закончилось! – утверждал один хороший знакомый Борискова, человек, скажем так, хорошего среднего уровня доходов, очень желавший поскорее переехать из панельного дома на окраине – из района, постепенно превращавшегося в некое подобие гетто: на его лестнице уже наполовину жили выходцы из
      Средней Азии и Кавказа, рыскали наркоманы, а вечером из дома выходить было просто опасно. Недавно дочка этих знакомых, которая заканчивала занятия поздно, шла, точнее, кралась, в темноте, когда внезапно у нее в сумочке зазвонил телефон (это как раз звонила мама
      – волновалась), и тут же откуда-то выскочила какая-то гнусь, девочку толкнули и все – и сумку, и телефон – забрали почти у самых дверей подъезда. Оставить тут хорошую машину на ночь вне стоянки – было немыслимо. Идея у этого знакомого была – переехать в приличный дом, окруженный по периметру решеткой, с охраной двора и подъезда, с видеонаблюдением и с парковкой. Но это было дорого даже для него, да и очередь была на такое жилье – сразу и не купишь. Впрочем, на работе обещали ссуду. Он собирал деньги, и даже вроде бы внес уже первоначальный взнос. Очень надеялся, что строительная фирма не кинет. Нужно было еще с годика полтора ждать, да потом еще и заниматься отделкой квартиры. Но свет в конце туннеля все же брезжил. Он уже действительно считал себе человеком среднего класса.
      Оставалось только вырваться из старого окружения. На работу он ездил на хорошей машине и категорически никого не подсаживал. Это была его маленькая территория с хорошей музыкой и дорогими запахами.
      – Это естественный процесс – как в Европе и в Америке, – говорил он Борискову. – Я вот однажды из аэропорта ехал в Нью-Йорке, так тоже там видел просто ужасающие трущобы! Вот западные люди русских всегда ругают за неаккуратность и свинство. А у нас наоборот эти новые приезжие всюду гадят и все ломают, только что на лестнице не срут! Сколько ни ставили кодовый замок на подъезде, его выбивают сразу же – чуть ли не в тот же день. Сейчас вот новый поставили. На новой двери фломастером тут же написали что-то по-арабски – и поди разбери, что. Сволочи! Они нас всех, местных, ненавидят. Единственно положительное, что, может быть, взрывать не будут, раз уж тут свои живут. Впрочем, в новостях показывали, как спецназ захватывал одну такую квартирку: раздолбали заодно чуть не весь подъезд. Тут как-то зашел знакомый приятель-милиционер. Рассказал, как ребята-сослуживцы вернулись из Чечни. Принес показать настоящую ваххабистскую листовку с Кавказа, изданную на русском языке: так там было написано, что они свои порядки планируют ввести повсеместно на всей Земле. Короче, осуществляется попытка создать великий халифат, – что-то типа того, как Гитлер хотел соорудить свой третий рейх – только гораздо круче – уже на полсвета. Собственной земли в таких случаях почему-то всегда не хватает – куда-то обязательно надо залезть.
      Взгляды у него были самые радикальные, он пугал Борискова:
      – Так что не думай, спрятаться не удастся. Нам там – в их халифате
      – места не будет! – Это будущее он по своей лестнице очень хорошо представлял и по ближайшему рынку и по магазинам. Он под это дело хотел тут же еще и какую-то теорию подключить, но все-таки воспитан и обучен был еще при коммунистах, был и пионером и комсомольцем, и оттого во всем привык искать социальные причины, что де созрели там какие-то особые условия и оттого происходят перемены и революции.
      Борисков с ним не согласился:
      – Сейчас революция происходит только тогда, когда американцы на нее денег дают! Других революций и не бывает. Это только раньше немцы давали – например, в семнадцатом году, а сейчас только американцы.
 
      Машина на удивление сразу завелась. Борисков, перекрестившись, потихоньку выехал из двора, потом по Щербакову переулку вырулил на набережную Фонтанки, проехал по ней и перехал по мосту напротив БДТ на противоположную сторону. Чуть позднее вышел сегодня из дома, и движение было уже довольно плотное. Встал в пробке на перекрестке
      Фонтанки с Невским – это уже, наверное, навечно, на каждый день.
      Сердце все еще продолжало работать с перебоями. Представил себе: сейчас вот если вдруг умереть, то он обязательно навалится на руль, и автомобиль загудит. И долго будет так стоять и гудеть. Не сразу и распознают, в чем дело, будут с матом объезжать, пока, наконец, не подъедут гаишники, или кто-то не увидит мертвеца сквозь боковое стекло. Борисков водительскую дверь обычно не блокировал, так что откроют. С мертвого запросто могут и часы снять и деньги из кармана вынуть. Один так разбился на мосту Александра Невского насмерть.
      Пока приехали "скорая" и милиция, его уже и обворовали: не оказалось ни дорогих часов, ни телефона, ни бумажника. В большом городе, как
      Петербург, смерти уже никто не боится и не уважает ее – тут это обыденное явление. Люди мрут, как мухи, каждый день. Крематорий на
      Шафировском проспекте, когда проезжаешь мимо, дымит без перерыва на обед и без выходных.
      А что было бы, если бы он вообще не проснулся этим утром? Человек умирает в одиночестве, когда все вокруг спят. Каково ему? Он представлял, потому что видел не раз еще во время работы на
      "скорой": всюду в квартире включен яркий свет, двери распахнуты, собака забилась в угол, вокруг много чужих, равнодушных людей, шатающихся по дому, не снимая уличной обуви, непрестанно зевающий участковый в черной блестящей куртке и с папкой подмышкой; санитары раздраженно требуют простыню и денег, заворачивают тело и выносят.
      Какое-то время с лестницы доносится топот, голоса и шарканье ног, хлопают двери машины, вот зарычал мотор. И во всех комнатах – вообще повсюду – горит свет. Человека уже нет, остаются его вещи. Он никогда уже не вернется сюда. И такое могло быть. Мысль об этом сжала Борискову сердце.
      Наконец, все-таки переехал Невский и встал в следующем заторе уже перед Троицким мостом: по набережной пропускали какое-то городское начальство – в Смольный. По радио в это время рассказывали какие-то хохмы и словоерсы на грани приличия, типа "Не учи отца – и баста!"
      Наконец, переехал мост и далее повернул сразу направо – на
      Петровскую набережную. Дальше ехал хорошо, но на Светлановской площади опять попал в пробку, посмотрел на часы: оказалось, времени уже впритык. Чуть дальше голосовала симпатичная молодая женщина.
      Борисков с сожалением проехал мимо: было бы время – обязательно бы подвез. Голова с ночи все еще была тяжелая. Наконец, подъехал к своей больнице. Еле-еле запарковал машину, втискивался: места так никто и не соблюдает, опоздал – сам виноват, только начмед свое постоянное имеет – сразу под знаком "парковка только для служебного транспорта", и там охранник на входе все видит: может выйти и отогнать чужого. А тут, на общей, еще и пациенты с их родственниками ставят свои авто, где придется. Платят дежурным на въезде, и те с удовольствием их пускают, а дальше им наплевать. Главный врач тоже уже приехал, его машина стояла сразу за знаком "Остановка запрещена". Главного на работу до недавнего времени возили на санитарной машине "Форд". И в этом был определенный резон: если пробки на дороге, то водитель Андрей включал сирену и мигалку и ехал, как придется. Он был бывший автогонщик, поэтому Борисков, например, сам, будучи водителем со стажем, ездить с ним боялся.
      Всегда представлял себе, как будет вылетать сквозь лобовое стекло на дорогу. Главный же к манере езды Андрея привык и ценит его именно за такую езду, а ведь в самом начале карьеры он на своей "Волге" на работу ездил: люблю, говорит, сам за рулем. Но потом оказалось вроде как бы уже и несолидно самому рулить, и опять же, когда с водителем, многих проблем просто нет: например, если выпил на банкете, да и в дороге можно звонить из машины, заниматься делами, и ГАИ не трогает.
      Однако и санитарный "Форд" через какое-то время тоже показался ему несолидным, и месяца два назад он купил на больницу для себя представительскую "Вольво", причем пересевший на нее с санитарки очень довольный Андрей утверждал, что купили ее вовсе недорого – со скидкой – за пятьдесят две тысячи долларов. Когда Борисков бежал ко входу, Андрей оставался сидеть в машине и наверняка собирался поспать. Кивнули друг другу.
      До начала утренней конференции оставалось всего-то минуты три. В коридорах началось обычное кишение персонала, идущего на так называемую "пятиминутку". Оставалось только на ходу накинуть халат и войти в конференц-зал в самую последнюю минуту. Кивок коллегам:
      "Всем привет!"
      Ровно в девять появился начмед, чернявый мужчина лет сорока со своим "кондуитом" в руках (сам Главный лично проводил только большие общие конференции по понедельникам – делал накачку на всю неделю).
      На большой конференции в понедельник собирали чуть не весь персонал клинической больницы, включая и сотрудников двух кафедр медицинской академии, располагавшихся на этой базе. Главный врач, как человек восточный, да и к тому же поднявшийся с периферии, чрезвычайно ценил людей ученых и особенно научные звания, сам защитил не так давно кандидатскую диссертацию и теперь, говорят, будто бы писал докторскую. Заведующие кафедрами обещали ему в этом помочь, поэтому он их всегда поддерживал. Впрочем, поддержка эта, как говаривали опытные люди, могла продлиться только до защиты, а потом, не исключено было, что она так же внезапно могла и закончится. К слову припоминали тут и печальный опыт бывшего заведующего курсом эндоскопии хирурга-профессора Жернова Михал Михалыча, который будто бы лично написал главному всю его кандидатскую по лечению язвенной болезни, и вскоре после защиты его путем каких-то косвенных интриг выперли и с кафедры и из академии на пенсию. Как говориться, "мавр сделал свое дело, мавр может уйти". Кафедралы это все прекрасно понимали и поэтому делали главному докторскую уж очень потихоньку, никто особо не спешил и с этим делом не суетился. Кстати, говорят, именно под эту работу на больницу закупили самую современную диагностическую аппаратуру и лабораторные анализаторы. Куплено это было, естественно, за счет городского и федерального бюджета, но ведь чтобы купили именно тебе, а не другому, тоже нужно расстараться, подмазать кому следует.
      Первыми на "пятиминутке" традиционно доложились дежурные врачи отделений Начали, как всегда, с приемного, потом докладывал кто-то с хирургии (кажется, с абдоминальной) с перекошенным лицом. Затем уже свой, с терапии, бодрый, хотя и несколько помятый Леша Жизляев (в народе просто Жизляй) долго зачитывал список, кто из больных наблюдался и почему обращался. Борисков знакомых фамилий не услышал
      – из своих пациентов, слава Богу, никому хуже не стало, и никто за ночь не умер. Кого-то там из других, не его, палат рвало, были температурящие и так далее. Итоги начал подводить начмед и опять одно и то же: "У нас мало платных услуг! Мало терапия зарабатывает денег! Дождетесь, что будет сокращение!" Сам он был для этого времени года (конец марта) ненормально загорелый и свеженький – только что из Египта (об этом проболталась секретарша главного) – и зарплата, кстати, у него-то была по сравнению с простыми врачами куда большая (это уже бухгалтерша трепанула). Борисков тоже, может быть, за такую зарплату рыл бы землю, стращал бы людей.
      Начмед вообще ездил за границу довольно регулярно, так как состоял членом совета какой-то общественной организации с незапоминающимся названием что-то типа "Медицина за здоровый образ жизни" или вроде того. У них в программе три раза в год стояли плановые съезды-конференции: осенью – обычно в Турции; в конце зимы – в
      Египте; а потом, кажется в мае, они собирались провести конгресс где-то в Южной Европе, а где – еще не решили – то ли в Ницце, то ли на Родосе. Борисков как-то случайно услышал диалог людей из этой организации:
      Женщина (заинтересованно): – Где будем собираться весной? Есть предложение – в Венеции.
      Мужчина (морщась): – Ну, я не зна-а-аю… Если честно сказать,
      Венеция мне уже надоела. Ты же знаешь, я не люблю Венецию.
      Борисков сам в Венеции никогда не был, но любил ее заочно, и когда хаяли Венецию, это ему не нравилось.
      Понятно, что какой-то особой научной программы никто там не проводил – народ просто ездил отдохнуть. Конференция была лишь официальным легальным поводом уехать, оформить командировку и просить деньги на поездку у спонсоров – обычно фармацевтических компаний. Брали туда с собой и жен и любовниц. Пить начинали уже в аэропорту, пока в Шереметьевском накопителе ждали посадки. Напитки всегда традиционно закупали там же – в магазинах Duty-free: карвуазье, хенесси, бэйлис, рэд лейбл и еще какой-то коньяк с петухом на этикетке. Один знакомый Борискова как-то по случаю попал в одну такую поездку, рассказывал ему: "Пьянка началась в самолете еще при перелете туда, сразу как только взлетели, а закончилась – в самолете при перелете обратно в Москву, когда многие переблевались, даже юная девочка-секретарша".
      Кстати, начмед тоже вернулся хотя и загорелый, но несколько опухший – то ли от переедания, то ли с перепоя. Главный тоже ездил за границу несколько раз в год, может быть, даже и не от какой-то отдельной организации, а и по многим другим каналам – и обычно на реальные международные конгрессы и симпозиумы. В отличие от начмеда, у Главного были другие источники финансирования поездок. Если делаешь закупку дорогой аппаратуры или медикаментов для крупной больницы, то такую поездку (тоже вариант "отката") может организовать фирма-продавец на любой выбранный тобою конгресс, которые всегда проводят в очень хороших местах – чтобы заодно можно было и отдохнуть. Селят участников таких конгрессов обычно в "пяти звездах", кормят и поят до отвала. Иногда, когда ехала целая группа полезных фирме врачей, то ее сопровождал представитель этой фирмы, задачей которого было организовывать отдых и за все это платить.
      Конгресс для поездки выбирался прежде всего в зависимости от места его проведения и времени года. Нередко главный брал с собой на конгресс и жену, обожавшую такие поездки, поскольку она не работала.
      А уж в зимние каникулы – это был у них обязательный, уже традиционный выезд на море всей семьей с детьми просто на отдых – обычно в Таиланд. В Египте, он, человек южный, считал, что в это время все-таки холодная вода. На это время его замещал даже не начмед, тоже отправлявшийся на юга, а другой заместитель – по хирургии – дальний родственник из Батуми – еще довольно молодой парень, лет разве что тридцати, никак не более. Борисков никак не мог запомнить, как его зовут – тут уже реально язык можно было сломать. По молодости лет он боялся не справиться, не оправдать доверия старших, поэтому управлял в этот период еще более жестко, чем они, много и часто орал на людей.
      Накачка, что мало зарабатывают денег, происходила ежедневно.
      Главный сам таких накачек проводить не любил: потом, если что, всегда можно будет сказать, что он ничего этого не поручал. Тут действовала та же старая система по типу "добрый и злой полицейский". Известно, что ненавидят того, кто непосредственно давит на людей. Главный, может быть, сам особо не наезжал публично еще и с той точки зрения, чтобы не сказали, что вот-де "нацмен, чурка что вытворяет", хотя у него однажды и прорывалось в более узком кругу: "Я научу русских работать!" Народ, прослышав это, ворчал: "В своем родном Тбилиси учил бы работать!" Впрочем, известно, что народ традиционно ворчит абсолютно по любому поводу.
      Особенно недовольны лаборатория, аптека и функциональная диагностика
      – там меньше всего дополнительный приработок. Оттуда, из части зала, где сидят их сотрудники, вечно звучат комментарии, но тихо, чтобы не услышали на сцене. Большинство тамошних работников уже подходит к пенсии, или уже находится в пенсионном возрасте, перспектив нет никаких, и остался только страх, что могут выпереть. Один бизнесмен, у которого жена работала врачом, а его это очень доставало, поскольку ей хоть раз в месяц, но приходилось дежурить ночью, по этому поводу однажды устроил целую дискуссию: "А на фига вы вообще на учителей-врачей учились? Зачем вообще работаете за такие деньги – не работайте и тогда зарплату вынуждены будут поднять! Им просто некуда будет деваться. А раз работаете – значит, вас это устраивает.
      Не нравится – уваливайте!" Кстати, "не нравится – уваливайте!" и начмед и главный так иногда говорят врачам на утренних конференциях.
      Итак, конференция продолжается. Начмед чего-то говорит.
      Клинические ординаторы опять чему-то смеются в своем углу – молодежи всегда весело. Гоняют их, не гоняют – все им нипочем. Хи-хи, ха-ха.
      Впрочем, они по большому счету ни за что не отвечают.
      Начмед уже под конец этой нудной затянувшейся "пятиминутки" привязался к заведующей терапевтическим отделением: "Почему долго лежит Сальников и ничего не платит?" Заведующая вяло отговаривалась: мол, уже вот-вот выписываем. Сальникову лучше, еще один день.
      (Борисков знал, что подержит дня три это точно).
      Жизляй, отчитавшись, подсел к Борискову:
      – Твой Златогонов, зараза, не давал спать – выполз в коридор и кашлял у ординаторской всю ночь. Потом под утро вдруг перестал, и я тоже не спал – думал, что ему каюк, помер, но он снова закашлял…Я по сути вообще не спал.
      Наконец так называемая "пятиминутка", затянувшаяся уже минут на двадцать, закончилась. Только вышли в коридор, у Борискова в кармане сразу завибрировал мобильник. Он ответил на звонок. Тут же подошла к нему заведующая оргметодотделом – очень тучная женщина вполне славянской наружности, но со странным именем Марина
      Дуэйн-Вильямсовна Сорокина, которая была в курсе всего, что происходило в больнице, сама распускала сплетни и поочередно портила всем настроение:
      – Ты, Сережа, находишься у главного в черном списке. Я тебя просто предупреждаю. Главный берет своих родственников и знакомых, у них принято своим помогать, а у ведь него, как ты понимаешь, вся Грузия родственники и знакомые. Так что ищи место. Лучше всегда иметь что-то в запасе.
      Тут могло быть и хорошо переврано. Говорили, что Главный сам копал под нее и хотел ее заменить опять же какой-то своей землячкой.
      Однако настроение она Борискову здорово подпортила. В больших коллективах всегда существуют интриги. Чтобы испортить человеку отношения с главным или любым другим начальником многого и не нужно.
      Подойти и шепнуть ему между делом, что "Борисков-де считает вас,
      Каха Вахтангович, за полного что ни есть кретина". Обычно почему-то таким россказням все тут же верят, а в результате – отношения испорчены, в лучшем случае они дают трещину. Смысл этого предупреждения был неясен, Борисков сам вроде каких-либо денежных мест не занимал – был самый что ни есть рядовой исполнитель, но ведь у начальства могут быть какие-то свои представления. Могли запросто начать давление. Троих врачей из второй терапии за последнее время уже убрали – их просто выдавили. Поменяли и самого заведующего.
      Придрались к какому-то случаю, по которому как-то уж очень вовремя появилась жалоба, и к оформлению историй болезни, где всегда можно что-нибудь накопать. А на их место действительно взяли только своих
      – все были родственники или знакомые Главного с Кавказа. А скажешь чего-нибудь по этому поводу публично – сразу навесят ярлык ксенофоба и фашиста. Один доктор как-то встал, стал что-то мямлить, да к тому же вдруг невнятно упомянул про мандарины на рынке, – может быть, наоборот, хотел угодить главному, у которого какой-то там был дополнительный бизнес – сбился. В зале повисла жуткая тишина. И всё, тут же ему и пришел конец. В течение месяца уволили. Блестящего хирурга Дубинина – говорят, выперли из клиники только за длинные волосы с косичкой и джинсы – будто бы это не соответствует имиджу учреждения. А замом по хирургии вместо него взяли этого самого суетливого парня из Батуми. По сути же Дубинин просто вел себя по отношению к главному не слишком почтительно: никогда не вставал, когда главный входил, не лебезил, не выказывал почитания, не дарил подарков – и тот это заметил. Впрочем, Дубинин тут же нашел работу в частной клинике, поскольку обладал особым мастерством и талантом, оттого, может быть, и проявлял независимость. Люди, осознающие свой талант, могут себе позволить быть независимыми. Дубинин мог.
      Борисков же – нет. Говорят, главный даже позвонил в ту частную клинику, чтобы наговорить на Дубинина, но его попросту и довольно в грубой форме послали подальше.
      Хирург Жариков Миша откуда-то об этом узнал и всем с удовольствием рассказывал.
      Ему Борисков так и сказал:
      – Да ты просто ксенофоб, Миша!
      Жариков тут же обиделся:
      – Это я-то – ксенофоб? Я – вовсе не ксенофоб. Это вот наш главный
      – и есть ксенофоб! Это он меня гонит, а сюда берет своих. Ты разве не заметил? Кто однажды говорил: "Я научу этих русских работать"?
      Почему это я ксенофоб? Ведь что такое ксенофобия – это буквально страх, неприятие чужого. Почему это я ксенофоб? Уже и клеймо придумали такое – ксенофоб. Заметь, ребенок обычно боится чужих (и правильно, кстати, делает!) – и он тоже ксенофоб? Женщина боится заходить в лифт с чужим человеком – и это нормально. Или она тоже ксенофоб? Вообще ксенофобия это естественная и нормальная реакция человека.
      Борисков не стал и спорить, плюнул и ушел.
      А вот доктор Кокушев ксенофобом не был вовсе, и даже мыслей таких в голове не держал, но с детства страдал какой-то врожденной психологической глухотой к иностранным именам. У него был очень существенный для нового времени недостаток: он не запоминал восточные имена-отчества. Для него произнести такое имя как, например, Афлатон Хутгарович, Каха Вахтангович или Бахтиер
      Мундинжонович было делом совершенно невозможным, и он их всех называл обычно: "Абдурахман Абдурахманович, или Махмуд Махмудович, или Сулейман Сулейманович". Кстати, в Азии, говорят, вообще у людей нет отчеств, поэтому это и звучит так ужасно. Естественно, начальство за это Кокушева на дух не переносило. Однажды он все-таки как-то выучил имя бывшего начмеда, так потом ходил и чуть ли не к каждому встречному ликующе обращался: "Ну, что, Бахтиер
      Мундинжонович, как дела?" Бахтиеру тут же, конечно же, настучали.
      Сам Бахтиер был человек по жизни неплохой, но очень любил уважение и подарки. Просто это было заложено в него с молоком матери. Еще
      Кокушев долго не мог запомнить имя отчество главного и очень этим мучился, записывал даже на бумажке, но все равно называл каждый раз по-разному, то Кака Вахтангович, то Вака Ваххабитович, то еще как – у главного лицо искажалось, когда он это слышал. Конечно же, его вскоре по какому-то надуманному поводу и уволили. Кокушеву еще не повезло в том, что хотя в больнице все в обязательном порядке носили бэйджи, сам главный никогда бейдж носил – считал, что и так все должны знать в лицо. Восточный менталитет. Впрочем, Кокушев бы и прочитать смог бы. Все его предупреждали: "Не надо их злить. Они по натуре люди очень вспыльчивые и обидчивые!" Один приятель как-то рассказал Борискову, что к ним в контору однажды приехал какой-то кавказский человек на "Мерседесе", хотел сделать заказ, но что-то ему не понравилось, и он сказал, что скоро вернется со своими и зарежет всех, а женщинам обещал всех их выебать, а напоследок сказал так: "Всех вас русских надо резать!" Ситуация была очень неприятная, хотя и не имела никакого продолжения. И ведь никому в голову не придет привлечь этого типа за разжигание национальной розни. Да и никакой суд не взялся бы, сказали бы: "А где тут разжигание национальной розни? Если бы, наоборот, вы бы ему угрожали – тогда другое дело! А тут сами виноваты!"
      Этот приятель Борискова был офицером в отставке, бывший артиллерист. Воевал в первую чеченскую войну. Какой-то гвоздь в душе у него с той войны остался. Когда он прочитал в газете, что в
      Бельгии иммигранты-беженцы из Чечни тут же по приезду организовали банду и пошли грабить дискотеку, избивая посетителей, а когда приехали местные полицейские, грозились и их убить, то долго хохотал и, довольный, потирал руки:
      – Ну, все – Бельгии каюк! Они там еще хлебнут!
      С другой стороны, неизвестно уж за что он очень уважал немцев:
      – Я даже какое-то время стал сомневаться в немцах. Неужели эта тысячелетняя нация сломана окончательно? Но это было только до нашей с женой поездки на Балатон прошлым летом. Там мы жили с немцами в одной гостинице. Они вели себя так безобразно, что их даже постарались поселить в отдалении от всех – в другой корпус: каждый вечер напивались, тащили спиртное ящиками, орали на берегу свои дурацкие песни, напоминающие каждому русскому некие не столь уж давние времена, и дрались. А мне-то казалось, что Германия уже окончательно добита, и что они схавают все – даже плевок в лицо. Ты знаешь, это, странным образом, порадовало меня. Дело в том, что при всех различиях в нас есть что-то общее: ведь немцы испокон веку жили в России, даже не одна царица у нас была немка. Только непонятно, что нам было делить, и откуда взялась война и, главное, за что – совершенно необъяснимо. Что нам делить с немцами? У нас вся разница, что они просто любят порядок, а мы – бардак.
      Володя Никонов, терапевт со второго отделения, вообще уволился со скандалом. Решили вдруг его сокращать, и Главный как-то на конференции сказал то же самое, что "вы, де, мол, и эту зарплату свою не отрабатываете". Всегда тихий и флегматичный Никонов вдруг покраснел и стал орать, что на такую зарплату не прожить, и что тут никто из начальства вообще не живет на зарплату: "Вас самих посадите на одну зарплату, и вы не сможете протянуть даже неделю! Думаю, и три дня не проживете!" Тут он был не прав: у главного официальная зарплата была вполне сопоставимая, если не с мировыми, то с европейскими точно. Уж неизвестно, как это делалось. Может быть, просто сколько хотели, столько себе и начисляли, и все это было по закону. Однако, тогда на конференции вдруг воцарилась мертвая тишина, все уставились на Никонова, не мигая, как в гипнозе. Он говорил еще и про то, что все где-то подрабатывают: врачи берут деньги с больных, санитарки и медсестры тоже обирают больных, преподаватели кафедр работают на фармацевтические фирмы и читают лекции за деньги, продвигая лекарства. И поэтому тут никогда не знаешь, где ложь, а где правда, потому что все оплачено. Еще сказал, что администраторы получают деньги и с платных услуг, и с госбюджета
      (сразу несколько окладов), и откаты со всего: с ремонта, с закупок мебели, лекарств, закупая их в тех фирмах, которые дают такие откаты или у своих родственников или знакомых. Тут он тоже немного перегнул: последнее время были введены конкурсные закупки – так называемые тендеры, но странным образом, через тендеры получалось покупать еще дороже, чем раньше, да к тому же и ненужного хлама стали закупать куда больше. И сами тендеры чудесным образом выигрывали те же самые фирмы, где сидели родственники и знакомые.
      Раньше каждое подразделение само заказывало необходимые ему расходные материалы для оргтехники, медикаменты, реактивы, где получится. Наверняка, как и принято в таких вещах, все имели с этого какую-то свою выгоду. Руководство посчитало, что так получается нехорошо, наверняка люди там кормятся и получают "откат" и государственные денежки расходуются нерационально, хотя, понятно, основная мысль была: а почему бы не получать все откаты себе. В связи с этим, и были организованы т тендеры, когда поставщик определялся будто бы по конкурсу, и в этих случаях все откаты платили уже только в одно место – на самый верх. Все сразу стало обходиться еще дороже. Идея-то вроде была неплохая, но по сути ничего не поменялось – государственный бюджет опять оказался в проигрыше.
      – …Сидеть на этой жалкой зарплате, которую вы платите и которой нас попрекаете, – продолжал разъяренный Никонов, которому терять уже было нечего, – это значит никогда не быть сытым, не купить машину, квартиру и жить в нищете. Дети никогда не будут учиться в университете и даже, возможно, не окончат школу!
      Самое ужасное, что почти все сказанное было правдой. И правдой неудобной и неприятной, потому что подрабатывали практически все, кто как мог, и сам Борисков калымил, где выходило: не афишируя два раза в неделю (вторник и четверг) вел приемы в частном медицинском центре "Парацельс" на Васильевском. И хотя там клиентов было то густо, то пусто, все равно какая-никакая денежка капала. Еще он смотрел больных на дому, брал деньги за частные консультации; а когда предлагали, работал на все какие только возможно фармацевтические фирмы, назначая их препараты. Ведь когда все равно лекарства назначаешь, почему бы получать за это деньги? И надо признать: действительно все вокруг было куплено. Деньги теперь решали все и правили всем. Работа на государство особых денег не давала, даже двойная зарплата, с учетом разных премий была недостаточной. Начмед же постоянно колол в глаза среднему персоналу:
      "Работаете-де на две ставки, а время не отрабатываете!" Впрочем, младшему персоналу от такого уже не говорил – могли и уйти. Уборщица вообще приходила часа на три, не больше, попробуй, заставь ее работать дольше – сразу уйдет в другое место оператором чистоты".
      Борискову всегда было стыдно со знакомыми говорить про свою зарплату, поэтому на вопросы о заработке он отвечал невнятно. Скажи, никто бы и не поверил, что такая зарплата вообще бывает.
      Сразу после Сорокиной к Борискову в коридоре пристала женщина из профкома, которую звали Юлия Сергеевна Соломатина. Она, как обычно, собирала деньги. На прошлой неделе произошла неприятная история.
      Охранник Леня выехал как обычно утром на велосипеде (он всегда ездил на работу на велосипеде и непременно с плейером в ушах), и его сбил чуть ли не во дворе дома молодой водитель, который утверждал, что сигналил, но велосипедист не услышал; Леня упал с велосипеда и разбил о поребрик голову, проще говоря, расколол череп, поскольку ездил без шлема. И вот умер вчера в больнице, не приходя в сознание.
      Говорят, у него была любовница – медсестра со второй терапии. У этой медсестры было двое детей, а сама она была несколько лет как в разводе. Им обоим было очень удобно это знакомство: спали друг с другом обычно во время дежурств, а в остальное время каждый занимался своими делами, и такое положение всех устраивало. Впрочем, судя по ее реакции на смерть любовника, он никогда не занимал большого места в ее жизни, а был просто временным сексуальным партнером -нужно же было с кем-то спать. В какой-то степени это была идеальная пара: никто не лез ни в чью жизнь, и ничего не требовал от другого. Еще оказалось, что Леня сочинял музыку и песни, и будто бы даже глубокого содержания, планировал когда-нибудь прославиться.
      Борисков с Леней лично никогда не общался, песен его не слышал, только что здоровался при входе на работу. Можно было и не давать денег, но Борисков дал, подумав: надо же, Леня-то, оказывается, был бард. Возможно, даже в чем-то самородок, талант.
      Ну и что из того? Борискову по работе своей приходилось иметь дело с самыми разными людьми. Тут были и пенсионеры, и рабочие, и бизнесмены, и бандиты, и милиционеры, и священнослужители различных религий, и к тому же люди самых разных национальностей, с некоторыми из которых приходилось даже общаться через переводчика. Иногда в клинике случались и казусы, связанные с некоторыми национальными традициями. Помнится, как-то летом пришлось дежурить в приемом покое. Однажды ночью привезли мужчину-мусульманина с ножевым ранением в живот. Стали перед операцией его раздевать, но раненый никак не давал снять с себя трусы. На подмогу позвали молодую медсестру, довольно крепкую девушку, с трудом сняли трусы и наконец положили на стол. Потом хирург ей сказал: "Таня, он был страшно тобою оскорблен и сказал когда встанет, то непременно тебя зарежет!"
      Потом этому раненому инъекции приходилось делать чуть ли не в бедро, или же он спускал трусы только чуть-чуть.
      Работала там, в приемном, и одна врачиха, так она брезговала, когда привозили разных вонючих и облеванных, и надо было их раздевать и осматривать. Борисков же относился к этому спокойно. В момент надевания белого халата с ним происходила некая метаморфоза
      (поначалу Борискова даже удивлявшая, а потом он к ней привык и совершенно уже не замечал): он сам в этот момент менялся. Возможно, нечто подобное происходит и с другими специальностями: человек в форме становится другим. Так человек в военной форме способен делать поступки, которые бы он в обычной одежде никогда бы не сделал. Надев определенную униформу, простой обыватель становится охранником в тюрьме, водителем, поваром, милиционером, клерком в банке. У банкиров вариантом такой формы является дорогой костюм, галстук и швейцарские часы, а у художников – берет, свитер и бутылка водки.
      Конечно, хотя общая тенденция присутствует, и банкиры и художники внутри своей популяции существенно различаются. Внутри медицины были свои несмешивающиеся слои. Профессор, например, вел себя совсем по-другому, нежели простой врач.
      Борисков как-то одной на медицинской тусовке, посвященный новому эффективному лекарству, встретил знакомого парня со своего бывшего курса, невропатолога по специальности, совсем недавно получившего звание профессора и только что летавшего куда-то в Юго-Восточную
      Азию на конгресс с посадкой на заправку в Арабских Эмиратах. Он рассказал:
      – Вашего главного там видел: он в Дубае прямо в аэропорту накупил золота сразу на шестьсот долларов и был этим очень доволен, говорил там одному московскому: "Вот подарок жене и дочке купил на Новый год! Больше думать об этом не надо". Там с нами еще ехала целая компания главных врачей и профессоров из Москвы, и знаешь, как они нажрались в самолете!
      – Ты теперь тоже вошел в их клан, чего же ты все секреты раскрываешь? Так нельзя! – пошутил Борисков, хотя ему было в принципе все равно.
      – Мне это просто противно! – сказал невропатолог. Потом сделал паузу, добавил: – По крайней мере, пока.
      На той же тусовке услышал, как за столиком какой-то подвыпивший дерматовенеролог предложил тост, чтобы нам еще не раз выпивать за деньги наших больных. Борисков, услышав это, сказал невропатологу:
      – Понятно, за что нас люди ненавидят. Я тут слышал, как одна тетка в метро вот что говорила о врачах: "Врачи вообще нелюди. Я тут лежала две недели в больнице, так только и видела, что медсестру.
      Врач даже не подходил. Им только деньги надо!" Я это на работе рассказал, так молодежь сказала мне так: "А почему врачи должны работать бесплатно? Попробуй-ка, попроси в магазине телевизор бесплатно! Сталин якобы сказал: "Врачи сами себя прокормят!"
      Этот однокурсник, профессор-невропатолог только усмехнулся: на метро он уже много лет не ездил.
      Кстати, как-то ехали с Жизляем на банкет без машин. В переходе метро увидели старуху с табличкой "Помогите на операцию глаз".
      Циничный Жизляй, тут же сказал, посмеиваясь:
      – Во, блин, бабушка собирает деньги на лечение, а врачи все это безжалостно у нее заберут! Как говориться, не моргнув глазом.
      Заметь, сейчас нередко в фильме героические действующие лица собирают деньги на некую операцию ребенку или родственнику, всегда необыкновенно дорогую. А врачи все забирают – потому что тоже хотят жить богато, ездить на дорогих машинах.
      Он считал, что бабушка наверняка из мафии нищих и с глазами у нее наверняка все в порядке. А может быть, и нет.
      Кстати, хорошо тогда погуляли. Жизляя даже забрали на обратном пути в пикет милиции на "Петроградской", но он откупился, дав милиционеру пятьдесят рублей и сказав, что сам он оперирующий хирург после тяжелого суточного дежурства, потому и выпил…
      В девять часов тридцать минут Борисков зашел в клиническую лабораторию за анализом крови пациента Златогонова. Заведующую лабораторией звали Наталья Геннадиевна Кулик. Она у себя в закутке пила чай, ее всю трясло. Оказывается, она с самого утра поехала на
      Красненькое кладбище, чтобы отвезти лапник на могилу отца в связи с годовщиной его смерти. Кладбище утром было совершенно пустынно и у самой могилы ее вдруг со всех сторон окружили более десятка собак, которые скалили зубы и рычали на каждое ее движение. Она схватилась за могильный крест и тихонько, стараясь не делать резких движений, достала мобильник и позвонила диспетчеру в МЧС, которая в свою очередь обещала позвонить руководству кладбища. В этот момент откуда-то из других аллей появилась неизвестная женщина, которая прошла сквозь собак и уверенно сказала Наталье Геннадиевне: "Пойдем со мной!" Наталья пошла и поразило ее то, что, обернувшись через какое-то время, она увидела, что собаки так и остались сидеть на своих местах. Та женщина направилась в храм, который был недалеко от входа на кладбище. Наталья Геннадиевна пошла за ней, но, войдя в церковь, уже ее там не увидела. Когда она уже добралась до работы, ей позвонили на мобильник из МЧС и спросили, жива ли она.
      Оказывается, они так никуда еще и не позвонили, а точнее не дозвонились. Однако нужного ему врача-лаборанта, которую звали Лена
      Маслова, на работе еще не было. Она как всегда опаздывала. Когда-то, до замужества, она была просто образцовым сотрудником, но после того, как родила ребенка, кардинально изменилась. Она, в подростковом возрасте совершенно на дух не переносившая маленьких детей, внезапно оказалась сумасшедшей матерью. Теперь все ее мысли были только дома с ребенком, за время работы много раз звонила домой, узнавала у бабушки, да как ребенок поел, да как покакал, да как спать легли, да как погуляли, а главное ежедневно опаздывала на работу и всегда пыталась свалить с работы пораньше. Естественно, при малейшей возможности, брала больничный по уходу. Заведующая лабораторией долго терпела, наконец, вызвала ее и сделала замечание, на что та с искренним изумлением ответила: "Вы не понимаете: у меня же ребенок!" – "Ну, и что? – у всех дети! Не можешь нормально работать – сиди дома!" Лена оторопела. Ей совершенно не приходило в голову, что вопрос может стоять так жестко – ведь в мире нет ничего важнее ее ребенка. Ну, поговорили они, и что? Ничего не изменилось.
      Все продолжалось по-прежнему. Впрочем, Борисков как человек женатый и детный, на такие вещи не раздражался, относился к этому спокойно.
      Это был один из естественных и терпимых женских психозов. Так его жена Виктоша, в общем-то в этом плане очень спокойная, вдруг едва замечала у Олега сопли или кашель, тут же начинала носится по дому и причитать, при этом пеняя Борискову: "Ребенок тяжело болен, а ты ничего не делаешь! Ничего себе врач!" Интересно, что со старшей их дочерью, Лизой, ничего подобного никогда не было. Впрочем, Лиза вообще росла здоровенькой. Олег, напротив, чуть что – сразу сопли до колен.
      Борискову в принципе было все равно, ходит Маслова на работу и ли не ходит, ему нужен был анализ Златогонова и немедленно. Златогонов тоже был чей-то ребенок, и у него была мать. И вопрос стоял о его жизни. Однако, поняв, что ждать бесполезно, Борисков попросил позвонить ему, как только получат результаты, и покинул лабораторию.
      Потом он взял свою папку с историями болезней, стетоскоп, тонометр и пошел на обход. В первой палате лежало четыре человека. Студентка, поступившая накануне с отеком Квинке после употребления на вечеринке какого-то джина в банке по названием, кажется, "стамеска", спала даже под капельницей. Борисков не стал ее и будить. У нее все уже было хорошо, отек почти полностью сошел. Пусть спит. Но на соседней кровати лежала глухая старушка, которой нужно было орать на всю палату. На любой заданный вопрос она обязательно переспрашивала:
      "А?" Слуховой аппарат у нее, кстати, был, но она им по неизвестной причине не пользовалась. Впрочем, у старушки тоже все было хорошо.
      Давление и сахар крови были стабильными. Третья больная, только вчера пришедшая в себя, смотрела Борискову в глаза, будто что-то ждала. Кровать у нее была завалена книгами и журналами по целительству. Один журнал, как успел отметить Борисков, был из тех, которые "заряжены" колдунами и экстрасенсами и которые нужно прикладывать к больным местам или класть под подушку. Впрочем, иногда действительно были ситуации, когда хотелось сказать:
      "Идите-ка вы к какой-нибудь бабке!" Спросил ее: "Ничего не болит?
      Глотать можете? Хорошо. Если все будет гладко, в пятницу – домой".
      Четвертая больная где-то ходила. Борисков пошел на пост, узнать, куда она пропала.
      В это время с кафедры на отделение подошел для консультации доцент
      Минкин Николай Борисович, полный невысокий мужчина, лет пятидесяти пяти, и тут же прицепился к Борискову с вопросами, кто сколько получил в этом месяце зарплату. Человек он был скользкий и очень хваткий на деньги. Любимые присказки его были типа: "Лучше маленькие три рубля, чем большое спасибо", "Спасибо в рот не положишь" и т.п.
      Никогда Борисков как-то в своей жизни не встречал, чтобы настоящий профессионал говорил что-либо подобное и столь пошлое, а этот говорил. Как человек Минкин был по жизни в общем-то говенный, да и врач, говорили, так себе. Впрочем, Борисков других никогда старался не оценивать, но кого-нибудь из своих людей лечиться к нему никогда бы не послал. Не доверял. Обдерет, и ничего не сделает. Минкин как-то рассказывал, что когда он в молодости работал в Латвии, местные крестьяне всегда платили врачам за лечение. Это было своего рода ритуал, установленный порядок. Не заплатить врачу считалось неприличным. Неоплата лечения, по их мнению, заведомо вела к плохому результату. Там так было принято испокон века. Хоть что-то да заплати. Минкину тот порядок очень понравился и он часто его вспоминал. Теперь он что-то начал говорить Борискову про деньги, что-то там ему не доплатили или кому-то заплатили больше, чем ему.
      Борисков насилу от него отделался, сказав, что ему срочно нужно идти на обход.
      Потом Борисков зашел во вторую палату к журналисту Евгению
      Петровичу Поплавскому, поступившему в отделение с пневмонией три дня назад. Небритый по последней моде Поплавский лежал в отдельной палате, обложившись газетами. Ему привозили, наверное, все, выходившие в городе более или менее крупные издания. Он был довольно известный журналист со всеми типичными журналистскими прибабахами, типа "могу любого обосрать с головы до ног". Заведующая отделением предупредила Борискова, чтобы он был с Поплавским поосторожнее, а не то вдруг выйдет статейка "Доктор Ужас в клинике смерти" и уже всю оставшуюся жизнь не отмоешься.
      Поплавский начинал "греметь" с конца восьмидесятых, но за годы перестройки Россия настолько ему осточертела, что он какое-то время даже жил в Германии, но там ему отчего-то не понравилось. Он как-то говорил, когда приехал назад: "Германия – не для русских, она – для турок. А наша Россия все-таки – хоть сколько-то, хоть на чуть-чуть, но для русских, хотя бы, даже если пусть только по языку". Не исключено, причиной такого неприятия Германии могло быть какое-либо случайное происшествие или житейская ситуация. Так бывает: вроде и город хороший, а если тебя там обворовали или обидели, то навсегда остается против него предубеждение. Один знакомый рассказывал, что в
      Германии прямо возле дома, где они с женой остановились, чуть ли не прямо у них на глазах немцы зарезали эфиопа, и он сам не раз видел, как большими группами ходили по улицам бритоголовые. Они хрипло орали "хайль" и вскидывали руки в фашистском приветствии, а полиция ехала рядом и им не мешала.
      Однажды, будучи по каким-то делам в Италии, Поплавский встретил там одного типа, который уехал из России еще в самом начале девяностых. Жизнь его по большому счету не удалась, и ему нужно было кого-то в этом обвинять. До отъезда из страны он был преподавателем какого-то гуманитарного ВУЗа, а вот чего он там преподавал – Бог ведает. Уехал и уехал, но он почему-то всегда искренне радовался неудачам России, и если там случалось что-то плохое, непременно злорадствовал: "Я же говорил, что они там полные придурки!", любые же ее успехи выводили его из себя: "Просто повезло!" Он считал, что во всем виновата его родина, сделавшая его таким, каким он был. Он в принципе ненавидел все русское и всю эту страну, по любому поводу говорил: "В этой поганой стране…" Он так глубоко и яростно ненавидел покинутую им страну, что этому наверняка должна была быть какая-то серьезная причина. Но, в конечном счете, мечта его сбылась, и он жил на Западе. Когда Поплавский встретил его в Риме, он пил воду из фонтана (говорят, если набирать в струе, то там она чистая), потихоньку освоился, где-то подвизался на полубесплатных работах просто за еду. Надо сказать, со стороны вид у него был довольно жалкий. Он представлял собой что-то вроде интеллигентного бомжа.
      Сбежав в самый разгар кризиса начала 90-х, он до сих пор оставался под тем же впечатлением нищей и убогой страны, которую когда-то покинул, и был абсолютно уверен, что все там так и осталось, поэтому ко всем встречаемым соотечественникам относился со снисхождением.
      Поплавский, который его совершенно случайно встретил, был этим просто потрясен и потом рассказывал: "Поначалу я даже хотел ему денег дать, но потом увидел, что это – просто гавнюк!" Они,
      Поплавский с подругой, тогда после ресторана отдыхали в тени на известной площади Навони – как раз у знаменитого фонтана, где бывший доцент набирал воду в пластиковую бутылочку. Однако после этой встречи Поплавский напугался: он почувствовал, что постепенно начинает превращаться в такого же типа, а тут как бы взглянул на себя со стороны.
      На Поплавского именно на Западе почему-то всегда производили неприятное впечатление разные уличные развлекатели, приехавшие из бедных стран: балалаечники в русских рубашках, кукольники с марионетками, замершие скульптуры и мимы, подвизающиеся на торговых улицах европейских столиц.
      Короче, примерно через три года после отъезда Поплавский вернулся в Россию. Впрочем, все ожидали, что, вернувшись, он вновь тут же запросится назад в Германию – небось, отвык от питерской грязи-то.
      Но обстановка за это не столь большое время изменилась и, к удивлению вернувшегося журналиста, у него в Питере зарплата оказалась куда больше, чем в Германии, где он все это время получал только пособие и редкие гонорары. Впрочем, он и теперь ездил туда довольно часто, так как за три года эмиграции почти свободно овладел немецким и заимел необходимые знакомства. Кроме того, вернувшись в
      Россию, он продолжил работать на некоторые западные издания, поставляя туда, как от него и требовалось, исключительно негативную информацию о положении дел в стране. Понятно, недостатка в таких материалах не было. Он даже стал известен в определенных кругах своими критическими статьями о первой чеченской войне, зверствах федеральных войск. Что делать: ничего другого не печатали, и он такую информацию выдавал, являясь для медленного поднимающейся страны кем-то вроде повзрослевшего Павлика Морозова. Одно время ему за это очень неплохо платили. Более всего требовали информацию с места боевых действий с фотографиями, и он сам не один раз ездил на
      Кавказ. Но, уверовав в собственную неуязвимость, он в компании с какими-то правозащитниками сам ухитрился попасть в заложники – в самый что ни на есть настоящий зиндан. Провел он в зиндане, кажется, не очень долго, но с месяца два точно. И они действительно сидели в настоящей яме, как в повести Толстого "Кавказский пленник", но к его ужасу все было реально и гораздо более жестоко. Их там постоянно били, пугали и унижали. На них иногда буквально мочились, а скудную еду кидали прямо на землю. Каждый день они как рабы вкалывали на хозяина: копали канавы, пилили дрова. Когда они работали, местные дети обожали кидать в них камнями. И очень больно. От такой жизни заложники завоняли поначалу, казалось, нестерпимо, но местные и сами воняли ужасно, и все вокруг там воняло и поэтому через какое-то время вонь уже никого не беспокоила. Потом откуда-то пришел отряд спецназа и убил всех бандитов и вообще, кажется, всех вокруг. Когда заложников вытащили из ямы, все было уже кончено. Парень-боевик, который только что управлял их жизнями, как хотел, лежал тут же убитый, раскинув руки, с заголенным животом и в одном ботинке.
      Поплавский потом рассказывал, что ему на какую-то долю секунды стало даже жалко этого молодого парня, постоянно бившего его и притащившего сюда, как осла, на веревке. Это был известный психологический феномен, – так называемый "стокгольмский синдром" – странное необъяснимое чувство симпатии заложников к своим мучителям и, напротив, чуть ли не злобы к своим освободителям. Нередко заложники потом начинают утверждать, что к ним относились очень даже хорошо, и защищают своих похитителей. И у Поплавского возник точно такой же стокгольмский синдром, – только самый маленький крохотный синдромчик, – буквально секундный. Там в яме он прекрасно понял, что при раскладе в пользу ЭТИХ, ЭТИ голову ему отрежут в самую первую очередь, не задумываясь, и всю его семью вырежут без каких-либо моральных колебаний и даже без особых эмоций. Соседи по яме настолько ему осточертели за два месяца, что он тут же и наколотил одному из них по роже. Поразительно, что освобожденные тогда правозащитники позже публично обвинили военных в излишней жестокости.
      Какой-то путешественник по Африке, вроде даже сам Дэвид
      Ливингстон, описывает, как однажды его внезапно схватил лев и потащил в заросли. Путешественник утверждал, что будто бы страх и ужас он ощущал только в самый первый момент, а потом уже ему было все равно и даже не больно – сработала какая-то древняя защита психики от подобных ужасных вещей. Сейчас трудно себе представить, какого было стоять воину передового отряда, когда на него несется, сверкая мечами и выставив вперед копья, железная рыцарская конница.
      Это можно было выдержать только сгрудившись всем вместе, стоя плечом к плечу. Поэтому, наверно, в те века, да, пожалуй, и в нынешние обычно воевали и воюют толпой, или в одной траншее, или хотя бы вдвоем. Так все-таки менее страшно.
      В поездках по Чечне Поплавского несколько раз сопровождала его коллега-журналистка, некая Галина Арно (по прозвищу Крыса), бездарность, к тому же редкая стерва, удивительно тупая, но в силу своей природной склонности к истерии бесстрашная до безумия.
      Впрочем, позже оказалось, что она была гражданка не только России, но и США. Может быть, за то и дали, что написала знаменитую книгу
      "Россия – на пороге нового тоталитаризма!", где вывела теорию, что в
      России никогда ничего хорошего в принципе не будет и никогда быть не может. В основном же она сочиняла репортажи о Чечне и за это даже ухитрилась получить премию ОБСЕ, и немаленькую, кажется, тысяч двадцать евро, чему Поплавский позавидовал. Интересно, что она работала в России одна, словно агент на оккупированной территории, а вся ее семья, включая бывшего мужа, обоих родителей, брата и сестру уже давно жили в Израиле, за исключением семнадцатилетнего сына, который жил и учился в США вместе с нынешним Галининым мужем – то ли
      Питером, то ли Майклом, про которого Поплавскому злые языки нашептали, что он якобы прожженный педрила, а Крыса и сама дама нетрадиционной ориентации, а поженились они исключительно с целью социальной маскировки и главное ускоренного получения Галиной Арно американского гражданства. Там в Нью-Йорке у нее была квартира и какие-то деньги на счете. Впрочем, в Москве она тоже снимала хорошую квартиру. Значит, денег хватало. Сын ее, постоянно что-то жующий жирный подросток, в мать некрасивый, уже говорил по-русски с явным акцентом. Год назад он приезжал в Москву на каникулы, и говорили, что все время просидел дома, на улицу почти не выходил, так как
      Москва внушала ему откровенный ужас, и он хотел к себе домой – в
      Америку. А не так давно Крысу застрелили прямо у подъезда дома, может быть, просто хотели ограбить, но шум поднялся страшный. Но это был риск профессии. Любая профессия имеет риск: банкира могут убрать конкуренты, врача за ошибку могут посадить, а в старые времена просто казнили, милиционера могут убить разбойники, а журналиста – люди, которым он испортил бизнес или просто оболгал. Месть, увы, это нормальная естественная реакция. Понятно, за просто так большие деньги не платят и американское гражданство запросто так не дают.
      Если погибает альпинист, то люди скорбят, но не удивляются – такой он выбрал себе жизненный путь. Никто его не заставлял это делать.
      Нехорошо говорить, но Поплавскому Галину было совсем не жалко, а вот
      Крысеныша он искренне жалел, не без основания полагая, что Питер
      (или, как его, Майкл) мальчишку тут же и оприходует.
      Рядом с палатой, где лежал Поплавский, была еще одна платная палата, на это утро пока что пустая. Борисков ее не любил. Там всегда как нарочно лежали пациенты с серьезными проблемами.
      Например, в начале прошедшей осени там некоторое время находился родной брат одного крупного питерского бизнесмена. Прислали его в
      Петербург из местной больницы с диагнозом рака поджелудочной железы.
      Он внезапно пожелтел. Они разрезали живот, будто бы нащупали опухоль в поджелудочной железе, пришили желчный пузырь к кишке, и зашили, чтобы потом сделать повторную операцию по удалению опухоли поджелудочной железы. Сделали ему обследование. Опухоль не выявили.
      Прямых показаний для операции не было. Скорее всего, он отравился грибами, типа бледной поганкой. Борисков так и записал, и пациента с рекомендациями отправили домой. В той местной больнице, говорят, поднялся страшный шум: "Да что они в Питере совсем обалдели: не понимают, что ли,- опухоль надо срочно вырезать!" Их тоже можно было понять: они хотели заработать деньги. Брат того человека был богатый и готов был платить. Все были недовольны. Борисков тоже был недоволен, потому что больной не знал, кого из врачей слушать.
      Неправильное решение могло стоить больному жизни, если пропустить опухоль, или инвалидности, если сделать радикальную операцию. Это сильно давило на нервы, потому что все осложнилось токсическим гепатитом и воспалением желчных протоков. В конечном итоге, больной поправился, прибавил в весе и вернулся к нормальной жизни. Потом в этой палате лежал пациент с так и не установленным заболеванием. Он весь облысел. Он чем-то напоминал отравленного радиоактивным полонием шпиона. Иммунная система его совершенно выключена. Потом за счет какого-то фонда его перевезли лечиться в Калифорнию, где он умер от кокцидиоидоза мозга – грибкового заболевания, присущего этому району США, где грибами насыщена местная почва. Видимо, случайно вдохнул споры, а его иммунная система с ними не справилась.
      Однажды в этой палате лежали афганцы. В один день Борисков как обычно пришел на обход. Работал телевизор, царила праздничная атмосфера. Это было 11 сентября 2001 года – рухнули башни-близнецы, началась мировая война. Афганцы эти (то есть лежала жена, а муж ее
      Аманулла постоянно находился при ней в палате) были торговцы с
      Апраксина рынка. Жена эта была вроде и хорошая, но больная и никак не могла забеременеть, поэтому родственники мужа настаивали, чтобы он взял еще одну жену и даже подобрали невесту, но та была глухонемая. Аманулла спросил у Борискова, не родится ли от такой женщины глухонемой ребенок. Борисков знал, что в таких странах глухота часто возникает в детстве из-за нелеченных болезней ушей, а не из-за какого-то генетического дефекта, поэтому, если это конечно так, то дети должны быть родится со слухом. Человек, побывавший в
      Афганистане при талибах, рассказывал, что одну женщину за то, что она рожала только девочек, побили камнями, а потом завернули в ковер и сожгли. Так у них было принято и считалось вполне нормальным.
      Впрочем, в каждой стране свои традиции и обычаи. Студент-конголезец, помнится, рассказывал, как проходят традиционные похороны в его родном племени. Колдун вводит в нос покойнику трубочку, пробивает кость, вводит трубку в череп, насасывает оттуда мозга (скорей всего жидкости из желудочков мозга) и каждый из родственников должен был это проглотить – с этим будто бы передается часть души умершего и его опыт. Некоторые считали, что таким путем теоретически может передаваться и ВИЧ.
      Как раз в тот период кафедра занималась проблемой эндокринных синдромов, сопровождавшихся выпадением волос и поражением внутренних органов. Одновременно по закону парных случаев в отделении еще лежала схожая по симптомам пациентка – девушка лет двадцати.
      Девчонка эта была совершенно лысая, как коленка, но не бритая и без облучения, а с тотальной алопецией – то есть вообще без волос на теле, даже без бровей, и поэтому всегда ходившая в парике. И при всем том она была замужняя и любимая жена. После ее выписки дня через три в клинике вдруг появился ее муж. Оказывается, она не приехала домой. Всё знающие медсестры подсказали позвонить некоему
      Саше, который лечился в это же самое время и с которым она очень подружилась. И действительно, оказалось, она домой она не поехала, а поселилась у этого самого Саши. Телефон Саши нашли в истории болезни. Позвонили ему. Подозвали ее к телефону. А трубку дали мужу
      – тоже молодому парню, чтобы они поговорили. Тот сказал басом:
      "Люда, здравствуй, это я – твой муж Слава…" От этих их любовных страстей просто искрило на расстоянии. При всем том со стороны женского персонала отделения промелькнула некоторая попытка прикрыть девочку от мужа. Тут было что-то типа женской солидарности. Еще один такой уникальный тип как-то лежал с тотальной алопецией, некто
      Федотов. Этот Федотов был уголовник, рецидивист. И при всем том удивительно приятный был в общении человек. Поначалу казалось непонятным, как он вообще попал в тюрьму. Однако оказалось, что он совершенно не переносит алкоголь, то есть, когда выпивает, у него напрочь сносит крышу, и его тут же тянет на приключения и он вытворяет такие вещи, какие трезвым он никогда бы не сделал. В последний раз он ударил ножом водителя такси, отнял у него деньги и снял кожаную куртку. Во время госпитализации у него обнаружили опухоль во рту – на внутренней поверхности щеки. Он тогда выпил бутылку водки, взял обычную бритву и стал сам себе опухоль вырезать, залив кровью всю палату. Его потом перевели в онкологию. Дальнейшая судьба его Борискову была неизвестна. Несомненно, у него был вариант некоего психического нарушения, вызывавшегося действием на мозг алкоголя или продуктов его обмена. И таких людей в России мягко сказать немало.
      Иногда случались, впрочем, и действительно серьезные психические нарушения. Так однажды Борискову пришлось самому наблюдать знаменитый синдром Мюнхгаузена у одной молодой женщины, которая периодически поступала в клинику с воспалением почек, но как потом оказалось, каждый раз – перед сдачей на анализ она колола палец иголкой и капала кровью в банку с мочой и еще добавляла туда немного яичного белка. По этим анализам ей ставили очень серьезный диагноз интерстициального нефрита и лечили сильнодействующими лекарствами, включая гормоны и цитостатики. Так продолжалось лет пять, пока она не была буквально схвачена за руку в тот самый момент, когда капала кровью в мочу. Зачем это она делала – так и осталось неизвестным.
      Кстати, с тех пор мочу в подобных случаях брали только катетером.
      Впрочем, по личному опыту Борискова, подобное психическое заболевание, хотя вполне и возможное, встречается не так уж и часто и главное это не пропустить что-нибудь серьезное. Такое тоже бывало.
      Так однажды на прием пришла женщина с жалобами на упорный кашель, которая до этого где только не была, и ей уже ставили психогенный кашель, но и нейролептики не очень-то помогали. Борисков, не зная, что еще и придумать, назначил бронхоскопию, во время которой в бронхе обнаружили инородное тело – косточку, которую больная однажды случайно вдохнула, поперхнувшись во время обеда. Самое поразительное, что она тут же об этом и вспомнила. В другой раз в поликлинике пропустили крупозную двухстороннюю пневмонию, долго считая, что это затянувшееся ОРЗ и что "больная просто придуривается", а потом, уже в стационаре, потребовалась длительная интенсивная терапия, чуть ли не с искусственной вентиляцией легких.
      Что же касается крови в моче, то не так давно в этой же палате лежала другая больная. Она долгое время пила китайские травы для похудания и отравилась то ли какими-то содержащимися в них добавками, то ли химикатами в них попавшими, то ли чем еще – в ее моче вдруг появились эритроциты в большом количестве, ее моча стала цвета мясных помоев. Впрочем, под эту тему тут же на кафедре вспомнили историю, как во время командировки на Дальний Восток преподаватели съездили на выходные в уссурийскую тайгу и там ночевали в избушке охотника, у которого была заготовлена целая банка настоя натурального женьшеня. Николай Петрович, доцент с терапии, мужчина уже к шестидесяти, из интереса выпил с полстакана и потом целую неделю имел некоторые физиологические неудобства, поскольку его мужской орган почти постоянно находился в боевой готовности, а жены под рукой, то есть под боком, увы, не было.
      А до прошлой пятницы почти полтора месяца возле этой "трудной" второй палаты сидел вооруженный милиционер и читал книжку. В восьмой палате лежал Игорь Гамов, двадцати лет от роду. Отец его, богатый человек, отмазал его от армии, и он болтался без дела по ночным клубам, а днем спал. Вставал где-то часов в шесть вечера. Последнее время у этой палаты на диванчике сидел милиционер и читал книжку.
      Уже почти месяц здесь лежал молодой парень по сути своей совершенно здоровый. Игорь ехал пьяный на машине и сбил пешехода, чуть не насмерть. Причем будто бы на переходе, при свидетелях, пытался уехать (как потом оказалось, первая мысль была свалить, бросить машину, потом сказать, что угнали), однако тут же кто-то позвонил, за ним была организована погоня, стреляли по колесам, и лишь потом его задержали. Денег звонившие не требовали, а то поначалу подумал бы, что это известное мошенничество. Гамову позвонили, когда он проводил совещание, он тут же передал ведение заседания заместителю и вызвал к себе юриста. Тот покивал сочувственно, но без особой грусти – для него это был просто заработок. Нужно было немедленно ехать, договариваться, чтобы выпустили, наверняка дать денег, узнать, сколько будет все это дело стоить. Пьянство за рулем надо было как угодно из протоколов изъять, поискать знакомых в суде, прокуратуре, ГИБДД, узнать все о пострадавших и так далее.
      Сын Игорь действительно вскоре вернулся вместе с очень довольным адвокатом и с синяком под глазом и довольно растерзанный на вид.
      Оказалось, все же отпустили под подписку о невыезде. Машина оставалась на милицейской стоянке. Игорь стал говорить, что все произошло случайно, что он вовсе и не пил ("Так ничего – стопка!"), потому и скрылся, что мог быть запах, но чуть-чуть не успел, а так бы не поймали. Гамову очень хотелось ему тут же хорошо надавать по лицу, но он сдерживал себя – не та ситуация. Можно было осложнить, но и так все проблематично. Игорь же был в эйфории: после вонючей кутузки ему казалось, что все уже позади и папа, как всегда, всесилен. Адвокат показывал из-за его спины глазами Гамову, что надо бы поговорить один на один. Пошли в кабинет, тот выложил, что в машине Игоря ко всему тому нашли чеку героина.
      – Да не может быть, наверняка подкинули! Цену набивают! – тут же сказал Гамов.
      – Протокол есть протокол, – невнятно сказал адвокат, и чуть помявшись, продолжил: – Но главная проблема состоит в том, кого он сбил: все не так просто – это оказалась дочка Джамы. Я невероятным чудом сейчас Игоря вытащил. Под такое дело, ну вы сами понимаете.
      Тут не нога сломана. Компенсацией в штуку баксов тут не отделаешься.
      Гамов не стал говорить адвокату, что у Игоря лежит билет на самолет, вылетающий через два дня в Лондон, где он должен был в течение полугода пройти стажировку по английскому языку. Но это уже было почти нереально. Хотя возможно это был бы самый простой выход – хорошо бы узнать, внесли ли его в базу данных на невыезд из страны.
      Кому можно было позвонить, узнать, как проскочить границу. Но это означало, что на долгие годы, если не навсегда, въезд в Россию был бы для Игоря закрыт, а депутатство самого Гамова летело (да наверно так и так уже улетело) в тартарары. Оно, впрочем, летело при всех вариантах, кроме одного, самого нереального: полное оправдание. Все, что вчера казалось таким простым и достижимым, весь стабильный уклад жизни Гамова рухнул в один момент. Захотелось проснуться, и понять, что это был только сон, но, увы – это был вовсе не сон, а жуткая явь. Жена Тамара прибежала с безумным видом: "Как наш Игорек?"
      Конечно, по ее мнению, он в принципе не мог быть виноват. Впрочем, сам он не кололся, это точно. Было бы заметно. Разве что курил иногда травку. Может быть, кто-то из его компании ширялся? А может, действительно, менты подкинули, хотят денег? Игорь наверняка еще там устроил шороху: "Сейчас позвоню, мой отец-депутат…" и все такое.
      Те и перестраховались. На этом, кстати, можно было тоже сыграть: специально подставили депутата перед выборами, классический черный пиар. Но это была всего лишь часть проблемы. Главной проблемой был
      Исмаил Джамалов, или попросту говоря, Джама.
      Джама являлся владельцем огромного рынка и чистым бандитом, родом еще из лихих девяностых. И тут можно было потерять все. Это было как объявление войны. Игорю была уготована смертная казнь, самосуд, причем в самом ближайшем будущем. Тут позиции Гамова были крайне слабы, все-таки нужно было уезжать за границу, притом еще и там постараться запутать следы, и чтобы не выдали в Россию по запросу.
      Джама был человек востока и кровной мести – он мог запросто Игоря заказать. Кровь за кровь – тут его логика была неоспорима. Он мог сказать Гамову так: ты забрал у меня дочь – я забираю у тебя сына, и мы в расчете. Это были древние и нерушимые правила. Но, скорее всего, они уничтожат всех Гамовых.
      Сразу же старший Гамов и подумал, как это дочка Джамы вдруг
      "случайно переходила улицу"? Восточные женщины вообще без мужчин на улицу не выходят, должны сидеть дома в парандже. Адвокат тут все пояснил: оказалось, что все было не на переходе, а у ночного клуба
      "Виктория", собственности Джамы. Игорь, газанув, спьяну выехал на тротуар. Сшиб девчонку и двух ее охранников. Охранники оба почти целые, разве что у одного перелом ноги. Девчонка же слетела со своих высоченных каблуков и ударилась головой о ступеньку. Теперь она была в коме в реанимации нейрохирургического института имени Поленова. В сознание так еще и не приходила. Камера наружного наблюдения записала происшествие, да и охранники все видели. Трюк с брошенной машиной, якобы от клуба угнанной, тут изначально никак не проходил.
      Любопытно, что менты тоже уже знали, что пострадавшая дочка Джамы.
      Потому, может быть, и отпустили Игоря. Убийство в камере следственного изолятора их вовсе не устраивало. Им, возможно, было интересно посмотреть, что же будет дальше, для них это было словно ловля на живца. Что теперь будет великий Джама делать? Им тут и работать не нужно, следствие вести: все равно парню каюк. Или все-таки уехать? Но нужен был другой паспорт, или надежный коридор по имеющемуся, то есть когда штамп ставится, а в компьютер паспорт не заносится. Торфяновка? Быстро тут не получится. Вылететь на поезде на Украину или в Белоруссию, а уже оттуда на самолете? Нужно было посоветоваться со знающими людьми. Чеченские боевики как-то ведь ездят туда и обратно. Через Торфяновку шел товар компании и, конечно же, были знакомые прикормленные таможенники, но не пограничники. Но они же работают вместе, рядом, наверняка все знакомы по типу "Вася-Петя", но одно дело пропустить груз, другое – человека. Наверняка дыры в границе были, иначе как куча народу слиняла из страны безо всякого следа, а чеченские боевики спокойно катались туда-обратно. Можно, например, было бы взять паспорт у похожего парня, немного подгримировать Игоря, и проблем уехать на поезде на Украину возможно и не будет.
      Что делать самому? Гамов хорошо понимал, что как только он сам уедет, как тут же его фирму захватят и хода ему назад уже не будет.
      Он много лет, более чем на общие праздники или максимум на неделю летом из страны и из Питера не выезжал. Это было просто невозможно.
      Оставить за себя никого было нельзя. Только разве если самого ближайшего родственника, кому доверяешь абсолютно. Если бы только
      Игорь был здравомыслящий (Гамов-старший все еще наивно надеялся, что годам к двадцати трем – двадцати четырем что-то уж должно в голове появиться, какой-то здравый смысл). Он ощущал себя в джунглях: того и гляди кинутся на спину и вгрызутся зубами в шею. Деваться было некуда, надо было звонить знакомым, да готовить деньги. Много денег.
      Главное теперь было вывезти сына и жену из страны, или хотя бы подальше из Питера. Желательно, уже сегодня.
      А ведь, по сути, было просто несчастное стечение обстоятельств.
      Мало ли кто кого сбивал и сбивает. Все можно было решить. Людей много – они же как мухи. Заплатил энную сумму, и дело решено.
      Неприятно, конечно. Такой на памяти случай был: у одного знакомого сын, такой же обалдуй, вколол героин своей несовершеннолетней подруге, а та возьми да и помри. И всего-то ей было семнадцать лет.
      Хотел просто трахнуть. Ну и что: в конечном итоге девчонку на суде подали как отъявленную наркоманку, сказали, что ввела она себе героин сама, тому даже нашлись и свидетели. Короче, дело закрыли, девчонку похоронили, а бедолагу-сынулю родители, конечно, побранили-побранили, да и спрятали за границей. Там до сих пор и сидит. Он тогда так напугался за сутки в КПЗ, что даже будто бы исправился. Впрочем, может ли негодяй исправиться? По виду он, как запомнилось Гамову, был чистый подонок! Деньги в таких ситуациях, конечно, очень многое решают. Но в этой так не получится. Тут будет кровь за кровь, зуб за зуб. Мало не покажется, даже если девчонка, дай-то Бог, оклемается и останется жива. Никаких денег тут не хватит откупиться. Два разных космоса, две разнозаряженных системы волею обстоятельств соприкоснулись, и тут закончится может только взрывом.
      Реально можно было решить проблему только если убить самого Джаму, что казалось уж совершенно нереальным, потребовало бы колоссальных расходов и потащило бы, к тому же, за собой уже другие не менее серьезные проблемы. Хорошо, что Гамов всегда не доверял России, деньги частично переводил за границу, держал там некоторый запас и даже купил на Кипре небольшой бизнес. К тому же была и квартира на
      Кипре и еще на Канарских островах – скорее для отдыха, но как временное убежище сейчас вполне могла сгодиться. Деньги же основные лежали тоже на Кипре. Всегда ведь казалось, что вдруг снова будет революция. И теперь это себя вполне оправдывало.
      Позвонил однокласснику Витьке Муравейко – посоветоваться. О
      Муравейке знал только, что он армеец, после школы поступил в военное училище, потом служил неизвестно где, дослужился до полковника.
      Ребята рассказывали, что воевал в Афгане, в Чечне, а где сейчас подвизался после выхода в отставку – было неизвестно. Близкой дружбы в школе между ними не водилось, но и конфликтов не было. Нормальные товарищеские отношения. Муравейко, сколько его помнил, занимался спортом, ездил на соревнования, был этим занят и друзья у него все были спортсмены. А тут года два назад появился на вечере встречи и вроде уже по гражданке. Самого что ни на есть гражданского вида.
      Правда, проскакивало: "Так точно. Есть". Оставил свой номер телефона. Если бы он сам позвонил, может быть и встретились бы.
      Наверняка он был бы с какой-нибудь просьбой. Гамов, конечно, выпил бы с ним по сто грамм хорошего коньяку, и что-нибудь пообещал бы, типа: "Постараюсь сделать", и на этом бы они расстались еще на много лет. Таких знакомых из юности и даже из детства попадало не так мало: кому ребенка устроить на работу, или самому пристроиться. И надо сказать, если была возможность, всегда помогал. Хотя иногда требовали и нереальные вещи: просили очень много денег, достать кого-нибудь из тюрьмы. Денег Гамов никогда не давал. Хотя нет. Был такой случай. Пришел как-то один школьный приятель. Видно было, что прожженный конченый наркоман. Он него даже воняло чем-то кислым.
      Руки у него были мокрые и холодные. Что-то такое стал плести про бизнес. Действительно лет пять назад ездил он на хорошем
      "Мерседесе", что-то такое там делал. Даже встретились с ним как-то в
      Италии на море и неплохо провели время. И тут запросил в долг денег на неделю. Он дал ему половину требуемой – впрочем, и не слишком большой суммы. Это для Гамова означало откупиться. Он знал, что тот никогда не отдаст. Он уже слышал, что тот просто ходит по любым знакомым и берет деньги у всех, кто дает и никогда не возвращает. Но он дал, и зато больше уже никогда он его не видел.
      Но вот в чем была проблема: Витя Муравейко у Гамова никогда ничего не просил. И ему нельзя было сказать: я тебе тут однажды помог, а теперь и ты мне помоги. И Гамов сам позвонил ему, чтобы просить его.
      После незначащих общих фраз спросил:
      – Ты где сейчас работаешь?
      – Служба безопасности Севзаптрансгаза.
      – Мне нужно с тобой посоветоваться по одному важному делу. По поводу сына. Не по телефону. Может быть, встретимся. С меня хорошая еда в хорошем ресторане.
      Витя Муравейко хорошо знал, с кем договаривается, и прекрасно знал, что любой хороший ресторан Гамову будет не в напряг. Значит, что-то очень нужно. Сразу ответил, что согласен. Он вообще-то был любитель хорошо посидеть и вкусно поесть.
      Договорились встретиться в тот же день вечером в восемь в одном хорошем ресторанчике. И эта была та встреча, которую Гамов ждал с нетерпением и с волнением. Приехал заранее, выбрал столик подальше, чтобы никто не мешал поговорить. Муравейко прибыл ровно в семь, причем, минута в минуту. Крепко пожали руки, сделали заказ. Место было спокойное, тихое, с живой ненавязчивой музыкой: фортепиано, струнные. Можно было спокойно говорить, не орать. Гамов часто приводил сюда деловых партнеров, деньги, естественно, проводил как представительские расходы. Тут и директор был знакомый и официанты.
      Интерьер был сделан как типичная немецкая пивная. Очень дорого, но вкусно и приличное обслуживание. Сначала начали говорить ни о чем, хотя Гамов чувствовал, что время просто вытекает. Зудело посмотреть на часы.
      Гамов сразу сказал:
      – Можешь заказывать, что хочешь, это за счет фирмы.
      Этими словами тут же убиралась зависимость, что человек кормит за свой счет и ты ему должен. Пока ждали заказ, выпили по кружке хорошего пива.
      Потом принесли горячее. И тут Гамов приступил:
      – Витя, хотел посоветоваться по одной проблеме. Не знаю, можно чего-либо сделать, но, по крайней мере, хоть дай совет.
      Изложил все четко, буквально по пунктам. Аварию можно было подать как неисправность машины, замять алкогольное опьянение, но проблемой оставался Джама.
      Идея Гамова в привлечении Муравейко состояла и в том, что тот всегда воевал против таких, как Джамалов. Между тем Гамов сказал:
      – Только ты пойми, я сына никак не оправдываю, но дело в том, что у меня он один, какой бы он ни был. Это, надеюсь, возрастная глупость. Конечно, есть и моя вина. Он всегда думал: отец поможет, выручит… Беда.
      Муравейко подумал, глядя в пиво.
      – Да, дети наше слабое место. У меня сыну шестнадцать, тоже все перечит. Никаких авторитетов для него не существует. Возраст. Сами такими были. Надо пережить.
      Гамов про себя этому порадовался. Значит, понимает.
      Потом Муравейко продолжил:
      – Джаму я знаю. Джама раньше был настоящий бандит, а сейчас легальный бизнесмен, платит налоги, у него в правительстве города свои люди прикормлены, но он был, есть и навсегда останется бандитом и врагом России, хотя и является российским гражданином. Про дочь его ничего не скажу, возможно, это и достойная девушка. Но она дочь бандита и непременно будет ввязана в его борьбу. Я понял проблему.
      Сейчас тебе ничего не скажу. Позвоню завтра. Часа в два. Мне нужна дополнительная информация.
      Дальше просто хорошо посидели, больше уже ни о чем серьезном не разговаривая. Вспоминали, кто проявлялся из школьных приятелей.
      Муравейко позвонил на следующий день ровно в 14 часов. Это Гамов автоматически отметил по часам на телефоне. Эти полдня прошли в суете и притом совершенно бессмысленной. Вроде шарахался туда-сюда, искал запасные варианты, но все без толку. А до сына все еще не доходило, как он влип. Искали заграничный паспорт, и нигде не могли найти. Куда-то Игорь его запропастил. Делать новый было уже поздно, простая проверка по базе данных – и все. Это был не тот уровень, чтобы из-за какого-то не столь уж богатого по большим меркам коммерсанта система контроля дала сбой. Наконец, к полудню паспорт таки нашелся. Там была финская шенгенская мультивиза. Сдают ли загранпаспорта, когда имеется подписка о невыезде? Выехать через
      Украину или Молдавию? Тогда ехать лучше на машине, чтобы не оставлять следа, поскольку железнодорожный билет именной, хотя можно было найти паспорт со схожим лицом – кто там будет присматриваться.
      Хоть сам едь, чтобы все контролировать, но самому Гамову было сейчас не уехать. Джама мог подключить своих людей в милиции: "Здравствуй, дорогой, это Закир Джамалов говорит, как здоровье, как дети, жена?..
      Все хорошо, слава Богу! У меня к тебе небольшая просьба. Я в долгу, как ты знаешь, не останусь". И все. Вычислят местоположение по мобильнику и встретят их где хочешь, хоть в Киеве. В любом городе есть чеченская банда. Надо будет ехать вообще без связи, или брать чужой телефон для экстренной связи, надо сказать, чтобы купили прямо сейчас на кого-нибудь simm-карту. И еще нужно было предвидеть, что весь Гамовский бизнес неизбежно будет раздавлен. Позвонили, доложили: девчонка Джамалова находится в реанимации, состояние тяжелое, но жива. Сам Джама наверняка там. Пружина уже была взведена. Главное, чтобы не арестовали Игоря. Попасть в СИЗО – это был бы для него конец: его просто убьют или изувечат в камере. Там есть надежная связь с волей через мобильники, и у Джамы наверняка туда есть свои каналы.
      И вот, наконец, в два часа дня раздался звонок от Муравейко. Опять сначала пара незначащих фраз, потом по делу:
      – Тебе сейчас позвонит человек, по фамилии Иванов. Зовут Сергей
      Иванович. Его эта проблема интересует непосредственно по работе.
      Договоритесь с ним о встрече. Пока.
      Надпись "Частный вызов" возникла на мобильнике почти сразу же после этого:
      – Это Иванов. Где мы можем встретиться?
      Иванов Сергей Иванович оказался довольно молодым парнем, лет, наверное, двадцати семи. Если бы Гамова попросили составить его словесный портрет, он бы затруднился это сделать. Иванов сказал:
      – Джамалов в этой ситуации вполне может засветиться, наделать глупостей, и тогда мы сможем его взять.
      – А как мне быть с сыном? Его ведь могут арестовать до суда.
      – Я думаю, нет. Это же не намеренное убийство, а случайное дорожное происшествие. Только подписка о невыезде. А чтобы не приехали какие-то люди под видом ареста, спрячьте его на даче у знакомых или друзей, выключите мобильный телефон на его имя, променяете карту. Когда повестка к следователю?
      – Еще не получали.
      – Хорошо. Еще один вариант: больница. То есть будто бы при аварии получил травму, или уже до этого плохо себя чувствовал, типа был отравлен. Только обязательно уберите данные из справочного отделения больницы. Это несложно.
      Тогда-то Гамов и позвонил Борискову. Отдельную палату-люкс можно было выделить без проблем. Только плати. Однако проблемы были с самим парнем. Борискову жаловались на него почти каждый день:
      – Пристает к медсестрам! Кате залез под халат, предлагал деньги за секс!
      – И она отказалась?! – Борисков в шутку выказал на лице выражение притворного ужаса. Парень точно был неисправим. Старшая медсестра не нашлась, что и ответить:
      – Вам, Сергей Николаевич, смешно, а персонал страдает.
      – Надо белье под халат одевать, и не провоцировать пациентов.
      Девятнадцатилетняя Катя надевала коротенький халат прямо на символические трусики-стринги и лифчик. Все это хорошо просвечивало.
      – Пусть тогда Мария Николаевна туда ходит. – Предложил Борисков и сам расхохотался.
      Марии Николаевне было уже далеко за пятьдесят, весила она точно под сто килограммов, и у нее абсолютно ничего не просвечивало. Она представляла собой монолитную глыбу, и вообще никогда не улыбалась.
      Борисков решил навестить парня. Постучал, и, не дожидаясь ответа, зашел. В палате грохотала музыка. Игорь Гамов лежал на кровати поверх покрывала в футболке и шортах с закинутыми на спинку волосатыми ногами, смотрел телевизор. От Игоря явно пахло пивом.
      Тумбочка и столик были буквально завалены явно небольничной едой: чипсы, бананы, гора яблок и прочее. Молодой, здоровый, румяный и испорченный парень. Интересно, насколько. Как он себя поведет себя, если что, в тюремной камере? Кстати, вполне может отдать свои запасы, всех там кормить, и тем прожить. Источник еды ценится в любой ситуации. Впрочем, на маменькиного сынка он явно похож не был.
      К тому же он очень коммуникабилен. Вполне может выжить. С кровати парень даже не поднялся, только звук у телевизора (а это гремело
      МузТВ) приглушил, но на экран продолжал поглядывать: "Здрас-сьте".
      Удивительно, но парень Борискову почему-то не то чтобы нравился, но не вызывал у него раздражения, скорее сочувствие. В его характере было что-то такое, что всегда в жизни не хватало Борискову, и чему в глубине души он завидовал. Он напоминал ему Давида, приятеля по институту. Хотя Давид, конечно, был особый фрукт. Совести он никакой не имел вовсе. К нему бы очень подошло, пожалуй, определение, которое якобы Ницше дал истинному арийцу: "Насмешливый и беззаботный", хотя Давид вовсе арийцем и не был, да и близко похож не был – темные волосы, карие глаза. Да и что такое вообще есть ариец? Но он мог делать то, что Борисков никогда сделать бы не смог.
      Помнится, на последнем курсе института отмечали Новый год. Отметили.
      Потом одной девушке понадобилось уйти. Давид вызвался ее провожать.
      Она была чуть выпивши, хотя и не слишком пьяна, но и не вполне адекватна. Мужчина с совестью этим бы не воспользовался. Давид же никакой совести не имел и трахнул ее, несмотря на довольно сильный мороз, прямо в телефонной будке. Сейчас и будок-то таких закрывающихся не осталось. Сам Борисков даже физиологически не сумел бы сделать это дело в будке, да еще и зимой, когда на обоих партнерах куча одежды – пока только доберешься до тела, уже все возбуждение пропадет. А Давид вот как-то смог. И еще притом, что это была подружка другого парня, близкого приятеля Давида, которая продолжала с тем парнем встречаться, но с тех пор уже и с Давидом иногда тоже. А за того парня она позже вышла замуж. Давид на свадьбу тоже ходил. Борисков в такие отношения даже и не пытался вникать. По тем временам в специфику возраста в студенческой среде вокруг происходило какое-то постоянное сексуальное кишение, гормональный переполох. А в этом деле, пожалуй, друзей не было. Он бы свою близкую подругу в одной комнате с Давидом наедине не оставил бы, пожалуй, и на десять минут. Тут уже без обид. Есть такие вещи, которые нельзя делать, чтобы потом не обижаться, типа например, оставить магнитолу или дипломат с деньгами в машине, незапертую квартиру или Давида на десять минут со своей девчонкой.
      Если определять их отношения, то Давид был просто институтский приятель. Сказать, что он был друг, как-то язык не поворачивался. В
      России понимание слова "друг" несколько другое, нежели на Западе.
      Там словом друг называют любого человека, с которым у тебя дружеские или приятельские, а иногда и просто хорошие отношения. Иногда он вел себя, как казалось Борискову, очень странно и неадекватно. Как-то на практике им поручили отвезти на исследование в другой корпус неврологического больного. Больной был после инсульта, сидел в кресле, говорить не мог. Нужно было спустить его по пандусу.
      Борисков пошел вниз первым, а Давид застрял наверху, потом вдруг закричал ему: "Эй, Серега, держи его!" Ему не пришло в голову ничего лучшего, как отпустить кресло-каталку своим ходом. Кресло, разгоняясь, покатилось с горки. Борисков на всю жизнь запомнил вытаращенные от ужаса глаза несчастного больного, и то, как он еле-еле действующей ногой пытался как-то тормозить, а коляску из-за этого потащило в сторону, и она едва не перевернулась. Насилу
      Борисков ее поймал. Это в общем-то было в стиле Давида, и он бы удивился, если бы ему сделали замечание: "А чего тут такого-то?" С этим Давидом они не раз влипали в самые неприятные истории. Куча приключений, по рассказам, была с ним и на военных сборах в
      Кронштадте. Там Давид там стал курить в строю, а потом послал подальше сделавшего ему замечание коменданта гарнизона: "А ты, на хрен, кто такой вообще?", – что имело опять же серьезные последствия для всех. И все равно его тянуло к Давиду – в нем было то, чего не было в Борискове, – та самая бесшабашность и отчаянное бесстрашие, что в Игоре Гамове. Те черты, которые в самом Борискове начисто отсутствовали. Так однажды во время практики Давид переспал прямо в больнице с чьей-то чужой женой, которая там работала буфетчицей, причем женщина была старше его лет на десять. Ужас заключался в том, что в это самое время, когда те занимались сексом прямо в буфете,
      Борисков всеми усилиями отвлекал мужа этой самой буфетчицы, который упорно рвался к ней и повторял: "Да где же, где же она?"
      Борисков в принципе не смог бы такого проделать. Его утонченная нервная конституция требовала для интимной близости определенных комфортных условий. И, прежде всего, тишины и уединенности. Он не мог бы, как некоторые, трахнуться, например, с чужой женой на кухне, затыкая ей рот полотенцем, чтобы громко не стонала, пока ее муж смотрит в другой комнате футбол, и еще во время этого дела с ним переговариваться: "Вася, какой там счет?"; или, скажем, со стюардессой в туалете самолета, – у него просто ничего бы не получилось. Впрочем, он и не пробовал.
      Давид со своим характером вечно попадал в разные неприятные истории. Так однажды ни с того ни с сего он выступил на соревнованиях по рукопашному бою за одного парня по фамилии
      Пономаренко. Тот, увидев своего противника, испугался и хотел с соревнований добровольно сняться. Давид, будучи по природе довольно крепким физически, тут же влез выступать за него. И выступил. Бой шел в шлемах, под которым его узнать было довольно трудной, и он выиграл нокаутом. За судейским столиком что-то заметили и приказали бойцу снять шлем. Давид упорно шлем не снимал, делая вид, что не слышит. Но кончилось тем, что шлем сняли и его с позором изгнали, а победу присудили тому побежденному им парню, который, впрочем, был избит страшно. И таких историй было множество, а Давиду все было как с гуся вода. Борискову даже казалось, что люди на таких, как он, людей даже не обижаются.
      Они были чем-то похожи: Давид и Игорь Гамов. Хотя с Гамовым, казалось, было все гладко, Борисков ждал неприятностей каждый день.
      И вот однажды это чуть не случилось. У центрального входа остановились два джипа. Оттуда высыпали целая толпа черноголовых мужчин в кожаных куртках. Почему-то казалось, что все они вооружены, хотя оружия явно видно не было. Но прошло буквально всего две минуты, как у въезда на пандус появилась машина УВО, которая остановилась не в самой близи, но в пределах прямой видимости. Никто из той машины не выходил, но экипажи джипов, народ явно отвязный, как-то потоптались, потоптались, сели назад в свои тачки и уехали.
      Видимо позвонили хозяину, и Джама не рискнул вступать в открытое столкновение – дал отбой. Не исключалось, что милиционеры сидели в машине со взведенными автоматами, и тоже ждали команды от невидимого наблюдателя, а за углом стоял целый автобус ОМОНа. В это задрипанном автомобильчике УВО могли сидеть вооруженные до зубов профессионалы, и еще несколько их располагаться на соседних крышах. Если бы бандиты влезли в перестрелку, их могли бы перебить мгновенно. Рисковать
      Джама не хотел, а последние годы и не любил. Ему нравилось все делать наверняка. Поэтому его трудно было словить.
      Похоже, поймать Джамалова решили на его самом слабом звене – на ярости, несдержанности в гневе. Ведь по племенным законам он был обязан отомстить несмотря ни на что, иначе, как говорят китайцы, он
      "потеряет лицо". Все ждали: ну, давай, мсти. И тогда ты сядешь, и рынок твоим уже не будет. Это была ключевая точка противостояния.
      Восток столкнулся с Западом. Могла быть проведена конфискация имущества и так далее. А клан его вовсе не хотел терять этот огромный рынок, который русские вполне могли прибрать к рукам, если бы Джаму посадили.
      Идея Иванова и его компании, вероятно, состояла в том, что Джама где-нибудь неизбежно проколется. На самого Гарина и его сына Игоря по большому счету всем было наплевать, но были затронуты еще какие-то высшие интересы, и именно потому эта ситуация была воспринята органами с большим вниманием. Не исключено, что Джама просто полез в политику, начал финансировать не того кандидата, не то политическое движение или просто кому-то понадобился этот рынок или участок земли под ним для строительства, поскольку место было хорошее для любого строительства.
      Иванов позвонил тем же вечером:
      – Вы особо-то не беспокойтесь! Я полагаю, в больнице все будет нормально. Это так, игра на нервах, проверка. Прямое нападение – маловероятно. Там есть тревожная кнопка, охрана. А запускать кого-то с отравленными иглами – это не в их стиле. Если все же боитесь, оплатите круглосуточную охрану палаты, лучше договориться с милицией
      – они всегда рады подработать. Это не так и дорого. Убивать милиционера ради вашего парня они не будут – это не тот случай.
      Говорил он все очень спокойно, и ему хотелось верить. Гамову нравилось с ним говорить. Иванов успокаивал. Иванов вообще внушал спокойствие и уверенность. От него исходила сила той мощной крыши, за которой стоит государство. За всем этим стоял некий колоссальный опыт, которого не было, да в принципе и быть не могло ни у какой даже самой большой банды, и даже ни у одного конкретного человека, потому что за этим стояла система со всеми своими учебными центрами, безграничными людскими ресурсами и техническими возможностями, хотя и с соответствующими слабостями и недостатками тоже. Люди, подобные
      Джаме, при всей своей, казалось бы, полной отмороженности по существу боялись только этих Ивановых и больше никого, бешено ненавидели их за этот свой страх, но сделать ничего не могли.
      Обычного человека они могли запросто прибить на месте. Если бы не было Ивановых, вполне могло случиться так, что люди должны были разбегаться и прятаться, когда выходил Джама, а то и вставать перед ним на колени.
      Сам Иванов был невысокий, вообще самых средних параметров, но в нем была некая уверенность, и было ясно, что он совершенно не боится ни Джамы, ни других подобных типов. Он их ловит, когда они делают ошибку. И они сами боятся, таких как Иванов, несмотря на свою браваду и кажущуюся вседозволенность. Повестка в суд еще не приходила. Адвокат хорошо поработал через своих знакомых в ДПС-ГАИ, сделал документы по представлению подсудимого в суде без его прямого участия, взял справку в больнице у Борискова. Все эти дни было как-то подозрительно тихо. Хотелось верить, что это надолго, но так не могло быть. Просто так не бывает. Гамов планировал оправить жену за границу, но та наотрез отказалась. Он хотел, было, наорать, но взглянул на нее и осекся. Глаза ее были безумны, она была невменяема. Единственного сына она оставить не могла. "Надо было еще одного ребенка родить, ей было бы легче в этой ситуации, и этот, глядишь, не был бы таким балованным", но тогда не получилось, а теперь уже было поздно. Гамов даже взгрустнул по этому поводу. Это была как бы шахматная игра, где Гамов был даже не фигурой, а простой пешкой. Ему это, конечно, не нравилось, но ничего поделать он не мог. Вы так, а я так.
      История это закончилась так же внезапно, как и началась. Во вторник Джама выехал на своем "Мерседесе" с охраной из своих нукеров, находившихся в машине сопровождения. Недалеко от дома его встретила засада – лобовой огонь из двух автоматов. Джама был убит на месте. У него насчитали восемнадцать пулевых ранений, хотя в газете почему-то написали про шесть. Убиты были также оба его телохранителя. Автоматы нашли тут же на месте преступления. Схема была очень простая, даже примитивная, но по сути идеальная. Два неприметных человека, стреляли в упор, среди бела дня, потом зашли за угол и уехали на обычной машине, которую нашли неподалеку, видимо там они пересели на другую. На этом история с наездом и кончилась.
      Никто ничего не слышал ни о дочери Джамы, видимо ее отправили после лечения к родственникам на родину. Самое поразительное, что
      "Мерседес" оставался на ходу, хотя внутренность его представляла ужасающее зрелище. Его загнали в гараж и теперь думали, что делать.
      Можно было продать за какие-то тоже немалые деньги в ремонтную фирму, где бы из другого Мерседеса, может быть даже угнанного или битого, поставили бы обшивку салона и кресла. Никогда Гамов не радовался чужой смерти, а тут было как праздник. Пошел в храм, поставил саму толстую свечу. Однако, ситуация в целом еще была непонятная, и Игоря решили еще подержать пару дней в больнице.
      Борисков самого Джамалова никогда вживую не видел. Из известных криминальных авторитетов у него лечился разве что один бандит с типично большевистской фамилией Кремнев (не исключено, что с тех времен (двадцатых годов) и осталась – многие тогда фамилии меняли, а родная вполне могла быть, например, Пупков), и соответственной ей кличкой Кремень. Это был настоящий вор в законе, но уже новой формации. Человек этот был даже с виду страшный, но очень богатый.
      Жил в роскоши в огромном особняке под Сестрорецком, на пальце носил перстень с тремя изумрудами. Жена у него была молодая и очень красивая, про которую говорили, что она из бывших элитных проституток. Она тоже как-то лечилась от последствий многочисленных половых инфекций и от бесплодия. На прием всегда приезжала на разных машинах. Однажды Борисков спросил ее:
      – Лариса, скажи, пожалуйста, сколько у вас всего машин-то?
      – Да я и сама, доктор, не знаю! – ответила она совершенно искренне.
      Потом Кремнева застрелили. Причем, чуть не тем же вечером по телевизору в криминальных новостях показали запись камеры слежения в ночном клубе "Луксор". Запись была плохого качества, как бы рывками и черно-белая. Оказалось, что двое киллеров в длинных черных плащах расстреляли Кремнева из автоматов. Ларису, его жену, Борисков тоже больше не видел. Она уже больше не приезжала.
      В пятницу Игоря Гамова выписали из больницы. Оказалось, эта история имела скорое продолжение, хотя Борисков об этом так и не узнал, а, впрочем, если бы даже и узнал, то совсем не удивился бы.
      Вечером в субботу, то есть буквально на следующий день, Гамов обнаружил, что нет ключей от джипа. В гараже машины тоже не было.
      Стало ясно, что "Лэндкрузер" взял Игорь. Мобильный телефон его не отвечал. Все прояснилось ближе к полуночи. Позвонили из милиции.
      Оказалось, что Игорь откуда-то ехал совершенно пьяный с девчонкой на джипе. Какая-то женщина-водитель на своей крошечной "Дэу-матиз" затормозила перед ним на светофоре, а он, думая успеть проскочить, сходу въехал этой машинке в зад, сплющив ее почти наполовину. От страха он резко сдал назад и насмерть раздавил переходившую дорогу не в положенном месте пожилую женщину. Тогда он решил объехать разбитую "Дэу" и резко рванул вперед, переехав еще одну женщину прямо на пешеходном переходе. Потом он попытался сбежать, его поймали прохожие и сильно избили. Он вырвался от них и заперся в машине, откуда его уже извлек прибывший наряд милиции. Теперь он сидел снова в КПЗ и молчал. Номер телефона старшего Гамова легко вычислили, выяснив на кого зарегистрировала машина. Гамов выслушал информацию, отключил трубку и подумал: "Вот и все". Все было зря.
      Изменить судьбу было невозможно. Надо было сдать его в армию. Все могло быть по-другому. Это все жена: "Никаких армий! Ребенка там замучают!" Кстати, самому Игорю было по этому поводу все равно: как скажете. Что тут можно еще сказать: действительно "насмешливый и беззаботный".
      Навстречу в коридоре Борискову попался заведующий радиоизотопной лабораторией Иван Сергеевич Мороз, с которым Борисков обычно встречался даже не работе, а в бане на улице Достоевского по субботам. Кроме этой работы, у Мороза еще была своя небольшая фирмочка по производству биологически активных добавок, или БАДов, под названием что-то типа Долголетиум-плюс и еще каких-то таблеток для вечной молодости. Они покупали якобы в Сибири какую-то лекарственную траву: трава была настоящая, прессовали ее в таблетки
      (одна таблетка обходилась в 5 копеек), заказали красивые баночки и этикетку, на которой написали, что средство якобы одобрено каким-то
      НИИ физиологии (вероятно, такого и не существовало вовсе), фасовали по 100 штук и продавали по 50 долларов за упаковку, а на курс надо было купить не менее семи банок (иначе не поможет). Пять рублей за упаковку (сто таблеток) превращались в 50 долларов, ну там, конечно, основные расходы шли на рекламу: заплатили одному известному артисту из бывших советских звезд, который как раз голодал и был готов на все, лишь бы ему хоть что-то дали. Прокрутили ролик по местному каналу, и дело пошло! Рентабельность бизнеса выходила сумасшедшая, хотя, по сути, это был чистый лохотрон, но легальный и по большому счету безвредный. Та же трава в коробочке россыпью стоила в обычной аптеке от силы рублей десять. Мороз сам этому смеялся: "Дураков надо учить. Они для этого и сделаны. Народ в основной своей массе – это скопище дебилов, посмотри, что они смотрят, что читают и кого они выбирают!" Считал, что в России всегда можно заработать, надо только хоть что-то делать. И еще говорил: "Пенсионеров ты особо-то не жалей
      – они сами создали этот сегодняшний мир, он вылез из того самого говна, которое было ими наворочано. Не надо было революцию делать, сейчас бы, будучи на пенсии, ездили бы по всему свету и отдыхали, как немцы да французы. Чем мы были хуже тех стран – только лишь одной системой управления. А расстояния, просторы – все это фигня, и то, что якобы у нас всегда холодно и от этого бедность – тоже фигня.
      А система управления государства берется из менталитета. Вы, традиционные врачи, не можете заставить стариков купить дорогое опробованное, с доказанным эффектом лекарство, а тут они сами покупают явное фуфло, а самое главное, никакого вреда от него не будет – потому что это по большому счету пустышка-плацебо. И все потому, что вы продаете лекарство, где указаны множественные побочные эффекты, а я продаю пищевую добавку, надежду на исцеление, и у меня вообще нет никаких побочных эффектов. В худшем случае это плацебо, но ведь иногда и плацебо помогает! Если веришь". На эту тему они постоянно лениво перебрехивались в бане с Борисковым, но не злобно, а просто так. Это была своеобразная традиция. В этом тоже был некий поиск истины.
      Кроме БАДов он продавал еще очки от наркомании, волшебные лампы против плесени и какую-то специальную стиральную машину для ног, будто бы убивающую на ногтях грибок. И, что самое удивительное, люди брали.
      На второй терапии был еще один доктор, который довольно неплохо зарабатывал на биологически активных добавках, впаривая их всем своим больным подряд под лозунгом "хуже не будет". А что делать: надо было как-то кормить семью. Дочка ходила в кружки, сын – на карате. И надо отдать ему должное, в нем присутствовал определенный гипнотизм и убедительность, люди покупали добавки, и дела у него шли очень хорошо.
      А в подъезде соседнего дома напротив того места, где жили
      Борисковы, работала целая фирма по продаже тибетских чаев, явно обладающих психотропным действием, от которого все его продавцы, которые в большинстве и сами всегда пили этот чай, были как чокнутые или загипнотизированные. Потом эту фирму разогнали, а ее безумные посетители еще долго туда приходили.
 
      В двенадцать часов по средам в больнице обычно проходили клинические разборы, и все не занятые неотложными мероприятиями врачи терапевтических отделений должны были на них обязательно присутствовать. Некоторые врачи пытались на разборы не ходить, но главный обязал всех быть – это, мол, обязательная форма обучения.
      Завели даже специальную тетрадку, куда записывали всех присутствующих. Борисков, впрочем, иногда подговаривал медсестру, чтобы она вызывала его в отделение – будто бы по делу, но обычно сидел до конца, слушал и по ходу писал дневники и эпикризы в истории болезни. На разборах присутствовали слушатели курсов повышения квалификации, клинические ординаторы и врачи. Каждый клинический разбор проходил по-разному в зависимости от кого, кто его проводил, а иногда и сам заведующий кафедрой в зависимости от настроения мог провести разбор быстро и четко, без рассусоливания, но иногда любил растянуть, поспрашивать мнение присутствующих, поднимал людей, чтобы потом показать, какие они все дураки. Ему нравилось подавлять интеллектом, сложными терминами. Он мог без запинки произнести название какого-нибудь фермента, которое ни один человек в здравом уме ни за что не запомнит, да и запоминать не будет. Впрочем,
      Борисков на такие трюки уже давно не покупался. Он прекрасно знал, что выступление всегда тщательно готовилось заранее: история болезни подробно изучалась, отрабатывался диагноз, по нему готовились детальные материалы, и надо признать, это действительно давало реальную пользу, поскольку многие что-то подзабыли, а тут получали к конкретному случаю самую свежую и достоверную информацию. Хотя случались и накладки. Так однажды приготовили комментарий на один, казалось бы, правильный диагноз, а в процессе обсуждения представление о больном кардинально изменилось. И тут интеллектуальная машина забуксовала. Тема явно была профессору детально незнакома. Борисков тогда даже замер: что же он будет делать. Впрочем, профессор Терещенко и тут вывернулся: вышел будто бы помыть руки после осмотра больного и сделать срочный телефонный звонок, и за эти несколько минут посмотрел толстенный американский справочник, который всегда держал под рукой и вернулся в зал уже спокойный и уверенный, снова показав свое интеллектуальное превосходство. Надо сказать, что слушателей это тоже всегда впечатляло: "Вот это кафедра! Вот это великие умы!" Профессор с другой кафедры под настроение любил рассказывать какие-нибудь необыкновенные истории о мартышках, которые бегают по джунглям и покусывают ядовитых червей, чтобы получить кайф. Тут будто бы проявляется тяга разной твари к одурманиванию. Что-то еще такое было про пьяную тлю.
      Когда Борисков вошел в конференц-зал, разбор уже начался.
      Клинический ординатор – девушка, тоже откуда-то из южных республик – еле слышно с сильным акцентом докладывала историю болезни. Далее осмотрели саму больную. Потом профессор Самсыгин начал свою речь, которую уже невозможно было остановить просто так. Осенью с большой помпой отметили его семидесятилетие. До шестидесяти пяти он сам заведовал кафедрой, а потом на это место пришел новый, относительно молодой профессор, его же ученик и выдвиженец Терещенко, а самого
      Самсыгина остался здесь же на кафедре вторым профессором. Его так и называли "старый профессор". В этот раз он и вел разбор. Терещенко же опять куда-то уехал – говорили, что зарабатывать: читать лекции, рекламировать препараты. Придя на заведование кафедрой, он тут же подгреб под себя все, что дает основные деньги: диссертантов, контакты с крупными фармацевтическими фирмами, платные лекции, и, как следствие, поездки на конгрессы за границу. Известно, что он официально работал на одну крупную американскую фармацевтическую компанию, и еще как придется на кучу других, кто только платит. По сути, он подрабатывал рекламным агентом и числился у американской компании на постоянной ставке консультанта, говорили, что в две тысячи долларов ежемесячно. Преподаватели среднего и нижнего звена
      (доценты и ассистенты), которых до больших компаний не допускали, подкармливались у менее крупных, выпускающих так называемые генерики
      – препараты, имеющие тот же состав, но обычно гораздо более дешевые.
      Этим они отличались от гораздо более дорогих – так называемых
      "брэндов" – оригинальных препаратов, непосредственно разработанных и испытанных фирмой. Впрочем, и те и другие производители опекали также и простых врачей, поскольку понятно, что большинство назначений лекарственных препаратов делают именно врачи самого что ни на есть низового звена. Известно, что в основном люди покупают лекарства за свои личные деньги или по льготным рецептам, которые им выписывают те же врачи поликлиник. Кстати, начмед больницы тоже дружил с американцами и однажды даже устроил проверки амбулаторных карточек и историй болезни, что там врачи назначают и рекомендуют. И тут конкуренция работала вовсю. За дорогие препараты с каждой проданной упаковки врачу нередко выплачивали деньги.
      Впрочем, лекарства – для бизнеса по сути такой же товар, как и сковородка или хлеб. Однако разработка нового препарата, его клинические испытания, обходятся во сто крат дороже. Известно, что новые лекарственные средства разрабатывают всего не более пяти-шести компаний в мире. В наше время создание нового препарата стоит огромных денег. Наиболее дорог даже не химический синтез самого вещества и его фасовка, а клинические испытания будущего лекарства на безопасность. Оплачивает их только сама компания-производитель, поэтому разработка препарата может стоить миллиард долларов и, естественно, должна быть окуплена. Отсюда и очень высокая стоимость новых лекарственных средств, которые и носят название "бренды".
      По законодательству, когда действие патента заканчивается, препарат без лицензии может производить кто угодно. Химическая основа остается одна и та же, нередко производители покупают химическую субстанцию в одном и том же месте прямо в больших бочках, а на своих заводах просто смешивают с другими необходимыми ингредиентами, фасуют и продают. Эти препараты и называют
      "генерики". Как только более дешевые копии-генерики появляются на рынке, тут же начинается непримиримая конкурентная война между генериками и брендами, и между самими ми же генериками. По своей сути эта борьба представляет собой в целом довольно бессмысленное мероприятие – что-то вроде войны тупоконечников с остроконечниками, поскольку сама суть генерика в том и состоит, что он ничем отличаться от бренда не должен. Просто таково основное условие их производства. Генерики производят во многих странах мира, и не только в Индии и Восточной Европе, но и в Германии и Швейцарии.
      Существуют крупные фармацевтические компании, которые выпускают только генерики. Один и тот же популярный препарат может иметь двадцать и даже более генериков, имеющих разные торговые названия.
      Так как цена не лекарство тут же резко снижается, то компания-разработчик "бренда" обычно всегда недовольна – у нее тут же падают продажи. Они начинают говорить, что абсолютно все генерики плохого качества и малоэффективны. Вместе с тем абсолютно ясно, что генерики являются хорошим стимулом к развитию всей фармацевтической промышленности и фармакологии вообще, так как фармацевтические концерны вынуждены разрабатывать еще более совершенные средства, испытывать их, в результате чего развивают не только медицинскую науку, но и к тому же дают заработать врачам. Но главный, начмед, почти все профессора кафедры обычно плевались на генерики: "Это хлам!" Однажды выпустили даже большую статью (на деньги тех же американцев), утверждающую, что любой брэнд якобы на порядок лучше любого генерика.
      А кстати, чем руководствуется обычный врач, выбирая, какой препарат из двадцати по сути одинаковых препаратов назначить пациенту? Понятно, что когда больница закупает лекарства оптом, там резон обычно только один: берем самый дешевый, если только нет каких-то других причин, то есть, если кто-то специально не заплатит за закупку, но ведь все равно откат поставщик лекарств даст по-любому. Тут дело беспроигрышное. А вот как выбирает конкретный поликлинический врач? А вот здесь и начинают работать представители фармацевтических компаний. Надо сказать, что фармацевтические компании играют в медицине такую же роль, как и табачные корпорации в Формуле-один или Газпром в футболе. Их роль тут колоссальна.
      Именно они спонсируют медицинские конгрессы, съезды и научные журналы.
      Для работы с рядовыми врачами компании нанимают некоторое количество обычно симпатичных молодых людей, обучают их приемам маркетинга и направляют общаться с врачами. Вы когда-нибудь видели врача, покупающего в магазине шариковую ручку или хотя бы блокнот?
      Борисков много лет не покупал ручек. Под Новый год представители компаний обычно ходят по кабинетам с подарками, календарями, ежедневниками, бутылками шампанского и напоминали о себе. Аргументы обычно такие: наше лекарство более качественное, более дешевое, и самое главное, мы вам за него заплатим, если вы будете его назначать. Конечно, заветной целью каждой компании является, чтобы их препарат попал в федеральные льготные списки – то есть в госзакупку, а потом чтобы их назначали. Учитывая, что бесплатно ничего не бывает, это наверняка стоило больших денег. Даже трудно представить, каких.
      Конечно, казалось бы, гораздо проще было бы заплатить только одному профессору, и он тут же поехал бы в нужный момент куда-нибудь в поликлинику или слетал на другой край страны прочитать лекцию, где упомянет нужный препарат. Плати ему, и он с пеной у рта докажет, что это лучшее лекарство на свете и именно только его и нужно назначать.
      Один такой московский профессор имел на подобные случаи в компьютере шаблон, даже с таблицами, где в зависимости от ситуации менял только название препарата, оставляя неизменным сам текст. Выяснилось это совершенно случайно, когда доклады случайно сличили после публикации. И что? А ничего!
      Впрочем, работа врача может оплачиваться не только деньгами и вечеринками, но и, как уже говорилось, и поездками за границу.
      Борисков знал одного такого любителя путешествий, заведующего гастроэнтерологическим отделением Диму Лейдикера. Он был по сравнению со своими коллегами ненормально загорелый, даже с облупленным носом – оказалось, что только что с Крита. Возила их туда опять же какая-то фармацевтическая фирма. И для этого ему потребовалось назначить то ли двести, то ли триста упаковок препарата для снижения кислотности желудка. Ему выдавали специальные рецепты, и он направлял больных с ними в определенные аптеки. Потом все это просчитывалось, и он получал за это либо деньги, либо, чаще, поездку. Были, конечно, и более дешевые лекарственные позиции, которые он не назначал из принципа, поскольку это было для него совершенно невыгодно. У него была вторая семья, маленький ребенок, и жена не работала, поэтому он тоже всегда горой стоял только за бренды. Постоянно говорил: "Все ваши российские и индийские генерики делают в подвалах грязной лопатой! Нет, вы сами подумайте, просто оглянитесь по сторонам: могут ли в России в принципе сделать что-то хорошее? Самолеты падают каждый день! Только не говорите мне про межконтинентальные ракеты: совершенно не исключено, что они в нужное время не сработают, а если и сработают – то точно никуда не попадут.
      Спутник запустить не могут – все у них взрывается через раз. А какие-то супер-пупер-сверхвооружения? Не исключено, что их нет вообще! Да и кто их сделает? Эта пьянь?" Еще он нередко посылал кучу народу в одну коммерческую фирму на очень дорогой анализ крови, который показывал IgG антитела к ста продуктам питания. Суть и смысл этого анализа понять было сложно, но зато ему с каждого исследования опять же капали очень неплохие деньги наличными. И получалось, что в целом со всем этим зарабатывал он довольно прилично. Часы на руке у него были "Патек Филипп". Это была довольно хорошая подделка, которую он купил в Турции за пятьдесят долларов (вначале их ему предложили за сто семьдесят, но он торговался). Были у него точно такие и настоящие (естественно, чей-то подарок), которые он носить из-за их дороговизны боялся и держал дома, хотя и каждый день заводил. Настоящие швейцарские часы реально действительно стоили очень дорого.
      У Борискова был пациент, у которого было семь подобных дорогих часов. Это пациент вообще любил бесполезные предметы. У него, например, были какие-то особые часы с гарантией точности хода чуть ли не на пятьсот лет (интересно было бы проверить), с определением фаз луны (может быть, если это и нужно, то разве что для садоводов-огородников), с указанием не только дней недели, но и года
      (это ж как надо нажраться, чтобы забыть какой год на дворе).
      Глупость, конечно, полная, но исполнение впечатляло. Но особенно поражала цена. Это были настоящие швейцарские механические часы со специальным механизмом – турбийоном для особо точного хода, но смысл они имели только символический, поскольку с утилитарной точки зрения электронные часы всегда точнее в принципе. Понятно, что хорошие дорогие часы прямого практического смысла не имеют. Это, видимо, просто попытка показать свое состояние, что-то вроде того как дикарь всовывает в дырку в своем носу отломанную ручку от фарфорового чайника. Ему тоже кажется, что это здорово и круто. Возможно, приобретение таких бесполезных вещей является попыткой что-то доказать самому себе. Так всю жизнь пытаешься доказать себе и своим близким (родителям, жене, а главное своим детям), что ты чего-то в этой жизни стоишь. Только, увы, не всегда получается. Жизляй как-то сказал: "Не надо обольщаться: никого другого твои личные успехи особо-то и не радуют, если ты, конечно, не футболист сборной России и не заколотил гол французам на мировом чемпионате. Да и то, если у тебя угонят машину, обязательно кто-нибудь да позлорадствует. А уж стоит тебе только один раз промахнутся, то тут и начнется…"
      Фирма, на которую "работал" гематолог Шабалов, обещала в конце года отправить его на симпозиум, который собирался в довольно замечательном месте – на Гавайях. И всего-то нужно было с его подачи продать тридцать упаковок, правда, каждая из которых стоила довольно дорого – тысячу долларов. Упаковки этой хватало на неделю. Курс лечения занимал обычно не менее трех месяцев и следовательно включал минимум двенадцать упаковок. Таким образом, жизнь человека получала свою нарицательную стоимость: она стоила тысячу долларов неделю.
      Борисков знал одну такую семью, которая с большим трудом доставала деньги на лекарство для лечения ребенка. Продали все, что можно и нельзя, влезли в долги. Через какое-то время они все вокруг оценивали упаковками этого препарата, а значит, неделями жизни.
      Например, висит огромный предвыборный плакат, скажем за пять тысяч долларов – это пять упаковок – пять недель. Кто-то купил новую машину за пятнадцать тысяч долларов – это пятнадцать недель жизни.
      Курс лечения у этого мальчика затянулся уже на двадцать четыре недели. Поездка на Гавайи обещала быть интересной. Шабалов готовился. Он всегда собирал подробную информацию и заранее покупал путеводители. Получением визы и билетами тоже занималась фирма.
      Никаких тебе хлопот – садись и едь.
      Впрочем, даже в таких хорошо организованных поездках случались неприятности. Так в прошлом году пожилой профессор Самсыгин и прилепившийся к нему заодно какой-то больничный чиновник летали на конференцию в США. В аэропорту Чикаго их посадили в какой-то отстойник, где они провели часа три, пока служащие аэропорта что-то там проверяли. Самолет, на который они должны были сделать пересадку, улетел без них. Любые их обращения игнорировались:
      "Ждите! Когда надо будет – тогда и отправим. А нужно будет – полетите стоя!" Обращение было более чем бесцеремонное и унизительное. Самсыгин потом сказал: "Все, в США никогда больше не поеду!" А в другой раз, уже другим ученым, визу привезли в самый последний день, когда успеть к началу конгресса было просто невозможно. От России и ее зачуханных граждан Америка отмахивалась как от назойливых мух.
      Из генериков самое сильное давление оказывалось на российские препараты. Борискову рассказали, что директор одной из крупных аптечной сетей потребовал крупную сумму в долларах только за то, чтобы вообще взять отечественный препарат на продажу в свои аптеки.
      Борисков по этому поводу в раздражении сказал Жизляю:
      – Чего они все только иностранное поддерживают?
      Жизляй же ответил так:
      – Наши люди всегда будут больше доверять иностранным лекарствам.
      Знаешь почему? Тут присутствует некий врожденный психологический момент недоверия ко всему, что производится в России. Еще из раннего детства помню, что у бабушки была швейная машинка наша отечественная и ни фига она не шила. Всегда требовалась какая-то особенная хитрость, вечно что-то подлаживалось и какое-то короткое время она вроде и шила, а потом снова – рвала нитки. А у соседки ее был настоящий дореволюционный "Зингер" и этот "Зингер" шил прекрасно.
      Чтобы восстановить доверие, нужны года и более качественная продукция. У немцев и американцев в их кризисы такая продукция была, а у нас нет. Японские товары также после войны не котировались, и американские производители требовали, чтобы они четко писали
      "Сделано в Японии", потому что это поначалу отпугивало покупателей.
      Японцы начали писать очень маленькими буквами, чтобы было без лупы не прочитать. Тогда американцы стали оговаривать размер букв.
      Однажды пригласили на банкет в честь дня медработника, который проводили на курсирующем по Неве кораблике. Встретил там Жорика
      Баланкова. Он работал урологом и в связи с этим часто массировал людям предстательную железу. Иногда поднимал вверх свой указательный палец и говорил: "Это золотой палец! Человек с него уже не слезет!"
      Благосостояние его строилось главным образом на половых инфекциях и простатите. У него были придуманы какие-то очень сложные многоступенчатые схемы. Борисков подтрунивал: вон, американцы лечат чуть ли не одной таблеткой на прием. И зачем вообще давить железу, никакая железа не любит, когда ее давят. Жорик на это обижался: "ты не понимаешь, это не подход, человека надо лечить долго, чтобы он запомнил, ходил, оставил максимально денег". Борисков как терапевт, имевший дело после таких курсов лечения с чудовищными поносами, дисбактериозами и еще с лекарственными повреждениями печени, только качал головой.
      Баланков с Аракеляном чуть ли не с института находились в негласной жесткой конкуренции и соревновании, но не по карьере, а по принципу кто больше заработает и кто из них круче. Аракелян тогда тоже был на кораблике. Пошел с бокалом вина и какой-то женщиной на верхнюю палубу подышать. Жорик посмотрел ему вслед, сказал:
      – Я по юности почему-то считал, что гинекологом должна быть только женщина, а мужским урологом – мужчина. Хотя бы из тех соображений чтобы людей не стеснять и не смущать. Говорят, на Западе иногда при осмотре не раздевают, даже слушают сквозь одежду – там много выходцев из стран Востока, где смотреть женщину голой нельзя.
      Возможно, я был не прав. В жизни оказалось, что многих пациентов это вовсе не смущает, а вовсе даже наоборот. Меня как-то в Турции в бане мыл мужик-банщик специальной жесткой рукавицей и горячим мыльным пузырем, пятки тер аж до боли. Там у них для туристов был устроен целый помывочный конвейер. Вымыл он меня, конечно, здорово, хотя я бы предпочел, чтоб меня мыла женщина. И подольше. И притом голая.
      Хотя тут я не прав: работа в бане, надо сказать, физически довольно тяжелая, и действительно мужская.
      Кстати, на том кораблике из старых профессоров было разве что один-два человека, да и те спали. Стариков-преподавателей за последние годы вычистили прилично. Борисков помнил, как клинические ординаторы в своем углу долго пререкались и разыгрывали, кому идти смотреть больного с очень старым профессором-консультантом, которому было уже за восемьдесят. Он приходил в клинику раза два в неделю и смотрел одного-двух больных. Никто идти не хотел, потому что осмотр вечно затягивался, ничего другое было не успеть. Однажды приложив трубку стетоскопа к груди больного, он спросил: "Але?" Молодежь потом в ординаторской ухохатывалась. Как-то незаметно он исчез.
      Естественная смена поколений. Шло медленное и неуклонное выдавливание стариков. Но профессор Самсыгин все равно и тому был рад, что хоть сколько-то держат: "Слава Богу, дают работать, не гонят!" А как же без работы! Ведь привык: Ученый совет, диссертационный совет, лекции. Опять же какая-никакая копеечка капает. В конце каждой его лекции обычно выходил представитель какой-нибудь фармацевтической фирмы, рассказывал о своих препаратах, раздавал врачам листовки.
      Говорил он всегда хорошо, однако на этот раз заключительное слово его затянулось, на лицах присутствующих было видно тоску: занудел, старик, ушел уже не в те степи. Самсыгин и сам это и видел, и все понимал, но остановиться никак не мог. Наконец, Самсыгин закончил.
      Просто взял себя в руки и остановился: вдохнул воздух и замолчал.
      Спросил только: "Есть вопросы?" Других профессоров на этот раз не было и в целом все прошло все спокойно. А прошлый разбор закончили чуть ли не в два часа. Профессор Хрусталев, тряся седой бородой, что-то там чуть не с пеной у рта долго доказывал Самсыгину и заведующему кафедрой Терещенко. Профессора как обычно схлестнулись, снова оказалось сразу несколько мнений, в ход пошли цитаты. Единой точки зрения, как это часто бывает в медицине, не было. Одни профессора говорили, что такое разнообразие версий сбивает с толку и совершенно недопустимо, что все кафедры должны иметь единую точку зрения, которую нужно выработать голосованием и соглашением, то есть консенсусом. Другие, напротив, утверждали, что единой точки зрения иметь вовсе и не должно, и уж кто как думает, тот пусть так и говорит, а истина она постепенно сама себя покажет. Ведь один, который голосует против всех, вполне может быть и прав. История показала, что большинство далеко не всегда право, хотя это и есть демократия. Хрусталев говорил: "Думать вообще не нужно – все уже придумано за нас, существует международный консенсус!" – Самсыгин же на это отвечал: "Известно, что консенсус вообще к науке никакого отношения не имеет! Консенсус принимается там, где не хватает объективных доказательств, это есть временное компромиссное соглашение, низшая степень доказательной медицины… По доказанным фактам никогда никакого консенсуса не принимают, например не может быть никакого консенсуса по расстоянию от Москвы до Петербурга, поскольку оно совершенно точно известно". Дискуссия тогда разгорелась не на шутку, но потом также быстро и была свернута.
      Молодой заведующий кафедрой встал и тут же все затушил. Все разошлись довольные друг другом – показали свою эрудицию. Это выглядело так, как если бы петух прошел к кормушке и по дороге клюнул наиболее наглую курицу в гребешок – для порядка.
      Этот же разбор закончили без десяти час. Толпа слушателей радостно повалила в коридор.
      Кстати о стариках. Была еще такая доктор медицинских наук Румия
      Мухутдиновна Степанова, безобидная старушка. Когда-то она работала на кафедре доцентов, потом перешла в поликлинику, где ее и застал
      Борисков. Чуть ли не до восьмидесяти лет принимала больных. Под конец, когда сидела на консультации, иногда засыпала, протез выпадал изо рта. Потом еще и ушла с обидой. Еще в отделении консультировал какое-то время старый дед-отоляринголог тоже в возрасте далеко за семьдесят. Был он когда-то известный специалист, тоже вроде доцент кафедры. Но теперь руки у него тряслись от явной болезни Паркинсона.
      Помнится, он пытался больному сделать прокол пазухи носа, видимо, по причине гайморита, но от сильного дрожания пальцев никак не мог попасть куда нужно. Выражение лица больного трудно было передать словами. Он потом в палате, радостный, рассказывал соседям, что избежал неизбежной смерти:
      – Я давно не испытывал такого ужаса: думал, что он мне выколет глаз!
      Кстати, та самая Румия Мухутдиновна Степанова, когда еще работала, очень любила ходить на клинические разборы и обязательно там выступать, хотя не всегда и по делу.
      Но надо отдать должное, что при всех имеющихся накладках какая-никакая, а учеба у врачей клиники происходила постоянно. Во многих местах было совсем по-другому. Профессор Самсыгин в прошлом году побывал на какой-то конференции в Баку и в целом остался очень доволен. Рассказывал, что там к нему пришел бывший его аспирант, совершенно бездарный, диссертацию которого пришлось защищать дважды и со скандалом. Он потряс у Самсыгина перед лицом дипломом академика. Оказывается, купил. А сам профессор Самсыгин академиком так и не стал. Его знакомый заведующий кафедрой из тамошнего медицинской академии жаловался, что перед сессией ему обычно присылают список студентов, кому обязательно надо поставить пятерки.
      Надо сказать, Борискову этот последний клинический разбор своей компактностью очень даже понравился. Он не любил споры и длительные дискуссии. Жизляй же, напротив, обожал разборы именно со сварами. В этом, вероятно, проявлялся его врожденный бунтарский дух, поскольку он считал, что любой консерватизм неизбежно обозначает застой, и любил повторять:
      – Ведь есть совершенно неоспоримый факт, что медицина постоянно меняется и будет меняться, и, вне всякого сомнения, все нынешние наши представления неоднократно будут пересмотрены, поэтому их совершенно не надо абсолютизировать. Правильно говорить: в настоящее время существует следующая точка зрения. Любая классификация несовершенна, но она необходима. Так уж сделан человек, он все хочет поставить на определенную полочку, вставить в систему и во всем найти закономерность. Это, конечно, очень удобно, но это вовсе не значит, что в реальности так оно и есть.
      Своеобразное было у него отношение и к ныне модной "доказательной медицине" и, тем более, к разного рода консенсусам. Кстати, говорят, что в свое время французская академия запретила рассматривать заявки на исследование метеоритов, поскольку тогда существовало общепринятое мнение, что камни с неба падать никак не могут, поскольку небо это воздух, и камням там взяться просто неоткуда.
      Иногда новые, необычные мнения считаются чем-то вроде ересей в средние века. Сам Жизляй очень любил вылезти на разборе с какой-нибудь самой новейшей информацией. При этом он поступал куда проще и технологичнее, чем заведующий кафедрой Терещенко. У Жизляя был хороший наладонный компьютер с постоянно (раз в полгода) обновляемой американской медицинской программой UpToDate, специалисты которой постоянно обрабатывали информацию из нескольких сотен медицинских журналов и готовили обзоры по всем основным разделам медицины. Программа работала очень просто: набираешь слово и тут же получаешь самую последнюю информацию. Правда, программа эта была очень дорогая и хорошо защищенная, но кто-то Жизляю ее постоянно поставлял. Жизляй обожал быстренько просмотреть файлы и тут же выступить и особенно, если это противоречило основному докладчику.
      Профессор Терещенко в таких случаях, едва сдерживая раздражение, взвивался:
      – А это доказано?
      – Доказано! – тут же отвечал очень довольный Жизляй.
      При таком ответе Терещенко приходил в еще большую ярость:
      – Нет, вы покажите мне, где это написано! – При этом он наливался красным цветом, как свекла. Жизляй именно этот момент, собственно говоря, и обожал больше всего.
      Еще был на кафедре известный всей больнице клинический ординатор
      Степа Жильцов, родом откуда-то с юга России, вроде как из
      Ростова-на-Дону. Это был тоже своеобразный талант. Он месяца за три прочитал с начала до конца огромное американское руководство по внутренней медицине, такое же как и у Терещенко, и все его запомнил.
      Теперь по любому вопросу у него была готовая информация. Борисков искренне завидовал такой замечательной памяти. Человек с хорошей памятью уже только из-за этого способен пробиться в жизни. Он может легко выучить любой предмет и любой язык. Любое образование такому обычно всегда легко дается. Так и этот Жильцов. В своем мозгу он хранил массу всякой как полезной, так и совершенно бесполезной информации. Так он утверждал, что пищу надо принимать только в теплом виде, потому что будто бы была защищена такая диссертация, которая четко доказала, что холодная пища эвакуируется из желудка за
      15-20 минут, а горячая – за 3-4 часа, а это значит, что она лучше перерабатывается. Человек, принимая горячую пищу, быстрее насыщается и ему нужно меньше еды, она лучше переваривается, реже возникает дисбактериоз. В ресторанах же быстрого обслуживания специально дают запивать еду очень холодным напитком – со льдом, чтобы хотелось есть еще и чтобы человек съел за один присест как можно больше. Один пациент Борискова, кстати, однажды чуть не погиб когда запил бараний шашлык и плов холодной водой, потому что бараний жир имеет высокую температуру плавления, и он тут же загустел у него в животе, что вызвало непроходимость. Говорят, что именно для того, чтобы не было затора в желудке, плов на Востоке и заедают белой редькой.
      При воспоминании о плове у Борискова тут же засосало в желудке и он вспомнил про поездку в Ташкент. В Ташкенте он был когда-то уже очень давно, и даже ухитрился заблудиться там в пыльном кишечнике улиц старого города. Был тоже конец марта, цвели персиковые сады.
      Весь город клубился розовой дымкой. И еще тогда постоянно шли дожди.
      С тех самых пор навсегда в его представлении Ташкент навсегда остался городом дождей. Впрочем, уже тогда на стенах попадались надписи: "Русские – вон!"
      И точно, когда на улице там покупаешь плов, то тут же тебе кладут туда белую редьку, а потом можно пойти в чайхану и взять чайник чая.
      Был один знакомый доктор, который там родился и жил лет до тридцати, а потом эвакуировался в Россию. Когда он приехал в Питер, у него осталась эта привычка заедать плов редькой: он и плов сам иногда делал и чай заваривал по-особенному, и лепешки только в одном месте покупал, где их действительно хорошо пекли в специально построенном тандыре.
      Однажды всезнайка Жильцов сказал Борискову, передвигавшему в ординаторской сейф на другое место.
      – Кстати, а вы знаете, Сергей Николаевич, что больше семидесяти килограммов поднимать нельзя – межпозвонковые диски раздавливаются, если только поднимаешь их неправильно. У всех, кто поднимает тяжести, обычно есть проблемы с позвоночником. Если ты поднимаешь в наклоне девяносто килограммов, то на поясничный позвонок путем рычажной передачи создается давление 625 килограммов, а он и на 500 раздавливается. Запросто от этого может вылезти межпозвонковая грыжа.
      Борисков тут же с ужасом вспомнил, как еще в студенчестве подрабатывал на мясокомбинате. Таскали там тяжеленные тушки и полутушки. Суставы реально трещали! Так уматывался! Между тем рабочие, по виду совершенные доходяги, как-то с этим делом вполне справлялись. Видно и тут должна быть привычка. Дело это было еще при
      Советах. Все тогда воровали. И водители, и эти самые рабочие-грузчики. Помнится, украли даже мясо из котла в столовой.
      Пришел какой-то человек с газетой, вытащил тут же из котла огромный шмат мяса, завернул в эту самую газету и куда-то уволок. Надо сказать, многие люди заболевают в среднем и позднем возрасте из-за того, что в юности работали не жалея себя, на износ.
      Кроме того, Жильцову вследствие его исключительной памяти удивительно легко давались иностранные языки. В результате, он очень прилично говорил и читал на двух иностранных языках: немецком и английском, каким-то образом влез в международную образовательную программу и месяца три работал в Берлинской клинике Шарите, где, как он утверждал, работают почти триста профессоров и четыре с половиной тысячи врачей. Борискову на это было даже завидно. Жизляю же – все равно, поскольку он где-то на стороне хорошо подрабатывал, хотя по этому поводу не распространялся, но было известно, что у него очень состоятельный тесть, а жена его, тоже врач, работает медицинским представителем в крупной фармацевтической компании и получает тоже очень много.
      Как и многие медики, Жизляй был циником в человеческих отношениях.
      Кто-то принес в ординаторскую в день Святого Валентина какую-то газету, где были опубликованы разные любовные послания, от которых разило сиропом: там были обращения к разным дорогим сердцу "кискам",
      "зайчонкам", "пупсикам" и даже "пушистым бякам". Жизляй, скривив лицо и плюясь, отбросил газету:
      – Просто отвратительно! Это же совершенно интимные вещи.
      Публиковать их в газете – все равно, что раздеться при всех догола, прямо посреди дороги сходить по большому или публично заниматься сексом.
      Впрочем, Жизляй вообще был циником, и не только в таких часных вопросах. Он был убежденной сторонником альтернативной истории.
      Как-то в одну из суббот прошлой осенью ездили целым автобусом от работы на экскурсию в Старую Ладогу. Очень хороший был день. Уже выпал первый снег, но деревья еще не потеряли всех желтых листьев, а небо было пронзительно синим. Проезжали по дороге и место впадения реки Ижоры в Неву, где возведен памятник Александру Невскому и стоит церковь. Так он тут же стал утверждать, что никакой Невской битвы и не было, как не было и Ледового побоища в том виде, как его показали в известном кинофильме. Документально известно, что наши в этой
      Невской битве потеряли человек двадцать убитыми. Что это такая за битва? Убитые были – и это факт, но также могло быть, что перепились и передрались. И так у него было во всем – все он подвергал сомнению. В историю же, как науку, вообще не верил. Утверждал, что его дед по отцу участвовал в знаменитом танковом сражении под
      Прохоровкой, и там был подбит. Дед почему-то считал, что там, под
      Прохоровкой, произошел полный разгром танковой армии Ротмистрова, которая понесла совершенно чудовищные потери: 334 танка и
      "самоходки" были полностью уничтожены и еще четыреста повреждены
      (один из них и был дедов танк, который снаряд, выпущенный из
      "тигра", просто прошил насквозь, но, к счастью, не взорвался, а только близким взрывом танку повредило рулевые тяги). Машину им тогда удалось потушить. Немцы же тогда потеряли пять танков, и еще, кажется, пятьдесят было повреждено. У наших тогда же полностью сгорел экипаж танка из четырех родных братьев. Только явный садист мог всех четырех родных братьев на той жуткой войне посадить в один танк. По уму надо было их раскидать по разным экипажам – хоть кто-то из них остался бы жив, вернулся бы к матери.
      В ту поездку на Старую Ладогу, конечно, взяли с собой бутылочку, чтобы распить на Олеговой могиле. Олегова могила – это курган на берегу Волхова, хотя существует и другая версия, что князь Олег похоронен в Киеве в 912 году (Лавреньевская летопись), а в Ладоге – это уже по Новгородской летописи – в 922 году. И обе версии считаются достоверными. Кусала ли его змея, или не кусала, тоже остается полной загадкой. Но курган существует и Борисков с Жизляем на нем стояли, выпивали и закусывали.
      Кстати, Жизляй был сторонник альтернативной истории и считал, что никакого татаро-монгольского ига как такого не было. То есть в том понимании, как нам это представляют школьные учебники истории. Иго или орда, по его мнению, была тогда что-то вроде недавнего
      Советского Союза, только во главе его были монголы. Кстати, у них налог был всего-то десять процентов. Где-то Жизляй это все прочитал, ведь не сам же придумал. Он вообще довольно много читал самых разных книг такого толка.
      Сам же Борисков из непрофессиональной немедицинской литературы в последнее время читал разве что мемуары и всякие документальные свидетельства. Жизляй на это ему говорил:
      – Зря ты это, Серега, делаешь. Ничего достоверного ты там не прочитаешь. Историю пишут победители, и пишут ее так, как они хотят, поэтому правды там не будет. Зерна истины возможно добыть только путем чрезвычайно кропотливого труда. Выделить правду из мифов очень сложно. История полна парадоксов: там может быть якобы величайшая историческая битва, а оказывается, всего было убито шестнадцать человек. А многих событий просто в реальности не происходило.
      Следует учитывать, что огромное количество исторических текстов не сохранилось вовсе, а те, которые сохранились, могут иметь существенные искажения, подпитываться слухами. Так пишут, что Жанну
      Д"Арк никто вовсе не сжигал, и что она вообще была гермафродитом, хотя впоследствии даже удачно вышла замуж; Ричард III для тех времен был вполне хорошим правителем, но, будучи преданным соратниками, проиграл войну и впоследствии был оболган. Царевич Дмитрий, малолетний садист, зарезался сам во время эпилептического припадка, но никто его не убивал; лучшим правителем России, который хоть как-то пытался ее реформировать под нормальную страну, был
      Лжедмитрий – Гришка Отрепьев, но ему это не удалось, и Россия скатилась назад; известно, что немцы финансировали октябрьскую социалистическую революцию в России также, как и американцы оранжевую и розовую и еще кучу всяких других, исходя из собственных интересов; Спартак вовсе не был гладиатором; люди, которые жили буквально напротив арки Главного штаба в Петербурге и не спавшие в ночь штурма Зимнего дворца, будто бы его, этого штурма, даже не заметили. Двадцать восемь героев-панфиловцев придуманы и еще куча мифов создана про войну и ее героев, а некоторым из не существовавших героев даже установлены памятники. Я и раньше-то не особенно верил тому, что пишут, а сейчас вообще не верю. Говорят, на месте Петербурга до его основания Петром Первым будто бы уже был какой-то шведский город, и по тем меркам – немаленький, который располагался в районе впадения реки Охты, то есть там, где не было угрозы наводнения, да еще и куча всяких деревень вокруг. А по истории подается так, что пришел-де царь Петр и в болотах на пустом месте "прорубил окно в Европу". Все было не так, как нам это представляют. Это – аксиома. Ни газетам, ни телевиденью верить вообще нельзя – все врут, все искажено. Всегда во всем присутствует подвох – все является промывкой мозгов. И это было и будет всегда.
      Журналисты ведь люди увлеченные, творческие и продажные, впрочем, как и мы.
      Впрочем, на газеты он тоже нередко ссылался. Однажды, когда на конференции опять заговорили про деньги, он взял газету и громко зачитал оттуда:
      – А как насчет вот такого утверждения: что "назначать малообеспеченным людям ненужные обследования и выписывать лишние лекарственные препараты аморально"?
      Однако же, при всей свое циничности он был членом профсоюза. Надо отдать должное, профсоюз в больнице работал хорошо и организовывал автобусные экскурсии несколько раз в год. Ездили в Выборг, в
      Копорье, в Тихвин. В последний раз две недели назад посетили Великий
      Новгород. Там в музее Борисков с изумлением узнал, что по подсчетам археологов культурный слой накапливается примерно метр в столетие.
      То есть, получалось, что сантиметр в год. Не так уж и мало получалось.
      – Может быть, это только в России оттого такой толстый культурный слой, что мусор всегда кидали всегда под ноги? Или это во всем мире так? – спросил он экскурсовода. – Я чего-то сомневаюсь! Тогда получается, что за две тысячи лет должно накопиться не менее двадцати метров культурного слоя! И где бы тогда был Иерусалим? – спросил он.
      – Ну, наверно, все зависит от конкретной ситуации, – сказала экскурсовод.
      – Возможно, – сказал Борисков рассеянно, поскольку в этот самый момент с ужасом смотрел, как двое новгородских работяг, желая приставить дюралевую лестницу к стене, чтобы сбить с крыши сосульки, ухитрились положить ее на электрические провода. Тут же раздался характерный электрический треск, посыпались искры. Возникла кратковременная паника.
      Наконец вошли в Софийский собор. Много чего и там рассказали интересного. Оказалось, старший брат Александра Невского умер внезапно очень молодым – прямо в день свадьбы, похоронен там же, в
      Софийском соборе, а его невесту, которая чуть-чуть не успела выйти замуж, отправили в монастырь. Ее судьба почему-то очень тронула
      Борискова. Какая-нибудь курносая шестнадцатилетняя девочка, которая радовалась выйти замуж за молодого и богатого, и вдруг – надо ехать в монастырь.
      – Мне самого Ярославича не так жалко, как эту девочку! – горевал
      Борисков на обратном пути, допивая остаток традиционного коньяка.
      Кстати, профессор Самсыгин, который тоже ездил в эту поездку, с ним согласился.
      Борисков за время работы в этой клинической больнице повидал разных профессоров. Прошлой зимой похоронили одну профессоршу
      Зинаиду Степановну К. Хорошая была тетка, простая, душевная, совершенно незлобная. Умерла внезапно дома от сердечного приступа.
      Буквально в один миг. Вдруг стало плохо с сердцем – и все. Пока вызвали "скорую" – было уже поздно. Что же касается той умершей зимой профессорши, то Борискову довольно долго – с полгода, наверное
      – казалось, что она еще жива. Будто бы шаги ее и голос даже слышал.
      Даже думал, не дух ли действительно витает. Кстати, на поминках, которые начальство организовало в больничной столовой, родственники той профессорши передрались в кровь. Два зятя и обе дочери вместе с ними сцепились друг с другом. Сцена была безобразная. До этого события никто ничего не знал о ее частной жизни. Всегда она была в ровном настроении. С персоналом общалась уважительно, без гонора, типа: "Я – профессор, ты – дурак!"
      Панихида по Зинаиде Степановне проходила в своем же больничном храме, рядом с моргом. Церковь эту восстанавливали очень долго, отдельными кусками. Начали еще при старом главном враче. Посмотрели, что в других больницах храмы появились, и тут же начали делать свой.
      Начал приходить батюшка, службы проводились регулярно. Главный здесь показывал себя как человека православного. В больнице св. Николая – там главный врач, напротив – был мусульманин, и тоже, кстати, как у них принято в племени, брал на работу преимущественно своих, у него врачами даже арабы работали. Впрочем, великий Авиценна, кстати, тоже был араб. Тот главный врач вроде, хотя с виду и лояльный к другим религиям, но, говорят, хочет переименовать свою больницу из св.
      Николая то ли в Центр высоких медицинских технологий, то ли в
      Европейский медицинский центр. Неизвестно, чем ему святой Николай не угодил. Он же был как бы самый первый Дед Мороз. А вот в -ской больнице была более четкая иерархия: там главный – тоже был грузин, и все заместители и почти все заведующие отделениями у него – также были грузины. Рядовые же врачи все вперемешку: грузины, евреи и русские примерно в одинаковой пропорции. Зато средний и младший персонал – почти исключительно русские. А крышу там обычно чинят и территорию убирают только таджики. Парень, с которым Борисков когда-то вместе учился в институте, работал там торакальным хирургом и рассказывал:
      – Начальник у нас своеобразный, но в целом ничего – справедливый, дает дышать. А любимая присказка его: "Я тибья убию!"
      Хирург тот считал, что надо брать пример с Америки: уж сколько народу там живет разного, а все как-то друг с другом уживаются. Он там с кем нужно делился и зарабатывал очень неплохо и в целом был доволен.
      В медицине, как и в любой другой профессии, люди устраиваются кто как – все по-разному – кому как повезет. Иногда случались совершенно неожиданные вещи. Однокурсник Коля Басов изначально, сразу после окончания института пошел работать в НИИ социальной реабилитации инвалидов. Это было тогда даже не министерство здравоохранения, а только социальной защиты, которые ныне объединили. Вначале считалось как бы дыра дырой, не особо престижная работа с инвалидами – какой с них навар, а сейчас Коля катается как сыр в масле: известно, когда идет постоянная война – работы протезистам завались. К тому же социальные программы для инвалидов поддерживают западные благотворительные фонды. Сам он с инвалидами нередко ездит на разные инвалидные олимпийские игры, другие мероприятия, даже уже пару раз летал в Америку. Борисков его, как встречает, всегда прикалывает:
      "Коля, не ты ли протез Басаеву делал? Делал ведь – признайся же!
      Сколько взял?" Хотя не исключено, что Басаев на приеме у врача вел бы себя очень даже сдержанно и почтительно и оружием не угрожал бы.
      Да и заплатить мог реально хорошо. Хотя и не факт.
      Хирург-абдоминальщик Леня Брыкалов некоторое время после окончания института работал в Сибири и как-то оперировал буквально умиравшего от перитонита чеченца, реально ночами не спал, насилу его выходил.
      Потом, когда ехал в поезде в Москву, по дороге случилось разбойное нападение на их вагон – забрали все деньги и ценные вещи. И вдруг среди бандитов он узнал того самого чеченца, которого вылечил, и грешным делом подумал, что тот его вспомнит и не тронет – все-таки спас ему жизнь. Тот посмотрел на врача презрительно: "Ты для меня не человек!" Забрали у него тогда все заработанные деньги, да еще и в рожу дали. И где же тут хваленая восточная благодарность? Впрочем, потом ему знающие люди говорили: "Ты не понял: радуйся, что живой остался, он мог бы тебя и убить как свидетеля! Это и есть его величайшая тебе благодарность от него – он тебя не убил, а не убил!"
      Тут, взглянув на часы, Борисков похолодел: не дай бог опоздать!
      Уже месяца три сотрудники кафедры коллективом писали большое двухтомное руководство для врачей общей практики. У Борискова там тоже был кусочек – глава в соавторстве с доцентом Леней Масловым.
      Главу, собственно, написал Леня, но в большей степени использовал для этого материалы диссертации Борискова. Так и получилось соавторство. В два часа по средам академик Минков собирал авторский коллектив для отчета. Все собрались вовремя, и ровно в два вошли в кабинет академика.
      Сам академик сидел за своим огромным столом, вобрав голову в плечи, и уставившись на входящих сквозь большие очки, делавшими его похожим на сову. Он был совершенно загадочным человеком, внушавшим если не страх, то некоторое опасение. Одни говорили, что он живой гений, другие – что просто пустобрех и взяточник. "Это же просто какой-то упырь!" – вдруг выдохнул кто-то сзади прямо в ухо
      Борискову, вроде как сам Леня Маслов.
      Впрочем, не смотря ни на что, это был реальный академик российской академии медицинских наук, а не представитель множества новых придуманных академий, которые нынче создавали каждый, кому не лень.
      Звание академика какой-нибудь частной академии теперь вполне можно было купить за относительно небольшие деньги, а потом запросто печатать на визитках. Получалось очень даже солидно.
      Совещание иногда затягивалось, но на этот раз прошло на удивление компактно. Каждый отчитался о проделанной работе быстро и четко. И
      Маслов доложился, Борисков тоже что-то осмелился сказать и сразу же осекся. Академик тут же уставился на него как на муху, которая внезапно заговорила. На том и закончили. Уже в пятнадцать минут третьего все вышли. Академик даже никому "до свидания" не сказал, а снова уткнулся в свои бумаги.
      Борисков содрогнулся, будто с холода.
      – Вот говнюк! – сказал весело Маслов. – Лично сам ни строчки не написал, но всюду влез и ничего его не берет.
      – Это еще доцент Марченков говорил о нем… Дерьмо оно не тонет и всегда на плаву! Этот тогда еще академиком не был, докторскую только писал. Опять же не сам – молодежь заставлял…
      Действительно, был когда-то давно на кафедре такой доцент
      Марченков. Борисков его помнил довольно смутно. Запомнилось, что у него были руки рабочего с толстыми пальцами, а на правой кисти выколот якорек, вероятно в юности он служил на флоте. Для врача, да еще доцента это было не совсем обычно. Он занимался травами, разными составами и прописями, и других лекарств, кроме трав, не признавал вовсе, и даже организовал курс для врачей по фитотерапии. Тогда это было модно, люди тщательно записывали рецепты составов из многих трав, но Борисков никогда не видел, чтобы кто-то это реально делал, хотя и сам выписывал такие прописи. Потом это как-то прекратилось в массовом порядке, хотя травы в аптеках и продаются до сих пор.
      Фитотерапия – наука по лечению травами – ныне была не удел. На курсы по фитотерапии теперь не посылали – все было только платное и за свой счет.
      Надо сказать, страховые компании требовали для своих клиентов проверенных методов лечения, быстро дающих результат.
      Фармацевтические компании тем более – им нужно было продавать дорогие лекарства. Тратить деньги на проверку действия трав и сборов никто не собирался, да это было бы смешно: как можно давать траву, да и с чем-то ее сравнивать. Между тем, лечение травами имело тысячелетний опыт еще до развития химической промышленности. Оно составляло, да и сейчас составляет основу восточной и народной медицины.
      Молодежь обычно принимала таблетки, а люди пожилые всегда чего-то там бодяжили с медом и чесноком, делали уксус и активно подписывались на газету "Здоровый образ жизни" или покупали ее в пригородных электричках по дороге на дачу. В этой газете люди делились разными рецептами, кому и что помогло.
      Расставшись с Масловым, Борисков забежал в кафе купить чего-нибудь к чаю. Там за столиком в углу сидел профессор Савельев, известный алкоголик. Выпивал он каждый божий день, и без этого, видимо, уже не мог. Карьера его, несмотря на, несомненно выдающийся ум и написанные им многочисленные книги (академик Минков ему в подметки не годился), именно из-за этого порока никак не развивалась. Он потерял кафедру, однако с учетом уникальных знаний и опыта, продолжал работать на ней же консультантом, участвовал в работе научного общества и диссертационного совета. Борисков как-то ехал в сильный дождь по набережной и увидел голосующего расхристанного пьяного, но хорошо одетого мужика. В нем он узнал профессора Савельева. Он мог бы его взять, подвезти до дома, но потом это было бы неудобным, и он проехал мимо. Да, кстати, и остановка там была запрещена.
      Впрочем, в традиционно пьющей России пьянство за порок не считается, наоборот, люди непьющие вызывают подозрение. Как-то в электричке Борисков слышал такой разговор:
      – Бог пьяных любит! Мы как-то сидели с мужиками в квартире на третьем этаже, пили пиво. Вобла висела на веревке в открытом окне, он перегнулся через стол, стал отрывать рыбину и – р-раз! – кувыркнулся на улицу. Мы вначале и не поняли: где же Серый? Пока то да се, сообразили – он уже входит в дверь совершенно целый. Лоб разве что рассажен. И, что интересно, с воблой. Оказалось – упал в куст сирени. В то же время другой знакомый мужик упал с первого этажа – сидел на подоконнике – хрясь затылком об асфальт – и сразу конец!
      Поведение алкоголиков совершенно непредсказуемо. Непредсказуема и реакция на лекарства, которые встречаются у алкоголиков. Так в больницу однажды привезли одного известного актера кино. Всем он был хорош: красив, невероятно талантлив, но очень сильно пил. Однажды на фоне очередного перепоя у него возник гипертонический криз, "скорая" ввела лекарство, снижающее давление. Давление упало вообще до нуля, и поднять его уже не удалось.
      Профессор Самсыгин советовал молодежи:
      – Вы не называйте алкоголика алкоголиком, люди на это обижаются, а называйте его потатором.
      С точки же зрения Борискова слово "потатор", то есть пьяница по-латыни, звучало еще хуже и куда как оскорбительнее. Месяц назад в платной палате лежал директор одной крупной фирмы. У него из всех заболеваний только и была "алкогольная болезнь печени": долгое время каждый день вечером он пил одну-две бутылки хорошего французского вина – для сна. Написать в выписке так было неудобно, поэтому написали просто "стеатоз печени". Он, конечно, сказал, что завяжет пить, но тут же спросил о сроках, когда можно будет развязать.
      В связи с этим тут же вспомнился муж медсестры из процедурного кабинета второй терапии, который умер в последний Новый год с перепоя. Вместо водки он где-то на рынке купил три литра спирта, и начал его пить его еще до наступления Нового года, и уже числа второго января выпил весь и умер от фибрилляции сердца прямо у себя в доме на унитазе.
      Всем известно, что при входе на Апраксин рынок всегда стоят толпой кавказцы и кричат: "Спирт, спирт, спирт!" – словно домашнее животное приманивают. Они продают контрабандный спирт. Один из прохожих сказал им что-то такое, что им не понравилось, и они начали его бить. Он пытался отбиваться, вырвался и побежал. За ним гнались торговцы спиртом. Откуда-то тут же еще появились и молодые ребята в спортивных костюмах – что-то вроде охраны или местных боевиков и тоже ринулись за несчастным.
      В этот момент пришла заведующая отделением и сообщила, что на второй терапии в это время случился скандал: врач приемного не посмотрел больного ниже пояса, а в отделении оказалось, что там махровая чесотка. А он поставил штамп на историю болезни, что чесотки нет. Действительно, есть золотое правило: надо осматривать больных полностью. Говорят, великий Боткин осматривал больных очень тщательно, чуть ли не обнюхивал их, и это было фактором его успеха.
      Ему верили безоговорочно, хотя случалось, что и он ошибался.
      Однажды, когда в Москве были зарегистрированы случаи чумы, а в
      Петербурге их еще не было, он, обнаружив у дворника пакетные лимфоузлы, высказал предположение, что это именно и есть чума. Все население, кто только мог, бросилось из Питера прочь. Но потом оказалось: сам Боткин ошибся! Позже он реабилитировал себя и снова поставил точный диагноз. Как писали газеты того времени, "Диагноз великого Боткина был подтвержден на вскрытии!" Говорят, в юности он работал на Крымской войне хирургом, но так как был очень близорук, порезал много сосудов и какое-то количество раненых будто бы угробил, и тогда ему сказали, что вам-де, г-н Боткин, не стоит заниматься хирургией, и он стал гениальным терапевтом.
      Жизляй на это, впрочем, сказал:
      – Ничего страшного, все могут ошибаться. А великие – они все с прибабахом – на то они и великие. Например, нобелевский лауреат
      Мечников всерьез считал, что прямая кишка человеку вообще не нужна, и ее надо всем удалять.
      Заглянул Максаков. Борисков Максакова не любил. У него когда-то была серьезная стычка с Максаковым, чуть не до драки. Дело состояло в том, что у того был маленький налаженный бизнес по продаже американских БАДов, и он толкал их всем больным без разбору и очень дорого. Как-то подошел к Борискову, предложил отстегивать за каждую упаковку. Борисков вспылил:
      – Ты только моих больных не трогай!
      Бизнес этот все равно разрастался, Максаков богател, но потом дело как-то неудачно всплыло, и этот канал доходов прикрыли. Просто официально запретили продажи БАДов в больнице. Максаков затихарился, и нашел себе приработок на стороне. Но обиду помнил, и однажды в какой-то праздник, будучи сильно пьяным, он вдруг сказал в лицо:
      – Ты, Борисков, по правде говоря, человек не очень чтобы хороший!
      Тебя любить особенно и не за что. Есть в тебе некая гнильца. Я бы с тобой в разведку не пошел бы – сдашь при малейшей стремной ситуации.
      И я думаю, уже своих сдавал. У тебя кишка слаба!
      Это были жестокие, но в принципе правдивые слова.
      Надо сказать, что Борисков действительно был слаб на кишку. Он был из тех, про которых говорят, "кишка слаба", потому что при стрессе его пучило, тянуло бежать в туалет по большому. Склонен он был, как говориться, к "медвежьей болезни", а попросту говоря – обосраться с испугу. Главный как-то вызвал его к себе в кабинет, взглянул злобно:
      "Садитесь, Сергей Николаевич!" – Борискова тут же вспучило, потянуло внизу живота, заурчало в кишках. В медицине это называется "Синдром раздраженного кишечника" – никто толком не знает, почему это происходит и что при этом делать. Понятно, что во многих случаях все идет от головы, как у Борискова. Остается разве что только пить антидепрессанты. Так ведь всю жизнь не будешь, а заранее не предусмотришь. Как-то подумал (как раз тогда же, на том самом приеме у Главного) про себя: "Если тебя, Сережа, сильно напугать, не исключено, что ты и навалил бы в штаны". От такой мысли он даже ухмыльнулся. Главный это тут же заметил: "Чего это вам так весело,
      Сергей Николаевич! Я вот лично ничего веселого не вижу!" – и начал прочистку. Дело касалось одной неприятной ситуации на отделении.
      Кто-то накапал, да и вообще постоянно, видать, капает. Только кто?
      Борисков этот вопрос решить не мог.
      А кто мог решить подобный вопрос? Разве что Андрюша Каледин, подрабатывавший везде, где только можно, к тому же еще и многолетний кафедральный соискатель (писал кандидатскую диссертацию), решал этот вопрос очень просто: у него была прикормлена секретарша. Она его обожала, а он еще ей подкидывал дорогие подарки и денежки, так как сам зарабатывал очень много. Та контролировала ситуацию на месте, что-то нейтрализовывала сама, а при необходимости предупреждала об опасности. Андрюша Главному, конечно, регулярно приносил то, что тот любил – дорогое виски, а секретарше – обожаемый ею ликер Бэйлис, которые всегда покупал в аэропорту в магазине Дьюти-фри. В итоге главный его особо не дергал. Он иногда на работу вообще не ходил, а занимался своими делами. Он занимался медицинской логистикой, только не медоборудованием, а больными, типа устройство на лечение в
      Германию. И зарабатывал очень хорошо. Тут позвонили и сказали, что нужно срочно перевести тяжелого больного из Барселоны в Питер. Они наняли частный самолет за пятьдесят тысяч евро, поставили туда аппарат гемодиализа, реанимационную аппаратуру и благополучно доставили больного в Питер живым, взяв за услуги по доставке сто тысяч евро. Больной, впрочем, умер через две недели, но уже здесь в клинике. У него был цирроз печени, сахарный диабет и почечная недостаточность. На этом фоне повторялись желудочные кровотечения. В другой раз попросили доставить пациента, молодого парня, разбившегося на мотоцикле в Таиланде. Парень был в коме. Местные запросили за доставку 150 000 долларов. Андрюша и компания просчитали, что нанять отдельный оборудованный самолет будет стоить
      110 000, однако родственники прямо заявили, что у них есть только пятьдесят. Тогда приняли гениальное решение: отправить парня обычным рейсом. Выкупили весь первый класс, частично сняли кресла, поставили туда кровать и поставили реанимационную аппаратуру. Это обошлось в двадцать пять тысяч долларов. В конечном итоге парня доставили в
      Питер живым.
      Андрюша всегда где-то болтался, а Борискову приходилось сидеть перед начальством и стрессовать. А реакция на стресс у Борискова была специфическая – тянуло на низ. Впрочем, подполковник Саня
      Мельников, бывший одноклассник Борискова, как-то рассказывал, что люди в стрессовых ситуациях могут вести себя совершенно непредсказуемо. Он, предположим, может быть хорошим спортсменом, казаться вам спокойным надежным парнем, и вдруг в стремной ситуации, например, под реальным обстрелом, вообще себя не контролировать. Он, рассказывал, сам видел, как лежавший рядом в канаве солдат, вроде даже куда-то и целится и даже нажимает на спуск, но не сняв автомат с предохранителя. Существует, конечно, спецподготовка, все эти учения, перебежки со стрельбой и взрывпакетами, и это, несомненно, очень важно, но опасность там все равно минимальна, и человек это в любом случае понимает, и как он поведет себя в реальном бою – остается неизвестным, пока сам он туда не попадает. Тем и полезен боевой опыт. Мельников считал, что все реально работающие группы обязательно надо проводить через боевое крещение, поскольку реакции бывают парадоксальные. Один пациент-ветеран рассказывал Борискову, что на той, большой войне, мог идти совершенно жуткий артиллерийский обстрел, а некоторые люди спят себе в окопчиках – тоже защитная тормозная реакция психики.
      Саня Мельников был крепкий парень, большой, спокойный. Какое-то очень долгое время они с Борисковым каждый год обязательно во время
      Санькина отпуска встречались. Это потом что-то разладилось.
      Борискову запомнилась такая сцена. Во время одного из Санькиных ежегодных наездов традиционно сходили в баню на Марата, сняли люкс, хорошо помылись, попарились, ну и выпили, конечно тоже. Еще Борисков тогда отметил: Саня мускулистый, в хорошей форме, а он, Борисков, уже стал заметно жиреть. Еще запомнилась такая деталь: когда Саня говорил, все его внимательно слушали: и банщик, и бармен – буквально ловили его слова. И не было такого, чтобы он говорил, а они на что-то отвлеклись. Борискову это показалось необычным. Когда вышли на улицу, к ним почему-то привязалась какая-то нетрезвая компания.
      Борисков напугался: драться нужно было против четверых. Интересным было поведение Сани, который без каких-либо криков и угроз, даже с некоторой скукой и раздражением сказал: "Идите-ка вы, парни, своей дорогой! Мы вас не трогаем и вы нас не трогайте!" Трое вроде как намек поняли, а четвертый – не внял, полез в драку, и тут же получил страшный удар в лицо, упал назад затылком о дорогу, перевернулся на живот, встал на карачки, выплюнул обломок зуба на асфальт, посмотрел на него, поднял с изумлением свой зуб: "Как же так?" Изо рта и с подбородка на асфальт капала кровь. "Ну, говорили же тебе!" – сказал ему Саня, и они с Борисковым спокойно ушли. Никто больше не сунулся.
      Борисков потом, когда потом по этому месту проходил, всегда вспоминал это пятно крови на асфальте. Подумал как-то, сколько же таких отмытых пятен крови по Питеру после всех исторических событий и в течение всего его существования! Если бы однажды они проявились в один момент – залито было бы все, плескалась бы кровь, наверно, по колено.
      После обхода Борисков принял двух поступивших больных и затем, наконец, зашел в ЭКГ-кабинет. Наташа была на месте, сидела за столом, расшифровывала кардиограммы. Всегда доброжелательная, всегда с улыбкой. Когда-то очень давно они с Борисковым были в сверххороших отношениях, почти что в близких. Но не в самых близких – чуть-чуть не хватило. Психологически они подходили друг другу идеально, а физически не получилось, просто не дошло до этого, а потом разлетелись. Она была замужем, по сути, всегда – аж с восемнадцати лет, сразу родила, еще студенткой на пятом курсе института. А когда они встретились с Борисковым, оба были еще молодые, ее сыну было семь лет, а у Борискова – Лизе два года, у обоих был видимо семейный циклический кризис по времени, когда кажется что жизнь – рутина, быт затягивает, молодость проходит зря, а любовь как бы пригасает, переходит в привычку. И тогда, может быть, эти их встречи, влюбленность спасла их семьи от развала. Что бы не говорили, но семья – основа основ мира. Цемент цивилизации. Они буквально чуть-чуть не перешагнули в интим, но не перешагнули. А разбежались как-то потому, что она вдруг сказала: "Знаешь, у нас будет ребенок!", то есть у них с мужем. Может быть, поэтому отношения у них сохранились дружеские, внимательные. С возрастом и не особо заметны были в ней перемены, какие бывают у женщин, она совершенно не располнела и не обрюзгла. Сам же Борисков уже животик отрастил приличный, сейчас даже стеснялся раздеваться при ней. Она улыбнулась ему:
      – А, Сережа, привет!
      – Здравствуй, слушай, снимите-ка мне ЭКГ!
      – А что случилось?
      – Перебои ночью почувствовал. Хочу на всякий случай проверить. А то вот так ходишь, да вдруг и помрешь. Все вокруг умирают! – Он сказал это шутливо, но Наташа, впрочем, на это не улыбнулась:
      – Давай, ложись!
      Симпатичная медсестра Катя щекотно поставила на грудь датчики:
      "Теперь вдохните и не дышите. (пауза) Все. Можно одеваться".
      Это была еще совсем молоденькая девчонка, в голове, наверное, одно
      – выйти бы замуж за человека побогаче, и больше уже никогда не работать. Если хочешь такую, как Катя, заинтересовать, нужно сказать просто: "Был у меня тут на приеме и получал справку для полетов на воздушных шарах (или проще – для шоферской комиссии) один молодой человек, красивый, холостой, богатый, и спрашивал: нет ли у вас симпатичной медсестрички познакомиться", – тут же полный интерес тебе гарантирован. Но Катя молодец, работает, старается, ничего тут не скажешь. Предшественница ее уже два года находилась в декретном отпуске и наверняка на работу больше уже не выйдет. Приходила тут как-то зимой с ребенком: рулила на новой "Мазде", сама в норковой шубе, ребенок одет очень дорого, как кукла, – сразу видно, что богатая. Наверняка специально так подготовилась, чтобы похвастаться.
      Молодая, красивая, богатая, замужем, имеет ребенка. Настоящий женский супернабор. Повезло. Жизнь удалась.
      Интересно, что еще одна молодая врачиха в отделении тоже вроде как бы считалась, что уже много лет замужем, и ребенок у нее был, а потом и второй родился, и тут вдруг оказалось, что они только вот-вот с мужем и поженились, а до этого много лет жили в
      "гражданском" браке. Она по этому поводу проставлялась: приносила торт, шампанское, счастливо выглядела – ждала, говорят, этого события шесть или семь лет. А, казалось бы, что изменилось – сходили в ЗАГС, поставили печати в паспорт, все равно ведь живут вместе? А для женщины, оказывается, многое. Борисков детали спрашивать не стал. Начнут объяснять – не поймешь. Любопытно, что в гражданском браке мужчина считает себя неженатым, а женщина – замужем, и отсюда возникает этот известный разброс в статистике. Происходили и вообще труднообъяснимые вещи. Например, Борисков в прошлом месяце сам присутствовал на венчании у своих давних знакомых. Женаты (законно) они были уже лет, наверно, двадцать с хвостом, – по крайней мере, старшей дочке было лет за двадцать точно, – жили себе и жили и вдруг с чего-то решили обвенчаться. Хотел даже спросить: "С чего это вы вдруг?", но было как-то неудобно. Решили, видимо, реально узаконить брак, точнее освятить его. И то верно, тут один развелся и говорил: этот брак все равно был ненастоящий, я же не венчался.
      Наташа тут же, пока Борисков одевался и завязывал галстук, посмотрела запись кардиографа и сказала: "Только одна экстрасистола попалась, желудочковая. Я думаю, тебе надо сделать пробу с нагрузкой и суточный мониторинг. Если не хочешь, чтобы здесь знали, сходи-ка к
      Саше Столову – на кафедру кардиологии, он сейчас там доцент…
      Телефон его дать? Но не мобильный – мобильного нет". – "Давай". -
      "Кардиограмму возьми с собой – покажешь ему". Борисков сунул бумажку в карман. "Да. Еще возьми это, – протянула коробочку, – хороший бета-блокатор, если будут частые экстрасистолы – прими! Если нет – лучше подожди результатов мониторинга". Опять в кармане завибрировал мобильник. "Але?.. Сейчас буду!" Незаменимый. Да, как помрешь, тут же и заменят. Незаменимых людей нет. Сталин умер. Брежнев умер
      (казалось уже, что он был всегда) – тут же и заменили. Профессорша та хоть не мучалась – умерла сразу.
      Борисков стал вспоминать этого Столова. В лицо абсолютно его не помнил. По выпускному альбому, что ли посмотреть? Из стройотряда ребят еще как-то помнил. Один как-то позвонил: "Помнишь Казахстан,
      Зерендинский район?" Столов, помниться, тоже вроде ездил в тот год в стройотряд, но в другой – в Мурманск. Что-то такое смутно припомнилось. Кстати, тут Борисков вспомнил, у Наташи в девичестве была хорошая фамилия – Соловьева. Потом она поменяла ее на безликую фамилию мужа – Акулинич. Муж ее был, кажется, из поляков, и у него даже родственники были в Польше – кажется, во Вроцлаве. Откуда-то
      Борисков это знал. Может быть, она сама ему рассказывала?
      Выйдя ЭКГ-кабинета Борисков по дороге заглянул в сестринскую – там медсестры наскоро пили чай.
      Эта вообще была беременная уже на позднем сроке, и поэтому немного не в себе и постоянно что-то ела. Непременно что-то жевала. Уже и мозгами явно тормозила, впрочем, особенно ее работой и не загружали.
      Целый день писала бумажки и ела. Впрочем, характер ее изменился в лучшую сторону, она потеряла обычную свою склочность и въедливость.
      Ей было уже все равно, она ни во что уже не вникала. Сидела и ела.
      Ела и сидела.
      Сейчас редко вместе пьют чай на дежурстве, раньше по молодости лет
      – было часто, особенно на дежурстве. Было что-то типа своеобразной молодежной тусовки. Обсуждались все новости. По юности вместе и спать могли лечь. Семен Марков, с которым Борисков учился в ординатуре, рассказывал, как он однажды подежурил. И вот лежат они однажды с медсестрой на кровати за шкафом в ординаторской, занимаются этим самым делом. Короче, все уже на самом пике. Он сверху, она – внизу. А там специально было зеркало приделано на стене над кроватью, чтобы, когда лежишь, было видно, кто заглядывает, чтоб не вставать. И от входа, получается, тоже чуть видно, что там за шкафом. Он случайно перевел взгляд на зеркало и вдруг увидел там выпученные глаза строгой заведующей отделением
      Марии Павловны, которая неизвестно с чего вдруг оказалась в отделении в десять вечера. И так встретился глазами с ней через зеркало. Она дверь тут же и захлопнула. Сема подумал, что же будет потом, но ничего не было. Медсестричка Света, конечно, боялась, чтобы Мария Павловна, самое главное, мужу не стукнула. Хотя Мария
      Павловна могла ее и не видеть – та как раз была под Семеном, но уж явно догадалась. Борисков помнил эту Свету – это была очень сексуальная красивая блондинка с пышными формами. У него тогда свои были личные проблемы, и он в чужие интимные дела не вникал. В другой раз Семен сокрушался утром после дежурства:
      – Вот, блин, на месячные попал – все трусы в крови! Не мог удержаться. Что делать? Придется выкинуть, а то жена убьет! А купишь новые – тут же привяжется. Надо где-то купить точно такие же. Она все замечает! Однажды пришел, а трусы одеты на изнанку – тут же такого гавна навалила, насилу отбрехался – сказал, что ходил в душ!
      Был отлучен от тела на неделю.
      Теперь Сема работал заведующим каким-то там отделением в больнице
      Мечникова. Борисков уже давно с ним лично не общался. С год назад
      Сема позвонил по каким-то своим делам, спросил:
      – Как на работе?
      Что было ему ответить: каждый день одно и то же. Поступление и выписка. И у него было то же самое. Но он не унывал.
      В ординаторской один клинический ординатор, недавно проходивший практику по кардиологии, порассказывал всяких ужасов, которых там насмотрелся и наслушался. Например, может быть безболевая форма стенокардии. Только на мониторе ее и можно обнаружить. Можешь так ходить, ходить, а потом внезапно помереть.
      Жизляй и здесь всунулся:
      – Тут пришел один спортсмен, тридцати пяти лет, просто проверить здоровье, а оказалось, у него холестерин зашкаливает и атеросклероз сосудов сердца. Теперь ему назначили годами пить таблетки против холестерина и, конечно, соблюдать диету, а то, говорят, запросто можешь коней нарезать. Ведь они, спортсмены, всегда жрут жирную высококалорийную пищу, да еще вводят себе гормоны и инсулин для лучшего усвоения. У нас, когда я был в ординатуре, был такой профессор на кардиологии, так он курил просто безжалостно, а когда ему говорили, что это вредно, отвечал, что на легкие он понимает, как табак действует, но ведь не на сердце же! А сейчас оказалось, что даже одна выкуренная сигарета уже повреждает эндотелий сердечных сосудов. Всего лишь одна сигарета! – тут он сел на своего любимого конька. Ко всем курильщикам он обязательно цеплялся и долбал их, поскольку сам никогда не курил.
      – И что тот профессор? – спросил какой-то клинорд.
      – Он уже давно умер и, кстати, от инфаркта. Интересно, что сто лет назад это заболевание казалось казуистикой и встречалось очень редко. Для докторской диссертации в начале шестидесятых годов с трудом набрали сто пятьдесят случаев и еще на защите отметили, что, мол, как много наблюдений. Потом словно мор пошел. Может быть, пища сменилась? Говорят, что основная причина стресс. Но, с другой стороны, во время блокады – куда уж больше стресс! – давление повышалось, а инфарктов не было. И вообще, сказать, что люди жили без стрессов в прошлом веке – было бы слишком сильно сказано.
      Наверное, все-таки виновата еда! Изменение образа жизни. Эволюция человека продолжалась многие тысячи лет. И в принципе человек питался достаточно однообразно: ел то, что тут же и росло. Консервов тогда придумано не было, пищу далеко не возили. И вдруг вся эта цепочка питания изменилась. Существует, впрочем, версия, что инфаркты имеют инфекционную природу, поскольку в холестериновых бляшках нашли кучу особых микробов и вирусов. Впрочем, все эти теории в ближайшие годы наверняка двадцать раз еще поменяются.
      Кстати когда все это они обсуждали, сладкий чай пили с шоколадом, которого в ординаторской всегда было изобилие.
      Борисков тоже подумал, что надо бы еще сдать анализ крови на липидограмму и на сахар. Пошел в лабораторию договориться, чтобы сделали, принес им большую коробку конфет и банку кофе. Те, сказали, что с удовольствием сделают. Утром следующего дня надо было не забыть прийти натощак.
      Выйдя из лаборатории, Борисков увидел промелькнувшего в конце коридора Меркина, тоже бывший однокурсник. Он был кардиохирург – местная элита. Даже официальная зарплата у него была раз в пять больше, чем у Борискова. Заведующим отделением был Гела Миканадзе – к тому вообще было не подойти. С простыми людьми он не разговаривал.
      В последнее время в отделении выполняли довольно много операций на сердце по федеральной программе дорогостоящей помощи, да и немало хозрасчетных – в основном ставили коронарные шунты. Кроме самой работы немалый заработок давала продажа инструментария и расходных материалов. Одна такая маленькая фиговинка-стент могла стоить сто долларов, а то и дороже. По виду же была как пружинка от авторучки.
      Да и себестоимость ее вряд ли должна была быть многократно дороже.
      Наши тоже делали такие штуки. Российские стенты стоили в разы дешевле западных. Кто-то говорил Борискову, что по сути разницы в стентах никакой не было – и те и другие неизбежно зарастали лет через пять, но считалось, западные пропитаны цитостатиком и зарастают гораздо медленнее. Обычно продвигали стенты только тех компаний, которые платили хирургам наличными за их использование.
      Говорили, иногда они выплачивали и до 80% стоимости таких материалов. Платили также за рентгеноконтрастные препараты, широко используемые в диагностике. Деньги капали отовсюду, превращаясь в довольно заметный ручеек. Человек даже когда поступал бесплатно за счет обязательного медицинского страхования, ему говорили: "Операцию мы вам сделаем бесплатно, однако нужно будет приобрести расходные материалы и оплатить анестезию". Тут тоже было непонятно, а если не заплатишь, то без наркоза будут шить? Деньги в оговоренной сумме отдавали наличными. Говорят, в одной больнице, чтобы так явно деньги не перемещались, давали некий счет, куда человек переводил деньги, а куда они шли далее, то это уже неизвестно. Когда речь идет о жизни, тут особенно никто не противится. Это было совершенно обособленная система, как отдельная клиника. Информация оттуда не уходила.
      Борисков как-то устраивал на операцию родственника одной знакомой женщины. Специально подходил и спрашивал, сколько надо заплатить.
      Ему сказали: "Так сделаем, не переживай!" Женщина переживала, потому что платить, известно, надо. По ходу дела оказалось, что надо было платить дежурной медсестре пятьсот рублей за ночь, чтобы смотрела за пациентом. Но никто не говорил, сколько нужно было платить хирургам и анестезиологу. Тут была настоящая "тайна мадридского двора".
      Омерта, закон молчания. Сумму никто никогда не озвучивал. Она как бы по волшебству появлялась сама. Прежде всего говорили, что надо заплатить за расходные материалы, даже квитанцию давали.
      Но это были все-таки действительно высокие технологии, в чем-то соответствующие мировым стандартам. Гинеколог Аракелян, кандидат наук, например, всю жизнь занимался исключительно абортами, на чем заработал столько денег, что сумел построить себе большой загородный дом по Выборгскому шоссе и купить каждому члену своей семьи по хорошей иномарке.
      Жизляй и тут имел свою точку зрения. Он вообще считал, что дешевых лекарств не должно быть в принципе. Говорил, что у старух, мол, лекарства лежат мешками, и они их не принимают или принимают, когда хотят. Человек принимает дорогие лекарства, на которые ему жалко затраченных денег. Тогда больные не будут злоупотреблять лекарствами. Как только и бывает в реальной жизни, и в том и другом случае имелись как положительные, так и отрицательные моменты.
      Борисков как-то слышал такое высказывание доцента Лямкина:
      – А я знаю, что у него есть взрослые дети, родственники за границей, квартира – пусть продаст и купит лекарство! Это момент истины. Разве жизнь не стоит дороже? Пусть платит! Нам какое дело до его проблем!
      – Он же инвалид!
      – Все мы ветераны перестройки и инвалиды гласности, – недовольно пробурчал Лямкин, чуть не сплюнул и ушел.
      Еще одним из существенных дополнительных заработков врачей больницы было участие в международных клинических испытаниях. На одном таком испытании тяжелый больной даже поправился. А парадокс заключался в том, что вместо лекарства он получал пустышку-плацебо, и она ему чудесным образом помогла. Значит, сработали резервы организма. Иногда проявления этих резервов бывали комичны: один больной посмотрел сеанс Кашпировского, причем в записи, и у него почернела половина головы, то есть только половина седых волос стали снова черными. Выглядело это довольно смешно, и он собирался смотреть кассету еще раз, чтобы потемнела уже вся остальная голова.
      Другие проявления этих скрытых резервов иногда состоят и в том, что люди вылечиваются от неизлечимых заболеваний, мгновенно овладевают древними и живыми языками, ходят по углям и лезвиям, шеей опираются на острые пики и вытворяют другие подобные вещи, которые объяснить с точки зрения традиционной медицины просто невозможно, если конечно, не посчитать это за ловко проделанный фокус. Считают, что примерно процентов двадцать людей может вылечиться просто так, им даже ничего не надо давать внутрь химического, и значит и лекарств назначать не надо.
      Г-нов уж на что был опытный врач, но и он метался. Перед ним стоял вопрос: принимать или не принимать статины – средства, снижающие уровень холестерина в крови. Все говорили, что деваться некуда и надо принимать. Однако тут появился Жизляй и рассказал, что якобы где-то услышал на лекции или вычитал, что якобы две одинаковые группы пациентов принимали какое-то гиполипидемическое средство в течение чуть не десяти лет (одна группа – пустышку), и вся разница в длительности жизни между группами будто бы составила всего шесть месяцев. Он сам принимал такой препарат уже год и был в шоке. Это тоже вполне могла быть раскрутка на бабки. Его стали успокаивать, потому что читали другую работу, где эффект был абсолютно доказан.
      Доказательная медицина действительно многое изменила. Средства, которые ранее считались безусловно эффективными, теперь, как оказалось, таковыми вовсе не являлись. Эффект у них был точно такой, как и от пустышки – в лучшем случае болезнь проходила сама. Во всех разработках стали требовать обоснованность по доказательной медицине. Доктору Лаврикову стали гробить почти написанную диссертацию. Гоняли туда-сюда. Лаврикову такая мутотень надоела до чертиков, и он создал некое ООО, и там потихоньку работал. Он еще до ухода серьезно занимался тибетской медициной, лично сам ездил в
      Алтай за травами, лично их собирал, сушил и потом использовал в настоях. И неплохо зарабатывал на такой медицине, и говорят, что кому-то даже помогало. По сути, это был очередной Гербалайф-2, однако народ покупался.
      Некоторые "нетрадиционники" успешно и быстро раскручивались. Ныне широко известная своими популярными книжками типа "Излечи семя сам" доктор Надежда Егорова раньше была простым глазным врачом, подбирала людям очки, но к пенсии "прозрела" и занялась биорезонансом, гомеопатией по Фоллю и увлеклась этим настолько, что написала несколько популярных книжек про глистов-паразитов, которые и есть причина всех болезней. Непонятным образом эти книги получили невероятную популярность, а она ушла из больницы и открыла свой медицинский центр, где лечила людей вибрациями.
      Профессор услышал, что кто-то продвигает авторскую методику лечения астмы. Была такая реклама в газете, тут же расшумелся:
      – Какая такая авторская методика? Да в нормальной стране за такое просто засудят! Ты попробуй страховой компании это докажи!
      Существуют книги со стандартами лечения. Чего тут думать – все уже давно придумано. Ничего не нужно обсуждать! Все и так ясно!
      Американцы уже все доказали!
      Возможно, он был прав. Консерватизм в медицине является положительной вещью – врачи очень осторожно используют какие-то сверхновые методы лечения, осторожничают, хотят накопления опыта.
      Нередко сверхобещания от каких-то новых препаратов или методик вовсе не оправдываются, но и новые полезные вещи очень долго внедряются в медицину, а потом в свою очередь начинают тормозить внедрение еще более новых и прогрессивных методов. Иногда появление нового лекарственного средства радикально меняет целые разделы медицины.
      Так один врач писал диссертацию о каком-то оригинальном методе лечения, и вдруг появился новый препарат, который сделал это его придуманное лечение совершенно бессмысленным. Но диссертация все равно прошла: человек все-таки работал, старался, писал, повышал квалификацию. А то, что она устарела… Так и все когда-то устаревает.
      Конечно, идеально, когда каждому человеку может быть назначено индивидуальное только ему предназначенное лечение, поскольку люди все разные. Разные дозы, разные препараты и разные сочетания. Не исключено, что в перспективе будет создана компьютерная программа, куда будут закладываются многие и многие параметры и она должна вычислять и готовит необходимое лекарство конкретно для именно этого человека. Оно уже может не подойти для другого. В наиболее тщательно проведенных исследованиях лекарство никогда не работает на 100%, и даже на девяносто не работает, в лучшем случае разве что на восемьдесят. И всегда имеются хоть какие-то побочные эффекты. Всегда существует человек, который в силу различных причин не переносит это лекарство. И всегда существует эффект от пустышки-плацебо. И это трудно объяснить, поскольку не все человеческие механизмы объяснены.
      У китайцев так вообще другая медицина, другое представление о заболеваниях. Кстати китайцы считают, что их медицина, в отличие от европейской, как раз и есть самая что ни на есть традиционная.
 
      Борисков взглянул на часы. Было ровно 14.20. Зашел в ординаторскую. Врачи и клинические ординаторы пили кто чай, а кто кофе, разговаривали, писали истории болезней. Клинические ординаторы
      (клинорды) на терапии были в основном молодые женщины от двадцати четырех до двадцати шести-семи лет. Каждый год происходила их частичная смена: кто-то уходил, кто-то приходил. В сентябре всегда требовалось какое-то время, чтобы запомнить их имена и отчества.
      Впрочем, на всех в обязательном порядке вешали бейджи с именем и фамилией. Половина молодых женщин-клинордов была уже замужем, поэтому и разговоры велись соответственные. Все привыкли, что кто-то постоянно уходит в "декретный" отпуск, кто-то из него выходит.
      Только привыкнешь к человеку, как человека уже нет. Чай уже заварен, идут разговоры. Тут же за чаем по ходу дела обсудили сложных больных и кучу разных других проблем, включая особенности семенной жизни.
      Интересно, что по любым проблемам возникали совершенно противоположные точки зрения. Клинорды были люди разные, но их объединяло, пожалуй, одно, что, впрочем, и отличало от времен, когда учился Борисков: среди них не было бедных. Все они были платные.
      Академия, чьи кафедры располагались на базе больницы, стремилось сделать образование максимально платным. Обучение стоило довольно дорого. За учебу платили родители. Многие клинорды приезжали на хороших машинах, имели свои отдельные квартиры, ходили с ноутбуками.
      Был один клинорд из Азербайджана, папаша которого заплатил сразу за все два года, и даже уже купил ему клинику в Баку. Фамилия его была, кажется, Каримов, но никто его ни разу не видел. Иногда прибегал завуч с кафедры, спрашивал: "Каримова кто-нибудь видел!" и уходил.
      Клинорды веди по два-три человека больных.
      Застрявший по каким-то причинам после ночного дежурства и пребывавший в эйфории Жизляй от души веселился:
      – Тут у меня в шестой палате поступившая вчера бабка заявила, что у них на лестничной площадке якобы "поселился квартирант, который открыл производство на дому – вырабатывает наркотики". Я ей и говорю: чего к нам-то, звоните в милицию. Она же считает, что вся милиция купленная, и ее за это тут же и прибьют.
      Телефон в ординаторской звонил постоянно. Люди выдергивались из-за стола и снова возвращались. Вдруг позвали к телефону доктора Попова.
      Звонила его жена. Он с искаженным лицом подошел. Из телефонной трубки понеслось на всю комнату женским визгливым голосом: "Подонок!
      Козел! Недоносок!.." Попов испуганно осмотрелся вокруг. Все сделали вид, что не слышали. Это был совершенно несчастный человек. Его, видимо, чистили так каждый день. Жену его как-то Борисков видел. Это была явно безумная женщина с волосами какого-то совершенно невообразимого цвета, от одного только взгляда на которую можно было окаменеть от ужаса. Сейчас с женой Попов не жил, но она продолжала ежедневно терроризировать его звонками. Он и мобильник уже не носил, так все равно доставала через обычный телефон, постоянно требовала денег, якобы их ребенок голодает, то на лекарства ему же, то вообще требовала забрать ребенка тот час же. Таких звонков в день было иногда до десятка. В такие моменты на Попова было больно смотреть.
      Доктор Калязин, с виду ничем не примечательный человечек в круглых очках, как у Джона Леннона, раньше всегда смеявшийся над этими проблемами, сейчас выглядел довольно грустным. У него были свои проблемы: дочка-подросток уже неделю сбежала из дома и где-то скрывалась у друзей. Ее мобильный телефон был выключен. Видимо, друзья ее прикрывали, родителей же этих друзей найти было сложно, да и стыдно. Конечно, ситуация была хотя не совсем пропащая: девочку видели в городе, а значит, она была жива. В милицию пока не заявляли, а звонили по всем известным телефонам. Результата пока не было. И никто теперь не знал, как они будут жить дальше. В доме царила тягостная тишина. Прежней когда-то очень дружной семьи уже не было. Она внезапно будто бы развалилась на некие неровные части, которые дребезжали сами по себе и уже не могли соединиться. Было совершенно ясно, что как прежде уже не будет никогда. И все это понимали, и никто не знал, чем это дело кончится.
      – Я даже не знаю, что и делать, – растерянно сказал Калязин, всегда считавший себя довольно находчивым человеком и прирожденным оптимистом.
      Женщины говорили об этой его ситуации:
      – Они слишком ее баловали, ничего, говорят, по дому ничего не делала. Что хотела, то ей и покупали. Ни в чем отказа не было. И вот результат!
      Однако молодая женщина-врач, совсем недавно вышедшая замуж, на это сказала:
      – Меня мама никогда ничего не заставляла делать по дому. И сейчас, когда я приезжаю домой к родителям, и брат мой тоже, мы там вообще ничего не делаем. А когда поступила в институт, стала жить в общежитии, потихоньку научилась готовить. А вот мужа моего его мама заставляла работать по дому, вот он и сбежал от нее. Мы толком даже и не познакомились, а он уже предложил выйти за него замуж. Теперь он вообще ничего не делает по дому, и я лично считаю, что это нормально.
      Она вообще говорила очень жестко, особенно если кто-то из женщин жаловался, что муж мало зарабатывает:
      – Это его проблема. Мужчина обязан обеспечивать свою семью! Как хочет!
      Звучало это так, что хоть убей и укради, а семью накорми. Впрочем, у них было в семье две машины, и они купили в кредит квартиру. Муж ее работал изо всех сил и зарабатывал очень хорошо. Все-таки, наверное, мама делала правильно, что с детства заставляла его работать. К двадцати трем годам это был вполне самостоятельный человек, который мог прокормить семью и крепко стоящий на ногах.
      Дело было в том, что выросла она в большой семье, где было много детей, и когда ей, совсем еще малышке, исполнилось только пять лет, то и ей давали в руки веничек, и она подметала дом. Дети постарше вовсю работали по хозяйству: пололи и поливали огород, кормили кур.
      Потом одна молодая женщина из бухгалтерии зашла к Борискову посоветоваться насчет своего мужа. Он в свои тридцать пять имел склонность к полноте, у него зашкаливал холестерин, да и наследственность по сердечным заболеваниям серьезно подкачала, и она собиралась давать ему препараты, снижающиеся уровень холестерина в крови. Останавливало ее только то, что ее подруга сказала, что якобы от этого может снизиться потенция, и тогда они решили пока остановиться на аспирине. Поговорили о муже и других родственниках.
      Она еще была обеспокоена проблемами своего младшего брата Вовчика. У подружки, с которой он какое-то время встречался, неожиданно родился ребенок и он, как человек порядочный, решил на ней жениться.
      Проблема состояла в том, что не было полной уверенности, что отцом ребенка является именно он. И родители Вовчика захотели в этом удостовериться. Сам вероятный (или, скорее, сомнительный) отец, которому месяц назад исполнилось всего-то девятнадцать лет – этого вовсе не хотел. Сама девчонка, Тася, на которой он собирался жениться, была откуда-то с периферии, чуть не из Иркутска, и приехала покорять большой город как будущая фотомодель и актриса, но для этого дела оказалась несколько полновата и косноязычна. Они с
      Вовчиком познакомились и переспали совершенно случайно на какой-то студенческой вечеринке. Девочка была, в общем-то, симпатичная, но какая-то агрессивная, несколько грубоватая и, пожалуй, излишне бойкая. Ко всему небольшой шрам на левой щеке придавал ей довольно бывалый вид. Не исключено, конечно, что это была просто защитная реакция, но все же скорее характер. Отца у нее не было, мать создала другую семью. Тася пробивалась в этой жизни исключительно сама, и возможно, для нее это был самый простой вариант: выйти замуж за обеспеченного жителя Петербурга и сразу обеспечить себе жилье и средства к существованию хотя бы даже пусть на какое-то время. С будущей свекровью отношения у нее не сложились изначально – с самого первого знакомства. Вовчика же она вообще держала за теленка неразумного, вертела им как хотела, словно была его значительно старше. Вовчик ничего сделать против нее не мог, у него просто воли не хватало противостоять ей. Спокойной мирной жизни интеллигентного петербургского семейства наступал конец, не исключено, что она потребует, чтобы Вовчик бросил учебу дабы кормить (как и положено настоящему мужчине) свою жену и ребенка. И Вовчик уже стал заикаться об "академке" или о переходе на вечерний, еще и собирался работать ночью где-то в охране сутки через трое. Работать, пусть даже днем, а потом учиться, да еще когда дома маленький ребенок – совместить это было маловероятно. И потом остро вставал вопрос с жильем. Тут уже было ясно, что жить всем вместе будет просто невыносимо и невозможно. Все последние месяцы Тася ходила, гордо выставив живот и требуя к себе первейшего уважения. Вовчик всюду таскался за ней, как собачка, и во всем поддакивал. Тряпка. Пропал. Делать нечего, но все-таки решили хотя бы для себя узнать, действительно ли ребенок от
      Вовчика. Хотели сделать генетический анализ. Это было важно для того, чтобы знать свое отношение, ведь генетическое родство вещь сильнейшая – тут уже никуда не денешься. А вот если ребенок не от
      Вовчика, можно было бы предпринять кое-какие действия и вести себя несколько по-другому. Отец шептал: "Ты посмотри на нее – вон как ее расперло! Через несколько лет это же будет ходячая бочка жира! Тоже мне, актриса! Поставь ее за прилавок на рынке овощами торговать – все примут как свою!" Покоя в семье уже давно не было. Спали только со снотворным. Все они чувствовали, что влипли, и капитально, и что в лучшем случае придется откупаться от нее как минимум комнатой, а то и квартирой. Ребенка было, конечно, очень жалко. Ребенок был очень хороший. С другой стороны, огромное число отцов растят чужих детей, не зная об этом, и ничего.
      Борисков ее внимательно выслушал. Он старался поддерживать хорошие отношения с бухгалтерией, которой заправляла рыжая главная бухгалтерша Марья Ивановна Рогова, на вид лет пятидесяти пяти, фанатка Баскова и к тому же большая любительница чтения. Она много и постоянно читала, и даже не только в метро. Читала она самую разную литературу, обожала Булгакова, особенно "Мастера и Маргариту".
      История первого ее прочтения этой книги была такой: она однажды много лет назад она пошла в читальный зал по своим делам и вдруг напротив себя увидела девушку, читающую какой-то журнал. Девушка была вся буквально захвачена чтением, глаза ее горели, выражение лица постоянно менялось, щеки пылали. Бухгалтерша была так заинтригована, что даже проследила за ней, когда та пошла сдавать журнал, и там же попросила его посмотреть. Это оказался журнал
      "Москва" с романом "Мастер и Маргарита". Борисков иногда ей подкидывал хорошие книжки. Она и своим молодым работницам подкидывала полезные, с ее точки зрения, книжки.
      Потом молодая бухгалтерша грациозно встала, ослепительно улыбнулась и направилась к двери. Фигурка у нее была просто потрясающая. Все мужчины как загипнотизированные смотрели ей вслед.
      Жизляй на ее попку облизнулся.
      – А ты знаешь, заповедь: "Не желай жены ближнего своего"? – сказал ему Борисков.
      – Заповедь по поводу "жены ближнего своего", может быть, специально и придумана, чтобы никто не желал, поскольку контрацептивов тогда не было, а народ был без комплексов: только отвернись – тут же и засадят. Ребенка заделает, и не проверишь, как сейчас, от кого по ДНК. А Богу может быть и все равно насчет этого.
      Может быть, его это вовсе и не волнует, кто с кем спит. Тебя вот трогает, хоть как-то, хоть чуть-чуть спит ли с другим мужиком жена, скажем, нашего главного? Да нисколько! Наоборот, ты бы даже был бы рад, встретил бы новость эту со злорадством – обложить мудака рогами. Это ведь в народе всегда считается за доблесть. Для этого, может быть, и заповедь эту придумали, да и то ее все нарушают. В заповеди всегда входили самые что ни на есть прикладные вещи – так формировались изначально правила жизни и законы. Мужчин, которым изменяют жены, все исторически презирают. Помню, как однажды в кино смотрели какой-то очень смешной фильм, хохотали до слез. Главным действующим лицом там был всеми презираемый и осмеиваемый муж-рогоносец, следящий за своей женой, а суть была в том, что все окружающие были просто обязаны помогать этой самой изменщице-жене, посылая мужа в разные стороны и всячески прикрывая ее. Короче, комедия положений. Так и в жизни. Если с тобой это случилось, на это даже нельзя пожаловаться. Тебя просто обсмеют.
      Доктор Попов тоже так попал неудачно – как случайно в гавно наступил. Однажды он вернулся домой не вовремя и застал там в своей постели абсолютно голого мужика и свою жену. Почему-то в таких случаях все застигнутые врасплох говорят одну фразу: "Это не то, что ты думаешь!" Мужик тут же оделся и ушел. Любопытная деталь: Попов в драку почему-то не кинулся. По большому счету это была ошибка, даже не ошибка, а он просто был такой по характеру. Другой бы дрался, и жена бы, вполне возможно, зная это, не изменяла бы ему. А тут любовник преспокойно ушел, да еще и подумал, небось: "Вот, тряпка!
      Приду, да и еще при нем ее и трахну!" А жена Попова так и осталась сидеть на кровати, завернувшись в одеяло, хотя и порывалась встать и запереть за ушедшим дверь. Потом она сказала:
      – В этом виноват только ты! – Он ничего на это не ответил. Она и тут была права. Ясное дело: мужчина всегда виноват. Потом они молча сидели в темноте, смотрели на экран телевизора. У обоих от этого были синие лица. И ей и ему все это казалось каким-то кошмаром, который, только проснись, кончится. Но на этом не кончилось. Все это тянулось до сих пор. Все эти бессмысленные звонки, истерики. А ведь
      Попов был вроде бы нормальный хороший муж. И жили они очень неплохо.
      И чего ее налево потащило?
      После бухгалтерши, как всегда в самую что ни на есть запарку, пришла сотрудница хозчасти за справкой для своего сына. Она очень тревожилась, можно сказать даже психовала, как бы ее дорогой сынок не попал в армию. Она совсем забыла, что когда была им беременна, то собиралась делать аборт, и даже уже пошли в больницу, но не хватало какой-то справки, то ли еще чего-то, и аборт совершенно случайно не состоялся. В итоге ребенок благополучно родился, вырос, и теперь приходилось его отмазывать от армии. А ведь тогда, когда он еще даже не родился, а был только восьминедельным эмбрионом, жизнь его висела буквально на волоске. Хорошо еще не нашлось бабки со спицей, какой в довоенный и послевоенный период иногда пользовались при криминальных абортах. Теперь же она загодя готовилась к армии – чуть не с раннего детства делая записи о наличии у сына частых заболеваний, нейродермита и бронхиальной астмы. Врачи уже потом по инерции переписывали диагноз лишь бы только отделаться от настырной мамаши.
      Как мать мальчика-подростка она инстинктивно и люто ненавидела вооруженные силы во всех их проявлениях. Любые разговоры о возможности призыва сына на военную службу тут же приводили ее в ярость. Жизляй, сам некогда отслуживший срочную, обожал ее этим прикалывать:
      – Ну, что, Марья Петровна, сынуля-то готовиться к армии?
      Тренируется? На комиссию-то ходил? – спрашивал он сладеньким голосом.
      – Никуда он не пойдет! – тут же мгновенно взвивалась Марья Петровна.
      – А кто же тогда будет Родину-мать защищать? – будто бы удивлялся
      Жизляй.
      – Да кто угодно, только не мой сын! Сам, если хочешь, и иди! – Ее страшно бесили эти намеки. С Жирдяем они всегда была на "ты".
      – А я уже свое сходил! И ничего страшного не случилось. Теперь пусть другие идут, исполняют свой гражданский долг!
      – Еще чего! – мрачно сказала Марья Петровна.
      Жизляй потом это дело прокомментировал:
      – Тот же типичный женский подход: сына никуда от себя не отпускать, а тем более в проклятую армию, где его могут обидеть злые мальчишки. Впрочем, мужа бы своего она отдала бы, пожалуй, без сожаления. Понятно, это врожденный женский инстинкт, никуда своего ребенка от себя не отпускать. Наверняка слышал, как женщина говорит:
      "Мы", отождествляя себя со своим ребенком. Но если допускать такое воспитание, то оно как раз и формирует именно тот самый тип мужчины, который сами же женщины больше всего и ненавидят: ничего не решающая тряпка, зависящая от своей матери. Исконно тому было придумано противодействие: в племенах мальчика в определенном возрасте отрывали от матери, посвящали в воины, и это обычно было связано с каким-то болезненным испытанием, всегда с преодолением боли. У нас такую роль в какой-то степени играет армия: там ты учишься выживать вне семьи, в чужой среде, принимать решения и отвечать за себя.
      Мужчина в жизни должен быть добытчиком и защитником – это его основная социальная роль, – и при необходимости немедленно, не раздумывая, вступать в бой. Армия всегда была жесткая система. Это теперь все жалуются, а раньше были гауптвахты, сейчас, говорят, их вроде как отменили, но уверен, снова введут. Ты там был? А я был! Я до сих пор помню того начальника гауптвахты. Настоящий зверь! И я сейчас понимаю, что по-другому с такой публикой, как мы, было нельзя. Меня забрали оттуда через пять дней, приехали из части, спрашивают: "Ты чего такой грязный и вонючий? Тебя же в машину невозможно посадить!" Так ведь совсем там не мылся. Чуть зазеваешься, прикладом в спину дадут – мало не покажется. Поэтому все исполняется мгновенно. В школах раньше били детей. Сейчас это кажется диким. А я так считаю, что розги в меру, без садизма – только детям на пользу. Отдельные идиоты перегибают, так они и без официальных наказаний бьют детей. Если ребенка бить по жопе – что с ним будет? Только на пользу. "Он нас бьет и плюется в лицо!" – тут, услышал случайно, одна девчонка про учителя своего рассказывает. А почему: потому что никто не хочет учиться, балуются, шумят, не слушают. А как ты их накажешь? Попробуй, тронь! Двойку разве что остается поставить, чтобы их уже родители дома драли.
      Больничный ординатор Наташа Алтухова, сидевшая за соседним столом, благоразумно промолчала. У нее сын в настоящее время служил на флоте. В армию идти не очень-то хотел, но делать "белый билет" отказался категорически. Когда его забирали, то, говорят, чуть не рыдал. То ли от тоски, то ли от страха, а может просто спьяну. Потом оказалось, что, как и обещали в военкомате, попал он на Северный флот – на крейсер "Петр Великий" и очень удачно, отслужил там уже год, и службой был очень доволен. Даже якобы собирался оставаться служить по контракту и учиться на мичмана. Его же школьный дружок закосил от армии "по дурке" и теперь болтался по городу и не работал.
      Потом в ординаторскую зашла за рецептами для своей матери Оля
      Кондратьева, медсестра, которая какое-то время работала в приемном отделении, а теперь собиралась в очередной декретный отпуск. История ее личной жизни была запутанная до такой степени, что Борисков сначала ничего толком в ней и не понял. Потом ему с трудом женщины растолковали. Она вышла замуж то ли за узбека, то ли за таджика, который после окончания аспирантуры уехал к себе домой. Хотя тут у них родилась дочка, однако она туда ехать испугалась. Тут у нее еще была мать, которая в жизни ни дня не работала и не собиралась, а после смерти отца, который ее кормил, намеревалась жить уже за счет детей. Там он по другому паспорту женился на местной девушке, взятой откуда-то из глухого кишлака, из бедной семьи, и которая смотрела мужу в рот и подчинялась ему беспрекословно. Уже там у него родился еще один ребенок. Какое-то время он все еще предлагал ей приехать туда, чтобы жить всем одной семьей. Она отказывалась. Знакомые показали ее одному холостому мужчине, которому она понравилась (он посмотрел на нее, когда она была на работе – в кассе сбербанка). Она какое-то время колебалась, потому что никак на него не реагировала, но потом все-таки согласилась пойти покататься на "ватрушках" с гор, и в итоге снова забеременела. Поначалу хотела сделать аборт, но отец ребенка и его мать сказали, что лучше бы оставить, поскольку он готов на ней жениться сразу же, как она разведется. Она пошла вставать на учет в женскую консультацию, там ее спросили: замужем ли она, и она сказала: "Да", однако, добавила: "Не совсем", те тут же зачеркнули первую запись и написали: "гражданский брак", Ольга же снова сказала: "Тоже не совсем так, поскольку я состою в браке с одним мужчиной, а этот ребенок у меня от другого". Впрочем, и это тоже не удивило работников консультации – они всякого перевидали.
      Однако беременность развивалась своим чередом, а развод затягивался по причине сбора документов, поскольку требовалось присутствия на суде обоих родителей первого несовершеннолетнего ребенка и проведение определенной процедуры, поскольку отец, хотя и двоеженец
      (вторая жена была зарегистрирована по таджикскому паспорту), – тоже все равно имел на ребенка право. Потом приехал муж, и оказалось, что он богат, работает по контракту в Швейцарии, по-прежнему любит ее, предлагал взять ребенка с собой. Она, естественно, не разрешила.
      Выписав нужные рецепты, Борисков направился в лабораторию и по дороге еще заскочил в регистратуру поликлиники, чтобы узнать расписание на вечер. Там царила паника. Совсем юная девушка-медрегистатор пребывала в эмоциональном шоке, ее отпаивали какими-то каплями. Она днем шла по тропинке мимо Сосновского парка, когда оттуда вдруг вышел молодой мужчина, вполне прилично выглядевший, с которым в обычной обстановке она вовсе не прочь была бы познакомиться. Он подошел к ней и сказал, глядя прямо в глаза:
      "Пошли со мной!" Она тут же все поняла и ответила: "Возьмите все – сумочку, деньги, телефон, только отпустите!" – "Мне этого ничего не нужно, пошли!" – Она оцепенела, он схватил ее за рукав пальто и потащил в парк, но потом все-таки бросил ее и скрылся среди деревьев, видно что-то его спугнуло. Она сидела и тряслась, а вокруг нее сновали утешительницы. Парк этот, как и все относительно безлюдные места района, был известным маньячным местом. Борисков лично сам не сталкивался, но женщины нередко жаловались на эксгибиционистов и прочих маньяков, карауливших их в кустах. Местный милиционер, находившийся недавно на лечении с обострением язвенной болезни, рассказал, что вот сейчас снег сойдет, и снова будут находить "подснежники" – скопившиеся за зиму и вытаявшие из-под снега трупы.
      Впрочем, один раз Борисков столкнулся с подобным насильником. В тот день машина сломалась, он поехал на работу на метро и потом решил пройти пешком, срезать через парк, заодно там и пописать. И увидел маньяка. Тот тащил какую-то женщину в чащу. Та только скулила.
      Борисков оторопел, остановился как вкопанный и уставился на них, еще не осознав ситуацию: может быть, это игра у них такая.
      Преступник был довольно видный и крепкий парень. Он увидел Борискова и сказал:
      – А тебе, мужик, чего надо? – Он смотрел на Борискова, продолжая держать женщину за волосы. – Вали отсюда! – Вид у него был отнюдь не испуганный, а скорее раздраженный тем, что ему помешали.
      – Да, в общем-то и ничего – я просто из милиции! – Борисков показал корочки своего красного удостоверения. Это могло оказать некоторое психологическое давление, на которое он очень рассчитывал.
      Но этот трюк совершенно не сработал. Насильник, как голодный паук, вовсе не собирался отпускать свою жертву. Женщина мычала, трепыхалась, как рыба в сетке. Затрещало пальто, полетели пуговицы.
      – Успокойтесь, девушка! – сказал ей Борисков. – Я уже позвонил в милицию, ближайший наряд будет тут минуты через три, не больше. Они уже едут.
      Насильник и тут проявил завидное хладнокровие. Еще с полминуты он пристально смотрел на Борискова, который чувствовал себя в этой ситуации довольно-таки неуютно, но женщине в принципе уже ничего не грозило, поскольку в любом случае акция была сорвана. Потом злодей оттолкнул ее от себя и нарочито медленно пошел в лес.
      "Вот бы сейчас выстрелить ему в спину!" – с сожалением подумал
      Борисков, глядя ему вслед. Снять хотя бы его на камеру в телефоне, но телефон у Борискова был без камеры. Хотя Борисков в институте пару лет и занимался борьбой самбо, но задерживать маньяка в одиночку не рискнул. Уверенно он себя в этих делах вовсе не чувствовал, да и опыта такого не имел. Короче, испугался.
      Милиция все-таки действительно приехала, и их обоих с женщиной отвезли в отделение. В отделении Борискова первое что спросили: "А вы, гражданин, когда пили?" Женщине же сказали так: "А нечего там было одной ходить!"
      На работе Борисков про это происшествие даже рассказывать сначала не хотел, но потом все же не удержался. В ответ тут же со всех сторон полезли истории, одна страшнее другой.
      Кстати, на том история с маньяком для Борискова вовсе не закончилась. Он встретил того парня еще один раз, точнее даже два.
      Первый раз – в метро. Они встретились глазами. Потом маньяк куда-то исчез. Борисков и там чуть струхнул. Ведь возможный вариант действия этого типа мог быть и такой: подойти и воткнуть шило в бок, например в сердце. И тут же скрыться в толпе. Наверняка же он был вооружен каким-нибудь подобным оружием – на то он и насильник. Бывали случаи, когда людей сталкивали на рельсы прямо перед подходящим поездом.
      Даже видеокамерой это сложно отследить в толпе. А сколько вообще происходит случаев, когда имитируют несчастные случаи. Например, вместе мыли окно, и один другого столкнул, а сказал, рыдая, что тот случайно выпал. Или: опустили домкрат, когда человек работал под машиной, отравили явно паленой водкой и т.д. В мире существует огромное количество злодеев оставшихся безнаказанными.
      В третий раз Борисков увидел насильника уже в отделе милиции.
      Однажды ему оттуда позвонили и пригласили на опознание. Там были и другие свидетели. Борисков приехал и сразу узнал парня, хотя лицо его было довольно сильно разбито, и вид он имел уже не такой самоуверенный. Но какая-то идея в нем все-таки еще сохранялась, он о чем-то напряженно думал, в нем шла какая-то активная мыслительная работа. И снова Борисков почувствовал страшный и пугающий сгусток чужой злой воли. Борисков указал на него, подписал бумаги. И больше уже не видел его никогда. Свою волю этот человек будет проявлять в тюремных камерах и лагерях, сталкиваясь с другими подобными сгустками злой воли.
      Тогда Борисков не рискнул вступить в прямую схватку, а вот Саня
      Мельников, наверняка не испугался бы, и наверняка заломал бы гада там же, на месте. С другой стороны он был профессионалом по этим вопросам. Борисков даже подумал, что злодей, просто только увидев
      Саню издали, убежал бы без оглядки, а не стоял бы, буравя взглядом, как это произошло с Борисковым.
      Тут же вспомнилась история, как один мужик в подобной ситуации влез, надавал насильнику по голове, а потом оказалось, что это был самый настоящий муж женщины, которому вдруг взбрело ее оприходовать прямо в парке, а она на это почему-то не соглашалась. Тут уже возник вопрос: "Если жена в данный конкретный момент не хочет полового акта, а муж очень даже желает и принуждает ее к этому – это насилие или нет?"
      Жизляй по этому поводу имел следующую точку зрения:
      – Раз уж вышла замуж, то обязана по жизни исполнять супружеский долг. Нравится тебе это, или не нравится. А иначе – не выходи замуж.
      Точно так же нравится тебе или не нравится, ты обязана вставать утром и готовить ребенку кашу, а мужу – завтрак. И если завтрак мужу ты еще как-то можешь манкировать, то кашу ребенку – никак не сможешь, хоть умри. Это оборотные стороны семейной жизни.
      Тут пробежала старшая медсестра отделения с криком ужаса: "Завтра будет СЭС!" Приход и проверка санэпидстанции всегда представляли собой целый ритуал. Суровые тети бесцеремонно ходили всюду, потом писали бумаги и непременно кому-нибудь да начисляли штраф. Штрафы были довольно большие. Кому-то их потом начальство компенсировало, а кому-то – и нет. Начальники даже иногда использовали СЭС для давления на неугодных людей. СЭС приходила к опальным, обязательно что-то находила и сходу начисляла огромный штраф, который потом вычисляли из зарплаты, да потом еще нарушителей чистили на конференциях. Бывали случаи, что люди не выдерживали и уходили.
      Наверняка существовал и какой-то план по штрафам.
      Сам Борисков не очень-то верил в эффективность СЭС. Заболеваемость в стране как-то не очень-то падала, всюду была страшная грязь, а на пищевых производствах царил полный бардак. Обычно те, кто работал на таких предприятиях, свою собственную продукцию никогда в пищу сами не употребляли. Жизляй тут же подхватил тему. Рассказал, как однажды даже видел, как замороженная туша пошла в мясорубку вместе с примерзшими к ней крысами. Еще рассказал про одного иностранца – то ли узбека, то ли таджика: тот работал в киоске по продаже шавермы.
      Очень ему доставалось от милиционеров, которые его буквально ежедневно тормозили и требовали регистрацию, да еще и морду приходилось регулярно на улице получать. Он говорил: "Да я этих русских всегда поимею!" – и в подсобке онанировал, кончал в соус для шавермы, поливал им начинку и подавал с улыбкой, да еще и приговаривая, особенно если покупали красивые молодые девушки:
      "Кушайте, красавицы, на здоровье!"
      Альбина, услышав это, поперхнулась чаем, а Борисков расхохотался.
      Впрочем, все это было из обычного черного медицинского юмора. Если же говорить серьезно, то Жизляй считал, что СЭС в целом работает очень эффективно и способствует снижению где-то, по меньшей мере, два процента валового национального продукта, хотя в идеале должна была остановить и оштрафовать всю страну и саму себя. Он привел такой пример правил СЭС. Если у вас дома сдохла кошка, то по правилам вы должны ее отнести к ветеринару (платно, конечно), засвидетельствовать документально ее смерть, а потом сдать в крематорий (платно, конечно). Все другие способы считаются нарушением законодательства и должны караться суровым штрафом.
      В ординаторскую, чтобы сделать запись в историю болезни, заглянула эндокринолог Тамара Зайкова. Борисков кивнул ей. Она радостно ответила. Тамара уже, наверное, дня три пребывала в постоянном радостном возбуждении. Ребенок ее – сын 15-ти лет, сидня на кухонном подоконнике, случайно схватился за микроволновую печку и одновременно за газовую трубу и получил сильнейший удар током с остановкой сердца. Тут же вызвали соседа – хирурга-реаниматолога, который совершенно случайно оказался в это время дома, и качали парня все время, пока ехала скорая помощь. Потом он был в больнице в состоянии клинической смерти, но в конце концов все кончилось нормально. Теперь Тамара чуть ли не каждые полчаса звонила ему в больницу. Внезапно она поняла: как хрупок ее личный маленький мир.
      Тамара, если и ела торты, то только самую крошку, потому что всегда сидела на диете. Известно, что эндокринологи практически не едят сладкого, макарон и прочих углеводов, но зато нередко курят.
      Напротив, пульмонологи обычно вообще не курят, но очень хорошо едят углеводы. В свою очередь дерматологи не только дополнительно моются после бани, но еще и смазывают ноги противогрибковыми средствами. У психиатров – у тех свои заморочки. Кстати, интересные вопросы они иногда задают: "Верите ли вы в сглаз? Находитесь ли вы в настоящее время под воздействием сглаза?", а еще есть у них провоцирующие вопросы, типа "Любите ли вы свою мать?" или "Занимаетесь ли вы онанизмом?" У человека психически здорового такие вопросы никаких эмоций, кроме разве что легкого раздражения, не вызовут, и он ответит что-нибудь вроде: "Да, конечно, маму свою люблю" и "Редко, но бывает"; у психопата же такой вопрос может вызвать совершенно другие реакции. Она консультировала одну женщину в шестой палате.
      Это была жена Виталика Конькова, Светлана. Всю жизнь она была очень худая, даже после родов, а после сорока ее вдруг разнесло буквально как на дрожжах. Сама она утверждала, что ничего не ест, а все равно толстеет, но Борисков в это слабо верил: вряд ли жир брался из космоса или и из воздуха. Из чего-то он должен был образовываться по закону сохранения энергии. Недавно на дежурстве он наблюдал, как
      Светлана тайком отрезала вдоль чуть ли не половину батона и сделала себе гигантский бутерброд с маслом и колбасой, потом бесконечно пила сладкий чай с печеньем и с вареньем. Но все разговоры о похудении, ограничении еды почему-то раздражали ее до слез: "Отстаньте, я и так ничего не ем!" Оставалось только зашить ей рот.
      Коньков приходил, сокрушался:
      – Даже не знаю, что с ней и случилось! Она просто стала как студень. Нечто желеобразное. И постоянно ест на ночь. Притом, ест много. Иногда даже ночью встает поесть. Храпит. Я ей говорю: "Чего ты так полнеешь?" – А она мне со слезами: "Ты меня не любишь!", я ей: "Ты на ночь-то хоть не наедайся!", а она опять: "Ты меня не любишь!" Вот она – женская логика! Я же о ней забочусь… Беда! – он махнул рукой.
      – Щитовидку ей проверь! – посоветовал Борисков просто так, чтобы хоть что-то сказать. К-в и решил ее положить на обследование. Вот теперь и обследовали.
      Борисков, кстати, тогда подумал, что, возможно, Светлана не так уж и не права. Не исключено, что она всегда была не идеальная, но он любил ее и не замечал недостатков, а теперь они вдруг стали его раздражать. Такой вариант был вполне возможен. Любое событие имеет две точки зрения, а иногда и больше.
      Борисков считал, что тут имеет место или нечто психическое, типа булимии, или же какой-то ген сработал с возрастом, поскольку теща у
      Виталика К-ва была, если мягко сказать, немаленькая.
      Одна такая больная лежала на первой хирургии. Всем показывала свою фотографию в паспорте – еще недавно совершенно был другой человек.
      Жила себе, жила и вдруг у нее тоже проявился необыкновенный аппетит, который она никак не могла пересилить, хотя что только не принимала от аппетита, – какие-то пищевые добавки, – но не помогало. А отсасывать жир она как-то боялась, поскольку опасалась тромбоэмболии мозга, чтобы потом не лежать бревном годами и не ходить под себя. А из еды особенно обожала сдобу, хоть прячь ее или запирай на ключ. У ее мужа даже была идея купить холодильник с замком, говорят, такие производят и продают, поскольку на Западе муж и жена бывает, что питаются каждый из своего. Впрочем, однажды странным образом этот самый жир спас ей жизнь. В магазине, где она затаривалась, ловили какого-то преступника, явно психически ненормального, и она его ухватила чисто рефлекторно за шкирятник, потому что все кричали:
      "Лови, лови!" – и еще показалось, что он стащил ее сумку. А тот с испугу ударил ее ножом в живот. Интересно, что толстое пальто оказалось пробитым насквозь, а слой жира на животе – нет. Крови натекло совсем немного, но нож остался торчать из живота, потому что кто-то из зевак закричал: "Не вынимайте нож, а то она истечет кровью и тут же умрет!" Приехавшие на "скорой" врачи тоже не стали вынимать. Так и привезли в больницу с торчащей из живота рукояткой.
      В итоге оказалось, что лезвие даже не достало брюшины. Хирурги во время операции, когда зашивали рану, переглядывались и ухмылялись под своими масками.
      Зашел давний знакомый судмедэксперт Миша Павлов, который приносил начальству какие-то бумаги и по дороге заглянул поздороваться с врачами. Пригласили и его к чаю. За чаем он рассказал, как только что вскрывал девушку двадцати лет из обеспеченной семьи, которая угорела в ванной от неправильно отрегулированный газовой колонки, и еще ребенка, выброшенного из окна с девятого этажа и упавшего на забор. У него все истории были такие.
      Пока пили чай, Жизляй и к Тамаре попытался привязаться с комплиментами, хотя той было и не до него. Отшучивалась, вертела в руках телефон. Кстати, профессор Самсыгин, как-то приехав из
      Америки, рассказал, что человека там могут запросто уволить за сексуальные домогательства, типа даже если помог женщине поднести вещи или открыть ей дверь, а если, не дай бог, за попку ущипнул или приобнял. Надо сказать, что лично про него ничего такого известно не было: хотя лет десять назад злые (естественно, женские) языки говорили, что он охаживал молодую (для своего, конечно, возраста) уборщицу – женщину лет тридцати. Впрочем, Борискову это казалось маловероятным. Наверняка, придумали. А вот про главного было известно несколько более: вначале он специально взял себе секретарем молодую смазливую бабешку и пользовал ее у себя в кабинете прямо на рабочем столе. Та, говорят, жаловалась подругам: "Уже просто задолбало чуть не каждый день делать ему миньет!" Председатель профсоюза, по слухам, как-то даже застал их непосредственно в этот самый интимный момент – забыли дверь запереть. Та молодая секретарша, да к тому же замужняя и еще имеющая ребенка пяти лет, в конце концов все-таки уволилась. Может быть, единственно из-за низкой зарплаты, потому что в тот момент зарплату ей было никак не повысить, хотя Главный и приписывал ей полставки за уборку и еще премиальные, насколько было возможно, хотя люди и возмущались. Но она все-таки уволилась, и тогда он взял себе профессионального секретаря – уже совсем старую грымзу, которая кидалась на всех входящих: "Профессор занят!", – хотя он и профессором-то еще вовсе и не был. И на том стояла насмерть. Попасть к главному в кабинет какое-то время было просто невозможно. Говорили, что она якобы была в него влюблена, хотя и безответно, поскольку находилась уже в глубоком климактерическом возрасте. Но главный вроде как уже не особо этими делами и занимался на работе, поскольку пару лет назад перенес гипертонический криз и тяжелый сердечный приступ и с тех пор оберегал себя от лишних волнений. Впрочем, известная история
      Президента Клинтона и Моники Левински показала всему миру, что на определенном уровне такие отношения просто общеприняты. Не будь
      Клинтон Президентом США, никто бы про это просто и не узнал бы – настолько это обычное дело. Кстати, и Президента вполне можно понять: много работы, гулять некогда, ходить по проституткам возможности нет, поэтому остается приятное и необходимое получать на месте. А тут безотказная красивая женщина, да еще с большим красивым ртом. В прошлом году грымза уволилась по семейным обстоятельствам
      (родился внук), и сейчас у Главного секретарем была женщина лет сорока, очень хорошая, спокойная, замужняя. Говорили, дочь у нее совсем недавно вышла замуж и теперь ждала ребенка.
      Может быть, все у начальников и вылезало наружу оттого, что пользоваться-то женщинами пользовались, но ничего им не давали. А любимую женщину надо обязательно морально поддерживать и материально стимулировать. В Академии работал такой хирург профессор Холодов, известный тем, что при подписании контракта с фирмами просил перевести деньги за лекции на счет своей "личной" медсестры, которую даже туда в контракт и вписал вместо себя. Фирмачам было, в общем-то, все равно, лишь бы шли продажи. А продажи действительное шли хорошо. Профессор Холодов умел убеждать. В юности он, говорят, был просто необыкновенный красавец, да и нынче, в зрелые годы выглядел очень даже неплохо: сохранилась офицерская выправка (в свое время окончил Военно-медицинскую академию). За свою жизнь имел три законные жены, с двумя из которых развелся, и еще кучу других женщин. Выпить тоже был не дурак, но пил в меру и нечасто. Короче, был он классический самец, обожаемый женщинами "настоящий полковник". Привык брать свое. Всех, кого мог, и брал, а потом, что интересно, оставался в хороших отношениях со всеми своими бывшими любовницами и женами, и даже детям их помогал, устраивал на хорошие места, пропихивал в медицинский университет и в Академию. К таким мужчинам женщины сами притягиваются, как железо к мощному магниту, ложатся под них, раздвигают ноги и кричат от счастья. Конечно, тут важен имидж и опять же харизма! Да и человек он был далеко не бедный и щедрый. И машина у него была очень даже неплохая – внедорожник
      "Лексус".
      Светлана, жена Виталика К-ва всерьез считала, что полнеет оттого, что ее сглазили. И другая больная в той же палате с отеками Квинке тоже всерьез считала, что ее сглазили. Тут же стали спорить, существует ли сглаз? Уже само понятие сглаза предполагает наличие чудесного. Отношение церкви к сглазу известно – оно крайне негативное. Священник всегда запрещает обращаться к гадалкам.
      Гаданье и сглаз – суть варианты зомбирования человека, закладывание в его подсознание определенной программы поведения. А что гадалки якобы часто угадывают, так это потому что у всех, по сути, одинаковая жизнь и одинаковые проблемы. При обследовании у этой второй больной обнаружили косвенные признаки трихинеллеза, и никто не знал, что в этим делать, потому что ранее подобных случаев в отделении еще не наблюдали. Эндокринолог Тамара осмотрела и ее на наличие заболевания щитовидки, но гормональное исследование и УЗИ ничего не обнаружили. Больная же прочитала какую-то популярную брошюру и теперь верила, что ее заколдовали, и Светлану К-ву в этом убеждала.
      – Ну, и посоветуйте ей найти "бабушку"! – засмеялся Жизляй, уверенный что имеются очередные женские психозы.
      Легенды о "бабушках" постоянно ходили среди больных, но сам
      Борисков такой "бабушки" никогда не встречал, и лично не видел ни одного человека, который бы встречал. Может быть, просто не повезло.
      У некоторых больных, если не они сами, то друг или родственник непременно от чего-то у "бабушки" вылечился. Впрочем, чего их искать: объявлениями услуг разных колдунов были полны бесплатные рекламные газеты.
      – Про "бабушек" не знаю, но все ваши хваленые колдуны – это либо жулики, либо психопаты, или же просто сумасшедшие, которые сами верят тому, что говорят, и гипнотическим образом воздействуют на таких же, как и они, сумасшедших! – сказал Жизляй. – Тут я прочитал, что один тип утверждает, неизвестно почему, что если есть какую-то пищу с подбором по цвету, то оттого якобы можно прожить – и он сам обязательно проживет – 280 лет! Ну не бред ли? И некоторые ему верят. А он наверняка – просто сумасшедший. Только что не ловит в кустах женщин и не душит их черными колготками, а на деле он абсолютно такой же! Это точно такая же чушь как и гороскопы, астрология, – все это высосано из пальца, и только разве что очень наивные люди покупаются на такие штуки – призрачное обещание счастья и грядущих счастливых перемен. Это такая же ерунда, как и гомеопатия!
      Тут уже больничный ординатор Наташа Алтухова не выдержала, возмутилась. У нее в личном пользовании был специальный аппарат для диагностики болезней и подбора гомеопатических средств по методу
      Фолля. Она этим в основном-то и зарабатывала на жизнь, поэтому она обиделась за гомеопатию:
      – А ваша так называемая традиционная "доказательная медицина": кого вы можете вылечить? Только химию пихаете в людей. Сами-то ее будете есть?
      Обычно подобная дискуссия ничем не кончалась. Все оставались при своих мнениях. Один занимался гомеопатией, другой – тибетской медициной, третий – иглоукалыванием, травами, народными средствами, пиявками. Все этим делом подрабатывали и в основном в различных частных конторах. Известно, что население всегда стремится к натуральному, и клиентов у них хватало.
      Жирдяй всегда с подковыркой спрашивал Алтухову:
      – А проводились ли рандомизированные плацебо-контролируемые исследования по эффективности гомеопатических средств?
      – А знаешь что, – отвечала она, – рандомизированных слепых контролируемых исследований по использованию чая с малиной тоже не существует, – отвечала Алтухова. – А это значит, что ее действие на простуду не доказано. Да никто и не будет доказывать эффективность старых лекарств, которые стоят копейки. Фирмам есть смысл доказывать эффективность только новых препаратов, которые какое-то время до истечения срока патента можно монопольно продавать за большие деньги. Это все бизнес.
      Многие пациенты, особенно женщины, в гомеопатию очень верили. Еще больные часто ставили себе на тумбочку иконы. Одни тяжелый больной говорил так:
      – Я всегда считал, что Бог участвует всегда и во всем. Или же все-таки есть ситуации, где Бог участвует, а где – будто бы бросает человека на произвол и наблюдает, что будет? Возможно, есть и такие места. И не исключено, что больница – именно такое место.
      Борисков даже не знал, что на это и ответить. Другой знакомый
      Борискова (не врач) по этому вопросу говорил так:
      – Зачем вообще об этом думать? Ему (Он показал пальцем наверх.) – там виднее. Ты спрашиваешь, зачем страдает безгрешный ребенок?
      Конечно, ребенок ни в чем не виноват. Но это ведь будущий взрослый.
      Если взять фантастическую теорию о путешествии в прошлое. Например, будто бы открылась дверь из сорок второго года из блокадного
      Ленинграда (другой вариант – прямо из барака в Освенциме) в тот город, где Гитлер родился, и вошедший в эти двери будет проходить мимо песочницы, где маленький Адольф играет с лопаткой, и наверняка знать, что это и есть будущий фюрер, и в руке у него – этого странника во времени – только дубина или доска с гвоздями (почему-то считается, что застрелить человека гуманнее – оттого, может быть, что считается менее больно?). Прошел бы он мимо, или убил бы этого ребенка и тем спас человечество, своих родителей, детей и самого себя? Вся проблема ведь состоит в том, что ты, наверное, не знаешь, что будет дальше из этого ребенка, а Бог – знает точно! Кстати, потому-то и проповедуют теперь против церкви (мол, пусть не лезет в наши дела), так как именно церковь дает четкое понятие греха и порока, а это понятие греха многим очень даже не нравится. Человека всегда есть за что наказать. Подлые поступки и одна, хоть маленькая, но кража наверняка есть у всех. Например, у мужчины почти всегда есть эпизод трусости или измены, или еще какой-нибудь гадости. У женщины тоже, наверняка, есть и измены и аборты. Мы все в грехе. А еще просим справедливости. И вся эта справедливость для нас состоит в том, чтобы и нам от кого-то отломилось, и звучит это так: "Почему у него есть, а у меня – нет?" Отвечать же за свой грех никто вовсе не желает, любое наказание за это человек считает несправедливым, поскольку странным образом человек сам себя всегда чем-то оправдывает и пытается любыми способами наказания избежать, а, избежав его, нередко снова совершает проступок. И так постепенно он начинает ощущать свою безнаказанность. Заметь, когда убийцу или бандита ловят, сажают в тюрьму, он всегда этим очень недоволен. А что тут быть недовольным – это же естественно: есть преступление – есть наказание. Так вот, что мне очень интересно: управляют ли нами или же нас просто судят? Нередко говорят: "Вот умер хороший человек, жалко его!" А почему ты так уверен, что это был непременно хороший человек? Возможно, он имел гадкие мысли и намерения, но в силу определенных социальных условий их сдерживал. Кстати, о человеке больше всего знают его близкие люди, да и то иногда и там может уживаться настоящий маньяк. А ведь даже просто в мыслях пожелать жены ближнего своего, это уже считается прелюбодейством. Все эти слова типа "он был кристально честный" меня никогда не убеждают. Так говорят только на поминках. А может быть, он был скрытый педофил? А может быть, в юности обманул девушку – соблазнил и бросил, испортил ей жизнь. Та, может быть, из-за этого сделала аборт, то есть убила нерожденного ребенка и именно от этого она потом и стала бесплодной.
      Иногда позже вскрывается, типа гениальный кинорежиссер, будучи уже в возрасте, решил, как и он всегда делал, трахнуть молодую актрису.
      Та, будучи в счастливом браке, отказала и дала ему по роже, и он потом всю жизнь, пока был жив, всячески ей гадил. И он же гений, мировой столп!
      У Борискова тоже в жизни был, хоть и не такой мерзкий, но тоже очень гадкий эпизод: хотели с близкой подругой Софьей встречать вместе Новый год. Не удержавшись, переспали еще под вечер, и
      Борисков вдруг заскучал. Впрочем, вся подлость заключалась в том, что он точно знал, что будет встречать Новый год в совершенно другом месте, но ей об этом не заранее сказал, а сообщил, что придет часов в одиннадцать. И не пришел, а она, как полагается, приготовила салат оливье, накрыла стол, ждала. Это действительно было подло и мерзко.
      И он никогда забыть этого не мог. И она не могла.
      Заполнив и сдав на пост истории болезней, Борисков отправился в больничный архив кое-чего посмотреть. Заправляла там пожилая медсестра Инесса Андреевна, которая много лет проработала в операционных, а теперь уже в глубоком пенсионном возрасте отвечала за разные бумажные дела, включая и больничный архив. Ей было уже за семьдесят, но себя блюла, красила волосы и на свой возраст не выглядела. Борисков любил с ней поговорить. Она любила вспомнить былое:
      – В молодости если не всё, то многое, определяют учителя. У меня были прекрасные учителя. Я еще застала старых профессоров, которые даже ручки целовали медсестрам после операции. И это притом, что они вовсе не были потомственными дворянами (точно знаю, что И.П. вообще был из какой-то северной деревни и пешком пришел учиться в
      Ленинград, как Ломоносов) и все учились-то уже после революции.
      Всегда думала, откуда они имели такие аристократические повадки – просто уму непостижимо, а теперь понимаю: от родителей и от учителей. И от родителей, может быть, даже меньше – многие были из глухой провинции или вообще из деревни. А учителя были у них – действительно голубая кровь – классическая петербургская профессура.
      Оттуда все и шло. Этому поколению, – она как-то показала на клинордов, – уже не повезло. Они таких учителей не имеют! – Новую профессуру Инесса Андреевна не любила и считала выскочками и недоучками, чем-то типа "новых русских врачей" – мол, интересуют их только деньги.
      – Да эта ваша старая профессура в войну себе руку набила на тысячах раненых, наверняка еще кучу народу угробила, пока научилась.
      Сейчас такого опыта не получишь! – сказал ей на это однажды Жизляй, когда она принесла в ординаторскую архивные истории болезней и села поговорить с молодежью.
      Инесса Андреевна Жизляя почему-то любила и никогда на него не обижалась. Она только вздохнула и ушла к себе в архив. Она в ту большую войну уже работала медсестрой, но предпочитала об этом не вспоминать.
      Выйдя из архива, Борисков набрал номер телефон кафедры кардиологии, спросил доцента Столова. Ответили, что его нету – куда-то вышел. Еще раз набрал через двадцать минут. Тетка какая-то ответила: "Только что был и вышел!" – и тут же, не дав ничего сказать, бросила трубку. Позвонил еще раз, представился врачом – уже был несколько другой разговор и тон чуть помягче. Наконец, дозвонился. Представился, обрисовал ситуацию. Столов сразу же вспомнил и тут же сказал: "Без проблем, все сделаем!" – и в трубке зашуршало (Борисков так и представил себе перелистывание ежедневника там, на другом конце телефона). "Завтра… ну никак. Пятница устроит? Давай. Когда? В три – не поздно?" – "Буду". Столов на всякий случай продиктовал номер своего мобильного и записал телефон
      Борискова – позвонить если что. Настроение Борискова несколько улучшилось – все-таки какое-то движение, призрак определенности.
      Было уже три часа дня. До приема в поликлинике оставался еще час, и он еще зашел в отделение, в нелюбимую восьмую палату. Уже несколько дней происходило одно и то же: заходишь, а больная К. лежит, отвернувшись к стене. Вообще не разговаривает. Сестра говорит: "Лекарства не пьет, от капельницы отказалась! Выгнала процедурную медсестру!" Вызывали психиатра, но тот сказал, что больная вполне адекватна. Есть, конечно, астено-невротический синдром, но у кого его нет. Кто-то из молодежи в ординаторской кипятился: "Надо ее выписывать, раз не хочет лечиться!" Но страховая компания платила за эту больную большие деньги и требовала результата, и тут можно было серьезно испортить с ней отношения вплоть до требования возмещения расходов и разрыва договора. Эксперт этой страховой компании звонил по поводу этой больной каждый день, но сам лично не приходил. Разговор шел, что с ней делать дальше.
      Эксперт к удивлению Борискова не давил, а просил: постарайтесь что-нибудь сделать. Вероятно, кто-то за эту женщину наверху ходатайствовал. Она видимо была чья-то подруга.
      Сценарий посещения этой палаты каждый раз был один и тот же.
      Борисков всегда приходит туда в самом конце обхода – в два-полтретьего, садится на стул рядом с кроватью. Они сначала разговаривают так: она, отвернувшись к стене, он рядом. Поначалу тема самая отвлеченная, типа погоды в Западной Сибири, потом она, наконец, поворачивается, дальше разговаривают, уже глядя друг на друга. Потом она встает, и они вместе пьют чай, смотрят передачу по телевизору, обсуждают эту передачу, последние новости, жизнь детей, потом Борисков ее осматривает, меряет давление, обсуждается лечение, тут же приходит медсестра, ставится капельница, и они мирно дружески расстаются. На следующий день все повторяется снова. Кстати, психиатр записал в историю болезни, что она "не нуждается в госпитализации в психиатрический стационар", прописал антидепрессанты, которые пациента пить категорически отказалась.
      В восьмой палате всегда было очень жарко. Борисков вышел весь в поту. Мимо него продефилировал инженер Халиков как обычно с лицом вытянутым и печальным, как у Пьеро. Уже года два он постоянно пребывал не в лучшем расположении духа с тех пор, как от него сбежала жена. Причем жена сбежала не столько от него, сколько от его мамаши к себе на родину к родственникам – в Северную Осетию, – захватив туда и ребенка. Там ее было уже не достать. Переговоры о разводе велись дистанционно. Борисков удивился, поскольку он ее как-то видел, и она ему очень понравилась: еще подумал тогда: "Вот повезло же человеку – удачно женился на старости-то лет…" Не исключено, что всему виною была мамаша, которая жила вместе с ними и выдержать которую никакая невестка не смогла бы. Кстати от такого смешения кровей ребенок получился просто замечательный. Прошлым летом ее прислали в гости к нему на месяц. Девочка была совершенно дикая, по-русски уже говорила плохо. Халиков приводил ее на осмотр к педиатру, пытался найти свидетельства, что с ней в той семье плохо обращаются. У девочки нашли только вшей, а во всем остальном ребенок был очень здоровый.
      Надо сказать, что он очень любил свою жену. Когда она забеременела, он как образцовый муж очень переживал эту беременность, каждый вечер гулял с ней под ручку, посещал специальные занятия для беременных и молодых отцов (кажется, он вообще один там и ходил из будущих папаш). А когда подошло время, отправился смотреть на роды своего ребенка. Очень было интересно, ведь когда еще в жизни такое увидишь! Выпил, конечно, для храбрости.
      В нем присутствовал дух естествоиспытателя. Например, его очень интересовало, как совокупляются слоны и космонавты (говорят, такой эксперимент будто бы проводили). Рассказывали, что у одной космонавтки однажды не сработал встроенный в скафандр туалет
      (изначально он был приспособлен только для мужской физиологии), отчего фекалии просочились у нее через воротник и какое-то время летали в невесомости по всей кабине. Руководитель полета, глядя на экран монитора, ругался: "Что там за дрянь болтается перед объективом?"
 
      Борисков посмотрел на часы: было уже без пяти четыре. Прием в поликлинике начинался ровно с четырех. Тут же ему оттуда позвонили на мобильный: можно ли записать дополнительно? Как всегда ответил, что можно, но тут же об этом и пожалел. Пережить бы как-то сегодняшний прием. Спросил: а на сколько записан последний?..
      Сказали, что на семь. "О, Боже!" Борисков явственно ощутил перебои и отрыжку. Из пищевода вышли пузыри. Напьешься чаю перед приемом, а потом урчишь. Неудобно перед больными.
      Первым был мужчина с жалобами на кашель и одышку. Он прямо в кабинете зашелся в кашле. У него было серое морщинистое лицо длительно курящего человека. В период волнения он делал мелкие движения пальцами, доставал серебряную зажигалку "зиппо", беспрестанно ею щелкал, то открывая, то закрывая крышку. Такие дорогие зажигалки обычно говорят о том, что ее владелец – стабильный курильщик и бросать курить вовсе не собирается, и лучше уж умрет от рака легких, чем бросит. И действительно, оказалось, курит по две пачки сигарет в день чуть ли не с пятнадцати лет. Диагноз ясен.
      Далее все напоминало толчею воды в ступе, поскольку тут требовалось бросать курить. У мужчины на все был один железный аргумент: "Но ведь раньше этого не было!" Борисков не стал вступать в долгие дискуссию и сделал необходимые назначения.
      – Ну, конечно, и здоровый образ жизни! – все-таки закончил он.
      Мужчина ушел от него в некотором раздражении и наверняка тут же, выйдя на улицу, и закурил.
      Надо сказать, что сложнее всего бороться с самим собой по таким вот, казалось бы, мелочам. Попробуй-ка, брось курить! А ведь все знают, что это очень вредно и от курения возникает обструктивный бронхит и рак. И все равно не хватает воли или желания. А попробуйте-ка меньше есть, снизьте вес или хотя бы начните делать утреннюю зарядку… Бороться с собой – дело невероятно сложное.
      Очень легко критиковать других. Кстати, Жизляй вообще считал, что лечить курильщиков от бронхита вообще бессмысленно и не нужно. И в чем-то он был прав. Жизляй не курил сам и другим мешал этим делом наслаждаться. Когда клинические ординаторы (из них было двое курильщиков) отправлялись курить, он кричал им вслед:
      – ХОБЛ получите! – и не раз говорил: – Представьте себе такой сложный и нежный биологический механизм, каким является человек, а в него литрами заливают водку, и еще вдыхают ядовитый табачный дым.
      Попади этот дым вам в глаза, тут же возникают рези и слезы. А легкие все это терпят. Люди по неизвестным причинам всячески сокращают себе жизнь – скорее всего от скуки. Курение ведь по сути своей бессмысленно. Понятно, не все болеют, но если ты имеешь дефектно заложенные гены, склонность к ряду заболеваний, то не надо их специально-то провоцировать. Как-то один пациент задал мне интересный вопрос: "А зачем вообще жить, если не курить, не пить и с женщинами не спать?" С женщинами-то тебе кто запрещает спать? Спи хоть со всеми! Если дадут. Кстати, за этим тут же идут рассказы о неких мифических стариках в горах, которые курили и пили и дожили до ста пятидесяти лет, и которых никто никогда не видел. Вопрос "Зачем жить, если…?" такой же глупый, как и традиционно женский: "Почему ты меня не любишь?" – ведь более глупого вопроса и придумать нельзя.
      Никогда человек не сможет сказать, почему он тебя не любит, а другую, напротив, – любит. И таких самоубийц все больше и больше. У нас в стране по статистике больше всего сумасшедших. По каким-то причинам Россия стремительно и неуклонно сходит с ума.
      Еще у него в заначке была довольно примечательная история о вреде курения. Его армейский товарищ Костя Молвинский, отъявленный курильщик, как-то закурил на боевом посту, и снайпер влепил ему пулю
      – как говориться, "на огонек" – прямо в лоб.
      Следующим пациентом на приеме была очень красивая женщина лет тридцати, крашеная блондинка. Она считала, что у нее аллергия на силиконовые трансплантаты груди. Оказалось, что когда ей произвели введение силиконовых трансплантатов, то через какое-то время после операции груди у нее стали действительно большие и красивые, но почему-то разные. А еще через некоторое время они по каким-то причинам окаменели. Началась долгая эпопея по восстановлению размеров и упругости. Груди уже потеряли для нее значение как привлекательная сексуальная принадлежность. Они были как каменные.
      Борисков удивился этой истории и спросил: "Вы меня извините, а можно потрогать?" – Борискову любезно разрешили потрогать – в общем-то, за тем и пришли. И действительно груди были очень твердые. Целью обращения к врачу явился вопрос: почему у всех не твердеют, а у нее
      – затвердели. И почему трансплантаты одинаковые, а размер получился разный.
      – А почему вы к нам-то обратились? – спросил несколько удивленный
      Борисков.
      – У меня подруга здесь лечилась, и ей помогли! – прозвучал железный аргумент.
      Что делать, стали думать, Борисков позвонил пластическим хирургам, чтобы они сказали свое мнение.
      Тут позвонили из регистратуры:
      – Тут одна бабушка заявляет, что у них на площадке "поселился квартирант, который открыл производство на дому – вырабатывает наркотики". Чего с этим делать?
      – А я-то тут при чем? Пусть в милицию звонит! – ответил изумленный
      Борисков.
      – Она еще говорит, что милиция вся купленная, а он из-за стены ее чем-то облучает и поэтому она хочет на осмотр к врачу.
      Действительно, к Борискову всяких посылали, поскольку он был терапевт, да еще и с диагностического отделения. Говорили: "Идите к
      Борискову, и он уже разберется, что делать дальше".
      За этой пожилой и, в общем-то, глубоко несчастной женщиной пришла другая бабка. По закону парных случаев. Бабка эта была бодрая, злая и всем недовольная. Она ребенком пережила войну на оккупированной территории и поэтому очень не любила блокадников за их льготы, утверждая, что блокадников хоть как-то, но кормили, их же в оккупации не кормили вообще. И она всегда при малейшей возможности в какой-нибудь очереди с этими блокадниками по этому поводу переругивалась. Ей вообще все не нравилось в этой жизни – ни в прошлой, ни в теперешней, но в то же самое время она обладала одной абсолютной ценностью – хорошей трехкомнатной квартирой в
      "сталинском" доме, которую внезапно обрела уже на закате своих лет как единственная наследница своей родной тетки, умершей в возрасте девяносто лет в совершенно здравом уме. Ее единственные молодые родственники – племянник с женой по мужу (то есть, сын сестры мужа)
      – жили в каком-то маленьком городке на Украине, и очень желали бы перебраться в Петербург, но это тоже по разным причинам оказалось не так просто. Она же начала серьезно опасаться за свою жизнь, особенно после того, как к ней вдруг стал заходить участковый милиционер и делать намеки, что как бы тут и ему поселиться, хотя бы в свободной комнате и хотя бы на время, и он мог бы оформить с ней соглашение об уходе за ней с тем чтобы потом, после е смерти, квартира перешла к нему. Получилось, что как только она стала жить в хороших условиях, так тут же ей стали намекать, что она зажилась на этом свете. И это было очень серьезно. Примеров тому было множество. И Борисков такие случаи знал. В соседнем подъезде дома, где он жил, в большой комнате коммунальной квартиры жила-была бабушка. Жила она долго и помирать вовсе не собиралась. И тут ей что-то взбрело в голову, и она подписала договор на пожизненный уход с какой-то фирмой с завещанием квартиры. Так вот – не прожила и полгода. Считают, дали ей какое-то сильное лекарство. Короче, усыпили бабушку, как кошку. И фиг тут чего докажешь. Даже вскрывать не стали. Сожгли в крематории, а урну тут же и похоронили, если не выкинули. А комнату ее сразу же продали узбекам с рынка.
      Так вот: эта бывшая жительница оккупированных территорий только минут пять приема потратила на обсуждение собственного здоровья, а остальные пятнадцать Борисков с медсестрой, открыв рты, слушали, как участковый давеча пытался задушить ее телефонным проводом, и что во дворе ее дома стоит машина, из которой постоянно за ней следят и прослушивают все ее разговоры. Потом она, наконец, ушла.
      Сразу за ней ввели еще одну старушку, Евдокию Степановну. Евдокия
      Степановна уже однажды лежала у них в отделении, а теперь иногда заходила на прием посоветоваться. Старушка была очень симпатичная.
      Дочь у нее была самая образцовая. В последние годы она постоянно ухаживала за матерью. А матери было уже далеко за восемьдесят. Два раза вследствие повторных тромбоэмболий легочной артерии она уже впадала в глубокую кому, однако невероятными усилиями врачи снова возвращали ее к жизни. По сути, она была уже два раза реально мертва, но ее вновь оживляли. Конечно, если бы не дочь, вкладывавшая в это дело большие деньги и сутками дежурившая у постели, она просто бы умерла, как это и происходит с многими тысячами людей, которые проживают свое время и в конце жизни неизбежно умирают. Но тут она работала скорее на себя, поскольку смерть матери наносила страшный удар по всему укладу ее жизни. Старушке даже сделали операцию – поставили специальный кава-фильтр, чтобы ловить возможные тромбы, поскольку следующей тромбоэмболии она бы точно не вынесла. Она чем-то напоминала ту самую старушку из метро, которая собирала деньги на операцию глаз. Впрочем, бывали и совсем другие старушки.
      Иногда летом по "скорой" в больницу привозили путешествующих по миру иностранных стариков-туристов. Так, прошлым летом с круизного лайнера поступила некая американка с виду лет уже явно за сто, постоянно скалящаяся белоснежными искусственными зубами, с искусственными же тазобедренными и коленными суставами, с изувеченными временем узловатыми кистями, унизанными золотыми кольцами. И такие иностранцы были не столь уж редкими посетителями больницы. Это были люди, прожившие свой век в богатстве и довольстве, и никак не желавшие умирать. Обычно они поступали с сердечными приступами, иногда и умирали. По большому счету это была совсем не плохая смерть – в пути. Тем более, что все у них было застраховано, включая отправку тела на родину.
      – Во, живут! – восхищенно сказал кто-то из персонала, разглядывая такую старуху, сверкающую своими кольцами и зубами.
      – А-а, все равно их жизнь так же бессмысленна, как и наша. От них также не останется даже пыли, как и от нас! – тут же сказал другой сотрудник, накачивая манжетку тонометра.
      Кстати, Жизляй почему-то считал, что смерть во время путешествия, это почти то же самое, что и смерть во время секса, как у того вышеупомянутого шестидесятилетнего мужчины, про которого рассказывала утром заведующая. Ведь далеко не худший вариант – умереть во время оргазма, если все равно умирать. Какой-то деятель даже считал оргазм особой разновидностью смерти. Подобный казус произошел, говорят, когда-то с крупным католическим священником, умершим от сердечного приступа прямо на юной проститутке. И не исключено, что ему на том свете это вовсе не зачтется за грех. Кто знает? Может быть, за что-то другое сделанное им этот грех и проститься. Нам ли судить? Ведь Бог сам сделал нас такими.
      За Евдокией Степановной пришла еще одна старушка. Получилось, что сразу четыре подряд. Так бывало: то одна молодежь идет, а то одни старики и старушки. Этой было уже семьдесят пять лет, выглядела она для своего возраста очень даже хорошо, но ее очень беспокоили морщины, и она почему-то надеялась, что это все временно и что морщины ее разгладятся, здоровье существенно улучшиться и все станет таким как прежде. Для этого, как она полагала, нужно просто убрать некую сидящую в ней неустановленную инфекцию. Она ее чувствовала. А вся проблема заключалась лишь в том, что она никак не могла принять своей старости. И такие случаи были нередки. Так однажды на прием пришла женщина восьмидесяти двух лет, и Борисков поначалу никак не мог понять, что же ее беспокоит. Жалобы у нее были какие-то очень неопределенные: слабость, тяжело стало ходить, короче, "раньше так не было". И тут оказалось, что она, пережив даже блокаду, никогда в жизни ничем не болела. Поразительно, у нее даже зубы были все свои, хотя и наполовину стершиеся. Жила себе и жила, но это неизбежное наступление старости ее чрезвычайно напугало. Она не знала, что с этим делать и впервые в своей жизни обратилась к врачу. "Но ведь этого раньше не было!" – отвечала она на все доводы Борискова, что, увы, со временем у всех людей неизбежно появляются некоторые возрастные изменения. Этого она понимать и принимать никак не хотела, и в конечном итоге обиделась и наверняка пошла к другому врачу.
      С другой стороны, совсем не редкостью были и так называемые
      "залегающие старухи", вдруг решившие требовать к себе внимания за всю прошедшую жизнь и залегшие в кровать, причем без каких-либо особых оснований со стороны здоровья и даже не слишком-то и старые.
      Одну такую бабушку Борисков не так давно консультировал на дому. Она уже недели две лежала в кровати после перенесенного, вероятно с осложнением на уши, гриппа и, судя по всему, собиралась так лежать очень долго, а точнее вставать вообще не собиралась. Все ее семейство было в ужасе. Всем известно, что при благоприятных условиях старики иногда лежат годами и даже десятилетиями. Как и предполагал Борисков, никакого серьезного заболевания там не оказалось: старушка действительно перенесла гайморит и правосторонний средний отит, отчего у нее и сохранялось остаточное головокружение. Сейчас симптомов уже почти и не осталось. И тут задача Борискова была почти библейская, нужно было сказать пациентке: "Встань и иди!" Так он и сделал.
      Впрочем, однажды он наблюдал больную после инсульта, реально обездвиженную, которая лежала так года два и ходила под себя.
      Однажды эта старая женщина сползла к кровати, подползла к лампе, и стала закручивать себе на шею провод. Удушиться ей, однако, не удалось – лампа грохнулась, прибежала дочка, зять, ее снова потащили на диван, она мычала, и постепенно умирала еще месяца два. Потом, когда все закончилось, окна в комнате открыли настежь и не закрывали, наверное, с неделю, хотя и был еще довольно холодный март, а все вещи из комнаты сразу вынесли на помойку. Даже ремонт невозможно было начинать самим, настолько тяжелая была предыдущая обстановка.
      В другом случае после перелома шейки бедра у одной столетней старушки дома была для нее создана очень сложная система вставания с кровати и передвижения по квартире – в виде веревок и поручней.
      Проблема заключалась в том, что старушку обсыпало пятнами с головы до ног, потому что она обожала вареную сгущенку, а ей вместо ГОСТа купили какой-то новый суррогат с такой же этикеткой, но сделанный на растительном масле, который она, как не пыталась, никак не могла сварить. Варила она банки, наверно, часов пять, но "сгущенка" так и осталась жидкой. Однако выкидывать какую-либо еду для бывшей жительницы блокады было невыносимо и невозможно, и она все-таки съела обе банки и от этого вся покрылась зудящей коростой.
      Следующим на приеме был высокий худощавый парень тридцати лет.
      После тяжелой автомобильной аварии у него осталось только одно легкое. Впрочем, оно работало неплохо. Парень этот представлял некоторый социальный интерес: он жил сразу с тремя женщинами, правда разновременно – у них было расписание, кто и когда к нему приходит.
      И всех это устраивало. Ежедневный секс им был не нужен. В другое время все они занимались своими делами. Ситуация эта с женщинами обнаружилась просто – у него оказалась чесотка, и в связи с этим нужно было пролечить всех контактных. А контактных оказалось целых трое, и вовсе не исключалось, что у тех троих не было еще своих контактов. Противоклещевым составом нужно было обработать все тело, кроме лица, что без помощника сделать довольно сложно. В итоге требовалось обработать и всех троих его женщин. Как было поступить парню? Борисков подумал: "А что: раздеться и в голом виде тщательно обработать друг друга – это даже сближает и возбуждает".
      – Как вы так ухитряетесь существать? – спросил он молодого человека.
      – Все очень просто: они приходят в разные дни! – ответил парень.
      Борисков даже позавидовал ему. У него самого всегда в отношениях с женщинами были проблемы и сложности. Причина была, скорее всего, в том, что этот парень сам был человек легкий, и никогда не напрягал и сам себе и своим женщинам не создавал проблем.
      Тут позвонил какой-то пациент на мобильник: "Здравствуйте, Сергей
      Николаевич, это я!" Борисков ни малейшего понятия не имел, кто это такой. Люди почему-то считают, что их должны непременно помнить.
      Борисков, напротив, о себе так вовсе не считал, и всегда в разговоре сначала представлялся, кто он и откуда.
      Иногда ему отвечали:
      – Я прекрасно помню!
      Он сам так отвечал, даже когда не помнил. Людям, наверно, это было приятно.
      Потом еще пришла молодая женщина будто бы с аллергией. Весь живот и ноги ее были обкиданы сыпью. Дерматолог считал, что ее закусали какие-то мушки, живущие в горшке с цветами. Или же просто обычные блохи, поскольку жила она на первом этаже. Какое-то время разбирались и с ней.
      Потом пришла пара: муж с женой. Еще не старые. Муж даже в покое задыхался и кашлял. Говорила в основном жена. Она считала, что мужу неправильно поставили диагноз рака легких. Ждала чуда. Надо было делать компьютерную томографию, но он был таким толстым, что в томограф не влезал.
      Борисков тут не знал, что и посоветовать. Был однажды подобный пациент. Его тоже уже отправили домой с диагнозом метастазы рака в легкие – умирать. Дышать было нечем, сосед посочувствовал и принес ему гормональные таблетки, которые принимала его тетка, страдавшая тяжелой астмой. Он стал их принимать и уже через неделю дышал уже почти нормально. Диагноз оказался ошибочным – там был какой-то редкий аутоиммунный васкулит с поражением легких, а вовсе не опухоль. Заболевание тяжелое, но все-таки его можно было лечить, и с ним еще долго жить.
      Еще была показательная история бабки с аллергическим альвеолитом.
      Она вошла в кабинет с выраженной, видимой глазом одышкой и с синими губами. На рентгенограмме у нее обнаружили распространенные инфильтраты, которые приняли за опухолевый процесс, хотя прямых доказательств этому получено не было. Процесс прогрессировал, а врачи только качали головами, обследовали. Она уже предположила, что шансов нет никаких.
      Борисков посмотрел снимки и хотел ее уже отправить, но в конце спросил:
      – Животные есть дома?
      – Нет.
      – А птицы?
      – Волнистый попугайчик.
      Оказалась, что у нее в комнате над кроватью дети повесили клетку с волнистым попугайчиком, на перо которого у нее развивалась поздняя аллергическая реакция, и сформировался альвеолит. Все лечение, включая немедленное удаление попугая, заняло, кажется, не больше недели. А она уже написала завещание и переписала квартиру на внучку. Внучка как раз собиралась выходить замуж и жить со своим молодым человеком в этой самой квартире. Неожиданное выздоровление бабушки серьезно нарушило ее планы. Жить молодым теперь было негде.
      Оставалось, снимать комнату в коммуналке – на большее просто не хватило бы денег, а они раньше в коммуналках никогда не жили и этого страшились. А ребенка куда девать, если он родится? Менять родительские квартиры? – и так было тесно: у него там еще жили родители и брат, и все вчетвером в крохотной двухкомнатной
      "хрущевке", причем одна комната была проходная. Невеста тоже жила в двухкомнатной, и тоже с родителями, но уже в одной комнате с сестрой. С этой сестрой-подростком они уже постоянно собачились чуть ли не по всем житейским вопросам: когда и во сколько ложиться, что смотреть по телику, где чего класть. Она пеняла младшей: "Друзей не води, всё тут засираете!" – "А ты тогда своего Сашу не води, а то трахаетесь тут, потом воняет, презервативы у меня под кроватью постоянно валяются!" (Один только раз разве что и оставили совершенно случайно). – "А это не твое дело!" – "А вот только попроси теперь меня куда-то уйти погулять, когда он придет!"
      Однако у этого полного больного диагноз опухоли вроде как был доказан гистологией, хотя в то же время жена и надеялась на ошибку.
      На обычной рентгенограмме тоже была явная опухоль, а в анамнезе – длительное курение до двух пачек в день в течение тридцати лет.
      Однако они ждали, что Борисков скажет им что-то чудесное, что это не опухоль, а какая-то инфекция, которую можно вылечить.
      Затем пришел еще один постоянный пациент, который очень Борискова уважал. А суть была в том, что он некоторое время ходил по врачам с жалобами на постоянную жажду. Сахар крови у него был нормальный и
      Борисков назначил ему принести на анализ суточную мочу. И тот принес в лабораторию две хозяйственные сумки с пластиковыми бутылками – всего двенадцать литров мочи. У него оказался несахарный диабет.
      Один впрыск в нос в день специального препарата решил эту проблему, и больной проникся к Борискову таким уважением, что приходил к нему с любой болячкой, включая прыщи и ОРЗ. Так и на этот раз:
      – Я тут грязным пальцем поковырялся в носу, и там зажгло. И теперь щиплет. Что это может быть?
      Хорошо с ним поговорили. Когда он обратился в первый раз, Борисков обратил внимание, что тот испытывал постоянную сильную жажду, как бывает после кровопотери. Борисков тоже знал, что такое страшная жажда. Ему в детстве, лет в десять, удаляли гланды. Оперировали его в очень большой операционной, где одновременно еще проводили и другие операции. Перед операцией его завернули в простыню и защемили ее на груди корнцангом, чтобы не рыпался. Операция была мучительная.
      Кроме того, он с ужасом смотрел, как кому-то на столе долотом долбили кость возле уха. Вопреки легендам, мороженого после операции почему-то не дали. Его мучила страшная жажда, и он попросил у медсестры воды. Та дала стакан, но он нисколько не напился. Он попросил еще, той было лень идти, и она сказала, что хватит.
      Маленький Борисков осмотрелся в палате, где почему-то лежали и взрослые, и выпил у спящего рядом больного всю воду из поильничка, а потом, совершенно не напившись, нашел стакан на тумбочке, в котором зачем-то в воде была расческа (волосы, что ли прилизывали), достал эту расческу, а воду – выпил. Это сейчас Борисков думал, какие такие ограничения могли быть по питью – да вроде не должно быть никаких.
      Просто медсестре было лень ему дать воды. Ангина тогда еще до операции оказала влияние на его сердце. И у него в детстве, во втором классе, от этого был ревматизм, или как теперь называют, ревматическая лихорадка, и один год половину лета он пролежал в больнице с постельным режимом, наблюдая оттуда в окно жизнь других детей и вершины зеленых деревьев. Казалось бы, сколько лет прошло, а ему до сих пор было жалко того потерянного давнего необыкновенно прекрасного лета.
      Когда он про ту невыносимую жажду рассказал Жизляю, тот сразу же вспомнил армию, какой-то там марш-бросок:
      – Такая жажда была невообразимая, я как вспоминаю – даже сейчас пить хочу! Помню, сержант передо мной пил из ведра, я за ним стоял и весь трясся: думал, что он наверняка выпьет один все ведро и мне ничего не достанется. Так уж сделан человек: ему нужен весь мир, все женщины, вообще все!
      Кстати, у того больного с несахарным диабетом была жена Таня, которая тоже лечилась. Таня, будучи еще студенткой, ездила в Америку и там какое-то время работала официанткой и так там упахалась, что у нее началась настоящая варикозная болезнь – взбухли и болели вены на ногах. И это у молодой, еще нерожавшей женщины. Проблема была серьезная, и эти последствия оставались до сих пор. Она постоянно носила специальные чулки, которые ей знакомые привозили из Эстонии – там они почему-то были существенно дешевле, чем в Питере.
      Следующим на приеме был молодой мужчина с болями в области сердца непонятного происхождения. Борисков держал в руках запись ЭКГ и рассматривал ее. Там было уже все расшифровано, но он еще рассматривал зубцы, раздумывая, что бы такое придумать. И не мог ничего придумать. Суть состояния, скорее всего, была в том, что он раньше был наркоманом и не так давно слез с иглы. Причем слез он с помощью водки, которую некоторое время употреблял в огромных количествах. После увлечения героином у него остался гепатит С и нервная астения. И ему еще повезло: нередко внутривенные наркоманы получали к гепатитам и ВИЧ. Существовало мнение, что гепатитом С заражают сам героин специально на уровне производства, а ВИЧ присоединяется при добавлении на каком-то этапе крови. Борисков в этой технологии не разбирался. Молодая женщина, клинический ординатор, приехавшая учиться из Белгорода, кое-что иногда про эти дела рассказывала. Она с полгода подрабатывала в ночной аптеке на проспекте Просвещения и знала в лицо чуть не всех окрестных наркоманов, которых проходило через ее аптеку за ночь человек, наверно, пятьдесят. И все с одной просьбой: два инсулиновых шприца и капли от насморка. Как-то там эти капли замешивали. Иногда за этим добром присылали подростков, поскольку эту публику периодически шерстила милиция. Утром она жаловалась, что всю прошлую ночь ей ни минутки не удалось вздремнуть: в аптеку полночи колотился какой-то пьянчуга, требовал настойку боярышника, хотя и было написано на окошке, что боярышника нет.
      Следующим был повторный пациент по фамилии Кусик. Человек он был очень активный, предприимчивый, одно время ездил добывать золото на
      Колыму. Зарабатывал он там очень неплохо, хотя и тратил деньги очень хорошо – любил погулять. Работал бригадиром. Однако там что-то не сложилось, он повздорил с рабочими, и те, в большинстве бывшие зеки, положили его под бульдозер. Вернулся он домой без обеих ног. Жена его тут же и бросила. Однако, встав на протезы, он и тут организовал себе небольшой бизнес и даже завел подружку с обеими и даже очень даже длинными ногами и вполне симпатичную. Кстати, говорят, что в
      Германии таким инвалидам, как Кусик, даже выдают специальное пособие на проституток – заботятся о людях.
      За ним пришел мужчина средних лет. Это был несчастный человек, попавший в руки коммерческой медицины и получивший за последнее время огромное количество антибиотиков по поводу уреаплазмоза. По поводу этого заболевания существовали совершенно разные точки зрения. Жизляй, например, считал, что некоторые инфекции, типа уреплазмоза, специально придуманы для кормления урологов и гинекологов и их семей, поскольку в большинстве случаев таких заболеваний просто не было. У этого мужчины искали у него в сперме трихомонады и не нашли, но неожиданно обнаружили некроспермию: ни одного подвижного сперматозоида – все мертвые. Имея взрослого сына от первого брака, он вообще-то не планировал еще рожать детей, они с новой подругой исправно предохранялись, а тут получалось, что вроде как и зря, но само это слово "некроспермия" ужасно поразило его. Это означало его неспособность к оплодотворению. Это была как раз та ситуация, когда всем, кроме него, было все равно. Тут он был один.
      Это затрагивало какие-то важные глубинные основы его существования в этом мире. Фундамент треснул. Казавшееся таким прочным здание покачнулось. Он впервые почувствовал возраст. Он увидел конец своей жизни.
      Была однажды на приеме подобная парочка: бесплодная женщина и мужик с одним яйцом. Как-то поздно нашли они друг друга и что-то еще пытались сделать, то есть родить ребенка. В принципе это было возможно, поскольку яйцо у мужа еще что-то вырабатывало, а у женщины, хоть и имелись некоторые дисгормональные расстройства, но их вполне можно было попытаться исправить.
      Была у Борискова одна подобная пациентка, довольно симпатичная женщина лет уже к сорока или даже чуть за сорок, маниакально желающая выйти замуж и родить ребенка, которая как только знакомилась с новым мужчиной, – тут же тащила его обследоваться на скрытые инфекции, чтобы потом безотлагательно от него забеременеть.
      И ее трудно было в чем-то обвинять, поскольку она заботилась исключительно о потомстве, о своем будущем ребенке. Мужикам это совершенно не нравилось, и они тут же пытались от нее свалить. От всего этого у нее развилось непреходящее состояние ужаса и страха действительности, которое постепенно трансформировалось в манию. Она стала всего бояться. Обычный выход на улицу требовал от нее значительных усилий. Борисков прописал ей антидепрессанты, но она и их боялась принимать.
      Далее пришел мужчина с какой-то непонятной интоксикацией, выражавшейся в мелкопапулезной сыпи по всему телу, которая сейчас почти не зудела. Дерматологи считали, что это вовсе не кожная болезнь, а причиной сыпи является какая-то интоксикация.
      Определенная зацепка была в том, что он работал какое-то время на
      Чукотке. Там действительно хорошо платили, но и все там было очень дорого: простая банка пива стоила 180 рублей, а литровка японского – вообще 800. И народ покупал. Рыбы там было завались и икры, только много рыбы было поражено какими белыми личинками-паразитами. Есть ее было страшновато. Борисков один раз был на Чукотке. Запомнилось, что местные жители во время нереста прямо на берегу роют большие ямы, выстилают их полиэтиленом и заполняют огромным количеством рыбы типа кильки, потом заваливают это жердями и засыпают песком. В феврале ямы вскрывают. Когда ямы вскрывают, запах идет чуть ли не на километры. Из этой рыбы образуется что-то типа киселя, который зачерпывают и пьют. Вкус его настолько хорош, насколько и отвратителен запах. Борисков, зажав нос, тоже пил. Это действительно было вкусно. Потом еще там было оленье молоко, которое кусками в замороженном виде кусками лежало прямо за ярангой. У пациента, судя по высокому уровню эозинофилов в крови, вполне могла быть глистная инвазия.
      Затем вошел Валерий Михайлович Костомаров с банальным острым бронхитом. В последний раз он появлялся у Борискова прошлым летом, кажется в июне – перед самым отпуском. Они тогда с женой пошли погулять в лес и там, на полянке, как-то спонтанно занялись сексом.
      Все было прекрасно, однако во время этого дела им задницы изрядно искусали комары, и теперь им приходилось постоянно почесываться. В голом виде все это выглядело довольно комично. А Костомарову тогда еще и мошонку сильно покусали. Она у него опухла почти до размеров средней тыквы. Он тогда даже ходил в перевалку. Борисков сразу направил его на капельницу. Да и то отек спал не сразу – только часов, наверно, через шесть.
      После Костомарова в кабинет вошел мужчина чуть за сорок, но с уже ранее установленной обструктивной болезнью легких. Оказалось, что он долго и много курил и не собирался от этого отказываться, хотя уже и стал отмечать кашель и одышку. Сам бы он и не пришел – его привела обеспокоенная жена, очень красивая женщина, причем явно лет на пятнадцать моложе его. Было совершенно ясно, что никаких рекомендаций, главная из которых немедленно бросить курить, он выполнять вовсе не собирается. Это был очередной вариант самоубийцы.
      Борисков однажды осматривал совсем нестарого мужика, лет тридцати пяти, который ходил с давлением 250 на 150 и по неведомым причинам не собирался принимать никаких лекарств, курил и жрал жирную еду в огромных количествах. Казалось, вот-вот его долбанет инсульт.
      Борисков сам боялся, что тут же на приеме и вдарит. Но ложиться в больницу он категорически отказался. Причины этого Борискову были непонятны: это было чистое самоубийство – все равно, что идти по рельсам навстречу идущему скорому поезду и не сворачивать. Со стороны врача это была пустая работа, ни он, Борисков, ни жена пациента, явно любящая его женщина, уже ничего не могли сделать.
      Было ощущение, что он просто решил умереть. У него постоянно было какое-то чудовищное давление. Однажды с этим делом он даже лежал в больнице. Там ему назначили кучу лекарств, которые он попринимал с месяц, а потом бросил. Постоянно он пил только таблетки от головной боли, которые считал полезными. Даже просто смотреть на него было страшновато: полный, налитые кровью глаза, отекшее лицо – казалось, вот-вот его хватит удар. Он и сам это чувствовал, но ничего не делал. Видно подсознательно уже решил плюнуть на все и умереть. В бане говорил дружкам:
      – Бабахнуло бы так сразу! Чтобы не лежать бревном и не мочиться под себя.
      Все смотрели на него с ужасом. Такого лихачества никто из них себе позволить не мог.
      Эти двое вообще не обращали внимания на свое здоровье, хотя бывали и люди, которые очень даже о нем заботились, но и это не спасало.
      Был такой университетский профессор-физиолог Зимозанов. Он, напротив, очень следил за своим здоровьем, периодически обследовался в клинике, принимал профилактические средства и вообще насколько возможно вел здоровый образ жизни. Но однажды прямо на улице недалеко от дома внезапно потерял сознание и единственное, что успел
      – это нажать на мобильнике номер жены. Прохожий поднял выпавшую на землю трубку и сообщил ей о случившемся. Та приехала на место, когда
      Зимозанова уже забирали с улицы и госпитализировали в клинику неврологии. На компьютерной томограмме, сделанной в тот же день, выявили сильное кровоизлияние в желудочки мозга. Шансов никаких не было. Он больше в себя так и не приходил до самого конца.
      Что в таких случаях можно сказать? Знакомый реаниматолог Паша
      Каневский, будучи однажды в расстроенных чувствах, на корпоративной вечеринке как-то сказал Борискову:
      – Неужели ты, Сережа, еще не понял: мы ничего не решаем. От нас не зависит смерть и жизнь. Я вот работаю в реанимации, за свою жизнь кучу народу оживлял, и считаю, что я только инструмент. Если Богу будет угодно, я человека оживлю. А не будет угодно – ничего не поможет. Я всегда молюсь, чтобы Ему было угодно!
      И еще что-то такое говорил. Борисков многого из этого его монолога не понял – все были пьяные, но тут явно была какая-то истина.
      Прием продолжался дальше. Пришла женщина, посмотревшая по телевизору рекламу какой-то пищевой добавки, купившая ее за большие деньги и теперь предъявлявшая жалобы на сильный зуд кожи и отек лица. Борисков вспомнил эту рекламу. Это было традиционное психотерапевтическое шоу: сначала выступали люди, которые будто бы уже принимали это лекарство, и оно им якобы чудесно помогло. На телевидении для этого обычно используют знаменитых актеров или других людей, пользующихся авторитетом в обществе или просто известных. Обычный прием рекламы. Иногда это было сделано так показательно, всегда с выступлением выздоровевших людей и их рассказом о себе – обязательный компонент таких мероприятий, обычно действует, что Борисков иногда и сам иногда сомневался, хотя и знал, что это чистый "лохотрон". У этих средство всегда была довольно высокая стоимость. И непременно обещали очень хороший эффект – какой-то уж совершенно невероятный. Нередко возникали осложнения: сыпи, отеки Квинке и поносы.
      Вообще существуют самые разнообразные системы оздоровления, нередко противоречащие друг другу, и имеющие своих верных, а иногда и фанатичных последователей. Люди купаются в холодной воде, ходят босиком по снегу, привязывают себя проводами к батареям, то есть заземляются, бегают, плавают. И все это дает результат. Парадокс, что при довольно длительном применении любая система дает результат.
      Следующей на приеме была молодая пациентка с бронхиальной астмой.
      Она пришла на прием с маленькой дочкой, лет не более двух, которую ей не с кем было оставить. Малышка, увидев врача, тут же начала орать и орала все двадцать минут приема. Медсестра поначалу принесла для отвлечения игрушки, но и это на ребенка не подействовало. Она продолжала орать. Наконец они ушли. После этого приема у Борискова еще долго стоял звон в ушах.
      Потом пришел почти совсем глухой старик, но почему-то без слухового аппарата. Он все переспрашивал. Приходилось орать прямо в ухо и все трижды повторять. После него Борисков автоматически стал орать и следующему пациенту в ухо. Тот от него шарахнулся.
      Совершенно не вовремя позвонила Алла-журналистка, с которой
      Борисков дружил уже много лет. У нее был новый роман с новым мужчиной и новые проблемы со здоровьем. Тут же сообщила, что собирается выходить замуж в четвертый раз, однако жених явно нездоров. У него были гнилые зубы, в пылу страсти он укусил ее за сосок, и теперь у нее развилась чуть ли не флегмона груди, по поводу чего она принимает антибиотики. Жизнь у нее, как всегда, кипела.
      Новый ее друг был ее моложе лет на шесть, хотя выглядел даже старше ее, поскольку был несколько потаскан жизнью и опять же беспрерывно курил и наверняка пил. Оказалось, что он еще и постоянной работы не имел. Был он то ли художник, то ли скульптор, то ли дизайнер.
      Последние года два она постоянно хотела выйти замуж, причем с основной целью – родить ребенка в семье, но это никак ей не удавалось.
      Однажды она позвонила Борискову:
      – Мы знакомы уже две недели. Когда, ты думаешь, уже можно вступать в близкие отношения? Еще не рано?
      – Откуда я знаю, – ответил изумленный таким вопросом Борисков. У него в кабинете в это самое время на приеме сидел пациент, и такие разговоры были совершенно не к месту. Впрочем, он действительно не знал, есть ли такое правило, когда можно переспать, чтобы получилось прилично. Личный опыт по этому вопросу ему ничего не говорил. Не было у него такого реального опыта. С Виктошей они сначала были знакомы довольно давно и были просто в дружеских отношениях, а переспали почти случайно.
      – Ну, так, с точки зрения мужчины, как ты считаешь? – не отставала
      Алла.
      – Слушай, я сейчас говорить не могут – у меня прием! – сказал
      Борисков.
      – Ой, извини! – и она отключилась.
      По ее голосу понятно было, что она бы, конечно, и сразу бы легла под мужика, но это могло поставить под угрозу все дальнейшие длительные отношения, на которые она очень рассчитывала, например, замужество и рождение ребенка. Другие отношения ее совершенно не интересовали.
      Приходил парень лет двадцати. Он сделал себе татуировку не в салоне, а на квартире у знакомого и подцепил гепатит С. Кстати, его бабушка, как предчувствовала, влезла тогда с нравоучением, мол-де, сказано в Евангелии: "Не украшайте тела свои рисунками и письменами", но было уже поздно. Существует мнение, что татуировки меняют характер и серьезно влияют на жизнь человека. Краска, попадая в активные биологические точки, может реально оказывать воздействие на здоровье и характер. Описано, что вытатуированная бабочка, известная эмблема проституток, вдруг сделала скромную девушку развязной и гулящей, а наколотый черт, так будто бы и подталкивал к разным нехорошим поступкам.
      Следующим был мужчина за пятьдесят с мучительным хроническим кашлем на фоне почечной недостаточности, уже длительное время находившийся на гемодиализе. У него на руке была специальная фистула, куда вставлялась диализная игла от аппарата "искусственная почка". Таких больных было много. Все они ждали пересадки почки, однако можно было не дождаться, потому что почек на всех не хватало.
      Для пациента это стало навязчивой идеей. Больной смотрел новости, где был взрыв и валялось много трупов, и мысль была: сколько почек пропало зря. Впрочем, это было одной проблемой, а другой была проблема отторжения и вторичных инфекций. Один такой пациент часто приходил. Были серьезные проблемы, но пациент долго держался, потом умер. Борисков так привык к нему, что ему было странно, что он не придет уже никогда.
      Потом появился пациент, который когда лет шесть назад лечился от воспаления легких, и успешно. Борискин не сразу его и узнал: настолько бледным было его лицо. У него и волос-то на голове не осталось. Оказалось, возникло заболевание крови, и непонятно отчего.
      Сейчас он получал химиотерапию, уже два курса сделали, а еще нужно было четыре. На этом фоне у него возникло воспаление легких, антибиотики не помогали, и никто не знал, что делать дальше.
      Потом пришел старый цыган – бывший кузнец с обструктивным бронхитом с выраженной одышкой и постоянным кашлем, привел с собой и внучка-цыганенка лет двух. Он ходил к Борискову раз в месяц только затем, чтобы выписать теофедрин. Других лекарств, включая современные, которые поначалу предлагал Борисков, он не признавал:
      "Теофедрин мне помогает лучше всего!" Борисков уже с ним и не спорил
      – было бесполезно. Пока Борисков выписывал рецепт, цыганенок, который даже и не разговаривал еще, приковылял к нему и тут же засунул свою маленькую смуглую ручку в карман врачебного халата и что-то там ухватил. Они приезжали откуда-то из Ломоносовского района, где у них были поселения. Между прочим, оттуда шло довольно много серьезной заразы, поскольку там шла оживленная торговля тяжелыми наркотиками.
      Следующей была сильно исхудавшая онкологическая больная, которую колдуны, у которых она последнее время лечилась, клали в какую-то раковину в окружении свечей, водили по ней яйцами. Яйца после этого становились черными внутри, что будто бы говорило о выходе болезни.
      Наверняка тут был какой-то фокус. Ей казалось, что вроде как даже лучше. Они отдали все деньги, продали дачу и все накопленные за многие годы семейные ценности. Ничего не помогало. Больные читали полумистические книги, где тоже искали надежду. Между тем, эти колдуны заранее прекрасно знали, что ничего и не поможет. Человек умрет, а деньги можно будет оставить себе. Они были как воронье, слетающееся как раз на такие вот тяжелые случаи. Этот был тот период, когда у людей можно забрать сразу много денег. Но так играть верой людей небезопасно, Борисков бы никогда не рискнул. Причина обращения состояла в том, что больная прочитала в какой-то популярной книжке, что в крови живут трихомонады, и именно они вызывают опухоли. Она желала, чтобы ей непременно назначили лечение.
      Разговаривать с ней было очень тяжело.
      – С кем вы живете? – как-то спросил Борисков одну пациентку, заполняя в ее карточке раздел по условиям быта.
      Вопрос этот неожиданно вызвал у женщины некоторое видимое затруднение. Наконец, подумав, она сказала:
      – Когда в России, то с мужем и сыном!
      Борисков немного удивился:
      – Это как? А когда не в России? – Она немного замялась. Оказалось, что она работала скрипачкой в симфоническом оркестре, который чуть ли не десять месяцев в году находился на гастролях в Европе и
      Америке. Возможно, и в таких ситуациях складывалось какие-то временные походно-полевые браки и союзы, не позволяющие чувствовать себя одинокими на чужбине. Десять месяцев, год – это очень много. В юности был у Борискова один хороший знакомый, который поссорился со своей подругой и уехал на год куда-то в экспедицию. А когда приехал, то в тот же день пошел к ней с цветами мириться, делать предложение.
      Даже обручальные кольца по дороге присмотрел, а она, немного располневшая, оказывается, уже гуляет около дома с детской колясочкой. А прошел всего-то год. Всего лишь только один год! А она за этот год встретила другого мужчину, вышла за него замуж, зачала, выносила и родила ребенка. Для нее за этот год прошла целая эпоха.
      Она стала матерью. И когда ее прежний друг перед ней появился, она его даже не узнала. А ведь они когда-то любили друг друга, клялись в вечной любви друг к другу. Ситуация была неудобная, никто из них не знал, как себя вести, о чем говорить. Выручил малыш: он запищал, требуя пищи, и она, извинившись, побежала его кормить. Он же остался один среди весны и какое-то даже не мог осознать, куда ему теперь вообще идти и что делать. И такое бывает. А получилось все просто.
      Этот парень что-то там придумывал себе, мучился, строил планы, а другой банально познакомился с ней на улице и тут же предложил выйти за него замуж. И она вышла. Почему нет?
      Следующим на приеме был Иван Петрович Жигунов. Жигунов работал в городской администрации, приехал, как всегда опоздав, извинился, рассказал Борискову:
      – Вы не поверите, Сергей Николаевич, приехали, извините за выражение, пидарасы с требованием разрешить им провести сексуальных меньшинств. По сути – демонстрацию за свои права, кои, кстати, никто и не пытается ущемлять. Во главе делегации – очень агрессивный адвокат, трясет конституцией и требует: "Почему коммунистам, угнетавшим народ, можно, а нам нельзя? Нет, вы мне ответьте! Дайте письменный отказ!"
      – Ну, и что? – спросил Борисков, тут же представив себе такой парад на Невском, взяв за образец виденный им однажды по телевизору и проходивший где-то в Америке, где разряженная и разнузданная публика трясла задницами, грудями, чуть не демонстрировала половые члены и отвратительно высовывала длинные языки.
      – Я ему и говорю: а потому нельзя, что тема эта по сути своей сугубо сексуальная, то есть проходящая с грифом "дети до шестнадцати", поскольку тут обсуждаются вопросы различных способов сексуального соития, то есть совершенно для детей не предназначенная. Дети, гуляя по улице, могут спросить родителей: "А что это за размалеванные дяди, и другие переодетые в теть дяди и страшные тети, и что они хотят?" И что должен тут ответить родитель:
      "Они хотят заявить, о своем вправе драть друг друга в задницу"? То есть это, конечно, все обсуждаемо, но не при детях же, и не в открытой, по крайней мере, до двадцати двух часов, дискуссии. До определенного времени показывать эротику даже по телевизору нельзя.
      Если бы вы какую-то политику требовали, то это совсем другое дело – пожалуйста (понятно, абсолютно исключая "Россия для русских" и русские марши и где есть любые упоминания "русский" и "национальный"
      – это табу), но посуди, если разрешить им этот ход, то могут потом и другие личности вылезти: не только любители анального секса, но и некрофилы, говноеды, сторонники многоженства, проститутки, которых нынче уже столько, что они вполне могут создать свой профсоюз и даже свою партию; в противовес им будут немногочисленные любители традиционного секса (в основном пенсионеры и участники Гражданской войны). Но ведь, согласитесь, существуют же определенные правила приличия, где вопросы физиологических отправлений, как-то: дефекации, мочеиспускания, соития и оргазма не должны обсуждаться публично. Неужели не понятно, что нельзя рекламировать человеческие пороки, и этот и другие, такие как пьянство, курение, проституция, азартные игры. Самое поразительно, что они все сами прекрасно знают, что это пороки, но что-то такое от нас хотят, а что – непонятно.
      – Ну, и что, убедили? – спросил, смеясь, Борисков.
      – Нет, конечно! Да это и невозможно! Они же маньяки! Угрожали, что будут обращаться в Европейскую комиссию по правам человека. У них там тоже есть своя мафия и везде свои люди. Наверняка существуют и тайные знаки, как у масонов: может быть, сережка в ухе (уж так не знаю точно в каком – и считаю, вообще не нужно мужику сережек) или еще какие метки, или язык надо высунуть особым образом и им потрясти
      – не знаю. Так что меня, возможно, скоро будут публично судить, как
      Милошевича – за геноцид, а там у них, в Гаагском трибунале, как известно, долго не живут!
      Клинорды, живущие в общежитии, рассказали следующую любопытную историю. У них в академии на кафедре учился на дерматовенеролога врач-трансвестит. С виду было совершенно и не сказать, что это мужчина. Пол выдавал только грубоватый голос и замазанные пудрой следы щетины. Откликался на женское имя Оля. Бог ведает, как его звали от рождения. Жил он в общежитии в женской комнате еще вместе с тремя девушками, и как-то там вполне уживался. На это Жирдяй, ухмыльнувшись, сказал: "И я бы, пожалуй, тоже там какое-то время пожил бы!" Жирдяй считал, что этот тип своих соседок непременно ночами попихивает.
      – Так ведь придешь к такому врачу и испугаешься. Там же надо член показывать…
      – Я думаю, он будет лечить только своих. И такого народа много.
      Бородин стоял на своем:
      – Ты только представь, что у тебя мазок с конца будет брать такой тип. Тут просто непредсказуемо. Может вцепиться зубами.
      Под конец приема, когда Борисков уже и журнал в стол убрал, заглянул Арсен. Поговорили с ним с пять минут. Вид у него был не ахти. Он приходил лечится к травматологу, и к остеопату на массаж и иногда заходил к Борискову. С полгода назад он попал в аварию.
      История была такая. Какая-то девица-раззява внезапно выехала с боковой улицы и въехала в "Мерседес" Арсена, ударив его в правое колесо. Арсен стукнулся виском о зеркало заднего вида и на какое-то время потерял сознание. Кроме того, ударом у "мерса" оторвало рулевую тягу. Машина потеряла управление, и ее вынесло на встречную полосу, по которой именно в этот самый момент с большой скоростью неслись "Жигули" УВО с четырьмя милиционерами, которые были убиты на месте. "Мерседес" тоже был разбит в хлам. Арсена спасли только подушки безопасности, и то он две недели пролежал в больнице с сотрясением мозга и сейчас продолжал лечить поврежденные коленный и плечевой суставы. Ходил с палочкой. Девица та вообще не пострадала.
      Шел суд. Адвокат девицы пытался всех уверить, что она тут вообще ни при чем. Всем было понятно, что виновата она, но суд был непредсказуем, и чем кончится дело, пока было неясно. Машина девушки тоже пострадала минимально. По большому счету виноват ее сожитель по прозвищу Пупсик. Не позвони Пупсик в этот самый момент, не возьми она телефон, аварии могло бы и не быть вовсе, молодые, полные сил люди остались бы живы, их дети не потеряли бы отцов, не было бы и суда, который тоже не знал, что делать, и более всего напирал на
      Арсена, который ехал на "Мерседесе", выскочившем на встречную полосу. Это было как домино – от одной упавшей косточки сложилась вся колода. Время звонка, и на раздавленных часах погибшего милиционера и время аварии на часах камеры видеонаблюдения фигурировали в суде. Никто даже не предполагал, чем кончится дело.
      Наиболее вероятно, должны были посадить Арсена. Нужен был козел отпущения. Девчонка под этого козла никак не подходила. Дура-дурой, но уж очень красивая блондинка.
 
      Наконец прием закончился. Но только Борисков собрался уходить, как в кабинет заскочила почти вечная кафедральная аспирантка Мозжухина
      Лена. Ей, кровь из носу, нужно было защититься в этом году. К тому же руководитель, профессор Самсыгин, был уже старый человек, болел, все могло случиться. И так уже все затянулось из-за первой беременности. Родила на первом году аспирантуры. Ребенок болел, отсидела полностью декретный отпуск. Муж все это время работал на износ, поэтому нужно было, наконец, защититься и начать уже самой зарабатывать. Выйдя из отпуска, активно включилась в работу. Но жизнь есть жизнь. Кажется, и предохранялись, но все-таки опять ухитрилась забеременеть. Что на себя ни надевала, все равно соски торчали сквозь белье и халат. Все мужики откровенно пялились на ее грудь, или же так ей просто казалось. Она тогда беременность прервала, но испытала после этого такую тяжелую депрессию, что вскоре забеременела и снова ушла в декретный отпуск и родила. Ей тогда после аборта почему-то показалось, что она больше никогда не сможет родить. Аспирантура, таким образом, значительно затянулась.
      Диссертация так и висела недоделанная. Теперь она решительно старалась закончить работу и обновляла материал, делала выписки из карточек. Нередко приходила и вечером, когда с ребенком сидела бабушка. Борисков к Лене хорошо относился и чем мог помогал.
      Тут же позвонил давнишний пациент, теперь уже, считай, приятель,
      Леня Жариков с каким-то уж совершенно пустяшным вопросом. Впервые он обратился по поводу своей жены несколько лет назад. Его жену вдруг заклинило родить ребенка – причем это была настоящая идея-фикс.
      Началось с того, что она навестила свою подругу, которая недавно родила, подержала младенчика на руках, пришла домой и решила делать ребенка. Сексом они занимались теперь ежедневно не один, а два раза в день: вечером и утром обязательно. Евгений даже осунулся. Но ничего не получалось, и в конечном итоге пришлось думать об экстракорпоральном оплодотворении – ЭКО. Гинеколог сказал, что иначе ей не забеременеть в связи с особенностью ее маточных труб. Ребенка сделать получалось довольно дорого, но деваться было некуда. Время шло, жена Евгения уцепилась за эту идею, ходили, сдавали анализы, потом принимали лекарства. Наконец, сделали это ЭКО, и далее начался период, который Евгений никак не мог охарактеризовать иначе, чем пребывание в каком-то постоянном бреду. Три первых месяца было еще ничего, хотя и переносила она беременность с самого начала очень неважно, но потом до самых родов почти постоянно лежала на сохранении, ее постоянно кололи какими-то очень дорогими лекарствами, а Евгений постоянно ездил в больницу и возил туда еду, деньги и лекарства. Все это тянулось до самых родов, которые они уже все ожидали как некое избавление. Роды произошли до срока – в семь месяцев. Родилась недоношенная двойня. Еще месяц жена находилась уже в детской больнице, где малыши лежали в кислородной камере с подогревом. Наконец, выписали домой. Она собиралась кормить грудью хотя бы полгода, что было важно для здоровья детей, но тут же оказалось, что у нее мало молока и кормить детей нечем. Дети постоянно орали, хотели есть. Ночи были бессонные. Если один ребенок спал, то орал другой. Евгений ходил как сомнабула. Ему казалось, что он уже никогда не выспится. Однако выкормили. Дети встали на ноги.
      Потом начались постоянные сопли и кашли – то у одного, то у другого.
      Евгений как раз и звонил по этому поводу, хотя Борисков педиатром и не был.
      И с женой другого знакомого Борискова произошло нечто подобное.
      После того, как ей удалили по внематочной беременности одну трубу, она совершенно помешалась и теперь постоянно ходила по врачам. Ей срочно нужен был ребенок. Секс уже не имел для нее самостоятельного значения: целью было забеременеть и родить. Ей начали колоть какие-то дорогие инъекции, она долго пила гормональные таблетки.
      Когда-то давно по юности она сделала аборт, и теперь ей, как и аспирантке Лене, стало казаться, что эти ее проблемы – и есть наказание за тот грех. Ходила молиться в церковь, ездила в Лавру, когда туда привозили мощи святого Пантелеймона-целителя, прикладывалась к ним. То ли это, то ли лечение помогло, но случилось чудо – она забеременела. Тут начался у нее уже другой этап сумасшествия: лежала на сохранении чуть не полбеременности, опять ей давали какие-то таблетки и кололи. Свекровь скрежетала: "Уж не знаю, какой и ребенок родится!" Всю беременность чувствовала она себя ужасно. Наконец, родила. И тут начался третий этап сумасшествия.
      Грудь у нее была маленькая, и молока не хватало. Ребенок орал постоянно и днем и ночью. Все-таки начали прикармливать искусственным молоком, и проблема вечного плача тут же была решена.
      Дома она наводила чуть не стерильную чистоту. Потом ей вдруг показалось, что у нее на руках грибок, и она может им заразить ребенка. А это была просто сухость кожи от беспрерывного мытья. Дома царил чистый террор. Если ребенка купали, все без исключения должны были в этом участвовать и восхищаться. Если же ребенок спал, было запрещено вообще включать телевизор и громко разговаривать по всей квартире. Любые даже дальние стуки в доме, гудение лифта в это время приводили ее в ярость.
      Пока Лена Мозжухина находилась в кабинете, ей в течение десяти минут, наверно, минимум раза три или четыре позвонили на трубку, и она сама позвонила раза два точно. Вопросы обсуждались все те же женские: поели-покакали. У Борискова некоторое время в кабинете работала одна такая медсестра – молодая мамаша. Она постоянно держала под рукой мобильник и каждые четверть часа звонила домой.
      Разговоры ее тоже не отличались разнообразием: "Как дела? Ну, как, отвел? Без скандала? Поели? Покакали?" Это повторялось изо дня в день почти весь год, пока она работала здесь. Потом она, слава Богу, снова забеременела и ушла в отпуск. Но, что парадокс, почти то же самое происходило и с другой сменившей ее медсестрой, теткой, казалось бы, уже в возрасте далеко за сорок: телефон у нее дребездел непрерывно, и она тоже постоянно куда-то звонила. И все с теми же самыми вопросами: "Как дела? Поели?" Борискову все зудело тут влезь:
      "Посрали? Нет? Караул, посрать забыли!" – потому что это стало доставать как его, так и пациентов. Вроде и дети у нее были уже взрослые – студенты. Впрочем, это была самая, что ни есть, обычная женщина со свойственным ей инстинктом держать ситуацию в своей семье под постоянным контролем. Так было, наверно, и всегда, однако после появления мобильной связи это приобрело крайне извращенные формы, хотя, конечно же, идеалом для такой женщины явилась бы электронная карта, на которой светящими точками в режиме он-лайн были бы показаны перемещения ее мужа и детей. И такие спутниковые навигационные системы уже существуют и скоро будут широко внедрены в обиход, женщины, наконец, успокоятся. Хотя начнется скрытая борьба: женщины будут давать чипы мужьям, а те их "случайно" терять, экранировать фольгой, передавать друзьям, чтобы скрыть свои перемещения по пивным барам и подружкам, а жены будут пытаться незаметно вшивать чипы в одежду и т.д. и т.п. Возможны ситуации и наоборот.
      Как-то этот вопрос как обычно обсудили в ординаторской. Борисков ругался, что такое явное пустозвонство реально мешает работать, а
      Жизляй на это заметил:
      – Я считаю, что это – нормально. У меня собака точно такая. Когда мы идем всей семьей, и кто-то из нас отстает или отходит в сторону, она очень нервничает, начинает лаять, видимо, считает, что ее стадо разбегается… Я тут зимой ехал из Москвы на скоростной "сидячке" – в "Авроре", рядом со мной сидела место женщина возраста, скажем так, очень среднего. Только опустила задницу, как тут же позвонила некоему "пупсику" и подробно в деталях рассказала ему, что уже села на свое место, и что обязательно будет звонить ему из Твери, потом из Бологого и так далее. Интересная деталь: в разговоре присутствовала и обязательная в таких ситуациях кастрюля с супом (а как же без нее?), которую вышеупомянутый "пупсик" должен не забыть поставить в холодильник. Понятно, что "пупсик" уже наверняка наладился куда-нибудь завернуть к друзьям или к телкам и хорошо отдохнуть, а тут ему кастрюлю с супом пихают в морду…
      Впрочем, дискуссия по этому вопросу получилась довольно вялая.
      Одни считали, что такой тотальный контроль в семье вообще ничего не дает, другие же, как и Жизляй, утверждали, что это нормально. На то она и семья. А ну как ребенок или муж загуляют – как это проконтролируешь? Вдруг влюбятся, и будет уже поздно что-либо делать.
      Любовь, несомненно, прекрасное чувство, но иногда она появлялась совершенно не к месту и не ко времени. Скажем так, исполнилось тебе, дорогая дочка, двадцать, а еще лучше тот год, когда закончишь институт, и пожалуйста, влюбляйся, выходи замуж, рожай на здоровье.
      А у Ольги Петровны Галкиной, работавшей в хозчасти, получилось совершенно неожиданное – дочка Леля забеременела и родила в шестнадцать лет! А ведь какие были на нее планы! С увлечением занималась танцами, хотели даже сдать учиться в балетное училище, только чуть-чуть не прошла по конкурсу, и все, казалось бы, было очень хорошо, но вдруг – в шестнадцать-то лет – неожиданная беременность. Как только узнали о беременности, то парня хотели
      (тому было двадцать два) посадить за связь с несовершеннолетней.
      Возник страшный скандал. В конце концов, оказалось, что по закону вроде как бы по возрасту (только-только ей и исполнилось шестнадцать) ничего нарушено будто бы и не было. Со своей стороны мамаша "жениха" тоже заявилась в милицию и уже в свою очередь устроила там скандал, обвинив инспектора в половой связи с матерью невесты. В конечном итоге только через два месяца после рождения ребенка все кое-как встало на свои места: юная мама с ребенком переехала к родителям, а молодой папаша остался жить со своей матерью. Расписаться было решено в мае, хотя этот месяц по своему названию традиционно пользовался среди молодоженов дурной славой:
      "Жениться в мае – всю жизнь маяться" и т.п., а потом уже, когда ребенок чуть подрастет, думать о собственном жилье.
      А ведь нужно было еще хоть как-то оканчивать школу, хотя теперь получалось, что если только экстерном, за что нужно было платить деньги. Поначалу отношения семей влюбленных были напряженные, поскольку этому предшествовал ряд неприятных обстоятельств, включая то, что родители девочки решили подать на отца ребенка заявление в милицию за половую связь с несовершеннолетней, однако там по какому-то новому закону нескольких месяцев для этого не хватило.
      Потом была скандальная ситуация с новыми родственниками, в частности, с матерью отца будущего ребенка, которая, когда Леля со всем своим подростковым пылом стала говорить, что безумно любит ее сына, и если им не разрешат быть вместе, бросится с крыши дома, тут же отправила ее в детскую психиатрическую больницу на Чапыгина. И больших трудов стоило Лелю потом оттуда забрать. Затем они вдвоем,
      Леля со своим приятелем, явились к отцу на работу и объявили в лоб, что беременны. Тот позвонил жене Ольге Петровне: "Ты стоишь? Сядь!"
      С родами тоже были проблемы, потому что была еще слишком молодая и очень хрупкая. Все очень поволновались. (Понятно, шестнадцатилетняя роженица боится, звонит матери, плачет в телефон. Мать ее тоже плачет: "Маленькая моя, все будет хорошо!..") Но, слава Богу, родила почти без проблем. Что дальше?
      Ситуация была очень напряженная, но как только ребеночка взяли подержать на руки, как только он только улыбнулся молодым бабушке и дедушке своей беззубой улыбкой, как только понюхали его головку, пахнущую молоком, так тут же они и расстаяли.
      Лелька во время этого визита тут же прямиком направилась к холодильнику, спросила: "Мам, можно?", – и Ольга Петровна была поражена, какой огромный бутерброд она себе сделала и с жадностью съела. "Господи, да она же там голодает!" – с ужасом подумала новоиспеченная бабушка. Впрочем, судя по щечкам ребенка, молока ему хватало, но сама молодая шестнадцатилетняя мамочка постоянно хотела есть. Будущая балерина, которая всегда следила за весом, тростиночка, теперь отрезала полбатона вдоль, намазывала маслом, накладывала толщиной с палец кусков колбасы, сыра, листьев салата и все это с видимым наслаждением поедала. Деваться было некуда, и свадьбу назначили на июнь. Будущий зять приходил, даже целовал в щечку. Он был небрит, и он него пахло несвежими носками. Раньше все представлялось, что все это будет как-то по-другому, а получилось именно так, а не иначе, и это нужно было принимать, как оно есть.
      Лялька маленькая была, худенькая, а груди очень большие. Молока у нее шло столько, что ребенок буквально захлебывался. До беременности у нее была такая тонкая талия, что казалось невероятным, хотя после родов, конечно, растащило, но не ужасно. Когда она гуляла с коляской, никто не верил, что это ее ребенок.
      Для Ольги Петровны это был, конечно же, сильнейший стресс. Вначале роль бабушки ее пугала. Сама она была еще если и не молодая, то, по крайней мере, самых что ни на есть средних лет – чуть больше сорока.
      Сама еще вполне могла родить. Слово "бабушка" всегда ассоциировалось у нее со старостью, однако сразу после рождения внука эта роль ей очень даже понравилась. Только и разговоров с подругами было, что о внуке. Всюду таскала и показывала его фотографии. Впрочем, на прогулке все думали, что это ее ребенок. Женщины часто знакомятся, когда гуляют с колясочками: "А вашему сколько? А как он ест? Вы подкармливаете? А как засыпает?" – темы их разговоров неисчерпаемы.
      Некоторые считали, что брак этот – случайный и долго не продержится.
      Впрочем, Борисков видел и счастливые "случайные браки". Работала в лаборатории такая Марина (фамилию ее Борисков забыл). Когда ей исполнилось тридцать, и она все никак не выходила замуж, а уже пора было рожать ребенка, ее познакомили с одним неженатым молодым человеком, военным в чине капитана, который учился в адъюнктуре академии тыла и транспорта. Офицер этот был вполне симпатичный, скромный, и родители у него были очень приятные и доброжелательные.
      Познакомили их на какой-то встрече родственников, они какое-то время встречались, ходили в театр, затем, когда пришло время, переспали, и почти сразу после этого подали заявление в ЗАГС. Вопрос жилплощади – однокомнатная квартира – обе семьи решили совместными усилиями. За глаза она его всегда называла "муж", и редко когда по имени – только среди родственников. Потом она забеременела и в положенный срок родила ребенка. Сергей оказался заботливым отцом. Помогал купать, гулял с коляской. Какой-то пылкой любви между ними поначалу не было, но отношения сложились очень хорошие – как у близких родственников.
      Она считала это нормальным, поскольку общеизвестно, что страсти довольно быстро выгорают, говорят, в среднем за четыре года, что обусловлено какими-то физиологическими причинами – сроками выращивания ребенка, пока он маленький, и т.п. Потом может наступить тупик, а чтобы жить дальше, кроме секса, нужны уже какие-то другие связывающие интересы. А тут они изначально избегали этого периода влюбленности и с самого начала жили спокойно. Увы, найти половинку не довелось, а насколько ее реально найти вообще – скорее это большая редкость и удача, что-то вроде лотереи. Но жить-то надо всем. Конечно, эти мгновения и короткие годы любви дорогого стоят, но вся длинная счастливая жизнь в семье стоит всяко уж дороже.
      Любовь может возникнуть и позже, и через какое-то время она стала отмечать в себе эти признаки: после рождения ребенка интимная близость стала ощущаться ею значительно более ярко, чем сразу после замужества, когда она почти не получала сексуальной разрядки. Теперь же Марина без какого-либо притворства кричала и стонала во время секса и начала беспокоиться, когда муж задерживался на работе. Весь день была занята ребенком и ждала мужа. Она была счастлива. Она успела. Ее личная жизнь состоялась. Это был несомненный факт. Но теперь сам вид сумасшедшей любви, которую ей ежедневно показывали в телесериалах, ее раздражал – она видела в том придумку и фальшь. А поначалу ей странно было ощущать рядом с собой чужого голого мужчину, его холодные волосатые ноги, целовать его, спать с ним, но быстро привыкла. Подруга сказала: "Самое опасное сейчас – это встретить настоящую любовь. И, прежде всего для женщины, – это вовсе не нужно. Женщина существует для семьи – мужа и детей". Подруга была толстая и некрасивая, и ее неопасно было приглашать в дом.
      Впрочем, тут же можно привести и другой пример, когда выбор не всегда так прост и не так гладко все это протекает. Одна женщина по имени Ася, опять же из Виктошиной тусовки, годами несколько помоложе
      Марины, вышла замуж за богатого и очень неплохого человека, хотя и на пятнадцать лет ее старше, и вроде как поначалу была семейной жизнью довольна, но внезапно снова как бы ниоткуда появился ее бывший парень по прозвищу Макс – ее первый мужчина, богема, наркоман, короче, сволочь и пропащая душа, но к нему у нее осталась необъяснимая и неодолимая тяга, слишком уж многое их связывало и опять же – ранняя молодость. Посидели в кафе, вспомнили былое.
      Хотела сразу же уйти от мужа, но уйти означало потерять благосостояние, съехать из хорошего дома. Перед женитьбой сторонами был подписан брачный контракт. Муж, юрист по специальности, оговорил это тем, чтобы, если с ним что-нибудь случится, прежняя его семья тоже кое-что получила, и чтобы сама она, если вдруг решит уйти, не осталась без средств. "Если захочешь уйти, я в течение года буду платить тебе сумму в рублях, эквивалентную тысяче долларов в месяц, этого тебе хватит, пока ты устроишься на работу". Тогда такая сумма для нее, работавшей до этого где придется, касалась просто громадной. Теперь же, когда она уже год как не работала, а просто занималась тем, что тратила на себя деньги, просто крохотной. Пока она была свободна, не беременна, и все еще пила противозачаточные таблетки. Хотелось еще с годик погулять, поездить по миру, пожить для себя. И тут она об вдруг пожалела, что не родила сразу же. Может быть, и не возникло бы всей этой ситуации, если бы был ребенок. Если бы был ребенок, на это просто не было бы времени. И если бы был ребенок, тогда бы алименты на ребенка были бы очень большие. Но, ведь не исключено, что в этом случае муж, используя весь свой опыт адвоката и связи, наверняка постарался бы оставить ребенка себе. Она совершенно не исключала, что ей могли даже подсунуть и наркотики.
      Жене одного очень серьезного человека, когда они разводились, подсыпали наркотики в еду, она прямо из ночного клуба попала в больницу с передозом и там это документально зафиксировали. И после этого она числилась как наркоманка. И потом еще и давнее, казалось бы забытое прошлое всплыло: оказалось, в семнадцатилетнем возрасте у нее были приводы в милицию и даже задержание за марихуану. Она действительно тогда взяла у своего девятнадцатилетнего друга пакетик, чтобы того не посадили, а выкинуть не получилось. Поэтому на суде она была вся скована и даже не рыпалась. Тут такой проблемы, слава Богу, не было. Впрочем, с ребенком ее Макс бы и не взял, если бы только не рассчитывал на то, что можно было бы жить на алименты и вообще не работать.
      Поколебавшись некоторое время, она все-таки решилась и на следующий день с снова поехала к Максу. Мужу пока ничего говорить не стала – тот как раз уехал на неделю в командировку за границу.
      Встретились они с Максом, отметили встречу в ресторане и вернулись ночью уже в Максову старую квартиру. Любили друг друга прямо на полу в прихожей, потом на кровати. Это было словно первая брачная ночь, но когда после ласк она наконец пришла в себя в этой крохотной комнатке с маленькими окнами, заглянула в грязную заржавевшую ванну, увидела треснутый кафель, вошла в микрокухню два на два метра
      (кстати, с бодуна там было очень удобно – не надо вставать из-за стола, чтобы снять с плиты чайник) с гудящими трубами и открыла пустой рычащий холодильник, в ней все похолодело. Это тогда, в семнадцать лет отдельная однокомнатная квартира считалась таким невероятным шиком, что просто уму непредставимо. Но не сейчас. Все, конечно, было здорово, романтично, но уже как-то не так. Например, вообще не было стиральной машины, и даже поставить ее было бы некуда
      – разве что всунуть самую маленькую под раковину. И кто будет стирать белье руками? Посудомоечной машины у Макса тоже не было. И даже если купить – тоже некуда было ставить. Грязная посуда громоздилась в раковине горой.
      И вдруг она подумала, что нет никакого смысла любить просто так.
      Главный смысл любви состоит в том, чтобы сделать детей. Ну, предположим, сделали. А где поставить детскую кроватку? И еще она обоснованно опасалась, что Макс будет курить, потому что он курил постоянно и ни за что его не отучишь, и в комнате с ребенком будет курить и в кровати. Бывшие наркоманы всегда очень много курят и здорово пьют – тут проявляется некая компенсаторная реакция.
      Приходить сюда иногда встречаться было еще можно, но жить здесь каждый день? В одной комнате? На год им денег, пожалуй, и хватит, можно даже сделать косметический ремонт или снимать квартиру побольше, а дальше-то что? И еще: уйти к Максу означало забрать у будущего гипотетического ребенка счастливое детство: тот дом с большой детской комнатой с игрушками и поместить его в эту дыру.
      Кстати, в предыдущий вечер Ася сама заплатила за обед в ресторане, то есть передала Максу деньги, чтобы он заплатил. (Макс еще и чаевые хорошие дал из ее денег). Денег у нее было достаточно, но как-то покоробило: она уже давно не платила сама и как-то отвыкла от этого.
      Конечно, любовь всегда права. Любые люди из окружения, возможно, не будут ее осуждать: ушла к ровеснику, более молодому, по любви. Это красиво. Разве что подруги скажут за глаза: "Вот дура!" И еще: надо будет куда-то устраиваться на работу, а это как-то пугало.
      Она зашла к банкомату, сняла с карты немного денег, посмотрела остаток на счете – не так и много там и оставалось. У нее было всего четыре дня на раздумье – до приезда мужа. Если уходить окончательно, то надо снять с карточки все, что есть – больше уже не будет.
      Кредитная карточка VISA тоже была на имя мужа, выдал ей и сказал код. Она так и брала, и деньги там не переводились. Машина – "рено меган" тоже была куплена ей мужем еще перед свадьбой, но зарегистрирована была на него. В прежние времена в подобных ситуациях капиталом женщины были драгоценности. Мужчинам это обычно кажется бессмысленной тратой денег, для женщины же – древний вариант страховки. Она знала, что у него уже куплено ей на день рождения бриллиантовое кольцо, специально заказанное у знакомого ювелира. Она делала вид, что не знала. Но ведь и муж где-то прав: раз ты пользуешься всем, так хотя бы делай вид, что любишь.
      Снова вернулась в квартиру Макса. Когда мыла посуду, услышала из комнаты, где работал телевизор, что на каком-то шоу что-то такое обсуждают про любовь. Она кинулась туда, жадно стал слушать, все ждала, что кто-нибудь скажет: "Любовь – важнее всего в жизни, слушайте свое сердце!" Не сказали. Позвонила подруге. Поболтали.
      Закадычная подруга, еще школьная, на такие намеки (напрямую сказать ей Ася боялась, впрочем, та все тут же поняла) сказала: "Аська, дорогая, только не делай глупости, очень хорошо подумай. Это в тебе еще дурь молодая играет, а как только родишь ребенка, будет у тебя нормальная семья – тут же все забудешь!" Ася рыдала, не зная, что и делать. Мужу она уже изменила. Казалось, все было просто: приехать, собрать вещи и уехать, подарки не брать (шубу и прочее), доверенность, ключи от машины положить на видном месте, выйти из дома, сесть в автобус или, лучше, взять попутку. Приехать, войти в вонючий подъезд, зайти в квартиру и начать ее приводить в порядок, вымыть плиту, пол, повесить занавески. Потом появится обкуренный и в крепком подпитии Макс с друзьями, и, как в прежние времена, они будут болтать до утра, слушать музыку, пить, курить, а потом не исключено, что и вмажутся героинчиком. Проснется она завтра утром, как и сегодня, от рева моторов и грохота ящиков, которые под окном, громко матерясь, обычно не позднее шести утра швыряют грузчики магазина "Пятерочка". А ведь если подумать трезво: Николай – нормальный хороший муж – чего от него уходить-то? Из-за любви?
      Любовь – это самое главное? Это так? Или не так? Николай встретил, полюбил ее, они стали жить вместе, потом сделал ей предложение. Она сама согласилась выти за него, и жизнь эта ей в целом очень нравилась. И как вот тоже ему сказать: я тебя не люблю и от тебя ухожу? Явно-то ничего ее не держит, но ведь и не уйти. Казавшаяся когда-то уютной и даже просторной квартирка Макса теперь показалась ей просто собачьей конурой, да еще к тому же и ужасно грязной и до тошноты прокуренной. Тут требовалась даже не уборка, а настоящий капитальный ремонт. Причем в данном случае наверняка легче было сломать весь дом и построить новый. К вечеру ее уже от всего трясло.
      Поехала к себе домой. Вернулась туда как бы за вещами, даже стала их собирать, но потом бросила, легла на свою кроватку и сладко заснула.
      И так ей было хорошо!
      Наконец, закончили. Борисков оставил в кабинете медсестру Любу, молодую женщину двадцати пяти лет. Она отработала здесь около года, перевелась сюда из военного госпиталя из-за более высокой зарплаты и чтобы поближе к дому. И уже как год она была замужем и теперь ждала ребенка, находилась на шестом месяце. С будущим мужем она познакомилась в военном госпитале, где он проходил реабилитацию после ранения и контузии. Парень ей понравился, стали встречаться и вскоре поженились. Она считала, что ей с мужем повезло – это был спокойный и покладистый парень. С первого взгляда он казался абсолютной флегмой, при разговоре с женщинами смущенно улыбался, отвечал кратко. Подруги ей даже как-то сказали: "Какой-то он у тебя больно тихий и робкий!" Она им на это ничего не ответила, только пожала плечами. Она-то знала, что он был тихим только до тех пор, пока его не трогали. Сам же никогда не задирался. Так однажды в вагон электрички, где они с ним ехали, зашла компания человек пять каких-то явно обкуренных или обколотых парней: они были какие-то слишком громкие, дерганные, с мутными взглядами, хотя алкоголем от них вроде не пахло. Стали шалить. Ее Сережа смотрел на это мрачно, но до времени не влезал, пока один из парней, может быть, даже случайно, задел ее рукой по волосам. Он тут же поднялся и оттолкнул обидчика. Тот, конечно, сразу взвился на дыбы, и далее реакция мужа была мгновенная и очень жесткая. В несколько минут все пятеро были безжалостно и страшно избиты, причем, как говориться, просто в хлам.
      И это была вовсе не драка – те совершенно ничего против него не могли сделать. Это было просто избиение. Одного, который ее тронул, он, схватив за волосы, наверно, с минуту со страшным хлюпающим звуком бил лицом о скамейку. Любе этот звук потом долго мерещился.
      Они тогда с Сережей вышли на следующей остановке, точнее это она его вытащила. И самое удивительное, что минут через пятнадцать он, казалось, об этом происшествии совершенно и забыл, говорил о чем-то другом, смеялся, ел мороженое, а ее трясло весь вечер, она даже спать не могла. С тех пор она очень боялась повторения подобных ситуаций, что он может кого-нибудь убить.
      Еще однажды ночью ей показалось, что кто-то ходит в квартире. С колотящимся сердцем она затрясла Сережу. Он открыл глаза и тут же без всяких: "Что? Что?" тихо соскочил с кровати, не включая свет, вытащил откуда-то здоровенный нож, как-то по-особому ухватил его и бесшумно вышел из комнаты. Вернулся вскоре со смехом: оказалось, через балкон на кухню пролез соседский кот и шуровал на столе, уронил чашку. Сережа неудержимо зевал, нож крутился на его кисти веером. Она испугалась за того кота. Впрочем, кота Сережа не тронул, кот еще не раз приходил. Ему даже оставляли на подоконнике еду, хотя она сама очень не любила разводить грязь.
      Это огромный и страшный нож еще не раз откуда-то возникал: Сергей иногда точил его, сидя за столом на кухне, обычно в своей любимой майке-тельняшке. Изредка к нему в гости приходили такие же, чем-то похожие на него друзья – бывшие солдаты, и они громко разговаривали о непонятном ей и хорошо выпивали.
 
      Была уже половина восьмого вечера, пора было домой. Но только
      Борисков сел на стоянке в машину, как тут же и вспомнил, что висит над душою: одни хорошие люди попросили посмотреть больного родственника на дому, и он им клятвенно обещал сделать это сегодня.
      В кармане рубашки, поискав, нашел адрес. Было относительно по дороге. Борисков не любил такие визиты за возможные неожиданности.
      Нередко встречались обреченные люди, которые находились в своей среде, на своей территории, и приходящим к ним был сам Борисков. Это были, по сути, наиболее сложные и тяжелые больные, лишенные возможности передвижения и нередко абсолютно бесперспективные. У них был свой мирок, ограниченный этой квартирой или даже одной комнатой.
      Нужно было что-то им говорить, что-то прописать, как-то ободрить, дать какую-то надежду. Всегда потом возникает вопрос: этично ли давать надежду или надо говорить правду. Однажды это был больной с псориартрическим артритом и с осложнениями от длительного приема сильнодействующих обезболивающих и противовоспалительных лекарств.
      Как Борисков и боялся, ничего сделать уже было нельзя. Когда он прошел в комнату: увидел там целая сложная система передвижения по дому и существования. Жена – красивая, совсем еще нестарая женщина говорила о нем: "Мы", – как о ребенке. Своих детей у них не было.
      Все было направлено на него: все время, все силы и все деньги.
      Никаких отпусков, ничего. Когда он лежал в больнице, она себе лично никогда ничего не готовила – ела, что придется. Потом однажды он умер. Это ожидалось, но оказалось все равно неожиданным. Однажды его увезли в больницу, как увозили много раз раньше, чтобы вскрыть абсцесс, и он больше не вернулся. Она не знала, что делать дальше. В ней самой что-то будто умерло. Она не знала, как жить дальше – ей уже было тридцать пять лет. Или еще только тридцать пять? Нужно было начинать все сначала, и она не знала, как это делать. Какое-то время вообще не трогала вещи. Потом выбросила все. Прошло какое-то время.
      Она вышла замуж и родила ребенка. Успела. Ей было тридцать восемь лет. В роддоме она считалась старородящая.
      Сегодня же пришлось ехать относительно недалеко – в дом недалеко от станции метро "Академическая". Хорошо, что заранее посмотрел по компьютерной карте, где было указаны детально все дома, да и то поначалу повернул не туда. Казалось бы, все точно объяснили, и по карте заранее посмотрел, даже схему распечатал, но все же нужный подъезд нашел не сразу. Дверь открыла жена больного. Оказалось, что у него была тяжелый обструктивный бронхит, выраженная одышка и сердечная недостаточность. Этот пациент курил всю жизнь по две пачки в день и теперь задыхался даже в покое. Редко бывает, что легкие выдерживают такое количество сигарет, но в большинстве случаев формируется бронхит. Теперь сделать что-то радикальное было сложно.
      Борисков посидел, поговорил, послушал легкие, сделал назначения, получил деньги и ушел.
      Как-то Борискову довелось посещать на дому некоего миллионера.
      Оказывается, он заехал в поликлинику, но ему не понравилось находиться там среди других больных, соскоб на анализ у него забрали, а Борискова попросили посмотреть пациента на дому.
      Борискова забрали утром от самого дома, повезли на Фурштадскую улицу, там из машины позвонили охраннику в подъезде. Тот открыл подъезд и уже оттуда позвонил охраннику на площадке второго этажа.
      Когда Борисков поднялся пешком на второй этаж, охранник, видимо находившийся в соседней квартире, куда была распахнута дверь, его уже ждал на лестничной площадке, и уже сам позвонил в квартиру
      Флидлянда. Дверь открыла, видимо, его жена – молодая, очень красивая женщина в домашнем халате. В огромной прихожей были узорные полы,
      Борисков переодел там обувь и вымыл руки в такой же огромной, как и прихожая, роскошной ванной комнате. Затем его проводили в кабинет.
      Кабинет представлял собой огромный и длинный, с камином и каменными львами по обеим сторонам его, но в целом как казенно и довольно безвкусно обставленный. Какое-то время он ждал, пока откуда-то из глубины квартиры не появился сам заспанный и босой сам Семен
      Аркадьевич Флидлянд. Выглядел он просто ужасно. Вид у миллионера была такой, будто он только что от пивного ларька. Зубов у него не было вообще ни одного – все выдернули, а протезы никак не могли вставить из-за внезапно возникших во рту язв. Затем и послали за
      Борисковым. Борисков вынул уже готовый анализ, который ранее взяла медсестра, и стал смотреть, спрашивать, потом назначил лекарство.
      Фридлянд жаловался ему, что не мог давеча на банкете съесть бутерброд с черной икрой, которую очень любил.
      – Все надо мной смеялись: "Сема, а ты корочку оборви и мякоть с икоркой пососи!"
      Потом он попросил:
      – Доктор, вы только выписывайте мне самое лучшее, самое дорогое.
      Никаких дешевых лекарств, и главное чтобы только не попасть на подделки.
      Подделки препаратов случались и случаются и поныне являются головной болью для врача. Нередко они стоили так же дорого, как и настоящие, и отличить одно от другого было практически невозможно.
      Больной мог прийти и сказать, что ему ничего не помогает. И ты должен думать, что это: неудачно выбранный препарат, или же подделка? По большому счету сделать с этим Борисков ничего не мог.
      Поэтому он назначал только те средства, которые знал, и которые заведомо и обычно помогали. У него еще было какое-то подозрительное пятно на спине. Борисков не знал, что это за пятно, и сказал, чтобы вызвали дерматолога. В беседе проскочила фраза, что где-то они не так давно купались в океане. Это почему-то застряло в памяти.
      Проезжал по Лесному. Тут же вспомнил, как однажды смотрел тут на дому очень старую, почти столетнюю женщину. Социальное состояние ее можно было определить как одиночество во времени. Все, абсолютно все ровесники ее уже умерли. Дети – уехали за границу – в Израиль и в
      Америку. Они постоянно предлагали ее забрать туда, но они с сестрой
      (той, оказалось, было всего-то только восемьдесят восемь) не соглашались. Повсюду в доме лежали распечатанные конверты из-за границы. Зрение, конечно, их подводило – обе плохо видели, а старшая так вообще была почти совсем слепая и поэтому из дома не выходила.
      Борискова же вызвали по проблеме слизистой полости рта и тяжести в желудке. Женщину беспокоило нарушение вкуса, жжение и сухость во рту. "Доктор, неужели мне теперь всю жизнь жить с этим?" Борисков не нашелся, что ей на это и ответить.
      Вдруг начались звонки мобильного, и притом в самом неудобном месте
      – прямо на Литейном мосту. Отвечать Борисков не стал. Звонки могли быть всякие: и по делу и просто могли просить купить хлеба по дороге
      (тут же и вспомнил про заказанную картошку). Мост обычно в это время проскакивали без задержки, а сегодня встали и тут: под моросящей смесью снега и дождя регулировал движение знакомый гаишник лейтенант
      Валера Белов – видимо, ждали проезда начальства. Какой-то дед на
      "москвиче" выдвинулся вперед, тот так ему крикнул, что Борисков сам у себя в машине ужаснулся и решил даже не высовываться, настолько у
      Валерки было страшное и злобное лицо. Образовалась пробка, хотя вроде бы и поздно было по времени. Осталось-то ехать десять минут.
      На Фонтанке опять встали сразу за мостом, что напротив цирка. И опять была пробка на пересечении Невского и Фонтанки – уже в обратном направлении к дому, пусть и не столько длинная, как днем.
      Еле-еле, но двигались, хотя быстрее было дойти пешком. Надо начать ездить на метро. Впрочем, многие автомобилисты ворчат, а ведь все равно ездят. Один знакомый Борискова в метро не был наверно лет пятнадцать. Он считал, что в метро страшно. Кто-то ему сказал, что если на тебе хорошая приличная одежда, ее обязательно специально испачкают. Так и живет. Если своя машина у него ломается – он голосует "тачку", но под землю не спускается. Ругает пробки почем зря, но в метро, говорит, не буду ездить ни за что. Так же и молодые врачихи на работе. У них целая трагедия и куча разговоров, если сломалась машина: "Да как же я сегодня? Да кто же меня сможет подвезти?" У молодой врачихи Вишняковой новый "форд", а кто ей подарил: муж законный или "гражданский", или любовник – Борисков не уточнял. Интересно, чем отличается любовник от "гражданского" мужа?
      Совместным ведением хозяйства? Борисков как-то по какому-то поводу, не подумавши, случайно произнес на работе слово "сожитель", и тут же понял, что кто-то из женщин на "сожителя" очень обиделся.
      По дороге Борисков подсадил и подвез до Владимирской площади голосовавшую на Фонтанке женщину. Оглядел ее мельком. Симпатичная.
      Возраст около тридцати. С виду не поймешь, замужем или нет: странное было какое-то кольцо у нее на пальце: то ли серебряное, то ли из белого золота. Может быть, это просто маскировка под замужнюю? Если пристанешь к такой, то скажет, что замужем и что муж сейчас придет.
      Или же не скажет. Все зависит от ситуации. Многие женщины бывает, что только и ждут, чтобы к ним пристали, но тут же и сами отшивают человека. Понравиться с ходу вообще довольно сложно. С первого взгляда женщинам нравятся только профессиональные жиголо и брачные аферисты.
      К примеру, один знакомый Борискова из бывших пациентов Виктор
      Русанов ну никак не мог найти себе подругу для женитьбы и дальнейшей семейной жизни. Ему было уже тридцать пять лет. Возраст довольно критический, чтобы нормально впервые жениться. Все в это время женятся уже по второму разу, а у него никак не получалось и в первый. Он огорчался и сетовал:
      – Говорят всюду и пишут, что среди женщин много незамужних и желающих выйти замуж. Я чего-то их не встречал. К кому не приклеишься – все оказывается замужем. Сразу отшивают. Вот я хочу реально жениться – и не могу! Ау, свободные женщины! Где вы?
      – Увы! Найти свою половинку всегда тяжело…- тут же кто-то всунулся из присутствующих женщин.
      – Это все чушь про половинки! Какие (извините за выражение!) на хрен половинки! Все это придумано… Мы постоянно живем в плену каких-то таких придуманных шаблонов, типа "половинки", "жениться в мае – всю жизнь маяться", "как встретишь год, так его и проведешь"… Ничего это не значит.
      А кто-то однажды сказал так:
      – Говорят, даже если мужик вообще не сделал себе карьеры, не заработал денег и не приобрел богатства, но у него только и есть всего что четверо и больше детей – это уже означает, что жизнь его состоялась. Это как своеобразный джекпот – то есть абсолютный выигрыш!
      Русанова такие разговоры понемногу доставали, поскольку детей у него еще не было. И вот однажды совершенно случайно он познакомился с хорошей женщиной, которая за много лет настолько устала от своего прежнего мужа-пьяницы, что была всегда согласна на контакт – только приходи. Он ни разу не слышал от нее: "Сегодня я не хочу. Болит голова!" – при малейшем желании с его стороны она без всяких разговоров ложилась и раздвигала ноги. Но в то же время она нагружала его всякими домашними делами и непременно просила его что-нибудь купить или сделать. Сама она вышла замуж довольно рано, рано и родила, и когда они встретились, у нее была дочь уже восемнадцати лет, которой так понравились такие отношения матери с любовником, что как-то она сама, когда матери дома не было, пригласила его, и он стал спать еще и дочерью, которая оказалась большой и бескорыстной любительницей этого дела. Однако семьи у него так и не было. Он хотел семью, дом, много детей. А были две женщины, мать и дочь. Обе детей от него не хотели и просто использовали его в своих сексуальных целях.
      Одна очень приличная женщина однажды рассказала Борискову, как однажды она ночевала где-то в гостях, в загородном доме. Ей там выделили отдельную комнату. Все было хорошо, но она всю ночь боялась, что к ней будут ломиться, лезть в постель, попытаются изнасиловать. Она готова была уже отбиваться, кричать. Но никто ее не тронул. И вот что она сказала Борискову: "Поразительно то, что в глубине души я была даже где-то разочарована и раздосадована.
      Получалось, что мной пренебрегли как женщиной!"
 
      В конечном итоге Борисков добрался домой уже в начале десятого.
      Виктоша была сердита.
      – Почему так поздно? Есть будешь? – спросила она сурово, и не дожидаясь ответа, стала разогревать еду. А Борискову сунула в руки
      Микошу.
      И тут в кармане опять завибрировал ненавистный мобильник. Звонил старый школьный дружок Леша Романов: мол, срочно нужны деньги в долг; разбил чужую машину, на которой работал наемным водителем.
      Леша объявлялся примерно раз в год-два: или были проблемы со здоровьем или же – какие-то другие. Причем, он был абсолютно уверен, что деньги у Борискова есть. А денег у Борискова не было. Скажи кому, никто бы и не поверил: человеку за сорок лет, а у него нет в заначке двух тысяч долларов. Борисков сам был абсолютно уверен, что у всех других есть. У медсестер и то есть, это понятно – у них мужья зарабатывают. Или другой пример: медсестра с их отделения в прошлом году купила квартиру в кредит и теперь этот кредит выплачивала, работая на двух или трех работах. И утверждала, что деньги всегда можно найти, нужно только этого хотеть. Это была очень хорошая медсестра. Так сложилось, что она всю жизнь работала на низкооплачиваемых работах. Не голодала, но и свободных денег никогда у нее не было. Любые повышения зарплаты тут же нивелировались ростом цен, а потом, когда дочь вышла замуж, все накопления ушли на расширение жилья. И каждый раз денег не было, или их было ровно столько, чтобы заплатить долги и снова ничего не оставалось для себя. Деньги будто бы играли с ней в какую-то игру: поймай меня, если сможешь! И как в игре в пятнашки, отпрыгивали и уклонялись. Все какие-то казалось бы перспективные денежные проекты и начинания лопались. И она с этим смирилась, и с целью подработки начала шить кукол. Делала их очень долго и тщательно, а потом продавала через сувенирную лавку. Поначалу куклы продавались просто хорошо, потом очень хорошо, а потом другие тоже начали делать кукол, и, наконец, продажа почти полностью застопорилась. Произошло затоваривание рынка. Нужно было придумывать что-то еще. У другой медсестры, например, муж строитель, бригадир, получает очень много. Ездит на работу на иномарке, всегда ее завозит. Почему же она не бросает свою нищенскую работу?
      Леша Романов еще сказал, что они ищут адвоката – поскольку его, то есть Лешина, подружка (двадцати лет от роду!) не то чтобы зарубила человека сама, но была тому свидетелем и помогала своей подруге-убийце оттаскивать труп из дома куда-то там в коллектор.
      Борисков тут же и вспомнил, что как-то видел ее, эту Лешину подругу.
      Лешка однажды приезжал к нему вместе с ней и что-то Борискову завозил (коробку бананов?), или же они оба у него обследовались (на венерические и ЗППП) – сейчас точно уже не помнил. На вид это была девочка, конечно, оторви и брось, но какая же красивая-а-а! Глядя на нее, сердце просто замирало. От нее буквально искрило. Борисков глаз не мог оторвать. И если честно сказать, позавидовал тогда Лешке.
      Оказывается он заснул в дороге и где-то в районе Тосно врезался в отбойник, разбил морду грузовика, не полностью, конечно, но хозяин требовал деньги за ремонт – две тонны баксов. Лешку даже уже отлупили для острастки, чтобы не тянул с оплатой.
      Получалось так, что все чего-то покупали, выплачивали займы за квартиры, брали в кредит машины, приходили в новой одежде, проводили отпуска за границей. Интересно, откуда у людей берутся деньги? Вот недавно приезжал из Москвы родной Виктошин племянник. Образования никакого, институт бросил, отслужил в армии, потом сразу же женился.
      Перебрался в Москву. Теперь у него была какая-то своя фирма, сразу и не поймешь, чем занимаются, но точно не уголь добывают и у станка не стоят с раннего утра. Но у него уже была куплена квартирка на Кипре, чтобы отдыхать летом и вообще когда захочется. Самое смешное, что на квартиру в Москве денег у него не хватило, и он жилье там снимал.
      Только поговорил с Романовым, как тут же неожиданно позвонил из тюрьмы Дима Совков. Он где-то там прятал симм-карту, и ему, видимо, иногда давали мобильный телефон – позвонить. Борисков не так давно перевел ему немного денег на стоматолога, используя систему
      Webmoney. Как-то там это все работало. Сообщаешь код карты, и деньги как-то вынимаются. Дима сидел уже три года и сидеть ему еще было долго. Ситуация с ним получилась страшная и совершенно непредсказуемая. Поздно вечером на них с женой напала группа пьяных подростков, и, обороняясь, он одного из них убил просто ударом кулака. Тут же закрутилось дело, ему стали пришивать превышение пределов самообороны и убийство ребенка. На этого "ребенка" принесли в суд хорошие характеристики, и в конечном итоге Совкова посадили за убийство. Это было опять же пресловутое несчастное стечение обстоятельств. Может быть, если бы он убил взрослого, ничего бы и не было, не посадили бы – разве что дали бы условно. Ситуация тогда сложилась совершенно безвыходная из серии: налево пойдешь – коня потеряешь, направо – голову сложишь. Убивать пацана, конечно, не стоило, но вышло действительно случайно – парень оказался какой-то хлипкий и от удара в лицо сразу скончался на месте от мозгового кровоизлияния. Между тем он реально лез на Димона с ножом и серьезно порезал ему руку, но это обстоятельство суд по каким-то причинам принимать во внимание не стал, да и нож куда-то бесследно пропал. На суде погибшего мальчика представили как сошедшего на землю ангела во плоти, показали даже какую-то его увеличенную фотокарточку из первого класса, глядя на которую присутствующие чуть не прослезились, хотя более демонической рожи, когда они встретили его тем вечером в подворотне, трудно было себе представить. Это был ночной кошмар любой женщины. Можно было, конечно, сказать, что нечего было вечером вообще ходить по улицам – известно, что всюду грабят. Тогда бы и убивать подонка не пришлось. Короче, Димона посадили. Жена Совкова погоревала, конечно, но вдруг оказалось, что для нее это очень тяжело – спать одной без мужчины. Она была замужем с восемнадцати лет, а регулярной половой жизнью жила с шестнадцати, и так к этому привыкла, что очень скоро ощутила что-то вроде внутреннего сосущего голода, который безжалостно требовал утоления.
      Она даже порой заснуть не могла – полночи крутилась в постели, и поэтому как бы случайно стала встречаться с одним неплохим мужчиной с работы, как-то очень быстро к нему привыкла, и вдруг само собой оказалось так, что он у нее уже и поселился. И как только это произошло, то такой долгий срок ожидания мужа из тюрьмы ее уже угнетать совсем не стал, а вовсе наоборот. Она просто иногда смотрела на календарь и немного успокаивалась: еще много времени есть впереди, а что за этим последует, все неизбежные выяснения отношений – она даже боялась себе их представить и вообще старалась об этом не думать. Передачи, конечно, отправляла регулярно, и на развод не подавала, хотя и могла бы, и даже ездила на свидание. Они там даже переспали в специально выделенной комнате, но это ей не очень понравилось, и притом там так воняло!
      В последнее время на зоне появился мобильник, и ему давали позвонить. Первый раз он позвонил ей как раз в тот момент, когда она, довольная и усталая, лежала щекой на волосатой груди своего нового мужчины. Даже сразу не смогла среагировать, ответила невпопад, сослалась на то, что спала. Вышла на кухню, растерла лицо.
      Разговор вышел скомканный. Мужчина ее проснулся, тоже вышел, увидел ее сидящей за столом с потерянным видом, обнял, спросил: "Кто это звонил?" Сказать ему, что муж из тюрьмы, она не решилась, ответила что-то невнятное.
      Впрочем, и сейчас, когда Виктоша спросила Борискова, кто звонил, он тоже ответил невнятно. Виктоше не нравилось, когда кто-то звонит из тюрьмы. Последний раз Димон звонил перед самым Новым годом, поздравлял. Кстати, Нового года Димон опасался, поскольку в прошлом году завис под Рождество на каком-то пересыльном пункте, а выходных в тот год было почти две недели. Кормили очень скудно, кончились сигареты и печенье. Все это время не было ни свиданий, ни прогулок – ничего – о них просто забыли, они сидели в полной тьме: даже света в камере не было: лампочка перегорела, и ее никто не менял. Он за те две недели почти отвык от света.
 
      Микоша ерзала на руках, лизала лицо. Это было сначала ужасно подумать – куда-то переться из дома – казалось, что и со стула-то уже не встать, но пересилил себя и потом очень даже приятно погулял.
      Были и знакомые собаки. Микоша хорошо поиграла, побегала.
      Тут же гуляла соседка со своим котом на поводке. Этот так называемый элитный персидский кот все лето прятался, где-то бродил, и когда его все же отловили, то оказалось, что за лето он свалялся как валенок, и его пришлось остригать, как овцу, преодолевая его яростное сопротивление. Соседке он тогда распорол руку так, что думали вообще нужно зашивать. Морда у него всегда была очень недовольная.
      Но это было еще не самое вредное животное, какое он знал. Самое вредное животное в мире он когда-то знал очень хорошо. Это был
      Софьин кот – известная сволочь по кличке Кузя. Этот самый кот Кузя еще котенком проявлял свой исключительно скверный и склочный характер: дрался и царапался совершенно безжалостно. Софье постоянно драл колготки. В зрелом возрасте он ходил по перилам лоджий, гадил на балконах у соседей, воровал еду, запросто мог влезь в приоткрытое окно и навалить уже и в комнате. Борискову он как-то нассал на сиденье в машине, причем так обильно и вонюче, что даже встала актуальная дилемма: то ли постоянно обрабатывать машину дезодорантами, то ли вообще менять сиденье. Несмотря на все ухищрения Борискова, запах, наверно, с полгода стоял ужасный, потом
      Борискову отдали сиденье с разбитой машины. Даже когда машину уже поменял, запах этот Борискову чудился еще долго.
      На спортивной площадке какие-то ребята лет двадцати громко матерились друг с другом на спортивной площадке. В темноте хорошо было видно, как кто-то звонил по мобильному, светился синий дисплей, ему сходу врезали по морде – он упал, а голубой огонек мобильника взлетел высоко вверх и куда-то упал на газон – в старый снег и там погас.
      Борисков опять почувствовал перебои в сердце. Даже вспотел.
      Вернувшись, помыл Микоше лапки (Виктоша уже лежала в кровати), еще поел макарон с котлетами, наелся до отвала. Виктоша прямо из кровати грузила по ходу какими-то семейными проблемами, проблемами своей подруги, проблемами на своей работе. Еще и проблемами тестя.
      Борисков слушал, смотрел телевизор и ел, ел, ел, пил чай. Когда лег, тут же пошли пузыри из пищевода. Подумал: не надо было столько есть на ночь. Но нет воли. Ворочался, не спалось, пошел на кухню, выпил сначала тридцать капель корвалола, потом подумал: "Коньячку, что ли, шлепнуть?" – и шлепнул. И Наташину таблетку тоже проглотил. Наконец заснул.
 
      Была совершенно бредовая ночь. Приснилась Софья. Проснулся в возбуждении почти счастливый в пять утра и потом долго не мог заснуть.
      Как всегда прекрасная Софья даже во сне внесла в его жизнь смуту.
      С ней всегда были проблемы. Вспомнил, как они жили с Софьей на даче зимой. Основной проблемой были дрова, потому что стояли довольно сильные морозы, и нужно было топить печку каждый день, причем утром и вечером. Проходило довольно много времени, пока накапливалось хоть какое-то тепло. Борисков направлял электрический рефлектор на раскрытую постель, чтобы хоть как-то ее подсушить и согреть. Потом они забирались в кровать, крепко прижимались, обнимались, любили друг друга, лежали под двумя одеялами в отблесках огня из печки.
      Больше никого, кажется, тогда и не было во всем дачном поселке. В выходные они лежали в постели с ночи до вечера следующего дня и любили друг друга – до полного истощения. Казалось, что впереди жизнь будет еще лучше. А лучше уже никогда не было. Но короткий зимний день быстро кончался. Печь остывала. Нужно было возвращаться в город.
      Потом пришла весна. Оседали сугробы, в воздухе терпко пахло талой водой. Помнится, когда они шли с Софьей от платформы по дачному поселку к их домику – у Борискова мучительно болело и тянуло в паху
      – так он ее хотел. Как-то пошли в рощу за березовым соком. Борискову захотелось заняться любовью тут же в роще, вокруг вроде никого не было, но тут в небе затрещал мотор параплана. Он сделал разворот и низко пронесся над полем, поднимая из борозд только что вскрытой пашни грачиные крики.
      Они лежали рядом на чердаке дачи, где под крышей была сделана крохотная уютная комнатка, типа мансарды, стены которой изгибались под углом как крыша. Утром их будили вороны, ходившие по жести на коньке крыши и царапавшие ее своими когтями. Было тихо, никто их не беспокоил. Были будни, на даче никого не было и соседей не было, лишь где-то далеко визжала пила. Никогда больше не было таких спокойных солнечных дней, которые они проводили на озере, в прогулках и в любви ночью. Это был их крохотный мир, их страна, и они были единственными ее жителями. Однако вторжение в их страну вскоре началось. Оно произошло в виде самого худшего варианта -
      Алика, бывшего Софьиного бойфренда, заявившегося на своей старой раздолбанной машине с огромным арбузом, цветами и шампанским. Он не дрался, не скандалил, но само его вторжение в их мир, сломало весь распорядок этой спокойной жизни. Они сели на кухне разговаривать
      (Софья, умоляющее глядя, попросила Борискова полчасика погулять), пили чай. Потом Алик уехал, оставив арбуз. О чем они говорили – было неизвестно, но настроение было испорчено надолго. Вечером лежали в кровати рядом, не разговаривая. Он видел, что Софья не спала, глаза сверкали в темноте, когда она закрывала веки. Потом робко теплая рука ее коснулась его руки, переползла на живот и начала спускаться ниже. Он вздохнул и обнял ее.
      Утром Софья с аппетитом ела арбуз. Борисков есть не стал. Софья, увидев, его изумленный взгляд, виновато сказала:
      – Не сердись! Хороший арбуз, что же его – выбрасывать? Хочешь, я соседей угощу?
      Потом опять стала к нему приласкиваться, залезла в штаны, Борисков поначалу сердился, но у нее как всегда все получилось. Мир снова был восстановлен.
      Потом пошли сплошные ливневые дожди, и на даче стало как в тропиках – жарко и сыро. Пот тек ручьями. Это было не очень удобно.
      Они скользили друг по другу, как смазанные маслом. Тогда же с Софьей как-то ходили в сауну в лесу на берегу лесного озера. Моросил дождь, побежали на мостки прыгать в воду. Софья совсем уж голой постеснялась, была только в трусиках, и необыкновенно прекрасная.
      Взявшись за руки, с шумом бултыхнулись в воду, поплыли к кувшинкам.
      Над водой стлался пар. Это были чудесные неповторимые мгновения жизни.
      А потом пришла осень. И это была, пожалуй, самая счастливая осень в его жизни. Жили они все там же, на даче, до конца бабьего лета.
      Золотые дни. Тихая, ясная погода. Как-то вышел на улицу, пронзительной грустью объял его этот ясный приветливый день, а потом и вечер бабьего лета. День был так хорош, но я не видел его, а когда вышел на теплый воздух в царство осеннего теплого ветра, а когда наступил вечер, в сумерках повисла красная луна. Искрилась лежащая на траве паутина.
      Потом начались дожди. Однажды вышел на улицу: какая-то женщина в сапогах, до колена обляпанных глиной, в намокшем ватнике куда-то тащила на веревке грязную и мокрую козу. Стояла машина, сгружали мешки с картошкой. Листья висели на деревьях как грязное мокрое белье и устилали сад сплошным ковром, глушившим шаги. Вот и все.
      Кончилось бабье лето. Заканчивалась и любовь
      Софья… Не было никого ближе ее тогда во всем мире. Даже жена никогда не была ему так близка. И такой весны больше уже никогда не было. Потом много лет Борисков, провожая очередную весну, грустно думал, что вот еще одна весна прошла зря. Там были разные сложности.
      Тогда нужно было проявить волю, решимость, а Борисков этого сделать не сумел. Они расстались, а потом она вышла замуж за другого.
      Почему он ее потерял? Надо признать, Софья была женщина не его полета. Чтобы жить с Софьей, надо было быть совсем другим мужчиной – богатым, стремительным, уверенным в себе, самым лучшим. Софья хотела только этого и ничего другого. Он как мог тянулся, но не дотягивался. В юности Борисков еще имел иллюзии, что можно измениться. Однако жизнь показала, что измениться нельзя. Ты рождаешься с определенным талантом, определенными нервными реакциями. Люди, которых он знал еще по детскому саду, тот же Лешка
      Романов, Геныч – через десятилетия оставались все теми же.
      С Софьей было все сложно. Борисков тогда был женат уже лет пять, а Лизе было два года. Он просто не мог уйти. Позже еще оказалось, что Софья делала аборт, потом зачем-то рассказала ему о том, что там должны были родиться двойняшки. Борискову было до сих пор их жалко.
      Не сказала бы, может быть, не думал бы. Старался об этом не вспоминать. От одного этого воспоминания всегда болела голова и становилось душно. "На том свете тебе, Борисков, все припомнят".
      Как-то они с Софьей лежали в постели, Борисков мельком посмотрел на часы и подумал, что надо собираться. Он ненавидел этот миг. Он, наконец, встал. Софья посмотрела на него пристально. С ней явно что-то происходило. Она сказала:
      – Останься! Я прошу тебя, останься!
      – Я не могу! Ты же знаешь!
      – Почему?
      – Ты же знаешь!
      – Ты меня не любишь?
      – Ты же знаешь, что люблю. – Разговор был простой, но будто огромные камни ворочали.
      – Тогда почему? Разведись, мы поженимся и будем жить вместе.
      – Я занимаюсь этим, – соврал Борисков.
      – Это твой выбор. Тогда – все! – сказала Софья и, сжав губы, отвернулась. Это ее выражение лица он потом еще вспомнил, увидев скульптуру Родена "Любовь убегает". Она вскочила с постели и быстро начала одеваться. Борисков со щемящим сердцем попытался ее обнять.
      Впрочем, Софья, застегивая бюстгальтер, отмахнулась: "Я тебя знаю, ты можешь кончить только один раз, два раза подряд у тебя не получится. Давай, вали!"
      Борисков любил Софью, но и маленькую Лизу очень любил. И выбор между ними сделать не мог. А много позже оказалось, что в конечном итоге он потерял все.
      Потом Софья стала куда-то исчезать, скрываться от Борискова, вероятно, завела другого – хотела постоянной связи иди другого мужчину. Борисков мучился, подкарауливал ее. Тогда по средам ходили в спортзал на волейбол. Однажды сидел в раздевалке с Игнашевичем, врачом-дерматовенерологом. Они с ним как раз переодевались после волейбола в раздевалке. Игнашевич что-то там гнал по своим проблемам с подругой. У него всегда были проблемы с женщинами.
      – Согласись, когда люди любят друг друга, они не могут друг без друга жить, скучают, стремятся чаще встречаться, каждый раз с трудом расстаются, постоянно непроизвольно пытаются прикоснуться друг к другу. А тут что получается: она живет с другим мужиком, вообще не желает с тобой встречаться, ты видишь ее только в ее обеденный перерыв один раз в неделю, когда она все время посматривает на часы и задает вежливые, ничего не значащие вопросы. Потом она уходит, и ни тебе ни звонка, ничего. Ты можешь прийти через две недели, через месяц, и никаких к тебе вопросов, где ты был, что делал.
      Борисков тупо смотрел в пол. Игнашевич, который был в курсе их отношений с Софьей, видя подавленное состояние Борискова, заговорил, как всегда по своей манере, наклонив голову набок и не глядя ему в глаза:
      – Да чего ты так убиваешься? На тебя же смотреть больно! Она тебе просто морочит голову. Раз она с ним живет – значит, ей это нравится, или, по крайней мере, это ее устраивает. Говорить "люблю" само по себе ничего не значит. Необходимо действие, доказательство.
      Для женщины доказательством любви является близость с мужчиной. Она же живет, а значит и спит с ним. Каждый вечер стелет постель, ложится с ним рядом и когда кому-нибудь из них захочется, может быть, каждый раз на ночь они занимаются сексом. По статистике уж раза три-четыре в неделю это как минимум. Потом крепко спят, обнявшись. Ты ей не нужен. Я ведь ее парня знаю! – тут Игнашевич ухмыльнулся. Он говорил, не глядя на Борискова, что-то расправляя у себя в одежде: – Он приходил к нам сдавать анализы на скрытые инфекции. Софья его и приводила. Он мужик крепкий и знаешь, какой у него болт! Аж сизый, огромный, а яйца – как у слона! Я даже сам удивился. Впечатляет даже в спокойном виде. А меня удивить довольно сложно, но даже я удивился, а что уже говорить о женщинах. Он спермы наструячил чуть не пол майонезной банки. Лаборантка Маша как увидела, так закричала: "Покажите мне его скорее, я никогда не видела более качественной спермы!" Короче, суть в том, что она от него не уйдет. Тут скорее держит физиология. Я к чему все это говорю, чтобы было без ложных надежд, как ты сам всегда любишь говорить! Смотри, конечно, сам. Я же по-дружески. Любовь без взаимности не нужна совершенно, это пустое дело, всегда болезненное и разрушающее нервную систему. Женщине всегда хочется нравится многим мужчинам, покрутить мозги для нее это святое, но совершенно не обязательно, что она будут с ними со всеми спать! А такому прибору в глазах женщин можно противопоставить что-то уж совершенно исключительное, например, миллион долларов, настоящее богатство.
      Точно также, говорят, возбуждает. У тебя, Серега, есть миллион долларов? Нет? А такие яйца перевесить может только миллион!
      Вообще-то считается, что для России достаточно ста тысяч, но тут, я думаю, речь идет только о миллионе. Я вот самый обычный человек, но на комиссии в военкомате хирург, идиот, вдруг мне говорит, что у тебя, парень, мол, варикоцеле и одно яйцо практически не работает, и даже может не быть детей. Я до этого никак ничего не ощущал, пока не узнал, а сейчас вот думаю, что если бы у меня работали оба яйца, жизнь моя, может быть, сложилась бы совсем по-другому. Это наверняка женщинами как-то ощущается через флюиды. Через какие-то невидимые волны…- Тут его понесло. Словесный понос. Было ощущение, что он засунул в душу крючок и там ковыряется.
      Борисков ничего тогда не ответил, но ощущение было такое, что ему на спину будто плеснули кипятком. Тут были затронуты уже страшные глубинные нечеловеческие основы бытия, скорее животные, когда женщина выбирает себе самца из стада. И при этом выборе не нужны слова и ни на что они не влияют, а только запахи, движения, чувства подкорки мозга, что формирует наиболее крепкие и не всегда объяснимые логикой связи. Слова, деньги тут уже не играли ничего.
      "Надо расставаться. Пора", – подумал он. Решение было простое и вполне разумное, можно сказать, созревшее, но вслед за этим в душе его вдруг образовалась пустота, как будто разверзлась черная яма.
      Смысл его существования, по крайней мере, на какое-то время, был потерян. Они расстались. Еще один последний раз встретились. С трудом уговорил ее зайти перекусить. Сели в кафе. Она явно спешила, постоянно посматривала на часы. Стал ей что-то такое плести, мол, что она-то и есть его настоящая любовь, данная ему Богом и звездами!
      Ей это показалось смешным: "Господи, какая чушь!" Никаких чувств к
      Борискову она в этот момент совершенно не испытывала. Даже раздражения и то не ощущала. Вообще ничего. Да, были когда-то близки, – ну и что? Это все уже прошло. Как говориться "ушла любовь, завяли помидоры".
      – Что дальше будешь делать? – явно скучая, чуть не зевая, спросила
      Софья.
      – Уезжаю.
      Пауза.
      – Куда, если не секрет?
      – В Америку.
      Пауза.
      – Надолго?
      – Навсегда.
      Опять наступила пауза. Сказать больше было нечего. Ни ей, ни ему.
      Подходящих слов не было. Все было уже сказано раньше. Он встал.
      – Ну, пока!
      – Пока.
      Она только едва кивнула и снова посмотрела на часы.
      Он пошел прочь и, хотя не хотел оглядываться, все же оглянулся. Он тогда ушел, не оборачиваясь, боясь сорваться и по-детски заплакать.
      Она посмотрела ему вслед, пожала плечами, подумала: "Господи, до чего же он мне надоел!"
      Больше они никогда не виделись. Ощущение после такого нелепого прощания было странное и ужасное. Будто стоял поздней осенью над обрывом. Ему будто дунуло в лицо холодным ветром из мозглявого ноября с его ранними сумерками и бесконечными назойливыми дождями. И действительно, когда он входил в свой двор, пронзительный ветер в грязной подворотне, как кулаком, ударил ему в лицо, заслезились глаза. А ведь до этого дня еще оставалась крохотная надежда, но теперь она ушла. Любовь закончилась. Огонь, все это время гревший
      Борискова изнутри, вдруг погас, – да так внезапно, что как будто даже зашипело – словно залитый водой костер.
      Потом он узнал (просто просчитал по срокам), что она в это время уже была беременна. Ему однажды сказали, что она родила, и это было через семь месяцев после их прощания. Кстати, сообщила ему об этом, и с удовольствием, одна их общая знакомая. Она говорила и внимательно наблюдала за выражением лица Борискова – ей было по-женски интересно, как он на это среагирует. До этого они просто болтали о чем-то незначащем, но когда Борисков узнал о Софье, он дальше не смог и слова из себя выдавить. Он испытал настоящую душевную боль. Хотя, в общем-то, дело, казалось бы, самое радостное и великое: родился ребенок. Довольно, надо сказать, любопытное ощущение, когда внезапно узнаешь, что твоя любимая женщина родила ребенка не от тебя. До этого все-таки была какая-то очень маленькая, но надежда, что она однажды позвонит и вернется. Он каждый телефонный звонок ждал, что это от нее. И знал, что уже все, но все равно что-то внутри ждало. В нем еще жило какое-то детское ожидание чуда. И вдруг облом. Примерно такое же чувство, наверно, испытали ребята-комсомольцы из романа "Как закалялась сталь", строившие железную дорогу, когда им сказали, что, мол, смены не будет. Потом, еще через сколько-то лет, эта же самая подруга опять встретила
      Борискова и тут же сообщила ему, что у Софьи уже двое детей, и что муж у нее очень хорошо зарабатывает, и что у них большая трехкомнатная квартира, дача и новая машина "Опель"-минивэн. И опять она с интересом наблюдала за реакцией Борискова. А что было сказать:
      Софье повезло, счастья и удачи ей. Что ж, у Борискова тогда был выбор, он мог остаться с Софьей, но сам отказался от нее. Кроме того, Софья тогда повлияла еще на один важный эпизод его жизни. Как раз в то самое смутное для него время ему вдруг предложили поступить в очную аспирантуру – внезапно появилась вакансия. Конечно, на какое-то время была потеря в деньгах, но профессор Самсыгин, бывший тогда заведующим кафедрой, после защиты предлагал Борискову место ассистента. Тут были перспективы, но Борисков, занятый своими личными переживаниями, тогда отказался. Место тут же и заняли, да еще и приходили Борискова благодарить за то, что уступил. Потом был эпизод, когда ему предложили войти в перспективный бизнес. Нужно было немного рискнуть, сделать усилия, но Борисков и тогда отказался, а теперь те ребята были уже очень богатыми людьми.
      Все это было подобно долгой и мучительной душевной болезни. Он наверно не менее, чем полгода пребывал в состоянии депрессии, и даже пил таблетки, пока вдруг не встретил Киру. И тогда он понял, что любовь просто так никуда не девается. И лекарство от любви существует только одно – это новая любовь. Кире было всего двадцать лет. Она работала на картонной фабрике, а он подрабатывал там в медсанчасти два раза в неделю. Неизвестно, каким ветром занесло ее туда, наверное, по знакомству, но платили там действительно хорошо.
      Несмотря на то, что встречи с ней были скоротечны, но они были так ярки, что Борисков запомнил их навсегда. Но Кира тоже существовала в другом темпе и в другом мире, нежели Борисков, от него это требовало значительных усилий, и когда он выскочил из ее темпа, долго не мог отдышаться. Все время знакомства они куда-то ехали, мчались, занимались любовью, потому опять куда-то ехали. Такой темп жизни казался для Борискова слишком быстрым. Он от него уставал. В таком темпе и напряжении он долго существовать не мог. Нервная система не выдерживала. В той круговерти все хотели друг друга трахнуть.
      Эротика и секс преобладали над всеми остальными чувствами. Ему казалось, что все мужчины вокруг смотрят только на Киру. Какие-то были постоянные вечеринки, разборки, кто с кем спит. Конкуренция, столкновения. Когда они расстались, у него в душе надолго осталось ощущение ветра. Потом только почувствовал: это была его лучшая женщина, какая-то часть души была вырвана навсегда. Никто не мог и не был ближе ее и ночью и днем. С ней он был самим собой. Ни с кем он не был так откровенен, в чем может быть, и была его вина. Не надо себя всего раскрывать ни перед кем, даже перед женщиной. При необходимости она может ударить в самое слабое место. Он предложил ей выйти замуж, но она, к его удивлению, отказалась. Эта сцена объяснения заняла по длительности, наверное, всего три-пять минут, но Борисков потом воспроизводил в своей памяти бессчетное количество раз, обдумывая, наверно, часами, которые, возможно, теперь сложились и в целые дни. Существуют и большой истории такие события, одно обсуждение и описание которых занимают многократно большее время, чем они сами происходили. Таков День Победы, таковы и все революции.
      Так и в частной жизни это было глобальное значимое событие, отразившееся на всей последующей жизни Борискова. Кого выбирает женщина и почему? Почему некоторые мужчины могут взять любую женщину к их же женскому восторгу, за других же выходят, чтобы хоть как-то создать свою семью, хотя раньше мечталось совсем о другом.
      После расставания с Кирой вначале он жил как бы спокойно, отдыхал, но потом случайно встретил, и тут же все проснулось вновь. Но она была уже с другим, потом, говорят, и от того тоже ушла. А спустя всего пару лет с ней произошла совершенно чудовищная история: она упала во время работы в чан-разрыватель целлюлозы, где при температуре сто двадцать градусов крутятся ножи.
      В этом деле было много странностей. Она внезапно пропала и нигде не проявлялась с двух до четырех часов дня, с фабрики не выходила
      (там был жесткий пропускной режим). Что-то там такое заметили, остановили машину, слили бумажную массу и нашли там только две берцовые кости и золотую цепочку с кулоном. Самое страшное, что на стенках чана на металле были обнаружены следы – царапины от ногтей, что означало, что она какое-то время, может быть секунды, была жива и пыталась выкарабкаться. Борисков всегда холодел, когда думал об этом. По фабрике сразу прошел слух, что она упала не сама, а что ее столкнули. Даже предполагали, кто. Был один такой тип – преследовал ее. Она была очень красивая девушка, всегда очень боявшаяся смерти, и никак бы не спрыгнула сама. Ее хотели во время работы изнасиловать, она оказала сопротивление, и ее сбросили в разрыватель. Что же она такое натворила до этого, за что она получила такую страшную смерть? Борисков надеялся, что все-таки она ничего не чувствовала, потому что была в шоке. Так знакомый машинист электрички рассказал, как они однажды сбили бабку у платформы
      "Ленинский проспект". Машинист видел, как ее ударило и откинуло на несколько метров в сторону, но она в шоке еще встала и побежала. Они тогда еле ее поймали.
      Кира была из одной лучших женщин мира. С ней была самая прекрасная весна, и сама она была частью весны. Без нее весна уже никогда не была такой весной. Без нее мир для Борискова стал другим. Ощущение мира изменилось: без нее он стал менее ярким. Она никак не должна была умереть, и тем более ТАК умереть. В этом была какая-то страшная несправедливость. Борисков шел по проспекту Газа и горько плакал.
      Слезы потекли из его глаз неудержимо.
      Случилось так, что по прошествии какого-то времени он разговаривал с начальником того самого цеха, где работала Кира, и речь вдруг зашла о том страшном происшествии. Тот, не зная об отношениях
      Борискова и Киры, стал говорить про такую версию, что ее хотели трахнуть, а она, видимо, сопротивлялась. Все так считают. Мол, есть такой Калабанов Павел, который до сих пор там и работает. Мужик как мужик. Женат. Двое детей. Но за Кирой ухлестывал, она ему очень даже нравилась. Приставал. Постоянно, как говориться, "пытался склонить к сожительству". Есть такая версия, что он ее и столкнул, но ничем не доказано. Люди так считают, потому что упасть сама она никак не могла. Самоубийства таким способом тоже не совершают. Слишком страшно. Женщины для самоубийства обычно пьют какую-нибудь дрянь, типа кислоты или щелочи, притом чтобы до конца не отравиться, или еще вены режут – и тоже обычно неглубоко. Борисков сталкивался на дежурствах с такими случаями, когда привозили девчонок с общаг с порезанными венами. Действительно, обычно были поверхностные порезы, от которых не умрешь. Раньше, говорят, нередко женщины-самоубийцы пили каустическую соду, после которой образовывались рубцы в пищеводе, и оставались инвалидами на всю жизнь. Это был скорее психопатический истерический поступок. Она не была истеричкой, она любила жизнь и всегда очень боялась смерти. К ней всегда клеилось много народу, и вряд ли она ощущала себя одинокой.
      И вот однажды на приеме этот самый Калабанов Павел Николаевич у него появился. Заполняя ему медицинскую карту, похолодевший Борисков его внимательно рассмотрел: это был сорокалетний мужчина, коротко стриженый, имеющий лысину, плотный, мускулистый, хотя и с жирком, сто два килограмма веса, широкая грудь, поросшая курчавым волосом, в целом, наверняка вызывающий у женщин симпатию, поскольку являлся образцовым самцом. Лысина косвенно могла говорить о высоком уровне тестостерона в его крови. Двоих он детей заделал, и наверняка и одной недели без женщины бы не прожил. Отпусти такого одного на юг – в первый же день он найдет себе подругу среди пасущихся там чужих жен, которые тоже не могут прожить без мужчины даже той самой пресловутой недели. Просто иначе не и заснут, если их перед сном не обласкают и не трахнут. Тут даже дело не в оргазме, а в некой психологической зависимости. А ведь тогда Калабанов был еще моложе.
      Можно было представить, как все это могло произойти. Он увидел одну красивую привлекательную женщину и в этот раз решил ее оприходовать прямо на работе: "Чего ты ломаешься?" Вряд ли он был ей явно противен, но дать такому даже один раз – считай, ты пропала: он будет тебя драть каждую смену и не по одному разу, и ты уже никуда не денешься – останется только переводиться на другую работу. А может быть, у нее в это время был свой другой мужчина, и она не хотела пачкаться. Она и отказала Калабанову, даже, возможно, оттолкнула его или дала ему по роже. Тестостерон ударил Калабанову в голову, и мужик скинул ее в разрыватель. Сколько бы он получил на суде, если бы его вина была доказана? Это наверняка зависело, понравился ли бы он судье, то есть был бы судья мужчина или женщина, и не факт, что женщина дала бы ему более жестокое наказание.
      Страшный был тот год. Парные случаи необычных событий и странных смертей. Уже другую женщину примерно такого же возраста нашли буквально через месяц в фабричной сауне. В сауне почему-то не было света (кто-то, уходя, его выключил), считают, что она села туда после работы и, видимо, пригрелась и уснула. Проснувшись от жары в абсолютной темноте, она в панике бросилась к двери, но наткнулась на печку, обожглась и стала рваться наружу. Потом обнаружили, что буквально в метре от двери голыми руками из стены были вырваны облицовочные осиновые доски с гвоздями, и она там же, на полу и лежала. Нашли ее только следующим утром. Выглядела она ужасно.
      И еще, чуть ли не в тот же самый день, когда Борисков узнал о несчастье с Кирой, позвонил его старый школьный друг Витя Зимаев, плакал в трубку. Его старшая сестра Людмила была жестоко убита у себя в квартире при ограблении. У нее на теле нашли множество ножевых ранений. Борисков знал ее в ранней своей юности, когда ему было лет шестнадцать, а ей, наверно, уже двадцать пять-двадцать семь и она казалась им взрослой женщиной. Она была старше их, получалось, лет на десять, по тем возрастам – разница значительная, но и тогда он видел, какая она красивая. Она была в отпуске, а у них были летние каникулы. Они отдыхали у родной тетки Зимаева в эстонском городе Пярну. Тетя Валя жила в историческом центре города, на улице
      Хоммику – недалеко от знаменитой Красной башни. все втроем ходили на море, загорали, купались. Запомнилось, что взрослые мужики постоянно пытались к Людмиле клеиться. В то лето стояла необычная жара, песок жег ноги. Вечером они опять все вместе гуляли по остывающему городу, ходили на мол. Все там было замечательно, только в одном им не повезло. Общий туалет дома располагался в коридоре, а стоки поступали в выгребную яму, которую по мере заполнения, примерно раз в год, откачивали. После очистки на ближайшей территории на какое-то время воцарялась буквально нестерпимая вонь, которая держалась во всем доме и дворе обычно несколько дней. И надо было такому случиться, что эта пресловутая сантехническая откачивающая машина, или попросту "говночистка", приехала именно во время их приезда в
      Пярну.
      После того лета больше Борисков ее никогда в жизни не видел, и поэтому она осталась в го памяти той красивой молодой женщиной.
      Обстоятельства ее личной жизни были ему абсолютно неизвестны, но говорят, она так и не смогла найти себе достойного мужа. И вот она была жестоко убита. Боль по ней и по тому прошлому, которое уже никогда не повторится, долго сидела внутри Борискова.

      Наступил четверг. Под утро Борисков задремал и так разоспался, что едва проснулся, и тут же, не теряя ни минуты, побежал гулять с Микошей.
      Шел мелкий дождь. День обещался быть несколько менее загруженным, чем вчерашний. Выехал опять с опозданием и снова стоял в пробке на
      Фонтанке и на Троицкий мост. На набережной подсадил человека.
      Человек был взъерошенный и несколько помятый, с явным запахом перегара и вообще неместного вида. Лет около сорока. Протянул ладонь, как лопату: "Леша меня зовут!" Ехал он до гостиницы
      "Выборгской". Разговорились. Точнее это был монолог пассажира,
      Борисков только кивал:
      – Я тут в командировке, вчера пошел поужинать, встретился с одной телкой. Поверишь, даже лица ее не помню – одну только жопу. Вот такенная! – тут же и показал руками, какая. – Как увидел ее – пропал! Сначала пошли с ней в ресторан, потом еще в какой-то ночной клуб – счас бы его и не нашел, потом на такси – к ней. Естественно, шампанское, цветы. Наконец легли. Только кончил, и тут же – считай в ту же самую секунду, или может через две секунды – подумал: а на фига все это было нужно? Посчитал, столько денег потратил за вечер – ужас! А зачем? Для чего? Предлагали же в гостинице блядей на выбор – недорого и сердито… Тыща за два часа!
      Борисков не выдержал – расхохотался во все горло. Впрочем, мужик не обиделся, но сам даже не улыбнулся. Видать, хорошо прогулял.
      Потом еще рассказал:
      – Парниша знакомый был тут недавно в Штутгарте в Германии в борделе. Так там это дело доведено до совершенства – секс на любой вкус. Его самого жаба душила платить сто пятьдесят евро и он купил самый дешевый вариант – за двадцатку. Там была комната с дырками в перегородке на разной высоте для людей различного роста, куда суешь свой прибор, и, пока его обрабатывают, смотришь на экране порнуху, и можешь воображать себе любую женщину. Ту же, которая за перегородкой, ты не видишь вовсе…
      Один идиот на черной подержанной БМВ хотел нагло пролезть вперед, там за рулем сидел какой-то плешивый мужичок, который стал чего-то жестикулировать и явно грязно ругаться. Леша опустил со своей стороны стекло и высунул огромный кулак. Тот тут же заткнулся.
      Маленькие животные нередко любят показать агрессию, они и укусить-то толком не могут, а делают страшный вид. Так есть и люди, которые даже нападают, запугивают, но, по сути, совершенно безобидные. В глазах их виден явный страх, но они ругаются, ругаются. Это часто видно на дороге. Какой-нибудь пузырь из машины пышет своей злобой, грозится вызвать некую бригаду для разборки.
      Впрочем, однажды в командировке в Афинах Борисков наблюдал на улице совершенно дикую сцену, хотя нет – скорее забавную. Две машины остановились на светофоре, из одной выскочил мужик, и кинулся, буквально стал биться в дверь другой машины. Оттуда раздался страшный крик и визг. Что там орали, было непонятно. Дверь внезапно распахнулась, оттуда высунулась женская нога в колготках и туфле и попыталась лягнуть мужика. Потом эта девушка вышла из машины и стала орать на мужика. Они так орали друг на друга, что Борисков, сидевший в машине, стоявшей сзади, даже испугался, что дойдет до смертоубийства, однако не дошло и до рукоприкладства. Оба, поорали, поорали, на какое-то время полностью застопорив движение и, наконец, разъехались. Сидевший за рулем парень, житель Афин, увидев изумление
      Борискова, засмеялся, сказав, что тут это обычное дело.
      Высадив мужика у гостиницы, Борисков понесся на работу, однако на ближайшем перекрестке возникла неожиданная ситуация – две фуры притерлись. Стояли там почти пятнадцать минут, еле протискиваясь мимо них. Очень длинные эти минуты утром, когда опаздываешь.
      Борисков заглянул в соседнюю машину и обалдел. Там сидела некогда уволенная из клиники врачиха по фамилии Литвинова. Уволили ее по одной простой причине: она была дура, да к тому же еще и внаглую брала с больных деньги: что-то такое им продавала прямо на своем рабочем месте. После увольнения она сначала работала врачом в медпункте крематории. Потом Борисков с ней еще раз случайно столкнулся: она лечила больных по телефону: разговаривала, тут же ставила диагноз, назначала гомеопатические горошки, курьер привозил их больным на дом, забирал деньги. И такие пациенты находились. Было это, по сути, чистое мошенничество. Впрочем, имеется мнение, что гомеопатия никому не делала вреда, но никто не может доказать, как это работает.
      Пока стоял в пробке, Борисков позвонил на вторую работу – в частный медицинский центр "Парацельс", чтобы узнать, есть ли запись больных на вечерний прием. Там звонку обрадовались: запись есть, и к тому же VIP, поэтому директор центра просил ни в коем случае не опаздывать и обслужить очень внимательно, то есть, как он любил говорить, "облизать". Борисков сказал: "Конечно, все будет сделано!", но сам чуть не застонал. Он надеялся, что вдруг записи вообще не будет, и тогда можно будет вечером спокойно отдохнуть, хоть в себя прийти. У него был план вечером заехать к Маше. И очень хотелось, и было страшновато. Теперь работа допоздна была поводом, чтобы не к ней заезжать, а, с другой стороны, тянуло. Всегда, когда звонил ей в дверь, сердце колотилось: Маша в зависимости от настроения могла и турнуть. В последнее время у нее постоянно были негативные эмоции и плохое настроение, особенно когда ему надо было уходить. История с Софьей будто повторялась. Борисков всегда этого момента ухода боялся и до последнего его оттягивал. С Машей они сошлись совершенно случайно. Борисков иногда об этом жалел, и иногда не жалел. Иногда с ней было очень хорошо, особенно когда не доставала. У нее был сын Павлик пятнадцати лет, который учился в
      Суворовском училище. Павлик, может быть в силу особенностей возраста, тоже был парень с закидонами. Мать он ни во что не ставил.
      Возможно, это общая черта детей: считать, что им родители должны по жизни и чего-то не додали. Об отце Павлика Борискову вообще ничего не было известно. По крайней мере, он никак не проявлялся.
      Да, была еще и Маша, но утверждать, что Борисков очень много любил в жизни, было бы слишком сильно сказано. И жен ни разу не менял. Как женился в свои двадцать пять, так и жил с одной женой Викторией уже, считай почти двадцать лет. А ведь говорят, что у голливудского актера-красивчика Рудольфо Валентино было десять тысяч женщин. У
      Борискова же за всю его жизнь было разве что три любовницы, так и то с кучей проблем и нервов. А хотелось-то всегда простого: пришел, расслабился, отдохнул и ушел, но так никогда не получалось. И вечные женские слезы: "А что будет дальше?" С другой стороны тоже можно их понять: они все-таки живые женщины, а не проститутки. Они хотят семью, детей.
      Ни для кого не секрет, что у незамужней женщины нередко имеется любовник – женатый мужчина, который иногда приходит к ней переспать, обычно – в выходные, но никогда на ней не женится. Впрочем, Борисков знал такую ситуацию, когда все было как раз наоборот. Один из знакомых ребят, Миша Плотников, довольно долгое время был любовником замужней женщины.
      Миша сам одно время утверждал, что общаться надо исключительно с замужними женщинами, потому что, – хотя и существует, конечно же, некоторый понятный риск (внезапное появление мужа), – но зато нет и всякой ненужной истерии типа: "Ты женишься на мне когда-нибудь?" и нет проблемы контрацепции и неожиданной беременности. Замужней женщине нужно получить от тебя только чувственность, обожание, обязательный многократный оргазм – и все. Ей некогда с тобой болтать
      – надо скорее бежать назад – в свою семью, к мужу и детям. Тут не до розовых соплей! И именно он, Миша, попал в лапы, точнее сказать, под туфлю одной очень волевой замужней дамы, которая к тому же являлась владелицей и директором некой торговой фирмы. Производство было довольно обширное, в том числе в ее ведении был и цех по пошиву рабочей одежды, включая медицинские халаты. Халатами она регулярно снабжала самого Мишу, а тот один халат и Борискову подарил на Новый год.
      Надо сказать, с Мишей эта дама делала, что хотела. Все эти известные трюки с привязыванием к кровати, с наручниками, переодеваниями в кожаные трусы, в пионеров и школьников – все это они переделали. Считай, прошли всю Камасутру постранично. Димыч как-то даже серьезно потянул мышцы на шее, даже ходил на физиотерапию. Была одна проблема: эта любвеобильная дама была настоящая фанатка мобильной связи. Даже непосредственно во время секса она в обязательном порядке отвечала на все входящие звонки.
      Если даже в самый решающий миг (иногда оставалось бквально чуть-чуть до конца) у нее звонил телефон, она тут же отпихивала любовника, или спрыгивала с него сама, откапывала со дна сумочки трубку (на тумбочку почему-то никогда не клала), обстоятельно отвечала на звонок, потом ложилась снова и командовала Мише: "Продолжай!" И при всем том самому Мише звонить ей на работу или на мобильный телефон было почему-то строжайше запрещено.
      К тому же она еще ухитрялась чуть ли не из постели звонить своим детям: "Подогрейте суп!"; мужу: "Пока, дорогой, до встречи, целую!"
      Затурканному же любовнику, уже одетая, подкрашивая губы перед зеркалом в прихожей, кричала: "Ну, ладно, я побежала! Не скучай!"
      Для нее это была словно какая-то игра. Она действительно делала с ним, что только приходило ей в голову, – то, что никогда бы не позволила бы с реально любимым человеком или даже, пожалуй, с собственным мужем. Но ведь зачем-то это ей все-таки было нужно?
      Женщине в подобной ситуации всегда сложнее. Мужик всегда найдет время и повод свалить из дома для такого важного дела, как встреча с любовницей, типа "у меня срочная работа, встреча с друзьями, ремонт машины". Женщине – куда как сложнее, даже если у нее нет маленьких детей. Она все равно по жизни обязана кормить, готовить и убираться в жилище (хотя сейчас снова появилась прислуга). Кроме того, чтобы куда-то выйти, а тем более на свидание, нужно одеться. Сколько времени необходимо женщине, чтобы одеться? Это мужик схватил куртку, шапку и уже готов. Ей же нужно вымыть голову, уложить волосы, накраситься. Мишина любовница всегда опаздывала, а часто в назначенное время не приходила вообще. И даже не звонила, что не придет. Большинство запланированных встреч просто срывалось. Сходить куда-нибудь вместе, например, в театр, на выставку, на концерт или, тем более, поехать на экскурсию – естественно было невозможно. Кода они вместе шли по улице, она нервничала, говорила: "Сейчас обязательно кого-нибудь встретим!", – поэтому передвигались только на машине. Несколько раз, правда, ужинали в дорогих ресторанах.
      Расплачивалась всегда она кредитной картой, редко наличными, и обязательно брала чек, говоря, что спишет это на представительские расходы. Через какое-то время Миша вообще перестал что-либо с ней планировать. Теперь получалось так: прибежала – переспали – убежала.
      И эти встречи становились все короче и короче, и случались все реже и реже. Некогда! И при всем том Миша понимал, что это была, возможно, самая лучшая женщина, которую он когда-либо встречал, и может быть, когда-либо повстречает, и находиться с ней, пусть даже недолго, была для него большая удача. Просто повезло. Она была и лицом красива и прекрасно сложена. Мужчины пасли ее с самого детства. Именно поэтому она тут же, как только восемнадцать исполнилось, вышла замуж за своего одноклассника, который приехал за ней в Петербург из их родного города, откуда-то из южной России, и, как только появилась малейшая возможность, переспал с ней и заделал ей ребенка. И этим он навсегда привязал ее к себе. Плотников же хотел ясности, определенности в отношениях (кстати, типично женская черта) и как-то спросил ее: "Ты выйдешь за меня?" Она тогда не ответила ни "да" ни "нет". Как-то очень хитро вывернулась. Мужчины тоже как-то всегда выворачиваются, никто сам не рвет, все женатые желают протянуть приятную связь максимально: "Я сейчас решаю этот вопрос; скоро и обязательно мы будем вместе!" Все это, конечно, обычное вранье. Вырваться из семейных пут вообще невероятно трудно, а уж женщине – еще сложнее, чем мужчине: муж, дети, дом, родители мужа, ее собственные родители, домашние животные держат ее намертво, как цемент. И даже если еще не успели завести детей, все равно уйти сложно. Расставаться трудно, даже если брак незарегистрированный. А, кажется, что тут такого: встать и уйти. Но все не так просто. Ведь надо поговорить с мужем, как-то собрать свои вещи, иметь какой-то транспорт их перевезти. Во всех случаях это сильный стресс. Это съехаться очень просто: обычно приходят в дом с одной сумкой, а потом за очень короткое время незаметно обрастают огромным количеством вещей и разных мелких вещичек. Так они и существовали с
      Мише. Она приходила тогда, когда ей вздумается, не очень часто, обычно в будни вечером, крайне редко – в выходные. Кстати, она сама его "заклеила": активно с ним познакомилась, потом в тот же день они пошли к нему и переспали. Обычно, когда она приходила, они сразу ложились в кровать, занимались любовью и только потом ужинали
      (почему-то у них никогда не получалось наоборот: ужин – постель).
      Так уж повелось изначально. Он как-то разозлился, когда она, как всегда спеша, подводила помадой губы и щебетала: "Ну, я побежала!
      Пока, прока, пока! Не скучай! Чмок-чмок-чмок!" – "Да можешь вообще больше не приходить!" – крикнул из постели с раздражением. Она странно посмотрела на него, но все равно снова появилась через неделю, и он все это время ждал ее с нетерпением и раскаивался, что в прошлый раз сказал ей такое. А после очередного секса снова злился и на нее и на себя. Потом она стала приходить все реже, и однажды после долгого перерыва появилась в каком-то необычном настроении, была весела и грустна одновременно, задумчива и непривычно ласкова.
      А потом ушла и уже больше не приходила никогда. В конечном итоге
      Мишу выбросили буквально как использованный презерватив. Конечно, было тяжело, но Плотникова от депрессии спасла работа плюс шесть тяжелых суточных дежурств в месяц, коньяк, а потом и новая подружка.
      И все равно, когда он случайно видел на улице женщину, похожую на бывшую любовницу, его будто в живот сильно било током. Это было довольно-таки неприятно. К тому же найти себе новую женщину было довольно сложно, поскольку подсознательно приходилось всех сравнивать с прежней подругой, ко всему тому выработался некий стереотип общения, который нужно было преодолеть. Новая подружка вроде бы была неплохая, но ни в какое сравнение с прежней любовницей ни по каким параметрам не шла, постоянно ныла. Они постоянно ругались. Самое ужасное, что человека нельзя полюбить по желанию.
      Иногда вроде и человек хороший, а все равно нелюбимый. И хочешь его полюбить и не можешь. К этому состоянию нужно было привыкнуть.
      Какое-то время Плотников пребывал в полном раздрае, говорил:
      – Ну, я не знаю, что и делать: наверное, куплю себе надувную женщину или, если денег не хватит, отдельно только женскую интимную часть.
 
      Вид у него при этом был такой, что не исключалось, что вдруг и действительно купит. У него было неподвижное, мало выражающее эмоции лицо – никогда не поймешь, когда шутит, а когда говорит серьезно.
      – Но это же гадко! Это ведь чистый суррогат! – захохотал Борисков, представив себе указанную картину.
      – А мы сейчас все живем в мире суррогата. Всё вокруг суррогат – натурального давно ничего уже нет. Вся жизнь сделана суррогатной.
      Искусство – это тоже, по сути, суррогат настоящей жизни. Все вокруг
      – фальшивое. Женщина делает макияж, красит лицо, увеличивает грудь, иногда врет тебе, что любит тебя, ведь она тоже ненастоящая. Поэтому разница между искусственной и настоящей женщиной очень-приочень относительная. Это тоже все суррогаты. И притом, я себе найти настоящую просто не могу – мне в этом не везет.
 
      Короче, Борискову от таких любовных мыслей стало довольно грустно.
      Ведь печальный итог был таков, что любил он в этой жизни до обидного мало. Он, кстати, никогда в жизни не встречался с девственницей, то есть так-то на улице, наверняка, и встречался, не зная об этом, но в интимных отношениях почему-то оказывалось, что до Борискова кто-то там уже побывал. Он всегда был следующим за кем-то и, наверное, еще и не за одним. Однажды в компании в бане по пьянке он почему-то ляпнул про это, на что приятель, у которого женщин было куда как больше – с ранней юности был любитель этого дела – громко похлопал его по мокрой спине, облепленной березовыми листьями: "Не горюй,
      Серега, скажу тебе честно: я их тоже не встречал! Ха-ха-ха!"
      Какие-то наверно тут изначально были замешаны гиперсексуальные школьные товарищи или другие специалисты, промышляющие этим делом и рыскающие по младшей возрастной группе. Кто-то другой был первым мужчиной и у нынешней жены Борискова Виктоши, и у Софьи, и у Киры, и у Маши и у немногих других случайных женщин, которых Борисков когда-либо знал. У них была своя личная жизнь и без Борискова.
      Конечно, он, без всякого сомнения, занимал в их жизни некую нишу, а в жизни жены Виктоши, возможно, и немалую, раз эта женщина согласилась выйти за него замуж, а значит, решила: почему бы не завести с Борисковым ребенка, создать семью. Ведь известно, что высшая степень приязни женщины к мужчине – это желание завести с ним ребенка. Но была ли тут настоящая любовь? Борисков даже сейчас не мог бы на это ответить ни "да" ни "нет". Было так: они какое-то время после, по сути, совершенно случайного знакомства встречались, потом стали спать вместе, затем однажды она сказала Борискову, что беременна, и они поженились. Виктоше тогда было двадцать три, а
      Борискову – двадцать шесть. О ее прежней жизни он вообще ничего не знал. Все только в общих чертах, но один период ее жизни – в течение четырех лет после окончания школы – так и остался ему совершенно неизвестным. Было совершенно неясно, где она жила в тот период и с кем. Подруги ее детства и юности, иногда заходившие в гости, никогда и ничего об этом периоде в присутствии Борискова не говорили. И вдруг оказалось, что она до него, Борискова, один раз уже была замужем, но потом развелась и получила новый чистый паспорт. У нее и фамилия девическая, оказывается, была другая. Тоже как-то совершенно случайно это выяснилось; ее школьная подруга на какой-то посиделке вспоминала: "Я тогда вхожу в класс, а там – Вика! Я ей и говорю:
      Качалова, ты чего тут делаешь?" Борисков же встретил ее уже под фамилией Беляева. И еще: ему никогда не попадалось никаких фотографий того четырехлетнего периода – вообще ничего. Школьный период в альбоме еще как-то присутствовал, было и несколько ранних студенческих фотографий и далее – словно какой-то провал. Но однажды
      Борискову совершенно случайно попалась фотография: Виктоша лежит голая в ванной. Сквозь воду много что видно. Пожалуй, только сразу после интимной близости возможна такая открытость: ни тени испуга или смущения, что ее снимают обнаженной. Судя по улыбке, блеску в глазах, с каким она смотрела в объектив, фотографировала тут явно не подруга. Интересно, если бы было сверхвысокое разрешение, увеличить это отражение в глазах, в зеркале – хотя, впрочем, лицо все равно будет скрыто камерой, но все равно можно было бы увидеть: одет этот человек или нет, мужчина это или женщина (о, святая наивность!).
      Фотка, видимо, завалилась в комод, где Борисков ее нашел, совершенно случайно – прилепилась под книги. Он посмотрел на обороте: там не было никаких надписей или отметок. Других фотографий того периода не было совершенно. Разве что несколько еще вспыли – все с подругами, и лишь одна попалась, разрезанная пополам. Кто-то неизвестный с фотографии был безжалостно удален ножницами.
      Кто был ее первый муж, Борискову тоже было неизвестно. Кстати, и то, что Виктоша до Борискова была замужем, тоже выяснилось из совершенно случайно подслушанного разговора ее подруг (те-то наверняка знали о ней много такого, что не ведал Борисков): "Ты,
      Ленка, не поверишь, встретила тут на днях бывшего Викиного мужа!"
      Борисков тут же прислушался, а она (Люся Крылова) продолжала:
      – Иду я по Загородному – по магазинам, и вдруг рядом останавливается здоровенный черный "Мерс", опускается тонированное стекло, – я думаю, что меня хотят похитить, – а оттуда высовывается
      – ты не поверишь! – Алик и говорит: "Люсик, привет!"
      Борисков, услышав это, просто обалдел. Но ведь не подойдешь же, не спросишь: "Викуля, а что у тебя за бывший муж такой, что за Алик?" -
      "Ну, был такой…" – а что она еще может ответить? "А что ж ты мне раньше про него не говорила, Викуля?" – Интересно, что бы она на это ответила? Совершенно непредсказуемо, как это бывает у женщин, например: "Ты просто меня не любишь!" Да и к тому же столько лет уже прошло, зачем ворошить. Излишнее знание не улучшило бы жизнь.
      Обманутые мужья еще и потому позже всех узнают об измене жены, что они подсознательно ничего не хотят об этом знать. Так же и онкологические больные реально не осознают информацию о своем заболевании. Тут происходит некая психическая защита.
      Итак, у Виктоши был муж. Она, вероятно, тогда, в ранней своей юности, наверняка любила его, спала с ним, строила планы на жизнь, но потом они почему-то развелись. В том прекрасном возрасте женятся только по любви. Детей у них не было, но неизвестно, были ли у
      Виктоши до Борискова беременности. Вполне возможно, что и были.
      Борисков по каким-то своим внутренним причинам и принципам физиологически не мог рыться в сумочках, в документах, в белье
      (фотография в комоде попалась случайно – чинил полку), категорически не мог читать чужие письма; и дневники дочери Лизы тоже никогда не читал. Виктоша, помнится, прибегала с круглыми глазами, тряся у него перед лицом тетрадкой: "Ты почитай-ка, что твоя дочь тут пишет!" А он не читал и не желал знать, что она пишет. Он, по свой работе неизбежно и постоянно касающийся разнообразных людских тайн и выслушивающий страшные истории, не мог себя заставить взять, скажем, в женской консультации Виктошину медицинскую карту и там посмотреть, были ли у нее раньше беременности, и даже если бы эту карту ему принесли и дали бы в руки, то все равно смотреть бы не стал. Он совершенно не желал знать правду. Вот он, законный муж, и формально и юридически, ближайший ей человек по родству, и кажется, все о ней знает, она при нем ходит голая, в свое время с ней было даже можно было, по теперешней моде, пойти и наблюдать величайшее женское таинство – роды, но все же существовала какая-то грань, которую он перейти никак не мог. И не потому, что он был какой-то уж очень щепетильный – напротив, как любой врач он был в определенной мере даже циничен в отношении подобных вопросов. Просто он не желал перешагивать эту грань в своих собственных интересах. Так некоторые или даже очень многие люди не любят и не хотят знать неприятной правды. Они обычно переключают канал телевизора или закрывают глаза, когда им показывают такую неприятную правду: нищету, дома ребенка, инвалидов и прочее подобное.
      У каждого человека внутри своя вселенная, свой мир, и он в ней самый главный бог. Вселенные всех людей, и особенно женщин и мужчин существенно различаются. У Виктоши, как и у любой женщины, существует свой личный мир, который переживает отдельные эпохи, такие как детство, юность, замужество за NN, затем вроде бы и короткий, но оглушающий период одиночества и поиска нового партнера, и затем эпоха совместной жизни с Борисковым. Точно также люди переживают и исторические эпохи, которые сами себе же и создают (а кто же еще?), машут флагами, кричат: "Слава великому Сталину! Смерть врагам народа! Слава КПСС!", а потом они меняются, и им уже кажется странным, как такое с ними вообще могло быть. Возможно, что с тем, с кем ей хотелось жить, у Виктоши просто не сложилось. Совершенно не исключено, что и замужество за Борисковым она воспринимала в какой-то степени как личную неудачу. Ведь получилось так, что практически все ее ближайшие подруги жили куда как богаче. И, главным образом, за счет мужей, хотя семенные проблемы были у них у всех. С другой стороны, Борисков знал, что, например, любовных романов Виктоша вообще не читала. Значит, что-то ее и устраивало в их совместной жизни, поскольку запойное чтение таких романов, говорят, является неким индикатором общей женской неустроенности.
      Выходит, поженились они с Борисковым, если считать по ее паспорту и по некоторым другим признакам, через год-два после ее развода с неким Аликом. И тогда получается, что с первым мужем она прожила самое большее года три. Впрочем, по нынешним меркам не так уж и мало. Наверняка и в рот у него брала. Борискову тут же вспомнилась давнишняя история: к нему на прием пришли уже пожилые бездетные супруги, видно, что любящие друг друга, с тем, что во время любовного акта у них появились некоторые физиологические проблемы: сухость во влагалище и боли у нее, у него же – обычные мужские: аденома предстательной железы, простатит и, как следствие, недостаток потенции и спермы. Многолетний любовный ритуал был нарушен. И это их испугало, поскольку жили они всю жизнь без детей, и секс было то единственное, что их связывало. Нет, впрочем, оставалась, конечно, духовная связь, но это было уже вне отношений полов. С юности же у них был острый всепоглощающий секс. Сначала это была страсть, которой они оба упивались. Потом это был почти каждодневный привычный ритуал перед сном, и когда он был нарушен, им обоим стало страшно. То единственное, что их объединяло, рушилось на глазах. В духовном же единении была некоторая необязательность и что-то жалкое. Духовно объединяются не любовники, а скорее зрители в филармонии. Борисков тогда поначалу не мог никак понять, зачем им это все нужно. Потрахались уже сколько? – наверно, тысячи раз – да и хватит, пора и меру знать. Самому Борискову тогда было, наверно, лет тридцать и у него была молодая жена. Тогда ему все это казалось странным: ведь все здесь понятно и ничего тут кардинально не сделаешь – возраст. Они тогда казались ему очень старыми.
      Вообще в старшей возрастной группе – скажем так, за пятьдесят – нередко попадались очень странные пациенты. Некоторые из них обращались словно в поисках эликсира вечной молодости. Борискова такие люди пугали. Он всегда сам ощущал неудобство за этих людей. И непременно находился какой-нибудь обещавший его изобретатель. И во все времена находились те, кто в это верил. Или молодую кровь вливать, или семенники от обезьяны пересаживать, или гормоны колоть
      – что, впрочем, по сути, почти одно и то же. Была одна такое пациентка – обратилась только что после проведенной пластической операции. Глядя на нее, было такое ощущение, что очень подержанную машину просто покрасили сверху, отполировали и издалека она смотрится очень даже ничего. При ближнем же рассмотрении были видны очень серьезные проблемы со здоровьем. Опять же запах. Ее саму особенно мучил собственный же запах. А человек не должен своего запаха никак ощущать, и тем более он не должен быть ему противен.
      Жизляй по этому поводу имел такую теорию:
      – С годами происходит нарушение обмена веществ, образуются метаболиты, организм зашлаковывается и отсюда появляется очень специфический запах старости. Поэтому с возрастом и начинают сильно душится. Понюхай юную девушку – ее собственный запах так прекрасен, что никакие духи не нужны. Ее можно и подмышкой нюхать и где хочешь, и тебя не стошнит.
      Ну, с юными девушками он тут явно перегнул. Если их какое-то время не помыть, они тоже будут пахнут будьте нате! Еще бы и казарму вспомнил с молодыми бойцами!
 
      В итоге Борисков опоздал на работу почти на десять минут. Начмед, кстати, тоже опоздал: парковались с ним почти одновременно, – выходит, наверно, где-то рядом и стояли в пробке. Рядом ставила свою красную "тойоту" гинеколог Анна Львовна Балашова, богатая и успешная женщина. Рассказывали, этой зимой ей родственники из Израиля прислали с оказией пятьдесят долларов, чтобы помочь в тяжелой ситуации с похоронами. После прочтения приложенного к деньгам письма у Анны создалось ощущение, что они оторвали этот полтинник от себя с огромными неимоверными усилиями и теперь ждут от нее благодарности.
      Возможно, у них и действительно и были некоторые финансовые проблемы, но Анна в этом сомневалась – Лев там работал врачом. Он и здесь-то в свое время не бедствовал. Все это могло бы показаться анекдотом, но между тем это была истинная правда. Она даже хотела сразу послать им назад свои сто или двести долларов, но побоялась, что они не поймут и обидятся.
      На утреннюю конференцию он успел, вошел вместе с начмедом. В терапевтических отделениях за сутки была одна смерть от тромбоэмболии легочной артерии у вполне благополучной больной.
      Вероятная причина состояла в том, что эта больная зачем-то стала делать себе на ночь массаж ног с каким-то кремом, тромб из варикозных вен на ногах оторвался и закупорил легочную артерию.
      И еще на второй терапии произошло ЧП: у парня, направленного из военкомата на обследования, по сути здорового, только желающего
      "закосить", взяли на анализ кровь из вены, через пару минут у него закружилась голова, и он потеряв сознание, упал в коридоре с размаху лбом об пол и получил совершенно реальное сотрясение головного мозга, что и констатировал невропатолог. Из здорового человека в один миг сделали больного, который не мог смотреть на свет и без тошноты оторвать голову от подушки. Во всем обвинили процедурную медсестру, что не предусмотрела это и не довела пациента до палаты.
      Борисков этого паренька давеча видел: здоровенный лоб под два метра ростом. А сознание мужики от вида крови теряют нередко: один омоновец завалился прямо по время забора, а он был сам большой любитель кому-нибудь кровь пустить и даже на войне бывал. И еще в том же отделении случилось неприятное происшествие с одной пожилой женщиной, к тому родственницей какого-то чиновника из районной администрации. Поступила она с давлением. Вечером просто повернулась в постели, услышала хруст и почувствовала боль в бедре.
      Рентгенологическое исследование выявило у нее перелом шейки бедренной кости. Начмед по этому поводу просто писал кипятком.
      В приемном отделении, судя по докладу, дежурство прошло без особых проблем. А бывало, что случались и происшествия вообще вне каких-то разумных объяснений. Так недавно в больницу на "скорой" доставили какого-то мужика с трахеостомой (у него из рассеченной трахеи торчала трубка), вытолкали его из машины и тут же уехали. Поступок был, конечно, сверхглупый, поскольку было ясно, что все равно бригаду эту определят, поскольку вызов-то зафиксирован, если, конечно, они сами его случайно не подобрали на улице. Борисков так и не узнал, чем там дело кончилось с этой бригадой. Но суть дела оказалась в том, что мужик задыхался – был просто синий, как баклажан – и они видно подумали, что он вдохнул инородное тело и сходу сделали ему трахеостомию, да еще и неправильно, повредив артерию, тогда как у него оказался просто тяжелый обструктивный бронхит. Теперь этот случай решили использовать для обучения дежурящего персонала правилам трахеостомии, если кто их забыл.
      Выступивший реаниматолог сказал, что в таких неотложных случаях вовсе не следует резать трахею вдоль, как сделали тому мужику, и что-то такое вставлять, а нужно рассекать ее поперек между хрящами или лучше всего просто воткнуть между ними несколько толстых иголок от капельницы (штук пять) и этого обычно для дыхания вполне хватает.
      Сидевшая рядом терапевт Женя Смагина поморщилась и сказала:
      – А я лично ничего никуда втыкать не буду, и резать горло тоже не буду. Я же не хирург. Сделаешь не так, так потом еще и засудят!
      Борисков реаниматологов очень уважал. Известно, что реанимация забирает очень много сил, даже обычный закрытый массаж сердца очень утомляет. Борисков однажды массировал сердце на улице какому-то упавшему человеку. Все это продолжалось довольно долго, поскольку вызванная прохожими "скорая" никак не приезжала. Проблема еще состояла в том, что пока делаешь массаж – мужчина дышит и зрачки у него сужаются, а не делаешь – он тут же перестает дышать. Поэтому
      Борисков жал и жал на грудину. Человек хрипел, в сознание не приходил, но был жив. Рядом продолжала течь обычная уличная жизнь.
      Прохожие иногда останавливались с советами, и советы эти, неизвестно откуда ими взятые, были в основном глупые: "Надо ему ремень расстегнуть!" или "Суньте ему в рот валидолу!" – "Да он почти мертвый! Какой еще валидол? Засуньте его себе в жопу!" – хотел, было, сказать на это Борисков, очень раздраженный тем, что сам он уже весь взмок, а скорая помощь все никак не приезжала. Наконец откуда-то образовалась машина, но не "скорая", а обычная легковушка, водитель и пассажиры которой сами предложили довезти мужчину до ближайшей больницы. Борисков так устал, что согласился. Он сказал им, чтобы они постоянно продолжали массаж, так как сам в машину уже не помещался, и они уехали с мужиком, а довезли его или не довезли – было Борискову неведомо. После этого дела он какое-то время испытывал страшную слабость, аж ноги дрожали. Энергии ушло очень много, хотя это, возможно, просто с непривычки. Борисков тогда, кстати, подумал о том, как мелочи могут влиять на жизнь человека. Он пошел в тот день этой дорогой совершенно случайно, чтобы купить в спортивном магазине копеечную иголку для накачки волейбольного мяча.
      И тут этот самый несчастный дядька и завалился. На принятие решения в подобных ситуациях должно уходить максимум тридцать секунд. Могло и так случиться, что медика здесь вовсе бы не оказалось, и пока ему бы пихали в рот валидол и расслабляли ремень, он бы благополучно и помер. Хотя совсем не факт, что его тогда довезли до больницы или там уже запустили сердце. У него наверняка была фибрилляция желудочков, что требует специальных реанимационных мероприятий.
      Жизнь человека вообще находится в цепи случайностей. У самой больницы, прямо напротив, как-то по осени сбило автобусом парня.
      Шедший на работу в это самое время анестезиолог обнаружил, что пульса нет, и резким ударом кулака по грудине восстановил сердцебиение. Тут же очнувшийся парень сходу врезал своему спасителю в глаз. Что же касается вопроса резать или не резать трахею, то точно такая же дискуссия шла по вопросу: нужно ли при реанимации делать дыхание "рот в рот". Жизляй тут же вылез с тем, что он где-то прочитал статью, что якобы в Америке выяснили, что простые люди (то есть немедики) в связи с угрозой СПИДа и прочей заразы вовсе не желают делать дыхание рот в рот совершенно чужому человеку на улице хотя бы даже и через тряпочку, и поэтому вообще не оказывают никакой помощи. А вот непрямой массаж сердца делать могут практически все, поскольку тут нет непосредственного контакта слизистых оболочек и воздуха дыхательных путей, поэтому в Чикаго сравнили две группы: одни дышали "рот в рот" и массировали сердце, а другие – только массировали сердце и оказалось, что выживаемость в этих двух группах никак не отличалась, и отсюда сделали вывод, что можно производить только массаж, ведь все равно ведь какие-то сокращения грудной клетки происходят, и кислород как-то в легкие поступает. На это тут же, как и обычно бывает в медицине, была высказана масса противоположных мнений.
      Жизляй сказал, что он лично согласен с американцами:
      – Вот так будешь дыхание делать рот в рот, а у него, например, кавернозный туберкулез, СПИД или гепатит С. Возможно заразиться? Да запросто!
      И тут же рассказал историю, как какие-то его знакомые заразились.
      Таких историй у него было великое множество. Еще и добавил к этому:
      – Говорят, что за границей врач просто может отказаться проводить реанимационные мероприятия без объяснения причин. У нас же ты это обязан делать в любом случае в течение тридцати минут, а иначе тебе могут предъявить обвинение.
      – Ничего ты не обязан! И вообще главное это грамотно записать в документы, что ты их производил, – тут же был на это ответ кого-то из клинических ординаторов.
      К слову был и такой случай. На отделении прошлой зимой лежал терминальный бесперспективный больной с раком почки, который вот-вот должен был умереть, но никак не умирал. Был он тоже откуда-то с юга, отчего постоянно окружен многочисленными родственниками. Шансов у него не было никаких, но родственники хотели, чтобы он все-таки оставался в больнице. Все и врачи и родственники уже устали ждать, когда же он умрет, а он все держался. Так продолжалось, наверное, уже месяц. Но однажды ночью на пост медсестры пришел его сосед по палате и сказал, что с ним все плохо: "Сосед-то мой помер!" Сестра, нисколько в этом не усомнившись, позвонила дежурному врачу, который только-только прилег. Тот сказал, полагая, что и так все ясно:
      "Свяжи его и выкати к лифту! Я утром все запишу". Медсестра, зевая, как и полагается, бинтом связала ему руки на груди, накрыла простыней, вместе с кроватью выкатила из палаты и поставила до утра к грузовому лифту. Утром появилась санитарка-буфетчица Антоновна, которая подняла на лифте котел с кашей, и, выехав с тележкой в коридор, стала орать: "Отдыхающие, кому каши?" – "Мне каши!" – раздался голос из-под простыни, и оттуда высунулась рука за тарелкой
      – как-то он там распутался. Антоновна от неожиданности села прямо в котел. Был страшный скандал. Медсестру тогда уволили, а врач получил выговор. А больной тот протянул еще целых две недели.
      Один больной с лейкозом тоже очень долго умирал, и уже вроде как умер, и тут сидевшая рядом с ним жена вдруг заорала, напугав все отделение: "На кого ты нас покинул!", и тут он вдруг открыл глаза, схватил ее за руку и внятно сказал: "Что ты плачешь, у тебя же есть дети!" Все были потрясены силой такой любови, вернувшей человека на миг с того света, однако потом оказалось, что врач перед этим ввел больному преднизолон, чем продлил ему жизнь на несколько минут.
      На конференции присутствовали и две врачихи с кардиологии. Они сидели прямо за Борисковым и разговаривали о нарушениях ритма.
      Борисков как лицо заинтересованное прислушался. Оказалось, там, у них на отделении, у одной больной случались какие-то наджелудочковые тахиаритмии, ей сделали УЗИ сердца и будто бы нашли в перегородке между предсердиями маленькое отверстие. Существовал очевидный риск инсульта, и надо было внутривенно капать перекись водорода и смотреть, проходят ли в отверстие пузырьки, чтобы уже точно знать, есть оно или нет. Тут же рассказала она и про одного доктора с кафедры, который имел схожие проблемы, но это были уже эпизоды трепетания предсердий, и, будучи по делам в Америке, во время такого приступа обратился в тамошний госпиталь, но там восстанавливать ритм ему не стали, поскольку, несмотря на все его уверения, не было точно известно, когда этот эпизод случился, и все пять дней ему там просто постоянно капали только гепарин, за что потом взяли с него шесть тысяч долларов. Впрочем, по возвращении в Питер, это нарушение ритма тут же в больнице и купировали. Американцы, конечно же, поступили юридически грамотно: а вдруг бы он там у них помер от тромбоэмболии?
      И риск такой был. И риск немаленький.
      Под конец представили нового врача на ультразвуковую диагностику.
      Профессор Терещенко в клинику привел уже своего сына, закончившего медицинский университет и после этого еще и клиническую ординатуру и специализацию по ультразвуковой диагностике. Посадили на хорошее хлебное место: эхография сердца и другие аппаратные исследования.
      Наверняка сразу же будет писать диссертацию. Было ясно, что врачебные профессии, как впрочем, и другие, постепенно становятся клановыми, гильдийными, кастовыми, как уже и было в прошлом. Из поколения в поколение передаются профессии: сапожники, политики, артисты, писатели, художники, врачи. Есть некоторые секреты специальности, есть возможность помочь на ранних и самых трудных этапах – пробиться, раскрутить имя, а далее оно уже само будет работать. По наследству в нынешнее время передавались даже кафедры в государственных ВУЗах, музеи, чиновничьи должности, даже сами государства – вещи, казалось, не имевшие никакого прямого отношения к частной собственности, но тоже наверно бывшие неплохими кормушками, которые отдавать кому-то чужому было бы жалко. Кланы врачей, банкиров, певцов, артистов и так далее – в какой-то степени веяние нового времени. В чем-то возвращение к средневековью – к гильдиям. У Борискова даже была такая пациентка – глава какой-то там гильдии то ли кузнецов, то ли кожевенников. Сама она была по образованию юристом, защищала их права, и пользовалась, как председатель гильдии, какими-то особыми льготами и к тому же получала необыкновенно большую, – с точки зрения Борискова, конечно,
      – зарплату. Летом они всегда снимали в одном и том же месте на
      Канарских островах домик и проводили там целый месяц. И Борискова туда тоже звали отдыхать. Они считали, что у него на это есть деньги.
      Борисков высказался об этом Жизляю, ожидая его немедленной негативной реакции. Но тот только пожал плечами:
      – А что в этом плохого? – Он что-то жевал.
      – Ничего, исключая то, что доступ в такие кастовые места для людей из некаст мягко сказать несколько затрудняется. Ключевые посты контролируется и за продвижение вперед и вход в касту всегда требуют денег! – сказал Борисков.
      – А почему все должно быть легко? Помнишь, что сказать великий древний философ Гераклит: "Все возникает через борьбу!" – это мы еще при коммунистах учили? Он ведь был чуть не первый материалист, этот самый Гераклит. Заметь, в любой сказке и в любой легенде герой всегда проходит некое испытание. Еще мне нравится надпись, которую я прочитал в какой-то книге Владимира Леви по психологии: якобы на камне в Тибете написано: "Научились ли вы радоваться препятствиям?"
      В толпе у выхода на лифты Борисков увидел знакомое лицо. Это был печально известный Лабоданов Александр Яковлевич. Несмотря на то, что он был и доктор наук и даже профессор, за ним числились какие-то нечистые дела. Лет пять назад он организовал частную лабораторию, где производил какие-то анализы, за которые брал большие деньги.
      Потом оказалось, что анализов никаких они там вовсе и не делали, а писали их чисто "от балды", на глазок, а потом делали какие-то выводы и назначали лечение. Такие вещи случались, по рассказам людей, нередко, например, Борискову один пациент из Казахстана рассказывал, что тоже очень долго лечился, делал дорогие анализы, а потом оказалось, что у него просто брали деньги, а весь анализ придумывали. В Питере Борисков с такими делами как-то последнее время не сталкивался, хотя разных частных лабораторий было довольно много. Некоторые реально делали исследования, обладая хорошей лабораторной базой или покупали исследования в крупных медицинских центрах, то есть брали материал, деньги, а анализ делали в самых разных местах, забирая себе немалый процент. Существовали и вовсе непонятные диагностические методики, когда в аптеках сидели люди в белых халатах, тыкали электродами в точки на ушной раковине и на компьютере показывали и распечатывали, какие есть заболевания.
      Заболевания находили самые разные, да сама методика была совершенно бессмысленной, типа лохотронов на юге, когда прикладываешь ладони, и тебе тут же определяют твой биологический возраст. Нередко, аргументом для больных служило то, что это показывали в рекламе по телевизору. В рекламе показывали обычно пищевые добавки, и самые простые и безопасные и, по сути, ни на что не действующие, поскольку рекламировать лекарства запрещено. Одни человек из рекламной компании, который сам придумывал разные стили подачи и слоганы, говорил, что напишет на любую тему все что угодно и как можно убедительнее и так, чтобы товар хорошо продавался.
      Сразу после конференции Борисков пошел в кабинет к заведующей. Там в десять часов собирали консилиум по больному Новикову. Ситуация с ним оставалась совершенно неопределенная. Человек явно умирал, но непонятно от чего. Эндоскопист видел в просвете бронха вроде как опухоль, однако биопсия кусочка не подтвердила, что это опухоль, ткнули еще раз и – снова ничего. Стали проверять на все, что только возможно и ничего не толком не могли сказать. Гистология – царица доказательств, ничего не определила, а у него каждый день скакала температура, он задыхался и непрерывно кашлял. Поговорили, поговорили, да так ни с чем и разошлись.
      Впрочем, бывало всякое не вполне объяснимое. Так, в прошлое воскресенье по страховому полису привезли финна, который лежал на носилках абсолютно неподвижно, как бревно, ни на какие внешние стимулы не реагировал и находился, судя по всему, в глубокой алкогольной коме. Стало известно, что они в компании с двумя нашими товарищами выпивали, и с их слов (они все оставались вроде бы на ногах) выпили якобы "всего-то восемь бутылок пива", и тут этот иностранный гражданин и выключился. Поначалу было даже предположение, что у него произошло кровоизлияние в стволовые структуры мозга, однако магнитно-резонансная томография ничего такого не выявила. Впрочем, на следующий день финн благополучно оклемался и на своих ногах покинул клинику.
      После конференции Борисков сразу пошел в процедурную и сдал на анализ кровь из вены. Процедурная медсестра Марья Дмитриевна была настоящим профессионалом и взяла кровь так мгновенно, что Борисков почти ничего не почувствовал. Марье Дмитриевне было уже за сорок.
      Двое детей, мальчик и девочка, у нее были хорошие, теперь уже взрослые, а муж – пьяница. И сын и дочь жили отдельно со своими семьями, и у дочки только что родился ребенок, со слов Марьи
      Дмитриевны, очень хорошенький. Мужа она бранила, но тоже, наверное, по-своему любила. Такое было свойство ее натуры.
      Борисков тут же из процедурной позвонил в лабораторию:
      – Когда будет готово?
      – Зайди в час, – ответили ему равнодушно.
      Понятно, что только одному ему были интересны результаты, и больше никому. Борисков тут же вспомнил, как работал на практике медбратом в нефрологическом отделении. Перед дежурством его строго-настрого предупредили: никак результатов анализов больным не сообщать, как бы они ни просили. Сделав основные дела, он сел за стол и начал вклеивать в истории болезни поступившие результаты анализов. Тут же откуда-то появился дядька средних лет, стал ходить вокруг, потом вежливо поздоровался, предложил апельсин (Борисков взял) и стал спрашивать про анализ мочи: "Просто посмотрите, есть ли там белок, или нет?" Борисков отказать не смог, но тут же понял, что сделал ошибку. Потом подходили другие больные, которым Борисков говорил уже сурово: "Завтра спросите у своего лечащего врача!"
      Сдав кровь, Борисков пошел в ординаторскую за своей папкой с историями болезни. Там уже был врач-рентгенолог Олег Васильевич
      Колобков. И человек был хороший, но ним висел некий рок. Это был действительно несчастный человек. Много лет он все страдал по жилью, точнее по отсутствию нормального жилья, копил деньги, а жилье все дорожало. Левые деньги он зарабатывать не умел. Он иногда говорил:
      – Врач в Америке получает сто двадцать тысяч долларов в год, сразу же он может снимать жилье или купить его. Любой банк даст ему кредит. Мне же кредит никто не дает. Я, конечно, не великий Боткин, но до революции и обычные врачи всегда имели какое-то приличное жилье. А у меня даже жилья нет.
      Вот и теперь нудел про жилье:
      – Слышали? Квартиры опаять подорожали!
      – Кто про что, а вшивые про баню! – тут же прошипел Жизляй, который лихорадочно заполнял выписные истории болезни, и, кажется, даже тихо сплюнул.
      В настоящее время этот доктор Колобков жил в глухой коммунальной квартире рядом с метро "Чернышевская", и прожил он там все свои лучшие годы, и каких-то перемен не ожидалось, поскольку никто в той квартире умирать вовсе не собирался, а наоборот, уже понаехали молодые, и нужно было держать ухо востро, как бы самого не отравили.
      Никто и выкупать эту коммуналку не собирался, поскольку окна выходили уж больно погано – во двор-колодец – прямо в другие окна таких же коммуналок. В окне напротив каждый вечер в течение многих лет жирная бабища, которая с каждым годом становилась все толще, ходила в неглиже и без оного. Если только не успел завесить окно – считай, испортил себе настроение на весь вечер. Комната Колобкова была на втором этаже, и там не только солнца вообще никогда не бывало, но и обычного дневного света не хватало, в связи с чем в комнате у него постоянно горела лампа. Даже один вид этой комнаты приводил его в полное отчаянье, а цены на рынке недвижимости просто устрашали и вгоняли в депрессию. Сколько Колобков ни зарабатывал, хотя и не голодал, а квартиру купить не мог, разве что два или три квадратных метра. Ипотечный кредит ему не давали по очень простой причине: из-за его смехотворной зарплаты. Рассказывали, что однажды он даже пошел узнать об условиях ипотеки, но банковская девушка, спросив его об его зарплате и получив ответ, просто остолбенела, и лишь потом вдруг с облегчением сказала: "Ах, да, конечно! Это, я так поняла, ваша недельная зарплата! Конечно, немного, но наш банк в таких случаях решает вопрос индивидуально…" Колобков в смятении и с позором ушел. Это была та ситуация, на которую даже жаловаться было стыдно, тут могло прилипнуть клеймо неудачника. А с неудачником никто не хочет общаться, считается, что это штука заразная. Могли ответить: "Крутись, как хочешь!" – а как это "крутиться" он совершенно не представлял. Россия, конечно, очень дорогая страна, но люди как-то потихоньку все-таки крутились: покупали квартиры или меняли их с доплатой, приобретали новые машины, ездили отдыхать за границу.
      Впрочем, Колобкова же интересовало исключительно жилье. Он и любой американский фильм всегда смотрел лишь с точки зрения жилья. Его всегда поражали огромные квартиры, дома с садиком, вторые этажи в них, на которые вели широкие лестницы. Комментарий у него всегда был один: "Вот это дом! Вот это квартирка!" Когда там в фильме по сюжету разрушали дом, он приходит в ярость. Но с такими ценами на жилье выход для него был один – жениться на девушке с квартирой, но такой девушки ему по какому-то стечению обстоятельств никак не попадалось.
      Почему-то без проблем он всегда знакомился только с девушками с периферии, живущими в общежитиях или в лучшем случае снимавших комнаты в коммуналках на паях с компаньонками. Однажды ему попалась реально хорошая девушка, но она была родом из детского дома и вообще не имела своего жилья и жила в общежитии. Колобков считал, что именно потому она и была мастерица на все руки в плане уборки, готовки и поведения в разных сложных жизненных ситуациях, что никто за нее никогда эти вопросы не решал. Самое смешное, что она была бы рада и у него жить в той его жалкой комнатухе. Она и он вместе зарабатывали вроде бы как и прилично, но и этого хватало только на питание и кое-какую одежду. Откладывать из этих денег хоть что-то было просто невозможно. Колобков не был патриотом и даже не болел за
      "Зенит". Кто-то верно сказал: "Любовь к родине и жизнь в коммунальной квартире две вещи несовместимые".
      Все призывали Колобкова брать пример с Гриши Ваганова. Ваганов последнее время, как говориться, "поднялся". Стал дороже и лучше одеваться, поменял машину. А дело все в том, что жена его, Елена, ранее обычная домохозяйка и активная потребительница денег из мужниного кошелька, вдруг решила заняться бизнесом. Она продавала всем знакомым женщинам и подругам, которых у нее было множество, американскую косметику и притом очень удачно – у нее к этому оказался природный талант. Она умела уговаривать. Оказывается, существовала целая система, так называемый сетевой маркетинг, по продаже этой, по мнению Виктоши довольно паршивой, косметики.
      Работали там исключительно женщины. Елена в этом бизнесе очень активно участвовала и имела какой-то карьерный успех – даже получила приз – розовый калькулятор. Там у них в компании за определенные достижения всегда что-то выдавали, типа значка-короны и звания
      "фрейлины". Елена очень надеялась заработать на "алмазного шмеля" и поехать в Америку – в город Денвер, где у этой компании находилась штаб-квартира. Там собрания сотрудников, говорят, происходили с большой помпой – им просто пускали в глаза алмазную пыль: селили в пятизвездном отеле, возили на розовых лимузинах. Должна была создаваться иллюзия близости и реальной достижимости настоящего богатства и возможности самой стать богатым. Им показывали успех вблизи: эти отели, лимузины, небоскребы, мишура, аплодисменты. Им представляли успешных красивых женщин, которые когда-то, как и они теперь, были в самом низу пирамиды. Быть безуспешным было стыдным.
      Между тем, это была, по своей сути, финансовая пирамида, опирающаяся на тысячи женщин, чуть не насильно втюхивающих косметику своим подружкам, коллегам по работе и знакомым. Иногда даже раздавали специальные каталоги, где можно было потереть картинку и тут же ее и понюхать. Ходили слухи, что за особые успехи даже в компании даже дают машины, если ли не "мерседесы", то "форды" уж точно. Теперь разговоры в семье были только об этом. Розовые цвета фирмы.
      Легендарные заработки. Борисков считал, что там был применен какой-то гипноз. Так заморочить людям мозги надо уметь!
      Люди зарабатывали, а Колобков все ныл по поводу своей низкой зарплаты. Нати богатую или обеспеченную подружку ему уже не светило, поскольку та детдомоская девочка уже там у него прижилась, вцепилась в него намертво, и судя по некоторым признакам, вскоре планировала там же и разродиться. Поэтому Колобков с каждым днем ныл все сильнее. Жизляй терпел-терпел, а однажды на это сказал ему так:
      – Не можешь заработать денег здесь, открой аптеку, создай частную клинику, кабинет или медицинский центр – как хочешь его назови, тут значения не имеет, дай рекламу, что лечим все, и народ, уж поверь мне, пойдет. Только нужны какие-то нетрадиционные методы. Простые люди давно уже не верят врачам в поликлинике, те будто бы кормят химией и только травят таблетками. А нужно что-то типа нетрадиционной народной медицины: великие травы Тибета, восточные методы, биополя и прочее такое. Народ во всю эту чепуху верит и идет к шарлатанам. Считается, что платное и дорогое – значит, хорошее. А если тебе лень этим заниматься – тогда молчи!
      Действительно, некоторые знакомые врачи открывали такие медицинские центры. Как-то недавно Борисков проезжал на машине где-то в районе метро "Черная речка" и к своему изумлению увидел на обочине дороги забрызганную грязью рекламу-книжку "Вылечим астму!", и больные, говорят, туда шли.
      По слухам, там лечили массажем и травами. Сам Борисков в травы не особенно верил. А вот Слава Зимозанов, врач функциональной диагностики, с юности имевший проблемы с сердцем, травников очень даже уважал. Был некогда такой знаменитый травник Коньков, который сделал Зимозанову особый травяной состав, который тот пил, и лет десять нарушения ритма его вообще не беспокоили. Однако год назад такие эпизоды возобновились вновь – Зимозанов начал терять сознание, причем однажды упал прямо в метро, поэтому он пошел искать своего травника, но тот, как оказалось, уже лет пять как умер. Деваться
      Зимозанову было теперь некуда, и он пошел сдаваться обычным врачам-кардиологам. Те, перед тем как начать его лечить, сделали ему электрофизиологическое исследование, которое состоит в том, что в пищевод вводят электрод и оттуда проводят разгонку сердечного ритма до цифры на десять ударов больше его собственного ритма, и смотрят, что и где работает не так. Сразу после этого исследования аритмия у
      Зимозанова прошла и больше года уже совершенно его не беспокоила: может быть, такая нагрузка на сердце каким-то образом пережгла дополнительный путь возбуждения сердечной мышцы. Сами кардиологи на это только пожимали плечами.
      Оформив выписку, Борисков зашел в девятую палату посмотреть
      Златогонова. Ночь тот спал хорошо, утром температура была нормальная, последние сутки кашлял уже редко. Борисков послушал у него легкие и ничего не услышал:
      – Все вроде бы хорошо, но надо завтра-послезавтра сделать контрольный рентген грудной клетки.
      Только вчера почти что умиравший Златогонов тут же забеспокоился:
      – Зачем я буду лишний рентген себе делать, зачем мне лишнее облучение? Только что ведь делали.
      – Ерунда все это. Вы знаете, что за один полет на самолете вы получаете такое же облучение, как будто бы вам сделали два рентгеновских снимка? – убеждал его Борисков, который очень хотел узнать, работает антибиотик, либо нет.
      На обходе Борисков застрял, потому что вступил с одной больной в бесплодную беседу. Она требовала каких-то гарантий. Женщина из пятой палаты, которой он принес выписку, вдруг заявила:
      – Вот вы меня выписываете. А вдруг я тяжело больна? Вы даете гарантию?
      Никто этого не мог гарантировать. Но анализы, включая онкомаркеры, ни специальная техника ничего не выявляли. История с одной сотрудницей: у нее появились боли в пояснице, и кажется, делали все, что возможно на самом раннем этапе. Все равно она умерла от опухоли почки. А ведь предчувствовала с самого начала. Может быть, внутренним зрением человек всегда что-то чувствует.
      Борисков на этом обходе застрял, потому что вступил в дискуссию с больными женщинами из четвертой палаты. Те всей палатой читали книгу
      "Черви-паразиты – источник всех болезней". "С больными вообще не надо долго разговаривать!" – в свое время учил Борискова один опытный врач, но и сам разговаривал. И Борисков неоднократно был тому свидетелем. Это было как гипноз: он говорил о субклассах иммуноглобулинов, о кластерной дифференцировке лимфоцитов. Для больного из деревни это было как заклинание шамана, или демонстрация ума, он мог в это время думать: "Вот врач-то у меня какой умный да разученый, значит, он меня точно вылечит! Но хватит ли у меня денег-то оплатить лечение?" Подобный способ воздействия использовали и на самих врачах. Например, бились между собой две конкурирующие фармацевтические компании. И по сути одни и те же профессора выступали на разных симпозиумах, показывали многочисленные графики, доказывавшие, что конкретно этот препарат лучше. Обычные рядовые врачи, сидевшие в зале, ничего из того, что говориться, не понимали, но возникала атмосфера крутой учености: "Круто!" Борисков тоже иногда объяснял, как мог, чуть ли не на уровне физиологии одной пациентке по ее заболевания, причины которого оставались неизвестными.
      Она же настаивала на точной ответе:
      – Но вы можете хоть что-то гарантировать?
      Борисков пожал плечами:
      – Как известно, медицина вторая по точности наука после богословия. Поэтому предпринимаются постоянные, хотя и в целом безуспешные попытки ввести в медицину хоть какую-то определенность.
      В связи с этим была сделана концепция доказательной медицины. Суть ее состоит в том, что пусть хоть всем десятерым вашим больным помогло, это еще не значит, что поможет другой тысяче. Для доказательной медицины личный опыт доказательством не является, тут необходимы специальные сравнительные и контролируемые исследования.
      Так вот, ваш случай в доказательную медицину не входит… Мы получили хороший эффект? Получили. Больше я ничего сказать вам не могу.
      Потом Борисков зашел в ординаторскую отдышаться. Там сидела расстроенная заведующая отделением, которой только что позвонили и сообщили печальную новость и она тут же пошла ею поделиться. Была у нее такая дурная манера: любые свои неприятности она обсуждала со всем коллективом. Так ей казалось легче переносить. Когда у нее дочка не поступила с первого раза в институт, об этом тут же узнала вся больница. На этот раз оказалось, что недели две назад выписанный из больницы шестидесятилетний сердечный больной, лечение которого потребовало от отделения значительных усилий, сегодня ночью умер дома во время полового акта прямо на своей супруге.
      – Вот бабку напугал наверно! – со свойственным ему юношеским цинизмом тут же прокомментировал румяный клинический ординатор
      Никулин. Самому Никулину было только двадцать шесть лет и у него были свои представления о старости, поэтому всех женщин старше пятидесяти он называл не иначе как "бабками", например:
      – Сергей Николаевич, тут вас бабка какая-то ищет! – крикнул он как-то на ходу Борискову. Этой самой "бабкой" оказалась не кто иная как давнишняя пациентка Валечка П., сама себя ни в коей мере бабкой не считавшая, и если бы она услышала, что так ее назвали, то смертельно бы обиделась. Так однажды она до слез расстроилась на то, что во время парковки у больницы охранник обратился к ней: "Эй, мамуля!"
      – Жалко человека, – сказал Борисков просто так, чтобы что-то сказать и не оставлять последнее слово за Никулиным.
      – А чего его жалеть-то? – тут же встрял в разговор откуда-то внезапно возникший Жизляй. – Вот сравни: умереть при оргазме, или, если тебе не повезло, в другой куда как менее приятной ситуации – как например, на прошлой неделе один на кардиологии пошел в туалет, извините, посрать да и помер прямо на горшке. Все сосуды у него были забиты бляшками, только что перенес инфаркт, а тут поднатужился, получил срыв ритма в трепетание желудочков – и каюк! Нарезал коней!
      Так и нашли на унитазе со спущенными штанами и в дерьме. Впрочем, ведь, согласитесь, и это, пожалуй, была, в общем-то, неплохая смерть по сравнению с другими-то.
      Жизляй, возможно, в чем-то тут был прав. И большинство присутствующих, наверно, тоже так подумали.
      Впрочем, Жизляй имел собственную дурную манеру высказываться не слишком корректно и резко, особенно когда окружающие излишне разливали сопли. Как-то в схожей ситуации он поморщился и сказал:
      – Одним человеком больше или одним человеком меньше – понятно, мир не содрогнется. Рождение и смерть – самые естественные процессы… И тут он был прав.
      По закону парных случаев около двенадцати самому Борискову позвонила уже жена другого больного – Карпова, выписанного из больницы почти две недели назад в вполне удовлетворительном состоянии, и вполне бытовым голосом сообщила, что Карпов в воскресенье внезапно умер и что его вчера уже похоронили. Карпов долго, чуть ли не месяц лежал в отделении и был действительно сложный и тяжелый больной, но такого внезапного конца все равно никто не ожидал. Борисков что-то промямлил, выразил ей соболезнование, но она будто еще что-то ждала. Тогда Борисков вдруг спросил, как это случилось: оказалось опять эта треклятая тромбоэмболия легочной артерии – ТЭЛА. Все произошло, когда Карпов гулял на улице с собакой. Умер он мгновенно. Борисков стал тут же вспоминать препараты, которые Карпов должен был принимать, и не было ли среди них каких-нибудь, способствующих сгущению крови. Но нет, терапия у Карпова была по сути идеальная, он постоянно принимал кардиоаспирин, но все равно умер. Борисков расстроился, но потом вдруг вспомнил мудрые слова реаниматолога Паши Каневского, что-де никто не решает, кроме Бога, сколько человеку жить. Следующие за этим сорок минут Борисков занимался приемом новых больных.
 
      В час позвонили из ординаторской, позвали пить чай, поскольку кому-то из врачей презентовали хороший большой торт. Тут же за чаем началась традиционная дискуссия:
      – Говорят, что англичане пьют много воды и считают, что если пить литра три в день, то это продлевает жизнь, Китайцы же, которые всегда жили без капельниц, считают, что вода это яд, и наоборот, если болеешь, много пить вовсе не нужно. Китайцы вообще полагают, что внутреннее всегда связано с внешним, например: если ты имеешь запоры, то есть даже дерьма тебе как бы жалко отдать – то ты и по жизни есть жмот, а если у тебя склонность к поносам – то по жизни тебе вообще нельзя доверять деньги – профукаешь.
      Вошел Жизляй, сказал Борискову:
      – Тут господа Сомовы заезжали сдавать контрольные анализы.
      Передавали тебе привет.
      Господа Сомовы – это была классическая богатая "семейка придурков", которая постоянно влипала в разные истории. Они, наверно, раза три-четыре в год попадали всей семьей в больницу.
      Зимой они поехали в Египет. И там какой-то гид возьми и скажи им, что если полизать некий черный обелиск, то у них будет много-много денег. Они, хотя у них денег и так было много, все по очереди полизали и вскоре чуть ли не спецрейсом были доставлены в Питер с жутчайшим кровавым поносом. Схожая история повторилась на следующие каникулы, где они всей семьей пили кровь какой-то змеи, которую при них же и зарезали, а вытекшую кровь разлили по стаканчикам. Лежали они в больнице Боткина, а тут они приезжали сдать какие-то анализы.
      Снова куда-то собирались, что ли? Тут Попов влез с комментарием. В прошлом году с ним случилось необычное происшествие: его, когда он потянулся на болоте за клюквой, в руку укусила гадюка. Некоторое время он чувствовал себя очень плохо, болел, но потом, когда действие яда закончилось, и осталось только неприятная повышенная чувствительность кожи укушенной руки, он стал ощущать себя очень хорошо – буквально летал. И это хорошее самочувствие продолжалось у него почти год. Возможно, змеиную кровь восточные люди пьют вовсе и не зря. Да и змеиный яд, как известно, применяют в медицине довольно часто и уже столетиями.
      Кстати, еще была одна подобная семейка. Чтобы прожить как можно дольше, они захотели питаться экологически чистой пищей и чуть ли не каждый день посылали машину к некоему частному продавцу в Вышний
      Волочок, у которого закупали молочные продукты и мясо. Однако однажды с мясом им не повезло, и они всей семьей заболели бруцеллезом. Борискову до этого случая попадался только один больной бруцеллезом, но тот был офицер-пограничник, служивший в Средней
      Азии. Судя по всему, он заразился, съев сырую печень горного козла.
      Оказывается, он был большой любитель охоты, особенно с автоматом с вертолета и в горах. Особым шиком было поперчить, посолить сырую еще теплую печень горного козла и там же на месте и съесть. Это его, нверное, и подвело. Инфекция поразила его позвоночник, суставы, и он через некоторое время полностью обездвижел. Когда Борисков с ним общался, жена пограничника его уже бросила. Она не могла видеть своего мужа когда-то большого сильного мужчину беспомощным инвалидом. И вообще брезговала больницей. Она была еще молодая и необыкновенно красивая женщина. Наверняка к ней приставали на улице.
      И хотя она его и любила, но все же ушла. Он сам ей предложил, потому что его самого мучила собственная беспомощность и сказал ей: "Уходи!
      Ты свободна". В глубине души он, конечно, наделся, что она останется, но она ушла. Борискову было его искренне жаль – это был реально красивый и мужественный человек, которому просто не повезло.
      Она вполне могла подождать, пока он умрет.
      Румяный клинорд Никулин вдруг ни с того ни с сего сказал, оторвавшись от газеты:
      – Пишут, что во Вселенной есть такая галактика, откуда свет идет тринадцать миллиардов лет. Это непредставимо!
      – Знаешь, сказать можно всякое, но ведь это не проверишь! – ответил на это Жизляй, отрезая себе огромный кусок торта.
      К чаю в ординаторскую обычно кто-нибудь заходил и с других отделений. На этот раз забрел бородатый Дмитрий Иванович Дубинин, заведующий радиоизотопной лабораторией, большой сторонник мистики – различных программированных кодов воды и всякой другой дребедени. Он был из тех ученых, которые вроде как бы и верят в Бога, но в то же самое время пытаются объяснить все библейские чудеса с научной точки зрения. Например, что-де, когда Христос ходил по воде, то это будто бы потому, что на море Галилейском вследствие редчайшей аномалии на одну ночь образовался лед, выдерживающий вес человека. Он также верил, что молитва имеет какой-то внутренний звуковой резонанс, от которого умирают микробы; и что эпидемии прекращались от колокольного звона из-за того, что также резонансом разрушались бактерии и вирусы. Наверняка, все это была полная чушь. Тут была попытка сделать из Бога реальное существо типа инопланетянина, которое где-то прячется и морочит всем людям голову, делая фокусы.
      Впрочем, таково было свойство Дубининского ума. Его ум был так сделан и во всем искал причину. Он даже постился, когда это было положено, также подведя под это некую теоретическую базу (очистка организма), молился перед иконой (искал резонанс с самим собой). Еще он любил поговорить об иммунной защите, но сам прививок не делал, постоянно ходил в соплях и страшно боялся сквозняков. Пить чай с тортом он тоже наотрез отказался:
      – Когда я ем такой торт, то прямо чувствую, как у меня в сердечном сосуде образуется атеросклеротическая бляшка!
      – Тут жира-то нет – он весь синтетический! – сказал ему на это
      Жизляй. – У меня одна больная делает такие же вот торты, так говорит, что только полдня и выдерживает, а потом у нее от пищевых добавок безумно чешутся глаза, забивается нос и опухает лицо.
      Борисков все это время опять думал, не допустил ли он каких-то серьезных ошибок с Карповым. Вроде бы, в этом случае нет, хотя, конечно, Борисков в жизни делал очень много ошибок. Плохие и неправильные слова говорил и поступки дурацкие делал. За многие из них и сейчас переживал. Что касается собственной врачебной квалификации, вопрос этот был для него болезненный. В прошлом году он и еще ряд товарищей проходили цикл усовершенствования, который все врачи обязаны проходить раз в пять лет, и затем сдавали экзамен и тестирование. Борисков тоже тогда прошел компьютерное тестирование без подготовки и полностью его провалил. Почти что на каждый второй вопрос компьютер сигнализировал: "Ошибка! Ответ неверный". Борискову тогда стало страшно, и он последующие две недели посвятил интенсивным занятиям и уже следующий тест сдал без проблем. Надо сказать, что вопросник состоял из двух толстых томов вопросов. Он и первого тома не просмотрел и половины, как уже устал, и забыл все то, что уже просмотрел вначале. Запомнить все это было просто нереально и невозможно. Он был в ужасе, весь его личный опыт тут был почти неприменим, поскольку вопросы были вообще по всем разделам медицины, и по каждому разделу придумывались ведущими специалистами по этим вопросам.
      Борисков переживал, а Жизляй по этому поводу говорил:
      – Ну и что? Я вот лишен иллюзий на этот счет. Я же не великий врач, как Боткин. В отличие от него я очень часто испытываю затруднение в диагностике, всю жизнь постоянно копаюсь в справочниках, слава Богу, сейчас ношу с собой карманный компьютер, где у меня записаны все основные схемы и препараты с дозами, чтобы хоть как-то соответствовать. А вообще – надо было учиться на кардиохирурга. Кардиохирурги – вот это элита, вот это работа! Пришил шунт, кровь пошла в обход забитой бляшками артерии и человек жив – почти что чудо! Или вставил стент, спас человека, получил хорошие бабки. Красота!
      Кстати, доктор Попов тоже категорически отказался от торта, заявив, что он теперь сладкого вовсе не ест из-за лишнего веса. Он вообще чуть ли не каждый месяц объявлял:
      – Начинаю новую жизнь!
      А ведь нет ничего труднее, чем начинать новую жизнь. Борисков однажды нашел давнюю запись в своем дневнике, где кривыми буквами было написано: "Никогда не употреблять крепких алкогольных напитков!" И что же? Он еще раз десять готов был повторить эти самые золотые слова, но снова и снова нарушал это правило.
      В два часа заскочил в отдел кадров. Там почему-то сидел хирург
      Саша Коростылев, курносый, тридцати лет от роду. Он собирался в ближайшее время жениться и обсуждал с опытными женщинами бухгалтерии детали этой церемонии.
      – Даже если бы ты специально придумывал, ты не смог бы найти более интересной и увлекательной для женщин темы! – сказал ему
      Борисков, поздоровавшись с ним за руку. Женщины действительно с энтузиазмом давали Саше советы, вспоминая свои собственные свадьбы.
      Одна даже свадебный альбом откуда-то извлекла. Борисков заметил, что женщины хоть через тридцать лет прекрасно помнят мельчайшие детали своей свадьбы и с удовольствием о них рассказывают.
      – Сергей Николаич, – жаловался Коростылев, – представляешь, на
      Английской набережной с меня требуют пятнадцать тысяч только за видео и фотосъемку!
      – Я считаю, что это незаконно! Это навязывание дополнительных услуг. Понятно, что все это обходится разве что в две три тысячи, а эти деньги они потом делят, – взмутился и Борисков. – Не плати!
      – В ином случае они грозятся провести укороченную процедуру!
      – Это чистая обдираловка! Я тут слышал, что за вход невесты в оранжерею для свадебной съемки требуют тысячу рублей, тогда как для всех других посетителей вход двадцать!
      – А еще на врачей пеняют. Там они обирают просто бессовестно, а потому приходят к нам и ноют: дорого! Ане знаете, сколько стоит голубей выпустить? – Далее речь зашла о символическом выпуске голубей на Стрелке Васильевского острова.
      Борисков оставил эту компанию за обсуждением столь важных вопросов и поднялся этажом ниже – во вторую терапию, чтобы посоветоваться по одному больному. Там работал его давний и хороший знакомый доктор Витя Шафаров. Молодой, лет тридцати, но уже с лысиной. Очень улыбчивый. Такая была его натура. Он всегда пытался во всем находить что-то хорошее, даже в самой что ни на есть пропащей ситуации. Однажды он вдребезги разбил свою машину и еще по ходу дела три чужих, его оштрафовали, и буквально в один момент он потерял абсолютно все деньги, что у него были, залез в долги, голодал, осунулся. Однако и тогда говорил: "По крайней мере, я получил опыт!" – больше ему и сказать-то было нечего. Пострадал-то по собственной глупости: не заметил знака: проехал на "Въезд запрещен". Находить во всем что-то хорошее видно было его прирожденной чертой. Это сказывалось и в его повседневной работе.
      Привычка давать ложную надежду была присуща его натуре. Конечно серьезный вопрос: хорошо ли вообще давать больным ложную надежду, или им надо резать горькую правду? Молодой женщине с недавно удаленной маткой и находившейся вследствие этого в глубокой депрессии, он, например, сказал:
      – У вас ведь остались яичники? Значит еще не все не потеряно, в принципе вы можете иметь ребенка: можно забрать яйцеклетку, оплодотворить ее и нанять суррогатную мать…
      Борисков, случайно услышавший это краем уха в ординаторской, где происходила беседа с этой больной, оторопел и потом сказал ему:
      – Ты бы, Витя, поосторожнее давал обещания: знаешь, каких бабок стоит такая суррогатная мамаша? Считай, целая квартира! Ты хоть понимаешь, что даешь людям ложную надежду! Пусть с ней психологи работают.
      Шафаров был невозмутим:
      – Они живут в каком-то провинциальном городе, там у них вообще все дешевле. А в ее ситуации главное – как раз надежда. Любая. Она сейчас находится в беспросветном жизненном тупике. А я просто расковырял в этом тупике маленькую дырочку. Пусть она придет в себя, а там уже разберутся. Людям надежду надо давать всегда. Тем более в ее случае это вовсе не фантастика, а вполне реальная вещь. Нужны только деньги. А что касается ложных надежд, то нам всем всегда давали и дают ложные надежды. Весь коммунизм тоже был ложной надеждой. А женщина вообще по жизни пребывает в иллюзиях, при этом являясь куда как более приземленным и реалистичным человеком, чем мужчина. Мы и живем-то часто только потому, что верим в ложные идеалы! Забери у нас идеалы, и жизнь вокруг нас сразу превратиться в ничто. Знаешь, почему я ей это сказал? Эта женщина ждала и даже жаждала, чтобы я это ей сказал!
      Поговорив с Шафаровым и возвратившись к себе на отделение,
      Борисков сел оформлять выписки уже на завтра. Каждый день одно и то же.
      Как-то один мужик-хирург, годами несколько постарше Борискова, сам перенесший в прошлом году инфаркт, хорошо выпив на своем юбилее, посетовал ему:
      – Знаешь, Сережа, я ведь целые десятилетия даже не помню, что и делал. Только работал: дежурства, операции, снова дежурства. Одно и то же. Эти годы куда-то всосались совершенно бесследно. Жизнь прожита зря. Точнее, она прошла мимо меня. Вот я постоянно работаю, вроде как бы и не бедствую, а жилья себе нормального купить не могу.
      Даже снять не могу. Раньше, в юности – коммуналка, сейчас – тесная хрущоба, мы просто натыкаемся друг на друга. Когда мне было двадцать, я все-таки думал, что когда-то вдруг наступит что-то такое, нечто, даже фраза такая была у нас с женой "когда мы разбогатеем, то…" и – ничего! Ничего мы не разбогатели. Она в какой-то момент даже перестала это говорить – видно, потеряла надежду. Каков вообще смысл жизни? Неизвестно в чем, но только не в ожидании завтра. Он у каждого свой. Люди все разные. Обидно: такой огромный мир и все прошло мимо меня. Дети маленькие были – работал на них и на свое отдельное жилье. Дети выросли, теперь опять работаю на них и уже на их жилье, на внуков. – Здесь он выпил большой глоток коньяку и причмокнул: – Специфика работы хирурга: привыкаешь к хорошим дорогим напиткам! Тут однажды летом в своей родной деревне попал в компанию одноклассников и совершенно не смог пить то, что они пьют… Так вот к какому выводу я пришел: своей жизни у меня нет. Я живу чужой жизнью. Пусть я врач, но я от этого ничуть не здоровее. Потому что у меня те же вредные привычки: коньяк и сигареты. Любовницы у меня и то все были на работе. Зато, правда, венерическими ни разу не болел. Ежедневная работа плюс шесть суточных дежурств в месяц, чтобы заработать дополнительные деньги.
      Опыт, конечно, но он, этот опыт, вовсе не означает, что ничему не надо учиться. Медицина постоянно меняется. Техника, материалы все постоянно меняется и с огромной скоростью. Раньше меня это радовало, теперь – почему-то нет. Я уже не успеваю. И вот я прихожу к тому, что я прожил жизнь зря. Уже все заметили: что я ни говорю, то всегда начинаю: "Один больной рассказал…", а своего ничего у меня нет.
      Совершенно бессмысленная жизнь!
      Он говорил еще Борискову о том, что в своей жизни почти ничего не видел, нигде не был. Огромный и прекрасный мир остался для него свершено неоткрытым. Он переживал о том, что острова Фиджи будут стоять без него, что у него ничего нет, и даже детям нечего было оставить в наследство. И еще рассказал, что с год назад получил за клинические испытания довольно приличные деньги, и что у него даже возникла мысль наконец отправиться в путешествие, но на это не было ни сил, ни мужества, и ни, что самое главное, решимости. Тогда он поехал на дачу, сел вечером на веранде пить чай, и подумал:
      "Господи, и ничего мне больше не надо, мне и так хорошо!"
      Он обожал дачу за то, что там не было телефона, и пришел в отчаянье, когда появились мобильники.
      – Сколько лет я работаю? – с жаром говорил он Борискову, которому от выпитого всегда бросало в сон и он маятником раскачивался на стуле, пытаясь попасть зубчиками вилки в горошек. – Считай, почти тридцать. Из них заведующим, считай, все двадцать. И все эти двадцать лет каждую ночь я постоянно боялся, что мне позвонят из отделения и скажут что-нибудь плохое. Так, наверно, мелкий частный предприниматель боится налоговой инспекции. Всегда ведь что-то нарушено. Нет, тут хуже – те боятся только днем, они могут закрыть на ночь магазин или офис и пойти домой. Врач – не может. Только на даче две ночи спал спокойно. А тут еще, будь они неладны, появились мобильные телефоны. И все. Помнится, я действительно по-настоящему отдохнул только года два назад на Селигере, в палатке – туда не доставала сеть, и сам телефон был отключен, потому что сел аккумулятор, а электричества не было. Я там никуда не спешил, только ловил рыбу, спал, читал книги, купался и не боялся, что мне позвонят с работы и скажут, что кому-то плохо. И еще… По восточной философии существует три периода жизни мужчины: юность, зрелость и старость, и в каждом периоде есть свои ценности: в юности это – любовь, в зрелости – творчество, а в старости – покой. И только они приносят человеку счастье. В старости и зрелости любовь уже не приносит такого счастья и удовлетворения, как в юности. Так же и для юности ненормальна тяга к покою. Всему свое время…Увы!
      Хирург был прав: звонки мобильного телефона действительно здорово доставали. У кого что болело, тот тут же и звонил. Что касается путешествий, то не факт, что и это дало бы хирургу ощущения счастья.
      У Борискова был один такой знакомый – самый что ни есть настоящий немец Оскар. Тут недавно встретил его у себя на второй работе – в медицинском центре "Парацельс", с которым немец сотрудничал. Оскар как всегда широко улыбался, но выглядел несколько усталым. Он работал на немецкую компанию, говорил на трех языках, постоянно ездил в разные страны. Его личным рекордом было сто шестьдесят три перелета на самолетах за один год. По большому счету это было просто невыносимо, но ему за это платили очень хорошие деньги. Пространство для него уже давно потеряло ориентиры. Денежные купюры и монеты разных стран (кроны, евро, доллары, рубли) перемешались в его карманах и в его бумажнике. На его руке желтела "Омега" с неизвестным временем. Он давно забыл о бедности, но и об отдыхе тоже. Просыпаясь утром с женщиной, он не всегда мог вспомнить ее имя и язык, на котором с ней говорил накануне. Это начало его несколько пугать.
      Жизнь вообще у всех складывается по-разному. Борисков знал одного такого человека, который по какому-то странному стечению обстоятельств в течение жизни регулярно попадал в катастрофы и аварии: во время службы в армии он один раз падал вместе с вертолетом, а однажды у него не раскрылся основной парашют и он приземлился на запасном, однако самое страшное началось с Чернобыля
      – он лично своими глазами видел тот взрыв на атомной станции, правда, но тут же успел оттуда уехать. Летом того же года он решил отдохнуть и в Новороссийске купил билет на теплоход "Адмирал
      Нахимов", который буквально через полчаса после выхода из порта столкнулся с грузовым судном "Петр Васин" и почти мгновенно затонул.
      Этому человеку опять повезло в том, что он во время отхода судна остался стоять на палубе, то есть в момент столкновения оказался наверху, и ему не пришлось выбираться изнутри теплохода. К тому же после удара на "Нахимове" сразу погас свет, потом, правда, на короткое время вспыхнул, но затем снова погас. Это произвело на всех ужасный эффект. Он постарался сохранять спокойствие, надел спасательный жилет, прыгнул в воду и отплыл подальше от корабля, где его и подняли на подошедший лоцманский катер. И еще он очень радовался тому, что был один, потому видел, как один мужик, стиснув зубы, среди этой страшной паники пытался спасти своих жену и ребенка лет шести. Вот это было настоящее мужество. Казалось бы, все тогда кончилось хорошо, но смерть продолжала гнаться за ним. Через три года в начале лета он ехал в отпуск на поезде Љ311
      "Новосибирск-Адлер" и под Уфой этот состав попал во взрыв газа.
      Большая часть этого поезда и еще другого – встречного – тогда сгорела. Вот тут он уцелел буквально чудом. На этом, казалось, все закончится, однако последняя катастрофа, в которой он лично участвовал, это была авария самолета в Иркутске, когда лайнер, уже приземлившись, съехал с полосы и врезался в гаражи. Этот пациент
      Борискова находился в задней части салона и ему удалось выскочить. С той самой аварии его начали мучить периодические поносы, и он обратился к врачу. Ему сделали эндоскопическое исследование толстой кишки, и там все оказалось нормально. Борисков считал, что это так называемый синдром раздраженной кишки, который обычно связывают с реакцией на стресс. При обсуждении этого случая гастроэнтеролог Витя
      Кузаков согласился с Борисковым, сказав при этом:
      – У меня был один больной, у которого перед тем, как ложиться в постель с женщиной для полового акта, начинались сильные спазмы в животе и ему нужно было срочно бежать в туалет. Тут просматривается четкая психическая связь "мозг-кишечник". Классический синдром раздраженной кишки, потому что он всегда боялся, что у него не встанет и вставить не получится.
      Заполнять все эти бумажки на выписку так осточертело, рутина настолько заела за год, что Борисков подумал: нужно попросить представителя какой-нибудь фармкомпании проспонсировать ему поездку в Москву на конгресс "Человек и лекарство". Хоть несколько дней не писать этих бумаг, а послушать умных людей. Год назад, весной,
      Борисков ездил в Москву на этот конгресс, который, по сути, представлял собой гигантскую рекламную акцию лекарственных препаратов. Однако при определенном навыке, перемещаясь из аудитории в аудиторию, заранее наметив по программе, куда нужно попасть, вполне можно было получить очень полезную информацию. Там он неожиданно встретил свого однокурсника Виталика Борзова, с которым к тому же пару раз ездили в стройотряд. Среди сотен незнакомых лиц
      Виталик показался почти родным. Они засели там же в Академии в кафе под названием "Хохлома" и хорошо попили пива. Виталик работал хирургом в медицинской академии, был кандидатом наук, занимался косметической хирургией и очень неплохо зарабатывал. Академия последние годы по "скорой" вообще не дежурила, главным образом, наверное, из чувства брезгливости: там очень не любили подобранных с улицы бомжей и буйной пьяни, для которых в приемных отделениях обычных городских больниц обычно строят специальную клетку. Такой пьяный или наркоман запросто может носиться по отделению с матом, брызгая во все стороны кровью и размахивая сломанной конечностью как кистенем. В своей больнице Борисков такие безобразные сцены наблюдал неоднократно. Кстати, на алкоголиков и наркоманов, обычно плохо действовал наркоз.
      Так сложилось, что месяцем позже Борисков снова на два дня оказался в Москве уже на другой конференции. Эта другая конференция проходила уже в Доме ученых на Пречистенке – совсем недалеко от храма Христа-спасителя. Гостиница "Белград", где Борискова поселили в Москве, была довольно паршивая, хотя и очень дорогая, но зато располагалась удобно – в конце Арбата, сразу напротив МИДа, и на заседания конгресса оттуда можно было ходить пешком через переулки.
      По ходу дела он тогда еще успел сходить в находящийся рядом музей изобразительных искусств имени Пушкина, где не был, наверное, лет десять. Там было довольно много картин, изображавших старую Москву.
      К его изумлению оказалось, что стены Кремля в 1806 году были белые, вроде как оштукатуренные, а перед собором Василия Блаженного были понастроены какие-то торговые лавки.
      На другой запомнившейся из того посещения музея картине была представлена история из древности, которая Борискова очень заинтриговала. Там был изображен царь какого-то древнего племени, который помогал Риму в войне против Карфагена. И они победили в решающей битве, и там еще была жена побежденного царя, которую царь-победитель, не желая обращать ее в рабство, взял себе в жены.
      Однако римскому военачальнику это почему-то очень не понравилось, и он стал ее то ли отнимать, чтобы все-таки продать в рабство, или, что более вероятно, просто хотел забрать ее себе в наложницы. И тогда царь племени дал ей выпить чашу с ядом и тем спас ее от унижения. Все это было нарисовано на одной картине типа комикса.
      История эта чем-то тронула Борискова.
      Выйдя из музея, он позвонил одним московским знакомым – семейной паре. Вечером они встретились и втроем хорошо посидели в ресторане
      "На мельнице", где прямо в зале тек ручей и стояли клетки с живыми курами. Эти знакомые Борискова были богатые, собирались купить дом под Москвой и рассматривали разные варианты. Ездила главным образом неработающая жена Рита, чтобы сначала подобрать то, что ей понравится, а потом уже показать мужу и тогда принять окончательное решение. Моталась вместе с теткой-риэлтером на такси, смотрели.
      Очень понравился Рите один дом за четыре миллиона долларов, но не устраивала маленькая площадь (всего 400 квадратных метров). Другой дом тоже очень понравился и по площади подходил (правда стоил уже почти пять миллионов "зеленых"), жалко только территория вокруг дома была почти голая, начисто лишенная растительности. Уставшая и уже несколько раздраженная тетка-риэлтер на это резонно сказала Рите: "В чем проблема? Заплатите озеленительной фирме триста тысяч долларов и вам тут хоть корабельные сосны посадят, да еще и возьмут на абонентское обслуживание!" От резких слов тетку-риэлтера удерживала только сладкая мысль об очень-преочень больших комиссионных, потому что покупка, скорее всего, если не сегодня-завтра, то послезавтра уж точно состоится. К полуночи пьяненького Борискова доставили в гостиницу, где он тут же блаженно заснул.
      Та поездка в Москву вообще складывалась очень удачно. На следующий день прямо на конференции в том же Доме Ученых Борисков встретил другого своего знакомого. Этот знакомый работал в фирме, продающей в
      России итальянские лекарства. Тут же пообедали уже в итальянском ресторане. Опять фирма угощала. Борисков ел молочный суп с морепродуктами и нахваливал. В этой фармацевтической компании начальником работал самый настоящий итальянец из Рима. Он считал, что, хотя в Москве жизнь и дороже, чем в Риме, однако ему здесь очень нравилось. Конечно, прежде всего, у него тут была красивая русская жена, ребенок и к тому же никто из его многочисленных итальянских родственников здесь не лез в его личную жизнь и не доставал по всяким другим поводам.
      Назад Борисков ехал ночным поездом. С соседями ему тоже повезло: пьяных и маленьких детей в купе не было. Еще в том же купе ехал отпуск в Петербург к подруге только недавно окончивший военное училище молодой офицер. Служить его направили под Москву – в
      Пушкино. Этот подмосковный городок ему очень не нравился. У него там однажды бандиты сняли золотую цепочку, а печатку с пальца снять не смогли, и с тех пор он ее сам стал оставлять дома, чтобы следующий раз не отрезали вместе с пальцем.
      Он рассказывал о своей службе:
      – У нас в части никакой дедовщины нет, потому что сейчас каждый молодой, если его чуть задели, тут же пишет бумагу с жалобой!
      Ехал он к своей девчонке, поскольку по месту службы еще ни с кем не познакомился. В Пушкино девушка при знакомстве всегда спрашивала: есть ли у парня машина и какая у него зарплата, а если не было машины, то говорила, что вот когда заработаешь, тогда и приходи.
      Короче, не нравился ему этот городок.
      С вокзала Борисков на часик заскочил домой, помылся и сразу же поехал на работу. И тут же окунулся с головой в эти самые проблемы.
      Все его больные еще лежали. И опять понеслось каждый день одно и то же: поступление и выписка. Нет, точно, надо ехать на конгресс.
      С этой мыслью Борисков вышел из ординаторской и чуть не был сбит с ног. Куда-то промчалась мимо него по коридору анестезиолог Любовь
      Павловна Андросова, даже воздухом обдала, вышибла из рук Борискова папку. Хороший была анестезиолог. Кстати, сын ее тоже собирался стать врачом, учился на первом курсе медицинского университета. В прошлые выходные пошел в гости к девушке, а потом его нашли ночью лежащим без сознания там же в подъезде. Приехавшая по вызову прохожих "Скорая" констатировала классический "передоз" и отвезла мальчишку в наркологию, где действительно в его моче обнаружили следы героина. Парень, как только очнулся, стал просить, чтобы позвонили матери. Позвонили. Мать сразу же приехала и хотела тут же сына забрать домой, но ей объяснили, что по действующим правилам раньше десяти утра его никак не выпишут. Ровно в десять оба родителя уже его ждали у дверей. Самое поразительное, что никаких следов инъекции нигде обнаружено не было, и парень божился, что ничего себе не колол, и вообще никогда героин в глаза-то не видел. Значит, каким-то другим образом, то ли с напитками, то ли как-то по-другому, ему "герыча" накачали. Любу до сих пор трясло:
      – Теперь после института я или папа тебя сразу будем забирать домой! – сказала она тогда сыну.
      Тащивший какой-то прибор медтехник Лурье, который тоже был в курсе этих страшных дел и у которого тоже были дети-подростки, посмотрев
      Андросовой вслед, запричитал Борискову:
      – Всех этих наркотов надо просто уничтожать, давить как крыс! Они заражают все вокруг себя! Всегда, конечно, жалко человеческую жизнь, но ведь это как опухоль – ее надо безжалостно удалять в пределах здоровых тканей!
      Впрочем, дети у него, обе девочки, были очень благополучные.
      Ходили в школу, слушались родителей. Конечно, всегда был риск, что они выйдут замуж за какого-нибудь идиота, который испортит им жизнь.
      Что ж, женитьба и замужество всегда есть дело рискованное. Это ведь как лотерея. Тут уж кому как повезет. Одна хорошая симпатичная медсестра с хирургии, Оля Варапаева, пару лет назад, можно сказать от отчаянья, вышла замуж за разведенного мужика, да еще имевшего двух детей от первого брака, и как теперь оказалось, довольно удачно. И ко всему тому поддерживает, что уж крайне редко бывает, хорошие отношения с его прежней женой, у которой тоже теперь новая семья. Все они дружат этими семьями, вместе пьют чай, воспитывают детей, обсуждают все новости. Смеются общим шуткам. Настоящая идиллия. И муж ей очень нравится. А ведь поначалу там все было без страсти – ей тогда просто надо было срочно выйти замуж, и главное, чтобы с жильем. У Ольги так сложились обстоятельства – просто жить было негде. Брат ее как раз тогда освободился, вышел из тюрьмы, начал пить, приглашать друзей, а родительская квартира формально считалась его собственностью. Ольга же была прописана у тетки в однокомнатной, и там тоже невозможно было жить вместе с теткой, поскольку та тяжело болела и была не вполне в уме. Поэтому Ольге неотложно нужен был мужчина с жильем. Другие варианты ею не рассматривались. И она такого мужчину нашла и вскоре поселилась у него. И до сих пор считала, что ей очень повезло. А теперь она уже и сама была беременная. Надо сказать, что это была реально красивая женщина, и Борискову странно было слышать, что у нее вообще существовали какие-либо проблемы с личной жизнью. Борисков однажды на дежурстве просто к слову спросил ее, как складывается ее семейная жизнь. Она ответила: "Вы знаете, у меня оказался нормальный муж! Я его не люблю, и он меня не любит! Но мы как близкие родственники".
      Борисков тогда подумал, что из этого, из привычки, потом вполне может возникнуть что-то вроде любви. А почему и нет? Ведь у любви разные лики и проявления. У мужчин и женщин любовь тоже разная.
      Например, у некоторых женщин вопли-сопли с цветами вызывают только раздражение. В юности при первой любви такая захватывающая новизна чувств, конечно, потрясает и кажется, что такого просто не может быть у кого-то еще, и только ты один в мире способен так чувствовать. Любовь имеет разные лица, у нее и определения-то четкого нет. Никто не может сказать про другого: "Это у них не любовь, а только животный секс, а вот у меня любовь". Лики любви настолько своеобразны и многосторонни, что никогда не поймешь, что в ней истинно, а что не ложно – всегда кажется, что только твоя любовь
      – самая настоящая, а у твоего соперника – не настоящая, поскольку он просто не способен так чувствовать, как ты. А ведь это может быть вовсе и не так.
      Рассказывали, у одной молодой женщины был муж-пьяница, да к тому же отъявленный бездельник и гуляка, и ругала она его за это часто, а все равно – любила. Да ведь и привыкла к нему за пять лет совместной жизни. Привычка – это тоже вариант любви. Она предохранялась, детей у них не было, ничего ее там не держало, и в какой-то момент она от него ушла и переехала жить к другому – состоятельному и положительному мужчине. Некоторое время жила уже с ним: и дом там был хороший, и шуба, и большая кухня со всеми необходимыми прибамбасами, и (это уже потом пытались разобраться) сексуальных проблем вроде бы и не было никаких (дело-то, по сути, нехитрое), вот только что детей еще не успели завести, а лишь планировали, а она думала, думала, все беспокоилась о своем пьянице и однажды взяла и вернулась к нему. Недоумевающей своей подруге сказала: "Даже не спрашивай, я и сама не знаю, почему!" – и конечно слезы, рыдания. А что тут поделаешь – любовь! Необъяснимое чувство. Борисков не знал, чем там дело кончилось окончательно, но ситуация была вовсе не такая редкая, ему известны были и другие схожие случаи.
      Одна хорошая женщина с Виктошиной работы уже давно жила в незарегистрированном "гражданском" браке и в целом к этому привыкла.
      Ее почти все устраивало, разве что хотелось денег поболее, ну и, конечно же, зарегистрироваться. И вот однажды к ней пришел прежний ее мужчина, старая любовь, к тому же состоятельный, и предложил ей выйти за него замуж. Она долго колебалась: и так жила вроде как неплохо. Шаг был очень серьезный, и мог привести в никуда. Раньше она его вроде даже любила, хотя теперь забыла напрочь, как это было
      – его любить. Даже вспомнить не могла, как это с ним было спать вместе. Для нее теперь все прошлые мужчины были одинаковые – как бы на одно лицо. А тут то ли настроение такое вышло, но все-таки решила выйти замуж по-настоящему, раз уж предложили. И вышла. Пожили они вместе какое-то время. И все вроде было неплохо, и денег тут было поболее, но прежняя любовь ну никак не возвращалась. Этот ныне законный муж так и оставался для нее чужим, и она решила вернуться назад к прежнему сожителю. Тут подвернулся подходящий повод, скандал, и она, хлопнув дверью и прихватив своих трех кошек, ушла из дома. В тот же вечер повинилась перед первым, так называемым
      "гражданским", мужем, поплакала, влезла к нему в постель, всего его облизала, и он, размякнув после бурного секса, благосклонно разрешил вернуться. Она тут же и вернулась со всеми своими кошками, но буквально на следующий день вдруг почувствовала, что ей не нравится там абсолютно все: запах, обстановка, да и квартира стала какая-то уж больно маленькая и тесная, и бывший сожитель стал уже какой-то не такой – как будто его подменили. Он спал с открытым ртом, храпел и вонял. Она так и смогла заснуть, отвернулась к стене, закрыла глаза, изо всей силы стиснула зубами край одеяла и разрыдалась. Прежняя гармония была нарушена, и уже не возвращалась. Оказалось, что возвращаться уже было некуда. Она оказалась вроде бы абсолютно в том же самом положении, где и была до этого, только за этот небольшой период время сдвинулось, и это место стало совсем другим. Того прошлого уже не было. Правильно говорят: в одну реку дважды не войдешь. Кошки и те ходили по квартире кислые. Вдруг до жути захотелось снова туда – к законному мужу, с которым она пока не развелась. Она, выплюнув одеяло, даже села на постели – вот он выход! Но это уже напоминало паноптикум. Она очутилась на какое-то время вне любви – в безветренном пространстве, как яхта, попавшая в штиль. Она не любила ни того мужчину, ни другого. И тут вдруг оказалось, – и это ее саму очень удивило, – что и материальная сторона дела не слишком-то ее и волнует. Она и сама теперь не знала, чего хочет. Ее грызло изнутри все то же необъяснимое чувство. Ученые всегда мечтали разъять любовь на химические составляющие. Например, брать кровь на гормоны, если любят или не любят и узнать, в чем разница. Когда-нибудь наверно и узнают всю правду. Тогда может быть будет так: заплатил денег, сделали тебе специальный укол или проглотил таблетку – и ты сразу же полюбил. Такое средство вполне может выпускаться в комбинации с виагрой.
      Клинический ординатор-всезнайка Жильцов как-то рассказал, что якобы где-то читал, будто бы исследователи действительно выделили некое химическое вещество, которое появляется в крови, когда человек влюбляется. И будто бы это вещество никогда дольше года после первой встречи не выделяется, то есть, по этим полученным данным, любовь всегда проходит за год.
      – Только жене моей это не говори! Она воспитана на женских романах! – сказал на это Жизляй с огромной скоростью строчивший что-то в истории болезни.
      – Какая чушь! – констатировал Борисков. – Журналисты где-то что-то услышали и тут же все остальное додумали, сделали глобальные выводы и вылепили из говна целую концепцию. И ведь чем она звучит гаже, тем для них кайфовее. Чтобы только люди читали и покупали их поганую газету, отплевываясь потом.
      – Я думаю, тут есть истина: во всем имеется биологическая основа!
      – настаивал румяный клинорд Никулин. – Типа, например, поцелуй…
      – И какова же биологическая суть поцелуя? – спросил Борисков.
      – Считают, что при поцелуе передается некая биологическая информация, происходит идентификация людей и распознавание его на подсознательном уровне. Это что-то типа как у собак обнюхивание.
      Обычно люди любящие целуются с большим удовольствием. Когда люди не хотят целоваться – это может означать, что ты женщине противен, и ей не подходишь. С проститутками, заметь, обычно не целуются. Как-то не принято.
      Жизляй не удержался:
      – А может быть, у тебя просто изо рта воняет, либо человек боится от тебя заразу подцепить: говорят, геликобактерии, которые гастрит и язву вызывают, как раз передаются через поцелуи, или там, если из одной бутылки из горлышка пить. Я думаю, что много чего передается через поцелуи. С точки зрения гигиены лучше, конечно, с непроверенным человеком не целоваться. С другой стороны, не исключено, что это вариант вакцинации, и человек от этого становится здоровее…Говорят, что женщина, когда выходит замуж, обычно начинает болеть. Мне не раз это при опросе женщины говорили. Часто говорят, что как только вышла замуж, сразу и стала болеть. Тут не поймешь, надо у гинекологов спросить. С одной стороны вроде бы идет гормональная подпитка, положительные эмоции, а с другой: роды, кормление, противозачаточные средства, стрессы, страх за ребенка, мужа.
      С другой стороны, подумал, Борисков, мужчина постоянно озабочен тем, что ему надо кормить семью. Борисков слышал, как одна семейная женщина говорила: "Слава Бог, добывать деньги не моя забота, а проблема мужа!" И тут тоже на первое место выходят деньги. Причем деньги влияют на все, даже на то, как человек ощущает себя в окружающем пространстве. Тому был недавний свежий пример с Витей
      Ширяевым. Он был хорошим программистом, работал по контракту, как-то очень долго делал по заказу одной крупной иностранной компании
      "софт" и все это время откровенно бедствовал. Аванса они ему не дали вовсе, приходилось как-то выкручиваться. Борисков нередко Витю подкармливал, впрочем, сам получая от этого странное удовольствие, поскольку его чувство собственной значительности в этой ситуации существенно возрастало. Обычно он накупал в "О"кее" разной еды: мясной нарезки, сыра, приносил с работы какого-нибудь хорошего алкоголя, вваливался к нему на квартиру и с удовольствием они там сидели, выпивали, закусывали и обсуждали разные жизненные проблемы.
      Витя работал, работал и однажды, наконец, получил деньги. И сразу очень много денег. Он их даже еще и в руках-то не держал, и даже выписки со счета еще не видел, а просто ему написали по
      "электронке", что работа его принята и деньги на счет ему переведены в таком-то количестве. И что самое поразительное, в тот же миг Витя изменился, точнее что-то в нем мгновенно стало другим, а что – он и сам не смог бы сказать. Он ощутил это даже не по себе, а по изменившемуся к нему отношению окружающих людей. Он тогда наконец выключил компьютер и вышел из квартиры на улицу в той же самой одежде, что и всегда, – самой что ни на есть простой и дешевой – джинсы и хлопчатобумажный свитер, купленный в "секонд-хэнде" на
      Удельной. Но что-то в нем появилось такое, что разнообразные халдеи, лакеи, продавцы и прочие типы тут же почувствовали и кинулись к нему со всех ног. В нем возникла уверенность, или что-то вроде того.
      Только что этого не было, а тут вдруг появилось. Даже старые джинсы стали сидеть на нем по-другому. А произошло всего-то: утром был бедный, а вечером стал богатый. Борисков видел его в тот самый день и сам был изумлен этой переменой. Значит, главное находится внутри нас. Однако, едва разбогатев, Витя, сам недавно реально голодавший, тут же и перестал понимать бедных. Ведь богатые не то, что не понимают бедных, они просто физиологически не могут понять, как это у человека вообще нет денег, и почему это он не может купить себе нормальную машину. Точно так же и здоровые не могут понять больных, а сытые – голодных.
      Впрочем, Борисков не раз убеждался, что самые лучшие клиенты не всегда самые богатые. Да и богатые бывают разные. Господин Г., например. Это был довольно любопытный тип, явный клептоман. Он еще с раннего детства любил что-нибудь по-тихому стырить, где было только возможно и безопасно. Из бумажника, оставленного без присмотра, мог взять только одну бумажку покрупнее; владелец потом думал, скребя себе затылок: "А была ли она вообще?" Потом, уже став богатым человеком, не исключено, что именно благодаря такому своему таланту, все равно имел в запасе целый ряд трюков, которые позволяли ему и украсть и сэкономить. Например, в супермаркете (был у него один для таких целей специально приработан, где в системе контроля было слабое звено, которое он тут же вычислил и использовал) всегда покупал за раз много продуктов – полную тележку – тысячи на три.
      Целую гору товаров он выкладывал на транспортер, а низом провозил саму тележку, где оставлял, специально замаскировав, пару хороших рыбин, типа форели или семги, и на этом обычно экономил сотни три-четыре, то есть получал эту себе рыбу совершенно бесплатно. Это была у него как бы постоянная скидка в 15-20 процентов. И еще: если только где-то была возможность не платить – он не платил никогда.
      Однажды спьяну на каком-то вечере дал деньги на благотворительность, так потом по дороге домой, протрезвев, долго считал, что бы он мог такого купить на них полезного. С тех пор он брал с собой ограниченную сумму денег: пятьсот рублей – и все. Еще в тайном кармашке пиджака на экстренный случай лежало триста долларов.
      Студенческий приятель на какой-то годовщине вспомнил про него:
      "Помню его: он всегда, когда мы шли вместе, брал у меня пять копеек на метро – никогда у него будто бы не было денег!" Всегда хотел получить на халяву – в самолетах и поездах обязательно все съедал и выпивал, что полагалось, шариковые ручки на выставках, а в гостиницах непременно брал – вообще тащил все, что плохо лежит. У него еще такая привычка была: если сидели в дорогом кабаке, обязательно спереть бокал или кружку или хоть что-нибудь. Не брезговал также вилками и пепельницами. Дома у него постепенно образовалось целое собрание разномастных бокалов и пивных кружек – что-то вроде коллекции. Как-то даже обсуждали, как можно объяснить такие склонности у очень богатого человека; тут было две версии: трудное голодное детство (говорят, рос без отца, мать с утра до вечера вкалывала на нескольких работах, пыталась дать детям образование) или же подмешанной цыганской кровью. Действительно был он чернявый, кудрявый и белозубый. Женщинам очень нравился, знакомился с ними и всегда норовил трахнуть бесплатно, чтобы даже в ресторан не водить. Были случаи, что они за него платили в ресторане. Его обычная версия была: забыл деньги дома, осталась последняя "пятихатка" на такси, потом, конечно, отдам. И все ему верили, потому что видели, что денег у него – куры не клюют, что это мелочь для него. Но никогда ничего никому не отдавал.
 
      Закончив дела в отделении, Борисков рысью помчался в частный медицинский центр семейной медицины "Парацельс", где подрабатывал уже два года. Несмотря на внешнее благополучие, у Борискова и в том центре были некоторые проблемы. Там основной задачей врача было не только осмотреть больного, но и назначить максимально много дорогих анализов, а после второго приема – как можно больше дорогих лекарств, которые пациент должен был там же у них и купить в их же аптеке. Плановый расчет был такой: на один рубль приема чтобы приходилось пять рублей обследования. Надо отдать должное, реклама у фирмы была неплохая, грамотная, богатые клиенты шли, а на этом как раз и строился весь бизнес. Борисков работал вроде бы нормально, но претензии к нему были: "все ничего, но что-то мало вы анализов и лекарств назначаете, Сергей Николаевич! У нас же правило: каждый врач на приеме кормит еще трех человек! А если не знаешь, что назначать – назначай, например, "вобэнзим" – он дорогой, а особого вреда не будет…" Давно бы его, наверно, выгнали, но у него была своя VIP-клиентура, которая регулярно к Борискову ездила семьями. Он сам ее за собой и перетащил. Такую клиентуру терять в "Парацельсе" совершенно не хотели, поскольку те в свою очередь тянули за собой и своих знакомых. Но сколько так Борисков мог еще продержаться, он сам и не знал. Здесь тоже, как и везде, не было стабильности. С другими поступали вообще жестко. Например, постоянно делали такой нехороший трюк: например, обещая очень высокую зарплату, набирали врачей-лаборантов якобы на испытательный срок – на три месяца, а потом их увольняли, заплатив по минимуму, будто бы они не подошли, а работа-то в этот период делалась ими в полном объеме и очень усердно. Впрочем, это была обычная для подобных практика фирм и на этом они очень хорошо зарабатывали. В основной же штат обычно брали амбициозных молодых людей, часто своих или чьих-то родственников или детей влиятельных знакомых – те без колебаний раскручивали клиентов на полную катушку на обследование, а потом назначали, что в голову взбредет – у Борискова иногда волосы дыбом вставали, когда он смотрел карточки. Это был медицинский вариант лохотрона.
      До начала приема оставалось некоторое время, в это время в кабинет к Борискову заглянул, чтобы поздороваться, Костя Ситкин. Как и
      Борисков он подрабатывал тут по совместительству аллергологом, главным образом пытаясь продать, то есть уговорить пациентов сделать какой-то безумно дорогой анализ крови, по которому якобы можно было узнать, что можно употреблять в пищу, а что нельзя, и утверждал, что будто бы многие заболевания возникают исключительно от
      "неправильной" пищи. С каждого проданного анализа он получал неплохой процент. И надо сказать, в целом в месяц у него выходило очень даже неплохо. Он уже начал всерьез считать себя человеком среднего класса, даже с женой съездили зимой на недельку в Египет и в ближайшей перспективе собирались менять свою отечественную машину-развалюху на подержанную иномарку. Один из пациентов
      Борискова однажды такой анализ тоже сделал. Анализ определял антитела IgG аж почти что к сотне разнообразных продуктов питания.
      Повышение уровня антител у данного пациента было установлено только к двум из ста (их как бы теперь нельзя было есть): к устрицам и к фасоли. Пациент утверждал, что устриц он вообще никогда в жизни не ел и есть не собирается, поскольку брезгует, а фасоль и так всегда ненавидит, как и горох – еще с армии. Борисков не знал, как и выкрутиться с этими анализами: кафедра, например, считала, что этот анализ вообще ничего не значит и делать его просто бесполезно, но и сказать пациенту, что он зря потратил кучу денег, Борисков тоже не мог.
      Борисков, когда думал об этом, вспоминал золотые слова хирурга-травматолога Вани Орлова, который брать-то деньги брал за операции (и хорошо брал!), но только у тех, у кого деньги были, а нищим бабкам каким-нибудь, и у кого не было – делал бесплатно или по-минимому. А говорил Орлов так: "Профессионал не может делать свое дело плохо в любом случае. Это уже принцип. Мы, может быть, и сволочи, своего рода сверхпаразиты общества, потому что даже с бандитов деньги берем, но все-таки мы с тобой, Сережа, иногда делаем и добрые дела: бесплатно помогаем старикам, инвалидам, и я очень надеюсь, что когда мы в райские кущи попытаемся войти, то апостол
      Петр нам последние зубы ключами своими не вышибет!" Впрочем, сюда в
      "Парацельс" шли такие люди, у которых деньги были и которые должны были представлять, что их будут раскручивать, поскольку и сами каждодневно людей раскручивали.
      Первыми на прием пришли очень хорошие постоянные клиенты. Точнее клиент с сопровождающим: Семена Михайловича Крупина, поддерживая за локоток, привела его жена Наталья Петровна, очень бодрая женщина лет сорока пяти. Он, хотя и не очень старый человек, был тяжело болен, перенес инсульт, плохо ходил, ежедневно принимал кучу лекарств, но при всем том оставался очень богатым, поскольку сохранял членство в совете директоров и являлся совладельцем крупной компании, а по сути приватизированного (бывшего советского) завода. Возможно, там крутились деньги куда большие, чем он себе представлял, и провертывались разные темные махинации, о которых он и не ведал, но все равно ему доставалось очень даже немало. Они с женой не только не голодали, но и могли позволить себе очень многое. По сути, они могли купить сходу все, что хотели. Исключением была бы разве что фешенебельная квартира в Петербурге. Для ее покупки, то есть, чтобы накопить на квартиру, даже им потребовалось бы довольно значительное время, – примерно с год или два при относительно жесткой экономии
      (не покупать новой машины и не ездить четыре раза в год на дорогие курорты). Всю жизнь он был очень даже здоровым, даже женился на молодой, но потом у него оказался диабет и давление, о чем узнали только после того, как в бане его вдребезги пьяного хватил удар.
      Теперь им полностью управляла его вторая молодая жена, которая когда-то была его любовницей. Надо отдать ей должное, она содержала и дом и своего мужа в полном порядке. Она сама звонила Борискову на мобильный по поводу каких-либо проблем со здоровьем мужа. Своих детей у нее не было, поэтому она занималась детьми и внуками Семена
      Михайловича от первого брака. Маленькая шестилетняя внучка, которую
      Крупин обожал, часто оставалась у них ночевать в квартире. В выходные Наталья Петровна вместе с девочкой ходили в зоопарк или на аттракционы. Крупины Борискову нравились. Очень приятная была пара.
      Позвонил на мобильный Виктор Сергеевич Коробов, сообщил, что сегодня приехать на прием никак не сможет, поскольку его машина стоит в ремонте, а в метро он лет пятнадцать не ездил принципиально, поскольку "в метро, говорят, страшно". В этом был некий резон, поскольку появились сообщения, что появились ВИЧ-террористы, которые в общественном транспорте колют граждан зараженными шприцами.
      Буквально два дня назад молодую девчонку у "Чернышевской" укололи со словами: "Теперь и ты с нами!" Родители подростков были в ужасе. А в прошлые выходные, когда проходили концерты какого-то очередного
      "Колбасного цеха" и группы "Жесть" или что-то там в этом роде – людей кололи уже массово – в первый день было зарегистрировано 54 обращения, а на второй – 86. А прошлым летом двое детей заразились гепатитом С, доставая из почтового ящика газеты – оказалось там лежали шприцы иголками вверх. Были случаи, когда иглы укрепляли на лестничных перилах – их приклеивали на жевательную резинку, чтобы воткнулась в руку. Говорят, за границей такого безобразия не встречалось. Один врач-слушатель из Калининграда рассказывал, что когда они входят в свою инфекционную больницу на работу, то открывают зонты, потому что им на голову больные скидывают использованные шприцы иглами вниз.
      Сам Виктор Сергеевич Коробов был бизнесмен, работал в какой-то конторе с дурацким названием типа "альфа-консалт-проект" с офисом на
      Миллионной улице. Что он там делал конкретно, было неизвестно, но зарабатывал просто немеряно. Борискова всегда поражало то, что самые больные деньги имеют не люди работающие в забоях, на добыче нефти в суровых условиях труда, а те, которые перекладывают бумажки, или те, кто хитростью завладел имуществом. Был, скажем, простой учитель физкультуры, а тут вдруг стал владельцем сталелитейного завода, который построили всей страной в тридцатые годы, когда его и на свете-то не было. Да он там никогда и не работал.
      Коробов, кроме проблем с аллергией и ринитом, был очень расстроен и озабочен тем, что у него требовали снести дачу, а точнее только лишь баню на берегу озера на Карельском перешейке. Баня эта стояла и стояла уже лет десять, а тут вдруг говорят надо сносить. Сказали, что по Водному Кодексу, мол, нельзя огораживать территории и строить на берегу водоемов. Коробов этим очень возмущался:
      – Почему финнам можно, а нам нельзя: я лично с парома видел дом на самом что ни есть берегу, и тут же, чуть не на воде, сарайчик. Лодка там. И таких домиков там много. У меня и берег чистый, я сам его убираю. Дальше пройди – все завалено мусором, всюду битые бутылки, гандоны, засрано. Ведь известно, что у нас народ по жизни свиной!
      Потом в кабинет вошла Валентина Петровна Белова. Борисков знал ее давно, но в последние полгода при каждой встрече пугался, потому что после пластической операции в ней что-то появилось странное и ужасное. Борисков знаком был с ее историей.
      Первый муж Валентины Петровны, за которого она вышла замуж в восемнадцать лет, был человек, в общем-то, неплохой, веселый, трепливый – в юности это ей очень даже нравилось, но с возрастом как-то оказалось, что он ни то ни се. Конечно, он был веселый легкий человек, смешно щекотал ей живот, грудь и бедра своими усами. С ним, конечно, было весело, но как-то все ненадежно, мерцающе и нестабильно. Это была совершенно другая, чуждая ей жизнь, которая ей вроде как бы и нравилась, но еще больше пугала и раздражала. И работа у него такая была – вечно в командировках. Она же любила дом, сидеть там и заниматься домашними делами, смотреть телевизор, и не любила куда-то ходить и, тем более, например, в другой город, что означало собирать вещи, паковать чемоданы. Это всегда было для нее тяжело. Он же был излишне подвижен, всегда рано вставал, вечно был полупьян. В конечном итоге они расстались. Валентина Петровна в это время уже работала юристом в нефтяной компании, являлась ее мелким акционером и по российским меркам зарабатывала очень много.
      Пользовалась влиянием, молодые мужчины делали ей комплименты. В конечном итоге она с мужем развелась, а детей – просто у него выкупила: дала ему сразу много денег с одним условием, чтобы никогда больше его не видеть. И деньги он взял. Надо было начинать новую жизнь. Утром посмотрела на себя в зеркало и себе не понравилась.
      Деньги у нее были без ограничений. Записалась на фитнес. Делала массаж. Обратилась косметологу в Центр красоты, сходила на прием к пластическому хирургу. Ее там долго уговаривали сделать пластику, подтянуть кожу на лице, какое-то время попринимать гормоны.
      "Поверьте, это несложная косметическая операция: главное потом,
      Валентина Петровна, прячьте от поклонников паспорт!" Зачем гормональная терапия? У вас просто ранний климакс. Ничего страшного.
      Пластическую операцию она все-таки сделала. Ей подтянули кожу на лице, губы накачали жиром – поначалу страшно было смотреться в зеркало, пугалась, но постепенно привыкла. Ей почему-то казалось, что она тут же легко найдет себе молодого любовника и даже мужа. Но кто-то очень верно сказал: возраст выдают руки и глаза. Лицо еще можно намазать и замазать, сделать подтяжку, а все другое – никак. В кровати с мужчиной лежали всегда в полумраке. Она запрещала включать в спальне верхний свет – если только слабый ночник. Один любовник однажды увидел ее ночью и ужаснулся: у нее глаза не закрывались. Еле дотянул до утра. Спать уже больше с ней не мог – боялся.
      А приходила она вот по какому поводу. Борисков пытался растворить ей желчные камни, поскольку операцию она делать боялась. Камни действительно растворялись, но очень уж медленно. Борисков стал опасаться, что вдруг не получится, не хватит терпения.
      За Беловой точно минута в минуту в намеченное время 19.20 появился
      Лев Аркадьевич Шацман. На прием он приезжал только вечером, но никогда не позже восьми, поскольку работал еще более поздним вечером и ночью. Они с женой работали где-то в масскульте, или, по-новому, в шоу-бизнесе, а короче, владели ночным клубом и еще чем-то подобным, и много лет ложились спать то ли очень поздно, то ли очень рано – всегда под утро. Что они там делали конкретно, Борискову было неизвестно. Наверно, были продюсерами, считали деньги. Или только он был продюсером, а жена ему в чем-то помогала. Борисков на первом приеме всегда заполнял в медицинской карте условия быта. Узнал, что обычный день их семьи складывался так. Первым в восемь утра просыпается их пятилетний сын Боба. Домработница и няня быстро умывают, одевают его и переводят из большого дома в другой отдельный корпус; там его кормят и занимаются с ним всю первую половину дня, потому что родители мальчика обычно спят очень долго и им ни в коем случае нельзя мешать. Только часам к двум в большом доме появляются признаки жизни. Хозяева, наконец, просыпаются, долго пьют кофе, завтракают. Шацман жаловался, что зимой они вообще не видят дневного света, поэтому приходится посещать солярий, а в рождественские каникулы обязательно ездить отдыхать на остров Бали. Уезжали они туда всегда числа второго января, поскольку сам Новый год, естественно, работали.
      Причем Шацманы никогда не ездили кататься на горных лыжах, а любили экзотику, хотя экзотические путешествия могли быть и очень опасны. В прошлом году на обследование в клинику поступила девушка двадцати пяти лет, красавица, богатая. Однажды она поехала с другом на сафари в Австралию – стрелять там каких-то животных. Прямо у костра в порядке экзотики аборигены сделали ей за ухом маленькую татуировочку – "черную лилию Австралии". Позже у нее появились увеличенные лимфоузлы, она обратилась к врачу, и при обследовании у нее в крови выявили ВИЧ. Теперь она постоянно принимала лекарства, и к этому положению, возможно, даже привыкла.
      Борисков рассказал об этом Жизляю, а тот по этому поводу высказался так:
      – Привыкнуть к этому, я думаю, невозможно, это как отсроченный смертный приговор. Конечно, каждый не может наверняка знать, доживет ли он до конца дня, однако в данной ситуации уже как бы имеется некий рубеж.
      Борисков, вспомним про этот случай, тут же подумал и про свои сердечные дела – тоже ведь, по сути, отсроченный приговор, хотя тут шансы были: найти забитый бляшками сосуду и вставить туда стент или пришить обходной шунт. Конечно, безумно дорого, но зато есть шанс выжить.
      Кстати, тот самый вышеупомянутый Коробов такой стент себе и поставил, причем операцию сделал в России и удачно, был эффектом очень доволен. Был, как говорится, с закидонами, но Борисков его уважал. Это был очень любопытный человеческий экземпляр, можно сказать, в чем-то даже выдающийся. В нем была тяга к образованию, уважение к знаниям. И это притом, что он бы настоящий долларовый миллионер. Миллионер, но к тому же еще и с амбициями: защитил
      (точнее сказать, купил) сначала кандидатскую, а потом докторскую диссертацию, звание профессора, написал книгу по истории своего рода
      (Борисков даже лично знал журналиста, который за хорошие деньги написал эту книгу и, кстати, был тем очень доволен) – и надо сказать, неплохая получилась та книга; вступил в дворянское собрание, выискал и свои дворянские корни, хотя сам был из самых простых и карьеру свою начинал барменом, или попросту – буфетчиком.
      По советским временам, впрочем, бармен и официант были профессиями престижными, особенно в гостиницах с интуристами – туда еще было большой проблемой попасть на работу.
      – Не исключено, что и сейчас тоже так осталось. У одного моего приятеля дочка работает официанткой в казино и на чаевых зарабатывает очень даже неплохо, по-крайней мере, больше чем ты! – сказал Жизляй. – Все это понятно, но что-то ведь повергло долларового миллионера Коробова полезть в доктора наук, хлопотать, а точнее, потратить на это большие деньги. Хотя его и просто за деньги любят, и все знают, что он эту диссертацию купил? А вот зачем! Это он сделал, прежде всего, для самого себя. Он стал больше уважать сам себя, а это самое главное и есть.
      Кстати, у Борискова лечилась и Коробовская жена. В последний прием ему показалось, что она пребывала в некоторой растерянности. Она уже сама не знала, что есть хорошо, а что плохо. Когда они с Витей были молодые и бедные, то как-то объединялись, чтобы выжить, и всегда поддерживали друг друга. Потом, когда появилось богатство, началось все то, что ему сопутствует: длительные поездки, дорогие красивые проститутки, сексапильная секретарша, глядя на которую не поймешь, спит ли он с ней или держит такую красоту просто для имиджа, и слабо верилось, что не спит. А если даже и не спит, но наверняка имеет скоротечные сексуальные контакты на работе просто в качестве права хозяина. Для порядка.
      Что ж, все имеет свои оборотные стороны, даже богатство. Так и любое лекарство дает побочные эффекты. Если человек долго живет в роскоши, то перестает двигаться, жиреет, начинает болеть. Требуются большие усилия, чтобы избежать этого. Раньше у нее много чего не было, но она была молода и, как теперь ей казалось, счастлива.
      Теперь же у нее было все, она стояла в своей дорогущей шубе перед зеркалом в прихожей, смотрела на мешки под глазами, на морщины и думала: надо было рожать второго ребенка тогда – в тридцать шесть, когда случайно залетела, – это хоть как-то держало бы его, да и было бы, чем заняться, а сейчас уже было поздно. Врач (это был Борисков) при осмотре нашел повышенное давление, остеохондроз, скрытый сахарный диабет и миому матки. Жир у нее на животе давно образовывал ощутимую складку, которую невозможно было захватить рукой. Весы у нее дома были настроены так, чтобы показывали на десять килограммов меньше. Она это хорошо знала и обманывала саму себя. Она всю жизнь мечтала, чтобы они с мужем разбогатели, и постоянно пилила супруга:
      "Ты – бездельник, дармоед, надоело мне тебя кормить!" Коробов, наконец, поднялся, стал много зарабатывать и тут же завел себе молодую невероятно красивую любовницу-модель, которая, будь он беден, на него даже бы и не взглянула. И теперь у нее, законной супруги как женщины перед любовницей не было никаких шансов. Поставь их рядом – и разница была бы очевидная и потрясающая. И однажды все это было наглядно продемонстрировано во время известного скандала в
      Александринке, когда она сама увидела себя рядом с юной любовницей в огромном зеркале театрального фойе: вся расфуфыренная, одетая в самое что ни на есть дорогое и модное, со вставными, необыкновенно ровными и белыми фарфоровыми зубами, яростным и ненормально загорелым для зимы обрюзгшим лицом; огромная грудь выдавалась вперед чуть не на полметра, сквозь брюки безжалостно выпирал целлюлит. Она даже сама себя испугалась. У нее, казалось бы, было все, но уже не было ни любви, ни молодости, и любовь теперь можно было лишь только покупать, и это тоже было мерзко. Была истерика и скандал.
      Как-то шарила у мужа по карманам, обнаружила у него в кармане упаковку виагры. Потрясла ею, заорала:
      – Ты на таблетках! Блядей своих дерешь на таблетках – просто так уже не можешь?
      Витя вдруг посмотрел на нее холодно и спокойно с некой брезгливостью. Она действительно представляла жалкое зрелище: жир под подбородком от негодования так и трясся, лицо было покрыто толстым слоем ночного крема, и на этом лице метались красные воспаленные и испуганные глаза.
      – А почему это тебе можно гормоны пить от климакса, мазать рожу косметикой, делать пластические операции, а мне вдруг нельзя принимать "виагру"? – спросил он, продолжая ее рассматривать с неприятным ей отстранением, даже наклонив на бок голову. Как чужой человек, случайно попавший в спальню. Она не знала, что и сказать, задохнулась в ярости. Давление зашкалило за двести.
      Еще у этого Коробова был один друг, высокими материями вовсе не отягощенный, но деньги умел делать абсолютно из всего, а точнее, буквально из ничего. Не знал потом, куда их и девать. У него был совершенно новый, только что купленный с выставки "Роллс-Ройс" стоимостью чуть ли не миллион долларов (Борисков с трудом этому верил). Одна только серебряная статуэтка с капота этой машины тянула на две с половиной тысячи евро. Один был недостаток – он не был бронирован. Его в нем и подкараулили. Шестнадцать пуль из
      "Калашникова" пробили лобовое стекло и почти все попали в переднего телохранителя. Хозяина, сидевшего сзади, тоже задело, но не смертельно. Эту историю рассказал Борискову другой телохранитель, который поменялся в тот день сменами с сидевшим в машине. Причем, этот, которого сменили, заменяться вовсе не хотел, но погибший в тот день сменщик его просто об этом умолял – у него на другой день были назначены какие-то важные личные дела, типа с подругой собирались идти подавать заявление в ЗАГС. А получилось, что в него попало пол автоматной очереди, пущенной в его хозяина. Теперь "роллс-ройс" стоял в гараже, весь его белый кожаный салон был забрызган и залит кровью. Решали, что с машиной делать дальше. Это тоже были оборотные стороны богатства.
      Впрочем и простые люди довольно нередко попадают под раздачу в разборках богачей. Недавний пример: научный сотрудник Волошин, просто хороший и давний знакомый Борискова. С ним случилось странное, почти что фантастическое происшествие. Однажды он шел по улице и случайно попал в перестрелку. И народу вокруг было вроде бы много, но он оказался единственным свидетелем довольно громкого преступления – покушения на банкира (тот вскоре и умер).
      Подозреваемых в тот же день задержали по горячим следам, но они от всего упорно отказывались. Лицо одного из нападавших Волошин хорошо запомнил, поскольку с того слетела маска. Получилось так: если он отказывается давать показания, его сажают, и притом наверняка и неизбежно убивают в камере – так, на всякий случай. Если же он все рассказывает, на него тут же начинается охота. Он был в тупике.
      Самое поразительное, что лично он не интересовал абсолютно никого.
      Бандитов нужно было посадить, а они ну никак не хотели садиться, поскольку речь шла о пятнадцати годах заключения как минимум, а то и о пожизненном, поскольку они еще застрелили охранника и случайного прохожего. Государство боролось со своей вечной изнанкой – организованной преступностью. Оно боролось против своей левой руки или отдельных пальцев. Вроде так на вид кто-то чего-то и хотел сделать, но не особенно. У бандитов, как всегда, имелись опытные адвокаты, а Волошин был единственным свидетелем. Адвокаты на него давили, говорили, что его там и не было вовсе, и что он не мог никого видеть, поскольку у него плохое зрение. Но ему пришлось дать показания. Следователь сказал так:
      – Вы уж извините, гражданин Волошин, вам, конечно, не повезло, но и нам тоже деваться некуда. С нас начальство сдерет три шкуры, если мы не доведем дело до суда. Дело под контролем у губернатора.
      – Послушайте, а если бы меня тоже убили? – спросил Волошин следователя.
      Тот только пожал плечами.
      Это была защита свидетелей по-русски. Волошину светила потеря работы, смена жилья, естественно, на худшее и совсем другая жизнь.
      Он ощущал постоянный страх, а потом и ненависть вокруг себя, особенно когда через две недели после начала процесса погибли два охранявших его милиционера, а сам он чудом остался жив только потому, что они скорее рефлекторно или случайно, чем действительно желая этого, закрыли его собой. Парадокс, но один из этих погибших охранников, кажется, по имени Сережа, иногда говорил Волошину, похлопывая его по плечу: "Вы особенно-то не переживайте, если вас убьют, мы их посадим!" Сменившие убитых оперативники смотрели на
      Волошина как на наживку, но он так и видел в их глазах упрек: "Какие прекрасные ребята погибли из-за какого-то очкастого дерьма!" Он тогда решил дергаться до конца, как лягушка на известной картинке
      "Никогда не сдавайся", и превратил свою квартиру в ловушку, поставил сигнализацию во все комнаты, чтобы убийцы не проникли через окно.
      Чем там кончилось дело, Борисков пока не знал.
      Еще был интересный слой пациентов – мелкие частные предприниматели, зарождающийся средний класс. Скажем, такой
      Кораблев, тридцати двух лет, с диагнозом: хроническая головная боль напряжения. Тот вообще был какой-то странный: купил себе машину за сорок тысяч долларов, в то время как семья его – жена с двумя детьми и сам он – жили в панельном доме на первом этаже в большой тесноте – в двухкомнатной квартирке. Это было необъяснимо. Вообще нередко поступки людей, если смотреть со стороны, были непонятны. Иногда, впрочем, и они сами не способны их объяснить. Никулин, например, считал, что у этого человека просто есть еще одна семья, а вот эта семья – не главная, поэтому он и не хочет тут вкладываться в жилье: есть, где жить, – да и ладно, чего еще заморачиваться. Воистину: чужая душа – потемки.
      Однажды Борисков консультировал женщину, которая была должна бандитам очень большие деньги – пятьдесят тысяч долларов. У нее была своя маленькая фирма, и вполне успешная, но ей хотелось большего, настоящего богатства. Однажды ей предложили заработать в одном проекте: нужно было только вложить деньги в товар. Она вложила свои не столь большие деньги и тут же получила двойную прибыль. Вложила еще – и также получила вдвое. Далее ей предложили вложить уже гораздо большую сумму, чем у нее было в наличии, и тут же предложили взять недостающие деньги в долг под небольшой, казалось бы, процент.
      Дело представлялось очень надежным, все это обертывалось чрезвычайно быстро, и она эту наживку заглотила. И на этот раз ее кинули.
      Пропали все ее деньги, и еще остался долг. Кинули, конечно, те же самые люди, которые и одолжили. Понятно, что это был старый трюк – чистое кидалово. Получилось, что она взяла кредит у бандитов и не смогла вовремя отдать. Когда Борисков разговаривал с ней, в глазах ее стояло безумие. Она превратилась в рабу. Фирма ее исправно работала, имела какой-то оборот, какие-то деньги, но лично она уже не имела ничего. А долг ее к тому же постоянно и неуклонно рос. Ей насчитывали какие-то совершенно фантастические проценты. Что тут говорить, бандиты есть бандиты.
      Другая пациентка тоже рассказывала нечто подобное. При организации фирмы она взяла в учредители представителя "крыши", – бандита. По соглашению бандиты получали сорок процентов прибыли. Постепенно дела фирмы потихоньку наладились, и они решили забрать себе все. Пришли к ней домой с оружием, и она подписала бумаги, что передает им свою долю. После этого она сделал следующие выводы: только один человек должен владельцем фирмы, и никогда нельзя иметь дело с бандитами…
 
      Следующая VIP-пациентка на этом приеме была деловая женщина лет около тридцати и притом очень красивая. Борисков давно не видел, чтобы деловая женщина, была одета так стильно, неброско и сразу ясно, что очень дорого. Оказалось, она была топ-менеджером в одной крупной компании. Это была очень целеустремленная и властная молодая женщина, и у нее, как оказалось, во всем имелся четкий план: в июне этого года забеременеть, в марте следующего года родить, а в сентябре уже снова выйти на работу. Именно в связи с планируемой беременностью она и проверяла свое здоровье. Здоровье у нее было хорошее.
      Пришла повторно и Валенкова Лариса Николаевна, тридцати двух лет от роду. Тихая сумасшедшая. Сумасшествие ее было по поводу якобы невозможности иметь ребенка и возникло два года назад после внематочной беременности и, как следствие, удаления у нее одной из маточных труб. Она рыдала чуть ли не постоянно от малейшей причины, не могла видеть спокойно маленьких детей, даже в гости не ходила.
      Сидела дома целыми днями и плакала. Впору было принимать антидепрессанты. Муж ее, Михаил, был в полном отчаянии, поскольку она даже дома готовить перестала. А причиной сложившейся ситуации она вдруг посчитала то, что однажды в юности молилась в церкви, чтобы Бог дал ей ребенка и чтобы получилось забеременеть от любимого ею в то время человека, и действительно забеременела. Но там сложилась какая-то проблема и ей пришлось сделать аборт, и она вдруг через столько лет придумала, что ей больше уже никогда не будет дано родить.
      – Бог милостив! – выслушав ее, только и сказал Борисков. Ничего другого он сказать не нашелся.
      – Неужели Он меня простит? – Она буквально впилась глазами в лицо
      Борискову.
      – Я же говорю, – пробормотал Борисков, отводя глаза: – Он бывает милостив. Вы просите!
      А что еще он мог сказать? Они теперь планировали сделать экстракорпоральное оплодотворение, и никаких таких особых проблем со здоровьем, чтобы оно не получилось, вроде бы не было.
      Под конец приехал и еще один VIP-пациент. Это был всем известный
      Калачев с охраной. Один телохранитель всегда сопровождал его до самого кабинета врача, еще один стоял на входе и еще сколько-то сидели в двух внедорожниках на улице. К счастью приезжал Калачев довольно редко – где-то раз или два в полгода. Во время приема на месте он никогда не сидел: ходил по кабинету из угла в угол, как лев в клетке. Руки его тряслись от постоянного пьянства. Был он очень загорелый. Тут же рассказал, что только что приехал из Африки, прямо с сафари. И уже собирался куда-то еще ехать – то ли в Таиланд, то ли в Бирму. Он вообще старался в России надолго не задерживаться. У него тут были какие-то свои проблемы. Семен Маркович, главный врач
      "Парацельса", утверждал, что будто бы ему знакомый мент рассказал, что Калачев "заказан". Впрочем, Семен мог тут же все это и наврать.
      За ним такое водилось. В нем вообще была невостребованная фантазия и некое художественное видение. Всегда при случае он демонстрировал
      Борискову довольно интересные художественные фотографии собственного производства. Он действительно даже в поездках умел снимать именно сюжеты, а не просто картинки на память "я на фоне пирамид". В юности даже хотел создать фотоальбом "Женские попки". Уже очень давно утром сделал он как-то черно-белый снимок: девчонка, красивая, боком к нему одевается – натягивает трусики – только что из постели. Это было снято реально красиво, эротично и талантливо. Чувствовалось настроение того утра. Борисков даже позавидовал.
      Калачевские охранники нанесли в коридор грязи. Понятно, они тут были скорее для спокойствия, чтобы ездить по городу, ходить по клубам, чтобы не ограбили и в морду не дали, когда он напьется.
      Понятно, что от профессионального убийцы-снайпера они, конечно, не спасут, но от наркомана с молотком в подворотне или хулиганов – очень даже запросто.
      Кстати, Семену о заказе на Калачева вполне мог намекнуть общий знакомый бывший полковник ФСБ Костя Снегирев, хотя, впрочем, вряд ли он стал бы об этом трепаться. Снегирев и его товарищи, бывшие сотрудники группы антитеррора, тоже одно время были телохранителями.
      После ухода в отставку (хотя и оставаясь в действующем резерве) они какое-то время охраняли одну так называемую "VIP-персону" типа
      Калачева, даже покруче. Поскольку существовала реальная угроза покушения на главу фирмы, компания решила нанять для охраны именно профессионалов. Это и были Костя Снегирев с командой. Какое-то время все шло даже слишком хорошо: день за днем ничего не происходило, а денежки – и немалые – капали. Но однажды, когда эту "очень важную персону" сажали в машину, Костя Снегирев вдруг услышал слабый щелчок выскочившей чеки и тут же автоматически крикнул: "Растяжка!" Все четверо охранников мгновенно упали. Взрывом оторвало ноги только эту самой "очень важной персоне", которая на сигнал опасности никак не среагировала и осталась стоять столбом. Потом всю эту ситуацию подробно разбирали и обсуждали. Всех четверых охранников во главе со
      Снегиревым из компании, естественно, уволили. И тут уж ничего не сделаешь – действительно облажались! Сам Снегирев был, конечно, сильно расстроен, но потом в пьяном виде с раздражением говорил:
      "Так и что же: я должен был закрыть его своим телом и погибнуть?
      Получается, что его жизнь дороже моей? А кто будет кормить мою семью? Страховка? Сколько на нее проживешь при такой чудовищной инфляции? Да и с чего это я должен за него умирать? Если бы еще за ребенка, тогда понятно. Да кто он вообще такой? Ну, и что, что богатый? Все равно он сволочь и говно! Посмотри на него: одень его чуть попроще – и он свой человек у пивного ларька и в тюряге! Не отличишь. И манеры те же. Сколько он сам народу-то уморил, сволочь, пока выбрался. И что такое эти VIP – очень важные персоны? Плати деньги – вот ты и VIP! Этот производит какие-то говенные пельмени
      (если не веришь – сам попробуй!) и уже VIP!"
      Снегирев был действительно расстроен, ведь нужно было снова искать работу. И это было непросто. Репутация все-таки была подмочена.
      Впрочем, друзья из конторы снова помогли. Ведь, по сути, он не струсил, он был просто не готов к этой специфике – это была другая работа, другая специальность и ей снова нужно было учиться. Он ведь никогда раньше не занимался личной охраной – он истреблял бандитов и террористов. И делал это вполне успешно. А по большому счету его никто из профессионалов и не осуждал. Так уж получилось. Он сработал на автоматике, бессознательно, и спас всех своих людей. Так его обучали. В конце концов, пришлось заняться охраной нефтепроводов.
      Платили там меньше, но оказалось, что тоже очень неплохо, а главное, рабочая атмосфера была совсем другая, да и его специальная подготовка здесь как нельзя подходила.
      Совсем недавно Снегирев попал в довольно нелепую ситуацию. Для какого-то официального мероприятия ему нужно было быть одетым по форме. На своей машине ехать не хотел, чтобы спокойно там можно было выпить, в метро в парадной форме со всеми медалями не поедешь, поэтому полковник Снегирев отравился на "Жигулях" сидя рядом с пенсионером, соседом по гаражу, дядей Васей Криволаповым, и на
      Гражданском проспекте они попали на устроенную грузинскими жуликами типичную подставу. Короче дед якобы задел джип. Вышедший оттуда небритый громила стал начал орать на старика, который действительно испугался и непроизвольно начал суетиться. Снегирев это сразу просек и сказал деду: "Василий Филиппович, тут же явная подстава! Сиди спокойно, сейчас позвоним в страховую компанию, вызовем ГАИ". Выйдя из машины, он вмешался в разговор, и тогда водитель джипа, не подумав, на него прикрикнул: "А ты, блядь, офицеришка, вообще заткнись!.." и это у себя же дома – просто беспредел! Тут Костя не сдержался и врезал водителю по лицу, с одного удара размозжив ему нос и верхнюю челюсть. Громила, который вышел из машины, увидев это действо, попытался убежать. Тогда Костя сбросил китель и догнал его.
      Испуганный жулик попытался пырнуть его ножом, но полковник перехватил и сломал ему руку. Подъехавшие милиционеры, увидев изуродованное лицо водителя и сломанную руку другого преступника, поморщились и начали говорить, что полковник несколько перегнул. Вот тут-то форма с медалями как раз очень даже и помогла, а то могли запросто инкриминировать "разжигание национальной розни".
      Калачев со всей командой, наконец, уехали, но лишь только Борисков собрался, было, уходить, как позвонил Николай Михайлович Головков, или для друзей попросту Михалыч: "Щас к тебе заеду!" Николай
      Михайлович приехал минут через десять на своем новом красном джипе
      "Мицубиси Паджеро". Тут же заставил Борискова выйти, сесть в машину, продемонстрировал ему стереосистему. Борисков чуть не оглох, и
      Николай Михайлович остался очень доволен. Ко всему тому в машине было, как всегда, холодно. Головков вообще почему-то любил холод.
      Летом всегда на полную врубал кондиционер, так что просто реально трясло. Борисков однажды немного посидел у него в рубашке, так всю дорогу стучал зубами, не чаял скорее доехать.
      Надо сказать, что по своему складу характера и ума Головков был чистый кулак-мироед, или, скорее, купчина-кровопивец. Он был уже давно долларовый миллионер, а начинал в конце восьмидесятых всего лишь с ларька. Пережил всякого, включая и легендарный бандитский беспредел девяностых. Как-то выкручивался. Михалыча впервые крепко кинули на деньги еще в девяносто первом году, да так, что его всего от нервного стресса обсыпало прыщами с головы до ног. Кстати, тогда-то они с Борисковым и познакомились. Выжить тогда его компании удалось с большим трудом. Зато кризис 98-го года он и его фирма пережили относительно спокойно – даже заработали. Борисков потом к нему и Виктошу устроил работать бухгалтером. Та только что закончила курсы и по сути ничего не умела, хотя схватывала мгновенно. Понятно, никто ее на работу без опыта не брал. Тогда Борисков попросил одного знакомого поставить ей штамп в трудовую книжку, что она якобы работала у него в фирме заместителем главного бухгалтера. Тому это тоже почему-то было выгодно. И получилось так, что Николай
      Михайлович взял Виктошу на работу сразу же главным, но вроде бы об этом никогда не жалел. Надо сказать, платил он ей очень даже хорошо, хотя мог бы и больше (Виктоша иногда рассказывала, сколько Михалыч сам лично зарабатывал, – особенно под Новый год, – Борисков только охал). Но и требовал зато! Когда у Борисковых родился Олежка, то
      Виктоша почти сразу же после родов вышла на работу, благо идти до работы было минут десять пешком, и была возможность приходить домой кормить. Тогда дали понять: не нравиться – уходи Без обид – бизнес есть бизнес… Хочешь дома сидеть три года – да Бога ради, но я тогда нанимаю другого бухгалтера, и не факт, что ты вернешься на эту работу. Таков был сделан намек. Кстати, когда Олежка только родился, чудесное зрелище как Виктоша кормит ребенка грудью, Борискова очень успокаивало. По отношению к жизни в целом. И любовные неприятности с другими женщинами как-то сразу отошли на задний план.
      Еще у Головкова была такая интересная особенность: любил копаться в огороде. Как-то копали они с женой по осени картошку, и жена стала его за что-то пилить. Он, вспылив, дал ей в ухо, и с мочки слетела бриллиантовая сережка (Скажите, ну кто копает картошку в бриллиантовых серьгах?) Искали, искали – но так и не нашли.
      Надеялись найти на следующий год, когда будут перекапывать.
      Борисков, однако, слышал, что земля и море не любят отдавать ценностей, и даже однажды видел на пляже, как у тетки упало в воду толстое обручальное кольцо-"бочонок". Глубина там была всего-то по колено, но кольцо так и не нашли, как не ныряли и как не перебирали песок. С другой стороны одни знакомые ребята отыскали обручальное кольцо, которое потеряли однажды весной, уже осенью, когда собирали морковь – кольцо было надето прямо на одну морковку, как поясок. В данном случае кольцо вернулось. И зачем был нужен Головкову огород -
      Бог ведает: понятно, если там салат, зеленый лук или укроп посадить
      – чтобы всегда была под рукой свежая зелень, но картошку-то зачем?
      На стоимость одной только потерянной серьги можно было купить, наверно, несколько тонн картофеля. Неясно, то ли это был у него атавизм советской системы, но ли врожденная генетическая тяга к земле, поскольку родители у него были родом из Ярославской, – из какой-то там глухой деревни. Сейчас Михалыч строил на своем загородном участке целый дом-баню, чуть ли не с колоннами, и к ней по проекту должен был примыкать курятник: "Люблю, когда утром петухи поют и куры ходят по двору!"
      К своим пятидесяти годам Головков почти полностью облысел, а жалкие остатки волос поседели, но он по-прежнему оставался сухощав и энергичен, и этой своей подтянутостью и моложавостью очень гордился.
      А со второй женой он действительно иногда дрался, она оказалась ревнивая и подозрительная, но основную кучу проблем доставляли ему сын от первого брака и его первая жена – они постоянно требовали денег. И еще его осаждало огромное количество вдруг образовавшихся родственников, о которых он ранее и слыхом-то не слыхивал. Причем часто они просили даже не денег (все равно бы не дал), а чтобы куда-нибудь пристроил на хлебное место.
      Борисков довольно часто бывал у Головкова на даче – обычно вместе с Виктошей, и любил туда ездить именно вместе с нею. Виктоша
      Борискову была нужна для уюта и удобства, она и постель на ночь постелет, и сумки соберет, и посуду поможет на стол собрать, и спать с ней было теплее. Сама Виктоша и вторая жена Головкова Лида очень любили ходить там надолго в баню, париться, обмазываться медом, растираться травами и прочими ингредиентами и разговаривать свои женские разговоры. Иногда Головковы вдруг решали идти мыться вместе, тогда в свою очередь и Борисковы шли после них или перед ними тоже вдвоем, и это тоже было неплохо.
      Головков чрезвычайно зауважал Борискова после одной истории, когда него на даче один из гостей сильно перепил, и ему было так плохо, что уже хотели вызывать "скорую": думали, вдруг помрет, а тут как раз и приехали Борисковы. Борисков совершенно случайно имел в машине упаковку препарата, выводящего из алкогольной интоксикации (неделю назад колол одного человека на дому), и он тут же ввел содержимое ампулы внутривенно и тот умирающий пьянчуга буквально на глазах у всех ожил. Это буквально потрясло присутствующих. Рейтинг Борискова резко повысился.
      И еще был один случай, после которого они сдружились. Первого мая как-то снова напились у Михалыча на даче и вдруг решили искупаться.
      С пылу зашли по пояс в озеро. Вода там была не просто холодная, а ледяная – градусов пять, не более. Борисков, вовсе не будучи моржом, испытал кратковременный ужас: ему показалось, что в его икры вцепились клещами злобные подводные жители. Он все-таки через силу на одном только принципе окунулся, проплыл метра два и тут же наперегонки с Михалычем понесся к берегу, где их уже ждали с налитыми стаканами водки. Выпили их взахлеб, закусили соленым огурцом. И это довольно бессмысленное пьяное событие тоже как-то сблизило Михалыча и Борискова. С тех пор Михалыч заезжал к Борискову не только по здоровью, но бывало, и просто так – похвастаться и потрепаться. Еще Головкову нравилось, что Борисков от него ничего не хотел и никогда ничего у него не просил и к тому же и его и всю его семью от всего лечил. Отношения между ними сложились такие, что никаких денег Головков ему за консультации никогда не платил
      (Борисков, впрочем, и не взял бы), зато они с Викторией ездили к нему в гости на дачу и там уже пили-ели вволю.
      Борискова поражал круг общения Михалыча. Головков общался с абсолютно разными людьми. Одним из его близких друзей был профессор-преподаватель электротехники, который как-то лечился у
      Борискова. С другой стороны приезжал лечиться его закадычный приятель довольно мутный тип по фамилии Коровкин, которого все за глаза почему-то звали Лелик. О нем было известно, что лет пять он в свое время за что-то отсидел. Недавно Лелик женился по второму разу и теперь собирался заводить ребенка. Хотя, у него уже был взрослый сын от первого брака, Лелик был поглощен идеей будущего отцовства и активно восстанавливал у себя количество сперматозоидов, потребляя стаканами какие-то китайские стимулирующие бальзамы, которых у него был закуплен не один ящик. Там в инструкции действительно была такая обнадеживающая фраза: "увеличивает продукцию сперматозодиев половой железью" и приписана еще куча всяких полезных действий. Впрочем, по инструкции было рекомендовано пить бальзам по столовой ложке три раза в день; эти же – Лелик и компания – пили его стаканами, и это притом, что настой был сорокаградусный. Молодой Леликовой жене
      Ларисе самой судить об эффективности такого лечения было довольно трудно, поскольку она была на охранительном режиме, принимала таблетки для зачатия и в близкие контакты до определенного момента не вступала. Однако жены Леликовых приятелей жаловались, что те бушуют, чрезвычайно сексуально активизировались, кидаются на всех девок подряд, что-де "им уже своих блядей стало не хватать, в
      Сестрорецке ловят проституток прямо на улице", и что надо бы
      "кран-то им прикрутить", а то, как цинично утверждала Лера
      Кирсанова, гражданская жена одного из этих гуляк, было "на полглотка, а стало на целый". Тут китайцы, видать, не обманули – бальзам был настоящий. Для Ларисы же сейчас это все было не актуально – не пристает с гадостями и то ладно, все равно сейчас нельзя. Главное, чтобы накопил достаточно семени для оплодотворения, хотя какое семя у алкоголика? Но время шло, а беременность никак не наступала. Врач посоветовал ей сделать ЭКО – экстракорпоральной оплодотворение. Она тут вдруг и подумала: "Раз так, то может быть, взять сперму донора?", поскольку вид самого будущего папаши, болевшего астмой и сахарным диабетом, ребенку счастливого и здорового будущего не сулил. Впрочем, она все же понимала, насколько это ее желание было опасным как для нее, так и для ребенка. Ребенок мог родиться совершенно на отца непохожим, ведь фотографию донора всяко ведь ей не покажут. К тому же генетический код и отцовство теперь запросто можно было проверить. И в этой ситуации и она, и ребенок реально рисковали головой. Таких проступков не прощают. И будет еще самое малое, если их просто вышвырнут на улицу из нынешнего такого уютного особняка.
      Борискову была известна история, как один мужик решил сделать генетический анализ себе и ребенку, чтобы подтвердить отцовство.
      (Кстати, близкая подруга жены – а кто же еще! – его и надоумила).
      Так ведь какое было у жены благородное возмущение, какие пылающие глаза! Просто молнии в глазах сверкали: "Да как ты смеешь?! Не дам кровь брать у ребенка! А если ты окажешься неправ, то ты оскорбляешь меня недоверием!" Анализ, однако, все равно сделали, и оказалось, что действительно ребенок этот был не от него. Подруга-то оказалась права, что-то она такое знала. Кстати, потом была очень любопытная реакция жены, что-то вроде того: "Сам и виноват!" Впрочем, суд платить алименты на ребенка все равно ему присудил, расценив ребенка как нажитое в период совместного проживания имущество. Государству в принципе все равно, от кого ребенок.
      Борисков хорошо знал, что с такими людьми как этот Лелки-Коровкин надо всегда держать ухо востро, чтобы чего-нибудь лишнего не ляпнуть. Коровкин при всем своем алкоголизме всегда внимательно все слушал и очень хорошо запоминал. Впрочем, к своим словам врачу вообще нужно относиться очень осторожно. Был наглядный пример, когда всего одна фраза, произнесенная Борискиным, существенно повлияла на жизнь другого человека, которого он совершенно не знал, причем плохого ему вовсе и не желал. Это была довольно банальная история состоятельной женщины средних лет, которую решила отравить ее же гувернантка. Женщина эта со своим мужем, бизнесменом Ф., жили в большом загородном доме. С некоторого времени у них стала работать гувернантка – молодая, чуть полненькая, очень аппетитная девица по имени Оксана, родом откуда-то из Украины. Эта Оксана пригляделась, а потом потихоньку стала подбавлять яд в пищу конкретно только хозяйке. Хозяйка стала себя плохо чувствовать, чахнуть, и по этому поводу была госпитализирована на обследование в больницу, а эта молодая авантюристка тут же влезла в постель к хозяину. Совершенно стандартная ситуация. Когда Ф. уже лежал в кровати, она вдруг начала в короткой юбке, под которой к тому же и трусиков-то не было, прибираться у него в комнате, якобы раньше сделать это не успела.
      Душа поэта и не выдержала. Хозяин дома, конечно, тут же и воспользовался этой девахой, раз уж сама подставляется. Да ведь и любой бы не удержался! Все последующие дни они уже спали вместе. А далее уже пошел настоящий шантаж. Все было по плану, однако она не учла одного: жену свою он все-таки любил по-настоящему. Может быть, любовь и потеряла тот первоначальный пыл юности, когда они даже засыпали обнаженные, обнявшись, в поту, не разъединяясь органами, но до сих пор она была и оставалась его настоящей большой любовью.
      Через некоторое время после выписки из больницы, где ей стало гораздо лучше, состояние хозяйки снова стало ухудшаться. Как-то ночью ее тошнило в туалете. Ф. проснулся от доносившихся страшных звуков, сначала подумал, что это плач, и побежал туда. Жена сидела на полу перед унитазом, ее рвало, слезы текли из ее глаз. Увидев бледное испуганное лицо, он сам перепугался, и в тот же день повел на консультацию к врачу в "Парацельс". Врач, а это был Борисков, долго расспрашивал больную, не принимает ли она каких-нибудь пищевых добавок (в последнее время отмечалось много тяжелых побочных реакций на средства для похудения), послушал сердце, легкие, помял живот, нашел увеличенную печень, язык еще ему не понравился, просмотрел результаты анализов, (все это напоминало токсикоз, только что беременности не было), пожал плечами, сказал что-то по-медицински невнятное, но в своем заключительном монологе проронил такую фразу:
      "Причины интоксикации мы не всегда можем определить, вдруг съела что-нибудь (сейчас практически все продукты насыщены химией) или соперница отравила (хе-хе-хе – шутка, конечно!)" Мужу, в свое время работавшему в Комитете, такой намек вовсе не понравился, точнее он воспринял его очень серьезно и через знакомых ребят тут же связался с институтом токсикологии. По такой серьезной наводке, да еще и за деньги к ним с супругой там отнеслись очень внимательно, сделали жене анализ крови, ногтей и действительно установили отравление солями одного из тяжелых металлов. Ф. ездил получать анализы уже без жены, и, узнав результаты, в первую очередь подумал о дочери, которая, слава Богу, чувствовала себя (тьфу-тьфу-тьфу!) хорошо, может быть, и только потому, что бывала у них в загородном доме только наездами, поскольку весь этот год жила и училась в Англии. В тот же день в комнате прислуги был проведен негласный обыск и сделано исследование пищи. Вина Оксаны была неопровержимо доказана.
      И какое наказание могло быть ей назначено с формулировкой "покушение на убийство" или "умышленное нанесение тяжкого вреда здоровью"? В прежние времена – просто повесили бы или отрубили бы голову. Или, если повезет, ей досталась бы бессрочная каторга. А в наше гуманное время она вполне смогла бы увильнуть от наказания, например, сказав в суде, что думала, что добавляла в пищу соль или приправу и что такую "соль" купила на рынке, или что "соль" уже была в доме еще до ее поступления туда на работу, или что ей ее специально подсунули, а отравить жену хотел сам муж и ее подговорил подсыпать "соль". Все это обязательно сопровождалось бы совершенно ненужным шумом и скандалом. Неизбежно всплыла бы и их интимная связь. Тут уж наверняка все бы подумали о сговоре мужа и любовницы с целью убить супругу. Несомненно, гувернантка во всем обвинила бы его, мужа. И ей бы поверили! У нее, когда была без косметики, было едва ли не ангельское личико. Выводы лежали бы на поверхности. Развал семьи в любом случае был бы неизбежен. А эта дрянь преспокойно уехала бы себе домой на Украину, и ищи ее свищи. А ведь во все века наказание за такие вещи было только одно и абсолютно внятное – смерть. И то, что смертную казнь по каким-то политическим соображениям теперь не применяли, в данной ситуации вовсе ничего не меняло. Ф. убил за свою жизнь довольно много людей, и многие из них в гораздо меньшей степени заслуживали смерти, чем эта злодейка. Они были враги государства, но они не были злодеи. Поэтому Ф. долго не думал. Жена легла в больницу в платную палату опять же к Борискову на две недели для очистки крови, а Оксана за это время исчезла из их дома со всеми своими вещами, как будто ее и не было. После выписки из больницы Ф. сразу отправил жену в Карловы Вары в хороший специализированный санаторий. Когда она вернулась через месяц, все еще очень худая, но уже веселая, загорелая, новая, они даже какое-то время снова узнавали, привыкали друг к другу, ничего не замечая вокруг. Только дня через два она вдруг спросила мужа: "Да, а где Оксана-то?" -
      "Понятия не имею! Куда-то свалила. Может быть, нашла себе новую работу или мужа", – ответил он равнодушно, пожав плечами. В доме у них теперь готовила и убирала женщина раннего пенсионного возраста из местных жителей. Да, толста, ворчлива, но травить уж точно не будет и, главное, очень чистоплотна.
      К Борискову Ф. как-то приходил этой зимой уже по своим делам
      (шалило давление и часто болела голова). Борисков сказал ему: "У вас явно типичная головная боль напряжения – много работаете. Надо больше отдыхать", под конец спросил про жену, тот ответил: "Жена? У нее все нормально. После вас она еще съездила в санаторий в Карловы
      Вары и теперь чувствует себя очень хорошо! Спасибо большое!" А ведь по сути именно Борисков спас ей жизнь.
 
      Несмотря на в общем-то небольшой прием, Борисков вернулся домой только в начале девятого. Дома царило нездоровое возбуждение. Жена и сын сидели на кухне, что-то горячо обсуждали, а когда увидели
      Борискова, тут же замолчали и посмотрели на него с явной опаской.
      Сын, оказывается, снова потерял свой мобильник. Точнее, его у него украли. Оказалось, у них в школе кто-то постоянно ворует мобильные телефоны. Дети решили поймать вора на живца. В качестве использовали, естественно, телефон Олега. Но юные сыщики на миг отвлеклись, и этот телефон тут же утащили у них прямо из-под носа.
      Борисков хотел что-то сказать, но так устал, что говорить уже не мог, только развел руками. Он уже намеревался поесть и залечь на диван перед телевизором, но тут снова оказалось, что с Микошей, понятное дело, никто не погулял. У сына оказалось какое-то срочное школьное задание, и вообще было уже темно. Борисков, так надеявшийся завалиться и задремать перед телевизором, бормоча ругательства, поперся с очень довольной Микошей на руках во двор (Микоша сама по лестнице не ходила, а бегать по двору бегала и очень шустро). Там
      Борисков какое-то время разговаривал с Люсей, хозяйкой песика
      Левика, закадычного Микошиного приятеля. К ним подошел мальчишка лет двенадцати, из соседнего подъезда. Оказывается, порывшись в ближайшей помойке и в куче мусора вблизи нее, он, довольный, нес в руках фотоаппарат и несколько компакт-дисков, похвастался: "Во, чего я нашел! Люди выбрасывают хорошие вещи!" Люся на это сказала: "Вчера он тут же на помойке рабочий мобильник откопал. Постоянно что-то находит!" Среди детей эта тяга к поискам и склонность находкам была не такой уж редкостью. У одной Виктошиной знакомой был такой семилетний сын, который отличался тем, что всегда смотрел под ноги и подбирал там разные бумажки, фантики и монетки. Он часто чего-то находил. Она постоянно его ругала: "Вечно поднимает разную дрянь!" А тут совсем недавно он поднял с пола в метро бумажку в сто евро.
      Сам Борисков лично в жизни никогда ничего не находил и не выигрывал. Это было его особенностью. Игры на автоматах, типа покера, представляли для него полную загадку. В крайнее изумление приводил его случайно увиденный в таком игровом зале таджик-грузчик с рынка, который, впившись глазами в экран, бойко лупил по клавишам игрового автомата и явно что-то в этом понимал. Один хороший знакомый Борискова вообще постоянно что-то выигрывал, и у него все в семье выигрывали. Отец этого знакомого еще при коммунистах, помнится, выиграл в вещевую лотерею машину "Волгу", а потом еще и мотоцикл "Урал" с люлькой. Это из крупных выигрышей, а там еще было по мелочи много. Кстати, потом этот самый удачливый папаша заработал кучу денег на финансовых "пирамидах". Он с самого начала понял, что это жулики, и принял правила их игры: главное вовремя забрать деньги и не зарится на большой куш, поэтому в каждую новую пирамиду он бежал записываться чуть ли не первым, и пока она не закрылась, успевал вытаскивать свои деньги с хорошими процентами, и был наглядным примером успешности этого бизнеса – нечто вроде небезызвестного Лени Голубкова. Правда, под конец той пирамидной эпопеи появились такие конторы, которые существовали буквально несколько дней и затем молниеносно исчезали. Многие, кстати и сам
      Борисков, на кризисе 98-го года здорово проиграли, а вот этот знакомый заработал. Он тогда копил в валюте на "восьмерку", а в эти дни, пока цена на машины еще не повысилась, а доллар уже взлетел, купил на те же деньги сразу две "девятки". Нынче он ездил уже на действительно хороших машинах. Что-то такое он еще придумал, смеялся: "Вот же, они деньги – лежат. Надо их только поднять! Россия
      – это подлинная страна дураков!"
      Конечно, очень важно не пропустить миг удачи. Генри Форд как-то сказал умную вещь: "Используй любой шанс, ибо он может оказать последним". Так у одного клинического ординатора мама в самый что ни есть дефолт работала в банке и провернула там по сути полузаконную операцию, то есть взяла на время огромное количество рублей и еще задешево в своем же банке купила доллары, а совсем вскоре, когда курс подскочил раза в три, своему же банку третью часть их и продала и рублевый займ вернула туда же в том же объеме, оставив себе огромную прибыль в валюте. Банк их, как и многие другие, благополучно рухнул, но она осталась на плаву с большими деньгами и больше уже не работала, а только вкладывала свои огромные капиталы в разные доходные денежные предприятия. Сын-доктор проживал отдельно, пытался от нее не зависеть и жить на свою зарплату, но это у него не получалось, и приходилось постоянно просить денег у матери, ехать к ней на поклон в ее загородный дом. Та, конечно, радовалась, что он приезжает, и денег всегда давала, но не без внушения. Это тоже был определенный вариант выигрыша. Мечта любого – заработать не работая.
      Вернувшись домой с прогулки, Борисков хотел быстро помыть Микоше лапки и, наконец, залечь, но сразу в ванную было не попасть, ждали пока оттуда выйдет Олег. Каждый день одно и то же. Виктоша загоняла
      Олега спать, а тот никак не загонялся: бесконечно долго чистил зубы, а после этого пытался еще что-то поесть, кричал, что голодный.
      Олег был мальчик с необыкновенно буйной фантазией и, хотя почти ничего не читал, зато замечательно рисовал и придумывал, так что сразу было и не отличить, где правда, а где ложь. Пришел как-то из леса с прогулки возбужденный, показал руками Виктоше: "Мама, я видел вот такого комара!" – получалось, что сантиметров тридцать в длину.
      Еще он вечно наблюдал в небе какие-то падающие взрывающиеся метеориты и спутники. Других детей спрашивали, но они никогда ничего подобного не видели: ни комаров, величиной с ворону, ни падающих звезд. Еще он совершенно серьезно убеждал всех своих друзей и знакомых, что маленькая безобидная Микоша и есть самая настоящая боевая собачка-нинзя. Кроме того, он утверждал, что фамилия Микоши почему-то Зиберман, и даже называл ее иногда "Зиберманка". В другое время он говорил всем, что настоящая фамилия Микоши – Казанкина. Еще они с друзьями играли в одну своеобразную игру. Назвалась она "Коза
      Надька". Это было что-то вроде кукольного театра, в котором участвовали не только игрушки, но и некоторые предметы обихода. Сама центральная фигура театра коза Надька была старая резиновая игрушка с разорванным до ушей ртом. Вследствие этого она корчила под пальцами мальчишек самые уморительные рожи. Разыгрывались целые представления. Особенностями этого театра была, пожалуй, излишняя физиологичность, чего обычно в настоящем театре не бывает: действующие лица постоянно испражнялись со всеми сопутствующими звуками, пердели, совокуплялись, как кролики, грязно бранились и по любому поводу дрались. Все действие спектакля придумывалось на ходу.
      Олег с друзьями играли в эту игру регулярно, сами же хохотали на всю квартиру. Борисков не знал, как ему к этому относится, и поэтому никак не относился. В игре обычно участвовал Олегов закадычный дружок, которого звали Петр. Он так всегда другим и представлялся
      "Петр". Воспитывали его бабушка и дедушка. Мама Петра, их дочь, была мать-одиночка, очень активная молодая женщина. Два года назад она поехала отдохнуть с близким другом в Египет и погибла там во время погружения с аквалангом, оставив Петра круглым сиротой. Хорошо, что сын еще тогда остался дома в Питере с бабашкой и дедушкой, потому что представьте себе ужас ребенка, который смотрит на воду, а мама его никак не всплывает.
      Наконец, Олег угомонился и улегся в кровать. Дверь в его комнату закрыли. И тут Борисков понял, что его тревожит. Непонятно почему, по каким-то необъяснимым признакам ему вдруг показалось, что приходила дочь Лиза. Тогда Борисков, с минуту послонявшись по квартире, как бы мимоходом спросил у Виктоши, не звонила ли Лиза.
      "Нет, не звонила", – ответила Виктоша, как будто бы так было в порядке вещей. Эта ситуация в семье мучила их всех уже давно и было совершенно непонятно, как это вообще когда-нибудь может разрешиться.
      Это была болевая точка, которая постоянно ныла, как зуб, хотя оказалось, что и к ней можно привыкнуть, как люди привыкают к постоянной боли или хронической болезни. Суть состояла в том, что их восемнадцатилетняя дочка Лиза уже почти год как ушла от них и теперь жила вместе с каким-то непризнанным художником-декоратором в качестве гражданской жены.
      В детстве, лет до двенадцати, Лиза, можно сказать, была образцово-показательным ребенком (или это только уже кажется). В подростковый же период она слетела с тормозов. До седьмого класса она училась неплохо, а в восьмом классе у нее оказался уже не один дневник, а целых два. Один дневник был для того, чтобы показывать родителям и еще один дневник – для школы, в котором она за родителей расписывалась сама. В тех дневниках были абсолютно разные отметки, а
      Борисков еще наивно радовался, что за последнее время совершенно не было двоек. Его, правда, несколько смущала надпись на обложке дневника, который он просматривал и подписывал: "Fuck the school!", однако, он как-то сразу на это не среагировал. Когда пришел на собрание в школу, классная руководительница, отводя глаза, показала ему классный журнал: там были сплошные прогулы, то есть в школу она, считай, не ходила, разве что крайне редко – в отдельные дни, да и там были сплошь одни двойки и только очень редко – тройки. То есть учеба была заброшена и заброшена капитально. Впрочем, в школе никому особенно до этого не было дела. Хотите, хоть сейчас забирайте документы, с радостью вам их и отдадим. Только попросите и напишите заявление.
      Лиза… Помнится, он всегда с удовольствием забирал ее из детского сада. Когда приходил в группу, заглядывал в комнату, где играли дети. С радостью какое-то время смотрел, как малыши играют. Потом кто-то из них его замечал, и кричал: "Лиза, за тобой папа пришел!"
      Она тут же отрывалась от игры и бежала к нему со всех ног в его раскрытые объятья. Они шли к ее шкафчику, на котором была изображена уточка, и надевали кофты, пальто и сапожки. Одевал ее долго, как капусту – тогда была очень холодная зима. Она сидела, болтала ножками, а он натягивал на нее носки и рейтузы, потом за ручку шли домой через садик и там играли со снежной бабой и на горке. Она бесконечно могла съезжать с горки. Когда приходили домой, она сразу бежала к печке, обхватывала ее руками и прижималась к кафелю щекой:
      "Здравствуй, мама печка!" Где была теперь та милая девочка? Все это навсегда осталось в прошлом, порвалось как-то мгновенно – в один миг, точнее в один год. Конечно, девочка эта была и маленькая с характером. Как-то Борисков привет ее в детский сад. Его поразила сцена, когда пришли в детский сад: "Ой, Лизанька, пришла!
      Здравствуй, Лиза!" – слащаво вскрикнула воспитательница, чуть не всплеснув руками. В глазах у нее он увидел явный испуг. Наташа ничего не ответила, смотрела сурово исподлобья. Пришла поздороваться и нянечка, и несколько детей из других групп. Все ее почему-то знали. На его же никто не обратил никакого внимания.
      Но если вспоминать, то проблемы у нее начали в возрасте тринадцати лет. До этого было все как будто ничего, а тут – вдруг внезапно человек изменился. Послушный ребенок чуть не в один миг превратился в нервного озлобленного подростка. Кошмаром было утро. Разбудить ее было просто невозможно, поскольку она полночи болтала по телефону с друзьями. Она грязно ругалась и бросалась разными предметами. Она постепенно перестала ходить в школу, сначала на первые уроки, а потом и вообще, постоянно что-то врала, появились у нее какие-то чокнутые приятели – такие же бездельники, и все планы жизни полетели в тартарары. Школу было никак не закончить, а ведь по статистике известно, что у тех, кто не заканчивает хотя бы девять классов, жизнь складывается неудачно. И это полностью подтверждалось. Это была как тьма, надвигающаяся на их семью из будущего, и то будущее было далеко не светлым, а темным и устрашающим. Это было как удар в спину – нечто неожиданное, как внезапно начавшаяся и спутавшая все жизненные планы война или тяжелая болезнь. В четырнадцать лет ее уже не интересовал ни спорт, ни кино, ни книги, интересы ее были неясны и туманны. Только электронная музыка – долбежка по голове, некий вид гипноза или звукового наркотика. Она уже существовала в другом мире, куда не было доступа ни Борискову, ни Виктоше. Отчуждение было таким явным, что Борисков реально испугался, и в этом испуге находился довольно долго, пока к нему не привык, поскольку человек привыкает ко всему. Так, наверное, люди привыкали к войне, к революции и прочим хроническим стрессовым событиям. Что бы ни случилось, а жить-то дальше надо. С тех пор любые разговоры о детях и их воспитании, которые он слышал краем уха на работе, пугали его, и он почти стразу убегал из комнаты, поскольку притаившийся в глубине страх немедленно возвращался. Ему долго казалось, что у всех остальных было, в общем-то, неплохо, а это у него полный провал.
      Пытались как-то выкрутиться и перевелись в другую школу, Борисков даже сделал там благотворительный взнос. Но она все равно упорно не ходила на занятия. Это был признак либо сумасшествия или великого внутреннего чувства свободы.
      Лиза на все вопросы утверждала, что школа в наше время вообще никому не нужна, что все "звезды" не имеют никакого образования, а хорошо учатся только те, у кого нет ясной цели в жизни. Кроме того, у нее обнаружились какие-то странные и довольно крупные долги, и будто бы даже в школу приходил некий мужчина, который искал ее по поводу какого-то долга. Когда Борисков стал выяснять детали, она тут же сбежала из дома, и дня три ее искали по подружкам. Потом она клялась и врала прямо в лицо, что никаких долгов нет, и что в школу она ходит постоянно, а вообще-то не хочет ничего делать, устала и не собирается учиться дальше. Вроде договорились учиться дальше. Вместе готовились к контрольной по физике. С трудом в уме она разделила двадцать на четыре, еще и пыталась набирать это действие на калькуляторе наращенными акриловыми ногтями (Олег про такие ногти сказал: "Страшные когти, как у бабы-яги"). Борисков ужаснулся. И во всем этом было невероятное упорство, какой-то свой мир, ему непонятный и необъяснимый, в котором жила Лиза и куда ему входа не было. Он по своему опыту знал только одно, что мир этот был насквозь ложный, опасный, чужой, что надо бы как-то вытащить ее оттуда, но уже было поздно. Он как-то позвонил ей на трубку, там гремела музыка, кто-то орал, она тут же отключила телефон, а потом, вероятно, ввела его вызов в запретные номера. Однажды он ее ударил, и тогда она сказала: "Теперь у меня нет отца!" и они не разговаривали после этого, наверно, месяца три. Потом мир восстановился, но ненадолго.
      Наконец, как только ей исполнилось пятнадцать, ее все же из школы за постоянные прогулы и вышибли. Высшее образование, казалось, было уже закрыто для нее навсегда. Чтобы хоть как-то закончить этот год, пошли в специальную летнюю школу, где со всего города подбирались такие вот детишки – бездельники и придурки. Другим словом, как выразилась сама Лиза, "охломоны и гопники". Был у них один такой мальчик, который вдруг внезапно садился в поезд и куда-то уезжал и неделями колесил по всей стране. Он тоже был слишком свободен или просто сумасшедший. Скорее, конечно, второе. Он был человеком вне человеческого социума. Все с нетерпением ждали, как бы от него избавиться.
      Поступая туда, с полчаса Борисков вместе с Лизой сидели вместе на собеседовании у директора. Вид у Лизы был ангельский, она на все соглашалась, что-де надо учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин. Борисков выложил за это школу кучу денег, но она исчезла буквально через пять минут после выхода из школы, выключила мобильный телефон, дома не ночевала и на какие занятия не пошла. Все было зря. Как-то надо было еще хотя бы год отучиться, но и этого было уже невозможно. Нет, и все. Уже записал ее в платную вечернюю школу на три раза в неделю, но и туда тоже не ходила. Так пропал еще один год.
      Когда в августе поехали на Азовское море – в Ейск, то постоянно, чуть не каждый вечер, приходилось ходить и вылавливать Лизу по дискотекам. Это превратилось в истинное мученье. Ни одной ночи они с
      Виктошей спокойно не спали. Помнится, Борисков в поисках всунулся куда-то в юную компанию, оглядывая, где же Лиза. Те отпрянули:
      – Чего надо?
      Кто-то взвизгнул:
      – Гони ты этого старого козла!
      "Старый козел" (а это и был сам Борисков), стиснув зубы, пошел от них прочь по темной улице.
      Притом, на все упреки она всегда говорила матери: "А ты что, была не такая в молодости?" Виктоша от ответа на этот вопрос как-то очень очень ловко уходила, и Борисков стал подозревать, что Виктория именно такая и была. А откуда еще взялась в дочке такая тяга гулять и болтаться неизвестно где? Не было ли в ней случайно занесенной цыганской крови? Ведь они ее и запирали, и денег не давали – ничего не помогало. Кончилось тем, что она теперь жила с каким-то театральным декоратором, не звонила и с родителями не общалась. Отца своего она считала неудачником по жизни, а его работу врача – самой что ни есть тупой, не приносящей денег. Какое-то время даже попрекала Борискова, что сам он плохо одет, что они бедны и что машина у них старая и на ней стыдно ездить. Да и Борискову говорила:
      "Да с тобой стыдно рядом ходить по улице, ты меня позоришь! Ты живешь в полном дерьме! Ты даже не можешь заработать денег. Если бы ты был хороший врач, то у тебя были бы деньги, а значит ты – плохой врач!" Последний телефонный разговор с Борисковым, который пробовал
      Лизу увещевать, закончился такими ее словами: "Ну, и пошел ты к черту, урод!" и бесконечными короткими гудками в трубке.
      Наверное, практически у всех детей в той или иной мере бывают конфликты с родителями по поводу так называемого "недостатка свободы". Один такой сынок обещал своим родителям "однажды укокошить их обоих, пока они спят", потому что "достали-нету сил!" Потом он это дело перерос, сходил в армию и вроде как ничего – выправился.
      Женился, теперь у него уже свой ребенок. Работает на стройке, хорошо зарабатывает. Иногда выпивает, но в меру. Теперь у него уже другие претензии к родителям: почему не заставляли учиться, надо было бить, но заставлять. Они переглядываются, но ничего не говорят. Он просто забыл, каким жестоким по отношению к ним он когда-то был.
      На памяти Борискова была прошлогодняя история дочки одного пациента из первой хирургии Логинова, – девочки четырнадцати лет от роду, которая постоянно спорила и ругалась со своим отцом, запрещавшим ей гулять по ночам. Говорила всем: "Я его ненавижу!"
      Дружила она с семнадцатилетним парнем и подговорила того, чтобы он отца убил. Парень, не долго думая, изготовил заточку вечером и в парке воткнул ее Логинову прямо под левую лопатку. Случайно в этом месте проходили люди, которые тут же позвонили в милицию, сами погнались за убийцей, и в конечном итоге парня задержали. На этом все и вскрылось в деталях.
      В итоге Логинов получил проникающее ранение грудной клетки с повреждением легкого, пневмонией и еще массу послеоперационных осложнений… Навещать его приходила только его родная сестра
      Наталья Ивановна – она-то все Борискову и рассказала. Логинов, надо сказать, выглядел плохо, температурил. Жить дальше, по большому счету, ему было и незачем. Он сам это чувствовал и особенно-то смерти не сопротивлялся. Сестра говорила ему в больнице: "Вот ведь тебя угораздило!" – "Наверное, есть за что!" – отвечал он на это, глядя в потолок полными слез глазами. Что-то он о себе такое знал.
      Видать было за что. Когда он умер, почему-то особо никто его и не жалел.
      А скандально известный сын предпринимателя Соколовского? Это был, казалось бы, обычный подросток из обеспеченной семьи, которая сама недавно только вылезла из нищеты, а теперь строили из себя новых аристократов, завели служанку и все такое прочее. Отец давал ему карманные деньги, и довольно большие, он же не учился, болтался по ночным клубам. Но когда отец однажды не то, чтобы отказал ему в деньгах, но несколько чуть сократил выдачу, сказав: "Не хочешь учиться – иди, работай! Или лучше в армию – тебе пойдет на пользу!"
      – тут уже была смертельная обида. Он подговорил приятелей застрелить отца, чтобы получить наследство, поскольку с матерью он вообще никак не считался и крутил ею как хотел. Приятели подкараулили папашу прямо у них же во дворе между стоянкой и подъездом, заранее разбив уличный фонарь, и застрелили его из охотничьего ружья. Обоих поймали и посадили, однако сам заказчик, которому мать наняла хорошего адвоката, отделался только штрафом в десять тысяч рублей. Выбирая между мужем и сыном, женщина естественно выбрала сына, тем более что мужа все равно было уже не вернуть. Впрочем, было бы странно, если бы она поступила по-другому. Короче, искомое наследство младший
      Соколовский получил. Кто-то был во всем этом виноват. Отец? Где-то им была сделана ошибка в воспитании.
      Возможно, срабатывают и какие-то скрытые генетические коды. У матери этого мальчика родной отец сидел в тюрьме за убийство.
      У одной пациентки до какого-то времени было с ребенком все хорошо, как-то слишком хорошо. Она все хвасталась: "Ах, мой Петруша, мой
      Петруша!" Петруша был то и это, короче, гениальный ребенок. Но, наконец, исполнилось ему шестнадцать лет, и тут Петруша ее стал выдавать такие кренделя, что спаси Господи, например, взял кредит на чужой паспорт, снял все деньги с материной карточки, проиграл в автоматы тридцать тысяч, отнял у кого-то на улице мобильник. И тут она в слезах рассказала Борискову следующую историю. Оказывается, подлинное происхождение Петруши было неизвестным, о чем не догадывались даже соседи. Своих детей у них с мужем почему-то никак не получились, тогда она пошла в роддом и там договорилась с начальницей, чтобы взять себе отказного ребенка, которых в тот период бывало довольно много. Перед тем, как забрать малыша, она некоторое время ходила с животом и в широких платьях, которые делают женщину похожей на беременную. А потом с подушкой пошла в роддом, полежала там некоторое время и вышла оттуда уже с ребенком. И врачам тоже была радость – здоровый ребенок пристроен в хорошее место.
      Говорят, в документе, остающемся в роддоме, не указывается, куда выбыл этот приемный ребенок, чтобы передумавшая мать-отказница не смогла его найти, даже если вдруг захочет вернуть или же посмотреть на ребенка и забрать его к себе. Конечно, дали кому надо денег. В
      России испокон веку без взятки ничего не делалось. Так не принято.
      Даже неприлично. А что были за родители? Хорошие? Да вряд ли.
      Хорошие-то ведь ребенка не оставят. Вот, возможно, генетика и начала работать.
      Эта же несчастная женщина еще рассказала, что в том же самом доме ребенка какое-то жили-были два близнеца, которых их мать – одинокая женщина, родившая без мужа, оставила там будто бы пока на два года, чтобы потом забрать (так она совершенно серьезно и предполагала).
      Лет ей было тогда точно не более двадцати, она днем работала, вечером училась, не имела никакой жилплощади и хотела сначала сама куда-нибудь пристроиться. Пока жила в общежитии. Потом к ней стал подкатываться какой-то парень, она его полюбила и стала с ним жить, но всегда очень боялась, что он узнает, что у нее уже есть дети, и даже двое, поэтому стеснялась раздеваться перед ним при включенном свете, поскольку после рождения близнецов у нее остались растяжки на животе и несколько обвисли груди. Во всем остальном она после родов необыкновенно расцвела. После некоторого срока совместной жизни, когда они уже подали заявление в ЗАГС, тот парень стал строить планы на жизнь и обязательно чтобы сразу завести ребенка, но и тогда рассказать про своих близняшек она не решилась. Она вообразила себе такой разговор: "Да, слушай, Ваня, я как-то все забываю тебе рассказать одну вещь… Конечно, ничего особенного, безделица, но…" и так далее. И представила себе, как у Вани нижняя челюсть отваливается и уже через секунду лежит на полу. А тут ее Ваня еще к тому же и венчаться в церкви затеял, а там, говорят (это она в кино видела), будто бы всегда спрашивают, есть ли кто-нибудь против брака. Уже и платье с фатой купили. Причем совершенно новое. Тут почувствовала, что снова беременна. Спросила на всякий случай:
      "Вань, а можно ли беременной-то венчаться?" – "А ты батюшке не говори!" – "А вдруг он как-то почувствует?" – "Да как он может почувствовать?" И она молчала, потому что однажды сама видела, когда свадьба расстроилась только оттого, что у жениха вдруг оказался внебрачный ребенок. А тут – сразу двое. И то, что она оставила их в детском доме, совершенно ее не красило. Одна знакомая женщина, впрочем, сказала: "Ты об этом не думай, матушка, ходят слухи, сама беременная венчалась!" – впрочем, та женщина могла и соврать – откуда ей знать-то?
 
      Борискову иногда даже казалось, что Лиза поступала так, будто хотела ему за что-то отомстить. Бывало, что дочери поступали со своими отцами очень жестоко. Впрочем, Борискову были известны и такие случаи, когда, казалось бы, даже абсолютно ангельские в детстве и в подростковом возрасте дети, в зрелости проявляли буквально звериную жестокость и неблагодарность по отношению к своим родителям.
      Буквально перед глазами стоял совсем недавний страшный живой пример, когда взрослая тридцатилетняя дочь просто выгнала отца из квартиры, которую он сам на нее перевел в ее собственность, и только своевременная смерть от последствий перенесенного инфаркта избавила его от моральных и физических мук. Это был своеобразный король Лир, только бедный король – почти что без средств к существованию.
      Борисков надолго запомнил, что когда выписывал его из больницы, он сидел на койке с застывшим лицом – ему просто некуда было идти.
      Или другой случай, пожалуй, не менее нелепый и страшный, причем, с применением современных технологий.
 
      Генеральный директор крупной строительной компании Иван Сергеевич
      Вахромеев как обычно председательствовал на производственном совещании, когда в сумочке на поясе завибрировал мобильный телефон.
      Оказалось, прислали какую-то картинку, он раскрыл ее и ему будто бы плеснули кипятку на спину: на присланной фотографии его родная дочь была снята во время орального секса – прямо с половым членом во рту.
      Она лежала между ног у какого-то ублюдка, который ее к тому же за этим делом и заснял. Видно было, что снимал сам владелец телефона.
      Страшно было то, что на ее лице было глумливое, пакостное, какое бывает только в мерзких журнальчиках выражение, но лицо было хорошо узнаваемое. В жизни существуют вещи, которые человеку нельзя и не должно видеть. Невозможно и неприятно даже просто их перечислять. И это была именно такая вещь. Видно было заросший черным курчавым волосом низ живота этого мужчины или молодого парня. Член у него был лиловый. Судя по всему, снято было тем же козлом, меж чьих ног она лежала. На другой картинке лицо и губы у нее уже были забрызганы спермой. Что-то в его жизни изменилось навсегда. И восстановить прежнее уже было невозможно.
      Вахромееву показалось, что ему дали бейсбольной битой по затылку.
      Он тут же потерял нить беседы, извинился и вышел. В этой ситуации даже посоветоваться было не с кем, разве что с психологом, да и тот наверняка скажет: "Покажите-ка", – да еще про себя и подумает: "А ведь как хороша, сучка! Вот бы ее трахнуть!" Интересно, что сказала бы ее мать? Или может быть, напротив, оценила бы некоторые технические моменты – тут вполне могла быть своя специфичная женская точка зрения. Если бы это был его сын, то есть драл бы на фотке какую-нибудь девицу, то такого ужаса и не было бы, и вероятно заслужил бы одобрение с обеих сторон: вот так молодец, проявил себя мужчиной, и прибор у него ничего.
      Никогда человек любящий не будет снимать любимую женщину в таком виде, или тем более передавать подругу во временное пользование кому-нибудь другому – сделай, мол, и ему хорошо. Не похоже, чтобы он хотел зафиксировать на память приятные моменты интимной близости.
      Выглядело это крайне гнусно. Это подонок снял, чтобы показать друзьям или послать на порносайт. Это явно демонстративное послание могло означать лишь одно: "Тебя, Ванька Вахромеев, отымели по полной!"
      Определение номера было отправителем заблокировано, и номер идентифицировался просто как "частный вызов". Подумав, Вахромеев позвонил Соколову, тот когда-то служил еще в КГБ, а сейчас был на пенсии и работал заместителем директора по организационным вопросам.
      – Палыч, сможешь узнать, кто сейчас звонил на мой телефон?
      – Без проблем. Позвоню через десять минут.
      Действительно позвонил:
      – Понятно, что может быть, телефон и передали, подарили или что, но покупатель симм-карты зарегистрирован на Товарищеском проспекте.
      Пишите адрес.
      – А можешь вычислить, где он в данный момент находится?
      – Сходу, Иван Сергеевич, не смогу. Я сейчас в Гатчине. Если не застанете его по месту регистрации – позвоните завтра с утра. Тогда определим местонахождение.
      Записал. Место было незнакомое. Ехать туда одному очень не хотелось.
      Подумав, он позвонил начальнику охраны: "Петрович, Костриков Женя сейчас где – у тебя? Дай-ка его номер!" Вскоре пришел Женя, невысокий, коренастый и очень спокойный. Рыжеватые волосы зачесаны назад. Было ему чуть за тридцать. Когда-то был боксером, мастером спорта, по юности даже очень перспективным, а в бурные годы возрождения капитализма в России он влился в какую-то группировку, и даже некоторое время отсидел в СИЗО за незаконное хранение оружия, но как-то выкарабкался. Потом группировка его распалась, какое-то время он мотался без работы и наконец пристроился к Петровичу одновременно водителем и охранником. Он был женат и имел сына трех лет. Интересно, что жена у него была актриса музыкального театра – танцовщица. Вахромеев его сюда, кстати, сам и устроил – кто-то его попросил. Трудно было передать словами, но в нем было что-то такое, что тут же усмиряло буйных людей. И еще: он владел той необходимой манерой поведения и жаргоном, который был нужен в определенном кругу
      – так называемых "новых русских". Выйдя из-за стола, Вахромеев поздоровался с ним за руку.
      – Слушай, Женя! Мне нужна твоя помощь. У меня неприятности с дочкой. Короче, надо съездить в одно место, и мне нужна поддержка и подстраховка. Моральная и силовая. Естественно, я с тобой рассчитаюсь.
      – Без проблем! – Жена не выказал никаких эмоций.
      Приехали туда уже часов в семь вечера. Дом был пятиэтажный панельный "хрущовский". Подъезд, хотя и имел кодовый замок, был не закрыт, стены в подъезде – обшарпанные. По грязной лестнице поднялись на третий этаж, там и была квартира 15. Бакланов сам позвонил в дверь. Некоторое время ждали. Наконец открыл какой-то бритый наголо парень лет двадцати в черной футболке с черепами.
      Что-то такое спросил или сказал грубо, типа "хули надо?".
      Вахромеев сразу и не нашелся, что ответить. Однако Женя без всякого выражения на лице ударил парня кулаком в живот и тот тут же сел на пол в прихожей.
      – Твоя труба такой-то номер? – спросил Женя.
      – Ну и чего? – спросил парень с некоторой одышкой, во все глаза следя за кулаками Вострикова.
      – Тебе сколько лет, парень? – спросил вдруг Женя.
      – Девятнадцать.
      – Почему не в армии? Больной что ли?
      Парень несколько опешил. На миг ему показалось, что его пришли забирать по призыву.
      – Что я дурак, что ли? – неуверенно ответил он.
      – Фамилия как твоя? Где твой телефон?
      – Я не знаю!
      – Фамилия!
      – Голубев.
      – Где труба?
      – Не знаю. Потерял.
      Жена опять без всякого выражения на лице, долбанул его ногой по животу.
      – Да ладно вам! Серега взял! – сказал парень несколько громче, чем полагалось, словно хотел, чтобы его услышали в другой комнате.
      – И где этот самый Серега?
      Именно в этот момент из комнаты выскочил тоже бритый наголо парнишка с реальной бейсбольной битой в руке. При всей ярости, искажавшей его лицо, был он явный замухрышка: низкорослый, худой, будто бы не докормленный с детства. Впрочем, именно такие дегенераты нередко составляют костяк городской шпаны и действуют стаями. Иногда их и в армию-то не берут именно из-за явных психических проблем и недобора веса, а если кого берут, то в первый год все их безжалостно шпыняют, а на второй они и есть самые злобные "деды". Ходить вдоль строя "молодых" и лупить всех в поддых – чтоб с копыт слетел – любимая их забава. Впрочем, не увидев на лице неожиданных гостей испуга, он сам тут же испугался.
      Никого из старших на виду не отмечалось, что впрочем, не исключало и того, что пьяный папаша кого-нибудь из этих ребятишек не валяется где-нибудь в соседней комнате и в самый неожиданный момент не вылезет с охотничьим ружьем или с топором.
      – Ну-ка, брось биту – а не то я тебе руку сломаю! – прошипел Женя уже действительно страшным голосом. Скажи это Вахромеев, парень бы, может, и не понял бы, а тут – мгновенно просек. Наверно, даже если бы Женя по-английски сказал, просек бы. И биту послушно бросил. К счастью, он еще не был пьян и не ввел себя в состояние уголовной истерии, когда любые увещевания уже бесполезны, хотя поначалу вроде как бы и пытался, даже глаза закатил, но не успел.
      – Это ты, что ли, Серега? – спросил Женя.
      – Нет.
      – А где этот долбанный Серега? И где твой телефон? – Женя тут снова пнул поверженного Голубева в бок.
      – Его нету – гуляет! Я ему проиграл телефон. В секу. Он вообще здесь бывает редко.
      – Где гуляет?
      – Не знаем. В кафе, наверно, со своей "мочалкой". Мы-то тут при чем? Сами с ним разбирайтесь!
      – Как фамилия этого сраного Сереги? Где живет? – Спрашивая это,
      Женя поднял с пола биту и любовно погладил ладонью место на ней, которым конкретно и лупят по башке.
      – Чего вам надо? – тут начал выступать второй бритоголовый.
      Вахромеев увидел, что у Жени на лице промелькнуло желание этому чудику хорошо приложить. И Женя не удержался – приложил, правда кулаком – тот улетел в дальний конец коридора. Оттуда грязно ругался, угрожал, но не вставал.
      По возвращении Вахромеев в офис хотел с Женей рассчитаться за работу, но тот категорически отказался:
      – Вы меня и так однажды здорово выручили.
      Действительно, было дело. Тогда он действительно помог его освободить из СИЗО. Но за него попросили хорошие люди, сам он Женю тогда лично не знал. Женя добавил:
      – А этих ублюдков я по жизни не люблю: гнусь какая-то, выродки, человеческая мокрота. – и даже сплюнул. Он, как бывший спортсмен, а сейчас глава семейства, подобных типов люто ненавидел.
      Некоторое время поколебавшись, Вахромеев, стиснув зубы, позвонил бывшей жене, матери Ани. Прошло гудков пять, пока она взяла трубку.
      Они поздоровались. Она всегда говорился как бы с одышкой, как будто после бега, что Вахромеева страшно раздражало. Вахромеев спросил:
      – Светка дома?
      Бывшая жена тут же рассмеялась так отвратительно, что Вахромеева передернуло.
      – Конечно, нет! Она так рано не бывает. А иногда вообще не приходит!
      Она видно ждала, что Вахромеев начнет ее упрекать и тогда она сможет перевести на него все стрелки, типа это ты во всем виноват, потому что ушел из семьи, а теперь вспомнил о ребенке.
      Вахромеев сдержался, сказал:
      – Я ей звоню, а у нее трубка не отвечает, выключена. Ну, ладно. -
      И побыстрее отключился, чтобы больше не слышать этого одышливого голоса и самому не вспылить. Обычно это кончалось площадным матом.
      Чертыхнулся.
      Водитель, не зная сути дела, и думая, что девочка просто загуляла, решил шефа успокоить:
      – У меня жена работает медсестрой в школе, так летом всегда выезжает в загородный детский лагерь, и сын туда едет тоже. Так она рассказывала, что девочки сейчас нередко бегут, чаще, чем мальчики.
      Жена рассказывала, что у них там, в лагере, все лето жила одна такая девчонка, документов никаких, и никто ее не ищет. Прогонять было жалко. Кормили. И девочка, говорит, хорошая. Куда-то ее там пытались пристроить. Оказалось, что родители развелись, мать вышла замуж за мужчину моложе себя, и тот, как это бывает, стал приставать и к ее дочке…
      Тут же Вахромеев вспомнил, что у одних знакомых ребят, кажется, у
      Ветра, на даче жила довольно долго такая же девчонка неизвестного роду-племени, сбежавшая от родителей или из интерната, уже вдоволь поболтавшаяся по вокзалам, и прихваченная им где-то совершенно случайно – буквально с обочины. Дома девчонка отмылась и стала очень даже ничего. Юная мастерица миньета, она была счастлива только тем, что у нее есть место, где жить. Обслуживала всех бесплатно, когда скажут. Впрочем, было такое ощущение, что выполнение сексуальных обязанностей и мытье посуды она считала равноценными. И опять же создавала некий уют, убиралась в доме. К уборке и порядку явно была приучена. Несмотря на сопливый возраст, хозяйка оказалась замечательная. В доме у Ветра теперь царили чистота и порядок. А если чего не так – можно было дать пинка или подзатыльник, и она тут же забивалась в угол так, что ее не было ни видно, не слышно. Ветр выдавал иногда ей тыщонку-другую – на тампоны и косметику. А одежды ей собой и не требовалось, поскольку она из дома почти никуда не выходила. Ни метрики, ни паспорта у нее не было, и сколько лет ей было по-настоящему она не говорила: по внешнему виду была совсем соплячка – груди как кулачки, а по глазам, взгляду и опыту – тянула и на все двадцать пять. При всем том, что она умела и вытворяла, по сути своей натуры она вовсе не была проституткой. Видимо, она просто попала в такую среду, где от нее требовали только одно: помыть пол, посуду и сделать секс. Она была бы прекрасной домохозяйкой и заботливой женой, но у нее пока не было возможности ими стать.
      Средневозрастные богачи вообще любили девочек-подростков. С ними не требовалось никаких бесед, никакого напряжения. Совершенно ненужная часть общения, которая неизбежно присутствует с взрослыми женщинами, начисто исключалась. Взрослые женщины всегда или хотят завести серьезные отношения, или же им надо за секс хорошо платить.
      С ними неизбежно надо было строить какие-то отношения либо коммерческие либо эмоциональные и вести разговоры, а любые беседы надоедали и на работе. Эти же девочки-подростки хотя и были дуры дурами, но и это тоже было прикольно. Например, можно было их напоить и потом заставить драться голыми. Им можно было вовсе ничего не платить за секс, а дать какую-нибудь безделушку или пустить поплескаться в бассейне, или просто накормить от пуза.
      – Она тебя как-нибудь обнесет, – говорили Ветру друзья.
      Тот только смеялся. Он к ней уже привык. Она стала неотъемлемой частью интерьера, а о завтрашнем дне Ветр вообще никогда не думал.
      Ко всему этому, казалось бы и не к месту, Вахромеев с ужасом вспомнил еще один давний жизненный эпизод, когда был на свадьбе у армейского дружка – почти сразу после дембеля. Безобразная была та свадьба, потому что все в конце концов перепились, передрались, а по роже досталось даже тамаде. Сам Вахромеев болтался по дому, представлявшему собой что-то типа барака – искал, где бы спокойно блевануть, и вдруг в какой-то подсобке увидел невесту, которую с двух концов драли два каких-то парня, один из которых при ближайшем рассмотрении оказался не кто иной как свидетель со стороны жениха.
      Кстати, невеста потом появилась за столом рядом с женихом как ни в чем не бывало: веселая и довольная – разве что немного помада на губах немного смазалась. А эта сволочь-свидетель, подсев к жениху, что-то веселое проорал ему в ухо и еще похлопал его, пьянющего, по плечу. Невеста между тем прополоскала рот шампанским и проглотила с видимым наслаждением, потом они с женихом долго целовались под крики: "Горько!" Приятель-свидетель сидел в это время с торжествующим лицом, свысока смотрел на жениха и гостей. На лице явно читалось: "Я их всех отымел!" Позже это глумливое тупое рыло не раз всплывало у него перед глазами, когда он пытался представить, кто же это пишет гнусные надписи на стенках в туалетах или комментарии на сайтах с подписью "Ононим", типа: "А вот я эту сисястую телку трахнул бы по самые уши!", или жесткая констатация:
      "Тема траха не раскрыта", или "Это самое наиговнейшнее говно из всего всемирного говна!"; или лицо того ублюдка, кто опять нассал в лифте.
      Вахромеев свой дорогой мобильник в тот же день, как только получил мерзкие снимки, выбросил, – больше не мог держать в руках, ему казалось, что трубка несмываемо запачкана чем-то мерзким. И даже руки после этого вымыл. Он еще подумал, что, например, где-нибудь на
      Кавказе, да и вообще на Востоке, такую мерзость сделать было бы просто невозможно. Никто бы не решился. Отправитель прекрасно бы понимал, что был бы убит без колебаний. Многочисленные братья невесты непременно разорвали бы его на куски. Но ведь и сама она уже никогда бы не вышла замуж, поэтому сама восточная женщина ни за что не пошла бы на это.
      Вечером был в плохом настроении, жене рассказывать детали дела не счел нужным. Сослался на проблемы на работе и головную боль.
      Утром вместе с Палычем определили местонахождение обоих телефонов:
      Светкиного и того ублюдка с лиловым членом. Вне ожидания, они оказались в совершенно разных местах. Дочка, судя по местоположению, находилась у матери. А этот лиловый член вообще телефон вдруг выключил и как будто испарился. Видно его те бритые все-таки предупредили. Надо было его найти и узнать, кто его научил послать эту мерзость. Судя по всему, он сам бы до этого просто не дошел. Да и чего ему до Вахромеева?
      Подъехали к указанному месту. Встали в пределах видимости всех подъездов панельного дома. Из дома вышел парень, пошел по тротуару, оглядываясь.
      – Телефон у него должен быть включен. Я сейчас наберу номер!
      Подождали. Увидели, как парень вытащил трубку, спросил "Чего надо?", и услышали это в трубке через громкую связь.
      – Он!
      Через минуту Женя уже тащил его за шкирку к машине.
      – Она сама послала фотку вам с моего телефона! – всхлипнул парень, размазывая под носом кровь. – Она сама попросила ее снять! Мне-то это зачем, что я – больной, что ли? – Он был реально напуган, только что не обмочился. Напоследок Женя ударил его коротко в челюсть, и парень упал на газон – на грязный снег.
      Назад ехали молча.
      Все было ясно. Однажды Вахромеев из той семьи ушел, и теперь получил за это расплату. За все в этом мире приходится платить.
 
      Возможно, Борисков его бы и понял. Родители получаются всегда виноваты. Борисков однажды сходил в специальный районный центр к психологу по проблемам трудных подростков. Борисков искал причины в дочери, а оказалось, что все дело, оказывается, было в нем самом.
      Оказывается, он просто был плохой отец, причем плохой на глубинном уровне, по самой своей сути.
      – Что вы можете рассказать про нее? – спросила женщина-психолог, явно скучая.
      – Ничего. Я про себя-то ничего не могу рассказать! – промямлил изумленный Борисков.
      Больше он с психологом не встречался.
      Наконец Лиза выкинула следующее: некоторое время поболтавшись, и, будучи всего восемнадцати лет от роду, она стала жить у какого-то мужика без оформления законного брака. Так называемый бойфренд Лизы
      (от слова "сожитель" Борискова всегда бросало в дрожь; "сожитель" в его представлении представлял собой всегда хмельного небритого мужика в растянутой майке и в приспущенных семейных трусах; картину завершала непременная закушеннная в углу рта "беломорина").
      "Гражданский муж" говорить было бы тоже неправильно, поскольку гражданским называют как раз зарегистрированный брак, а если они еще и венчаны – то это уже и церковный брак. Термин "гражданский брак" бы придуман специально для женщин, чтобы они как бы считали себя замужними. При статистических опросах в таких ситуациях женщина обозначает себя как находящуюся замужем, а мужчина – как неженатый.
      Впрочем, Борисков знал одного такого человека, у которого была законная жена с печатью в паспорте (то есть гражданский брак), а с любовницей он повенчался (церковный брак). Ни там, ни там он законов вроде бы не нарушил. И обе женщины были довольны, хотя, впрочем, кажется, и не подозревали о существовании друг друга.
      Борисков в специфику своей профессии очень внимательно относился к терминам. Так уж он был обучен. И на клинических разборах по этому поводу всегда были свары. И может быть, правильно. Поскольку не тот термин – это не тот диагноз, а тут недалеко и до врачебной ошибки, неправильно назначенного лечения. Профессора могли часами толочь воду в ступе: например, утверждали, что правильно говорить не
      "стадия обострения", а "фаза обострения", и что правильно не "вирус
      Эпштейна-Барра", а "вирус Эпштейна-Барр", поскольку Барр – это фамилия женщины – Марии Барр. И что целлюлит – это воспаление соединительной ткани между смежными тканями и органами, а вовсе не отложение подкожного жира с формированием "апельсинной корки". Но пациенты-женщины этого слова "ожирение" очень не любили. Борисков обычно и в диагноз при выписке ожирение не писал, естественно, если это было не принципиально важно для ведения больного. С жиром женщинам не повезло. Известно, что толщина кожи является гормонально-зависимым параметром. Кожа у женщин тоньше, чем у мужчин, в то время как толщина подкожного жирового слоя у женщин больше. Кроме того, установлено, что в возрастном интервале от пятнадцати лет и до глубокой старости удельный вес коллагена в коже мужчин выше. Что ж, с другой стороны у женщин зато не бывает импотенции.
      Уж не известно, почему и как она его себе выбрала, но этот Лизин сожитель Дима был человеком абсолютно другого типа, чем Борисков, будто бы они произошли от разных обезьян, поэтому его Борисков даже просто видеть – слышать о нем не мог – все в нем его страшно раздражало. Не любил он таких людей. Этот Дима работал в театре то ли художником по декорациям, то ли просто рабочим сцены, спал до обеда, любил выпить, постоянно курил – сигарету изо рта не вынимал.
      Борисков полагал, что Дима и в театре-то работает вовсе не по призванию, а просто из желания принадлежать к этой богемной тусовке: не надо ходить утром на работу, можно болтать языком и пить водку.
      Борисков таких типов, пудрящих мозги молодым девчонкам, в своей жизни повидал достаточно. Так уж получилось, что с юности он дружил с художниками, поскольку снимал комнату в одной коммунальной квартире с художниками. Когда ни придешь, они всегда были с похмелья. Уже потом в гости к ним всегда шел со спиртным и с ужасом смотрел, как похмельный непризнанный гений сходу вливает в себя целый стакан водки, а у него все это идет назад, а потом гений опять пытается заглотить, и снова – назад. И так гоняет и гоняет туда-сюда, пока, наконец, спиртное не приживется. Борисков считал, что такие люди и подобные отношения – настоящий капкан на тропинке к нормальной жизни, и Лиза в него попалась. Она всегда была слишком уж самостоятельная и невероятно упрямая. Сын тот был куда мягче характером, и вот ему, пожалуй, наоборот, как раз и не хватало этой
      Лизиной жесткости и упрямости. Впрочем, учился Олег неплохо, хотя отличником и не был. Вряд ли у него была какая-нибудь идея, куда идти учиться после школы, кем быть. Может быть, и придется пропихивать в медицинский. У Борискова там имелись кое-какие связи, и хотя это вовсе не означало каких-то гарантий, но при определенных расходах вполне могло сработать. Даже сумма была озвучена. Там теперь учились в основном дети врачей, а обучение обходилось очень дорого. Впрочем, время еще было.
      Но и сейчас, когда Лиза жила с декоратором, Борисков, опять же выискивая в этом хоть что-то положительное, рассуждал, что возможно это даст ей какой-то опыт общения, жизни в семье, привьет какую-то ответственность, и не исключено, что такой опыт будет даже очень полезный, но с другой стороны, она также может что-то в себе безвозвратно и потерять, посчитав этот стиль безалаберной полусемейной жизни за некую норму. Ведь, несомненно, существует опыт не только полезный, но и вредный. Однажды он попал в серьезную автомобильную аварию. И этот звук глухого удара и сминаемого железа грезился ему, наверное, пару лет точно. Какое-то довольно долгое время он не мог без страха садиться в машину. Зато после этого негативного опыта он никогда уже не гонялся и понапрасну не рисковал.
      Этот Лизин художник-декоратор был еще тот тип: немногим младше
      Борискова – лет под сорок, – он уже был женат, имеет двоих детей, и в настоящее время в разводе. Курит, пьет. Лизе же он чем-то, видать, понравился. Борисков, скажи ему кто-нибудь лет десять назад просто о возможности такой ситуации, сходу дал бы в морду, не поверил бы, что такое вообще может быть. А сейчас уже казалось хорошим, чтобы просто какой-нибудь сверстник-студент был бы в друзьях, а тут – разведенец, отец двоих детей, пьющий, богема. Конечно, можно было посмотреть на это и с другой стороны. И то хорошо, что хотя бы живет только с одним, а не болтается по рукам. Детей заводить они, вроде как, не собираются. У того уже есть своих двое, значит, он знает эту кухню и прекрасно представляет, как это всегда осложняет жизнь.
      Впрочем, у Борискова один знакомый, молодой мужик лет чуть до тридцати, тоже врач, жил так в сожительстве с одной женщиной довольно долго и был тем очень доволен. Она ему, конечно, нравилась, но не до такой степени, чтобы на ней жениться и жить с ней всю оставшуюся жизнь – так, какое-то время. Детей они договорились пока не заводить, и она регулярно принимала противозачаточные таблетки.
      Сам он считал такую ситуацию временной и очень удобной, поскольку она его полностью устраивала. Но однажды эта подруга вдруг заявила ему: "У нас будет ребенок!" Вроде бы и таблетки пила и вдруг забеременела. Встал вопрос: что делать дальше? Он, помнится, еще говорил на работе: "Она просто попала как раз в тот самый один процент, когда гормональные контрацептивы не сработали!" Все хохотали над такой его наивностью. Ни фига она, конечно, не пила никаких таблеток. Она приняла решение и сделала такой сильный ход, потому что ей нужно было, чтобы он на ней женился. И он на ней действительно женился, и у них родился ребенок.
      Этот Лизин сожитель хотя и работал в театре декоратором, но сам считал себя гениальным, но пока непризнанным живописцем и действительно писал картины маслом. Борисков как-то даже специально один сходил на выставку на Большую Морскую улицу, где одна или две картины этого типа были выставлены. Оказалось, как Борисков и предполагал, картины были просто ужасные. Естественно, никто их поэтому и не покупал. Притом, что Борисков к современному искусству относился в целом нормально, не был, конечно, специалистом, все оценивал, как и большинство людей, по принципу "нравится – не нравится". Например, раскрашенные фотографии Энди Уорхола ему даже чем-то нравились, или точнее сказать, не вызывали раздражения.
      Впрочем, хороших картин на той выставке не было вообще ни одной. Или же просто Борисков ничего не понимал в живописи. Ему там вообще ничего не понравилось.
      Кстати, Борисков поначалу надеялся оказать финансовое давление на
      Лизу, не давать денег, но эта его затея с треском провалилась.
      Как-то они там выживали, а Лиза тут же устроилась на работу: что-то по организации выставок в какой-то галерее, и что самое поразительное, зарабатывала больше самого Борискова.
 
      Как оказалось, проблемы с повзрослевшими детьми были у многих знакомых. Подростки куролесили. Взрослые дети то выходили замуж, то разводились. Случались и другие проблемы. Старшая медсестра отделения, например, тоже волновалась за дочку, которая недавно устроилась работать в обувной магазин. Каждое утро они получали товар. Поразительно, но меньше шести тысяч ни одна пара обуви там не стоила. Самое интересное, что в том магазине никто ничего почти не покупал. Если продавали две пары за день, то это считалось хорошо.
      Вечером товар увозили, а кассирша пробивала чеки на полмиллиона рублей, якобы он весь был продан. Эти деньги сдавали инкассаторам и те везли их в банк для зачисления на счет. Тут явно происходило какое-то отмывание наличных денег. Что и откуда и зачем – никто не знал. И таких магазинов в Питере было у этой фирмы наверно с десяток.
      Когда года четыре назад Борисков как-то приехал в гости к своей родной сестре, та была просто в панике: дочка-подросток Светка совершенно отбилась от рук: приходя домой, она садилась перед телевизором, потом чуть ли не одновременно надевала наушники и врубала стереосистему. Музыка была дурная – электронная, механическая – одно долбление. Они жили в этом постоянном шуме, и сестра очень боялась, что это обозначает какое-то психическое расстройство или склонность к наркомании. А возможно были типичные какие-то подростковые проблемы, будто не уважают друзья и не понимают родители, никто никогда не полюбит и прочее. Все ей было противно и скучно. Все окружающие для нее были дураки и идиоты. На все она говорила, что это "полный отстой". Книг не читала, по телевизору смотрела только СТС. Сестра была в ужасе, потому что именно таких скучающих подростков в их захудалом городишке запросто сажали на иглу. Самое удивительное, что этих торговцев наркотиков никто не ловил. Они были повсюду. А ведь, говорят, в Сингапуре всех наркоманов ловят и расстреливают. Борисков тогда заглянул в Светкину комнату. Странно было поверить, что там живет девушка: вся комната была завалена каким-то барахлом, всюду валялись скомканные колготки, нижнее белье, а кровать она, кажется, не убирала вовсе. Но потом у племянницы, наконец, появился парень, и всю ее хандру как рукой сняло, правда, и тут появились проблемы, хотя уже совсем другого плана. Но, говорят, комнату свою она уже так не засирала, трусы и белье тоже где попало не разбрасывала. В конечном итоге все кончилось хорошо: Светка с отличием закончила техникум, нашла хорошую работу, вышла замуж и совсем недавно родила ребенка.
      Случались в таких отношениях и, казалось бы, совершенно необъяснимые ситуации. Была у Борискова среди пациенток одна приятная женщина лет пятидесяти, которая, как потом оказалось, давно враждует со своими детьми и ей негде жить. Она часто вспоминала, какие они были хорошенькие, когда были маленькие. От них тогда всегда сладко пахло молочком. Теперь же они выселяли ее из квартиры.
      Сын, по протекции родного отца работавший в одном крупном банке, получавший там немереные деньги и уже купивший себе на них очень дорогую машину, очень тщательно вел финансовые подсчеты и каждый месяц требовал с матери выплачивать ему деньги за питание. Кто был виноват в этом: неправильное воспитание в детстве, или генетика?
      Характеры? Мамаша их сама была замужем раза три. И это только официально, а еще пару раз какое-то время состояла в так называемом
      "гражданском" браке. Существовать одной для нее было невыносимо, и как только она оставалась одна, тут же начинала искать себе очередного мужика и довольно-таки быстро находила. Но почему-то эти ее браки долго не держались, в чем она обвиняла, конечно же, мужчин.
      Вот ее любимая фраза: "Настоящие мужчины на этом свете давно перевелись!"
      Виктоша, услышавшая от Борискова про эту неприятную ситуацию, резонно предположила, что в мальчишке, возможно, есть какая-то немецкая кровь, слишком уж он рационален. Тут вспомнилась давняя история, которую Борискову однажды рассказали родители. Жил когда-то у них на улице в соседнем доме один человек, по фамилии Устюжанин.
      Перед самой войной он женился, а тут и призвали. Пока он был на войне, город почти на два года попал в зону немецкой оккупации.
      Молодой жене его очень понравился один немец, который у них квартировал, и как-то там случайно так получилось, что стала она с этим немцем жить, и нажили они ребеночка, потому как противозачаточных средств тогда в стране не хватало. В положенное время родила сына. Мать ее покручинилась, но что тут поделаешь – война. Ведь могли просто изнасиловать и убить, а так хоть жива осталась, да и ребенок получился хороший. Но дочку научила: мол, скажи мужу, что немец тебя изнасиловал, так тебе, может быть, и снисхождение выйдет. Неприятно, конечно, но на войне Устюжанин такого насмотрелся, что удивить его вообще было нечем, да и сам пришел искалеченный – без ноги. Человек он был, в общем-то, хороший, разве что иногда выпивал. Всю неделю работал на своем токарном станке, а в выходной обязательно напивался в хлам, и иногда даже пытался колотить жену, но та с ним легко справлялась. Так и жили.
      Ребенок потихоньку рос, фамилию носил русскую, хотя повадки с детства имел самые что ни на есть немецкие: любил порядок в вещах и всегда имел по труду хорошие оценки, и еще по математике и по поведению. Всегда аккуратно и чисто был одет и отличался необыкновенной для России пунктуальностью – никогда и никуда не опаздывал. Руками умел делать все. Приемный папаша однажды с очередного перепою помер, мать все хотела сыну рассказать, кто его настоящий отец, и вообще попытаться его найти. Но обстановка к этому вовсе не располагала: немцы – это были все еще фашисты, и эту тайну она открыла сынуле только уже в период перестройки и гласности, когда все идеологические границы да и сама Берлинская стена были наконец окончательно сломаны. Сынуле тогда было уже сорок три года, работал он инженером на комбинате и притом очень успешно, и только-только открыл свой производственный кооператив. Когда он узнал правду о своем рождении, конечно, поначалу оторопел, но в ужас и в уныние вовсе не пришел, да и не с чего было, а потом даже обрадовался, потому что тут же ощутил запах инвестиций, получения немецкого гражданства и возможности свалить к своему настоящему родному папаше, который, если, конечно, был не убит на войне, то должен был бы вернуться в свой родной город Брауншвейг. Сынуля тут же посмотрел в энциклопедии, и оказалось, что там, в этом городе, располагаются автозаводы "Фольксваген", то есть тут же и работа была. Оставалось одно: найти этого папашу. Папаше-немцу в год зачатия сына было, со слов матери, года двадцать два (то есть был только чуть старше нынешнего внука), а теперь значит, под семьдесят, что для Европы в общем-то не так и много. Мама вспомнила даже имя его – Фридрих… "Вы на каком языке говорили-то?" – "Зачем там был язык? Мы просто любили друг друга", – ответила мать, совсем как в бразильском сериале. Эти все события происходили уже давно, и чем там с полунемцем кончилось дело, Борисков не знал. Больше про это не рассказывали.
      А вот у экономиста Макарова Анатолия Петровича, тоже, кстати, друга Головкова, кошмар с дочкой произошел за год то того, как Лиза ушла к художнику. Их дочка Оля тоже в четырнадцать лет начала гулять, поначалу просто иногда пропускала отдельные уроки, а потом вообще перестала ходить в школу. Ее интересовало только одно: намазать лицо и пойти болтаться по тусовкам. Когда Анатолий Петрович пробовал ее запирать, она сбегала, иногда даже в окно. Школьные тетради ее сплошь были исписаны символами Sex girl и sexy, читала она только "Гламур", "Космополитен" и еще "Кул герл". Любимой ее эмблемой была самая что ни на есть пошлая: заяц-плейбой с ушками. На нее словно нашло затмение мозгов. Видимо гормоны сломали неокрепшую психику. Так наверно лемминги бегут куда-то по тундре в период сезонной миграции, несмотря ни на что, и их уже ничего не пугает – их интересует только движение. Такое случается и с людьми. Обычно в такой период сбегают из дома мальчишки – хотят в дальние страны, а тут и девица стала бегать. Уходила из дома и ищи ее. Макаров был постоянно занят этими розысками. А в таком несознательном возрасте, в общем-то, иного пути и не было, как попасть в малолетние проститутки, сесть на героин и стать жертвой преступления. Была нормальная девочка, играла в теннис, а теперь ее окружали сплошь какие-то дебилы: на фотографиях ее друзей были вытаращенные языки, выпученные глаза, перекошенные рожи и бритые головы. Ее уже видели с какими-то взрослыми парнями в машинах и в ночных клубах, куда несовершеннолетних пускать вроде бы как и не должны вовсе. Жена
      Макарова все это время находилась в состоянии постоянной истерики, которое к тому же усугублялось начинающимся климаксом. При встрече с дочерью буквально через минуту они сцеплялись, как две собаки, в доме летела посуда, слышались крики: "Жопа! Сука! Блядь!" – до звона в голове. Дело доходило чуть не до кровавой драки. Макаров неоднократно разговаривал с дочкой, говоря, что пойми, кроме нас ты никому не нужна, что если ты сейчас пойдешь по этому пути, ты никогда не создашь свою собственную семью, тебя заразят какой-нибудь дрянью или вообще убьют. Никакой реакции! Однажды он услышал, как она говорила по телефону: "Все этот проклятый отец! Чтоб он сдох!"
      Тут было какое-то возрастное безумие. Бывало даже так, что Макаровы обращались в милицию, искали и вылавливали ее по каким-то ее сомнительным друзьям. А это были действительно сплошь как на подбор одни ублюдки. Она была вся косметике, причем намазанная толстым слоем, и тут была уже какая-то не женская красота, а что-то совсем другое, и Анатолий Петрович, глядя на нее, холодел от ужаса. Это девочка была словно укушенная оборотнем. Признак героина не то что просто стоял рядом, а буквально скалился им прямо в лицо.
      Однажды переругались так, что Ольга даже какое-то время жила у бабушки с дедушкой. Однажды те позвонили: "Срочно приезжайте!"
      Макаровы приехали, вошли в квартиру. Там сидели совершенно несчастные, и какие-то съежившиеся бабушка и дедушка. Они были просто в отчаянии. Оказалось, Ольга со своими друзьями их обворовали. Денег, отложенных на неотложные нужды, не было, пропало также золотое колечко и сережки. Ольга рыдала и клялась, что ничего не брала, придумала версию, что кто-то случайно пришел, когда она спала. Но факт оставался фактом: было заметно, что кто-то методично перерыл всю квартиру и забрал все деньги и золото. Они к тому же имели дурную привычку хранить все ценности дома. Деньги у них пропадали и раньше, но как-то по мелочи. Теперь у них на ближайший месяц у них не было ни копейки. Старики не знали, что и делать.
      Милицию вызывать казалось тоже невозможным, тут уже были родственные проблемы. Приехал Анатолий Петрович. Ольга и с ним держалась нагло, орала: "Они сами куда-то запрятали свои сраные деньги, а теперь на меня валят!" После этого стало ясно, что теперь ничего ценного нельзя было оставлять даже в собственном доме.
      Школу Ольга еще как-то закончила, и будто бы появился какой-то просвет. Ее устроили учиться в академию дизайна, затратив на это очень большие деньги. Она посетила ее только один раз. И вдруг пропала на целых два месяца. И до этого бывало, что исчезала, но тут вышло, что уж очень надолго. Макаровы заявили в милицию, но те найти не смогли. Тогда через знакомых вышли на людей в ФСБ, заплатили им, правда дорого – двести тысяч рублей – и через две недели ее нашли в
      Мурманске. Она там болталась с какой-то чумной компанией фанатов
      "Зенита". Казалось бы, чего фанатам "Зенита" было делать в
      Мурманске? Оказалось, они там снимали квартиру, жили там десять дней, а потом съезжали, не заплатив. Вернуться домой она наотрез отказалась. Эфэсбешник сказал Макаровым, что мы-де ее нашли, а дальше уж решайте сами. Хотите через милицию, или как по-другому.
      Макаровы решили съездить за не сами. Ужас и опустошенность, который они испытали в Мурманске, трудно было описать. Это оказалась вовсе не она. Действительно очень похожая на нее была девочка, но не она.
      Потом Ольгу действительно нашли, а лучше бы и не находили. Это был обгорелый труп в подвале, обнаруженный сантехниками еще в ноябре, но только сейчас опознанный матерью по найденным в одежде ключам от дома и огненно рыжим волосам.
      А у других постоянных пациентов Борискова, кстати, очень приличных людей, дочь-красавица Настя – хоть икону с нее пиши, вдруг уже в двадцать лет ушла в так называемый "подвальный мир". Ей почему-то нравилось жить в этом страшном черном болоте, на дне общества.
      Возможно, она ощущала там себя совершенно свободной. Она бы вырвалась оттуда, если бы только она захотела вырваться, но ей нравился этот грязный мир. Она чувствовала себя в нем, как рыба в воде. Там шатались какие-то личности, сплошь в татуировках; люди, которые никогда нигде не работали и вовсе не желали работать; типы, которые никогда не спят ночью. Там не надо было каждый день ходить на работу, и в ее постели оказывались самые разные люди и даже женщины. Там пили водку, глотали таблетки и кололи героин. Там смерть спала рядом на соседней кушетке, закрытая с головой какой-то засаленной шалью и ее ржавая коса с запекшейся на ней чьей-то кровью стояла тут же в углу. У Насти не было ни трудовой книжки, ни страховки, ни постоянной регистрации – и это ей тоже нравилось. Она иногда выныривала оттуда на два-три дня, чтобы отъесться, выспаться, а потом снова возвращалась туда, обычно что-нибудь прихватив из дома какие-нибудь вещи подороже или деньги. Однажды даже унесла телевизор. Иногда, очень редко, они встречали ее на улице с ее приятелями явно "оттуда" – те щурились на дневном свете и явно плохо его переносили. Это были страшные люди ночи. У нервного прохожего при встрече с такой компанией в темное время суток запросто могла начаться непроизвольная дефекация и мочеиспускание. Потом Настя попала в тюрьму все за то же – за наркотики. На зоне она родила ребенка. От кого она ухитрилась там забеременеть, было неизвестно, но с ее природной красотой, обаянием и шармом отцом ребенка мог быть кто угодно, кого бы она сама захотела, – хоть адвокат, хоть сам начальник зоны. Вела она себя в колонии примерно, ухаживала за ребенком как самая что ни на есть образцовая мамочка и очень скоро попала под амнистию. Однако как только она приехала в Петербург, видимо из-за того, что по дороге не смогла найти дозу, тут же на вокзале сильно напилась – буквально до потери сознания, а ребенка своего там же и потеряла. С концами.
      Такие были истории, поэтому в последнее время, как только в коллективе заходили разговоры о детях, Борисков старался уходить и не слушать. Обычно было два варианта детей: дети-ангелы, которые хорошо учились и слушались родителей, и дети-монстры. И про то и про другое слушать Борискову было неприятно.
      Справедливости ради надо отметить, не у всех все было так плохо.
      Например, у друзей Борисковых была дочка Катя. Всегда перед глазами был ее укоряющий пример, поскольку в жизни она действительно выбилась. А всего-то была чуть старше Лизы. Но она с раннего детства была очень талантливой девочкой. Возможно, тут сыграло роль некоторое стечение обстоятельств: во-первых, ее папа сам был пианист и к тому же еще получилось удачное смешение кровей – русской с еврейской и еще с осетинской кровью – так что талант играть на фортепиано проявился у нее с самого раннего возраста – кажется, лет с пяти, что всегда вызывало у взрослых невероятный восторг и чувство умиления, когда они видели, как такая маленькая девочка так уверенно бьет по клавишам своими крохотными пальчиками. Катя бойко играла на рояле чуть ли не в том же самом возрасте, когда и сам Моцарт начал играть и сочинять пьесы. Понятно, что когда двухлетний ребенок говорит какую-нибудь более или менее осмысленную фразу или может прибавить к двум два всем вокруг тут же кажется, что это будущий гений. То же касается игры на фортепиано. Однако довольно скоро такое умение вдруг уравнивается, и весь талант оказывается только некоторым опережением развития сверстников при определенном напоре родителей. В двадцать три года такое умение уже было более чем обычным, так играли многие. Однако имя ее еще оставалось на слуху, и именно это давало Кате некоторое преимущество. В то же время требовалась существенная поддержка и, прежде всего, материальная и рекламная. И тут в ее жизни появился некий сорокапятилетний ювелир-богач, который попросту предложил молодой пианистке содержание. Суть предложения была простая: я помогаю тебе раскрутиться, спонсирую твои выступления, тебя лично, а в обмен на это я имею тебя, когда захочу. В нем была очень мощная воля движения вперед, и эта воля была действительно могучей, он бился, пробивался в жизни, и эта воля решала все. Он шел, говорил с людьми, настаивал, если нужно платил, и у него все всегда получалось. Все вокруг поддавалось его напору. Он не работал ни на кого, кроме себя, и никогда никого не боялся. Он был весь в шрамах. Он жестко поддерживал имидж настоящего мужчины, и сами женщины ответно клевали на этот посыл. Он так себя ощущал, всегда что-то себе упорно доказывая. Пожалуй, жена его законная не могла бы сказать, повезло ли ей в жизни или нет. Жили они очень богато, у нее было все, но она его страшно боялась. Он внушал ей ужас, хотя она никогда и никому бы в этом не призналась. Он мог быть бесконечно ласков, заботлив, часто дарил цветы и все такое, но мог тут же и в глаз дать и почти открыто ей изменить. Это было частью его невероятно целостной натуры. И она тоже, насколько могла, поддерживала этот имидж: никогда не работала, потому что в представлении мужа было, что женщина работать не должна, а обязана сидеть дома и заниматься детьми, хозяйством и ублажать своего мужа. А мужчина обязан обеспечивать семью. По сути это был действительно на зависть цельный человек. Он и стал богатым, создав свое дело с нуля, минуя или, чаще всего, сметая все препятствия, встававшие на его пути. Впрочем, и у него бывали осечки. Как-то в ночном клубе он полез драться с мужиком, который случайно заговорил с его женой. Тот поначалу несколько опешил, но бить себя не дал, поскольку был мастером спорта по боксу, и уложил ювелира с одного удара. Кстати, жена поверженного, видя растерянные глаза мужа, ощутила глубокое удовлетворение. А молодая пианистка после его предложения даже ничего говорить не стала, а просто сбежала – по сути, он ей вовсе не понравился как мужчина. Потом ювелир куда-то из Питера исчез, говорили, что уехал за границу, где тоже наладил бизнес и купил дом.
      Всегда, как только Борисков начинал думать о Лизе, настроение у него портилось тут же напрочь. Чтобы отвлечься, он включил телевизор и стал пить чай с пряниками. Виктоша, чуть посидев с ним, пошла в ванную, и Борисков остался в комнате один. Он услышал, как с хлопком вспыхнул газ в нагревательной колонке. Тогда он встал и, достав из кармана куртки связку ключей, зашел за печку, которая занимала в их комнате целый угол.
      Надо сказать, что у Борискова тоже была своя тайна. В рождественские каникулы он затеял делать ремонт стены за печкой (по какой-то причине от нее отвалились сразу несколько изразцов), снял со стены шатающуюся изразец и вдруг с изумлением обнаружил под ней маленькую железную дверцу и в ней замочную скважину. Что-то типа вделанного сейфа. По большому счету тайник был никакой. При обычном тщательном обыске его бы обязательно нашли, просто простучав стены.
      У певицы Лидии Руслановой, говорят, тайник с драгоценностями был под печкой и то его чекисты нашли. Ключа от дверцы, конечно же, не было.
      Выламывать стальную пластину было бы сложно и неудобно. Все разворотишь, а вдруг там ничего не окажется. Он снова закрыл плиткой проем, прилепив ее на пластилин.
      Стал думать, где же может быть ключ. Ведь точно был старинный ключ. То всюду попадался под руку, то нет его нигде. Это был ключ от некой неизвестной комнаты, старинный, передаваемый по наследству.
      Ключ был довольно массивный и сложный, приятный на ощупь, скорее от домашнего сейфа, нежели от сундука или чемодана. Бородка была длинная и довольно сложная. Не было только замка. Теперь был замок, но не было ключа. Борисков осмотрел в квартире все видимые глазом места и не нашел. Тогда он стал просматривать все по определенной системе, тщательно осматривая все, ничего не пропуская. Но ключ как сквозь землю провалился – нет ключа и все тут. Борисков стал уже думать, что наверняка случайно выкинули в мусорное ведро. Но наконец нашел в железной банке с гвоздями, причем, на самом дне на самом дне: видимо, Виктоша туда заснула в ходе очередной генеральной уборки. У нее вообще была дурная привычка во время уборки все, что ей попадалось под руку, куда-нибудь запихивать, лишь бы не валялось, а куда пихала – сама не помнила. Разную металлическую мелочь
      (гвозди, шурупы) она обычно кидала в большую металлическую банку из-под гуманитарного сухого молока. Там, кстати, еще была куча ключей тоже неизвестно от чего. Борисков засунул ключ в скважину, тот вроде бы подошел, но никак не проворачивался. Борисков не стал давить, а спустился во двор, взял из багажника машины жидкий ключ
      WD-40, прыснул в скважину, подождал с четверть часа и сунул ключ снова. Потыркал в обе стороны. Сначала – вроде ничего, затем появилось какое-то движение, а потом вдруг внезапно ключ со щелком провернулся. И в этот самый миг в прихожую ввалились Олег с
      Виктошей. Борисков предпочел дверцу прикрыть и оставить осмотр тайника до завтра. Удивился сам себе, что нет внутри нетерпения.
      Просто представил, что если что-то найдет ценное, (а он почему-то очень надеялся на царские золотые червонцы), то Олег с его богатым воображением завтра же обязательно растреплет в школе, – нет, даже наверняка сегодня же позвонит дедушке с бабушкой: "Только никому не говорите, но мы нашли в стене огромный клад золотых монет!" В себе он держать секреты категорически не мог. А Борискову даже было приятно еще одну ночь провести в неведении, ведь еще какое-то время сохранялась какая-то надежда. Только на что? Что такое всегда мерещится в тайнике? Пресловутые золотые червонцы? А ведь запросто могло вовсе там ничего и не быть: заперли, а ключ закинули, так он и валяется. Форма ключа красивая, старинная, выкинуть было жалко. Что касается кладов, то был такой случай, когда один петербуржец нашел под полом целую кучу денег: и все царские сторублевки-"катеньки", мало что теперь стоящие, поскольку, говорят, большевики еще какое-то время после революции их печатали для своих нужд, и еще там были акции уже давно несуществующих предприятий. Впрочем, нет – там была тысяча долларов старыми непривычными бумажками. Предполагали, что уж их-то наверняка обменяют, но только в банке в самой Америке. Просто так в обычный обменник их ведь не сдашь. Так это надо было кого-то просить едущего в США взять с собой и там обменять, да еще из этих денег чего-то ему и заплатить. Впрочем, они сами решили взять с собой доллары, когда поедут в Европу, а там уж зайти в какой-нибудь американский банк. "Катеньки" же сдали задешево в магазин для коллекционеров, акции так остались лежать дома. Еще была известная история, как у кого-то в стене на кухне профессиональный искатель кладов нашел сразу более ста золотых царских монет. Тоже, казалось бы, большие деньги, а все равно квартиру теперь в Питере на них не купишь. Одному из знакомых достались в наследство тринадцать золотых николаевских десяток. Кучка золота. Приятно, конечно, но оказалось, не так-то они дорого и стоили. Им же нужна была новая квартира, а тут и на комнату бы не хватило, и тогда они купили машину, которую тут же у них через неделю и угнали. С другой стороны, рассказывали, что один так же вот случайно нашел медный пятак 1723 года, казалось бы ерунда, а потом оказалось, что это был какой-то особый "пробный" пятак и его продали потом на аукционе за миллион рублей…
      Однако на следующий день с Борисковым случилась очень странная история. Во время командировки в Тихвин Борисков забыл расческу, и купил ее там в ближайшем магазине. Купил по своей дурной привычке самую что ни на есть дешевую, и у нее сразу же стали сыпаться зубья.
      Так вот, когда он захотел по возвращении вечером открыть таинственную дверцу, то почувствовал, что ключ не входит: оказалось, что в торцовое отверстие ключа попал пластмассовый зубец от расчески. Вряд ли такая вещь могла произойти случайно, да еще именно в этот самый день. Выковырять зубчик иголкой не получилось, Борисков уж и нагревал иголку и всяко – никак! – надо было высверливать.
      Значит, подумал Борисков, не пришло время. Борисков еще подумал, что надо бы какое-то время обождать, поскольку в таких случаях вдруг внезапно ломается сверло прямо в ключе, тогда придется ключ сдавать в мастерскую, чтобы сделать дубликат и т.д. Что-то здесь было не так. Чертова расческа! Вспомнилось тут же, что однажды держал в руках, но никак не мог прочитать старинную книгу по хиромантии.
      Как-то в молодости принесли на работу старинную книгу по хиромантии, и оставили ему на дежурство до утра, он попытался что-то узнать о себе и никак не смог, поскольку до утра занимался только самыми разными проблемами по работе и времени не было совершенно – просто ни минуты, носился как угорелый всю ночь, а утром книгу забрали. Он даже ее не раскрыл. Тогда он впервые почувствовал явное некое вмешательство извне и больше никогда не пробовал гадать и не читал гороскопов. Когда передавали астрологические прогнозы, всегда радио в машине выключал или переключал канал. Понятно, что гороскопы просто придумывали для развлечения, но в то же время это могла быть попытка кодирования поведения. Так, если человеку скажут, что все у него будет плохо, но он этого и будет подсознательно ждать.
      Что же могло быть в сейфе? Скорее всего, ничего там не было, но, по крайней мере, появилась приятная надежда, и Борисков жил этой надеждой. Днем позже он зашел в мастерскую по изготовлению ключей, и отверстие в ключе вычистили прямо при нем всего за десять секунд и за десять рублей. Осталось только открыть тайник и посмотреть, что там есть. И опять никак не получалось – всегда в комнате кто-то был.
      Когда тогда пришел из мастерской, вроде и Виктоша с Олегом куда-то вышли, но на широкой тахте лежал тесть и смотрел телевизор, переключая с одних новостей на другие. Смотрел их по всем каналам.
      Потом тесть ушел на кухню вместе с вернувшейся Виктошей, Борисков уже было направился к тайнику, но опять не получилось: все время туда-сюда болтались сын Олег со своим приятелем Петром. Открывать при них ничего было нельзя – тут же бы и влезли. Тайна пока оставалась тайной.
      Вскрыть дверцу удалось только через неделю. Но и тут тайна так и осталась тайной. Борисков обнаружил там шкатулку, которая уже в свою очередь была закрыта на ключ, а ключа от шкатулки у него опять же не было. Шкатулка сама по себе была очень красивая, лаковая и ломать ее
      Борискову было жалко. Он взвесил ее на руке, потряс, что-то там вроде и было, но явного звона золотых монет не слышалось и ничего не пересыпалось при наклоне. Той же ночью ключ ему приснился и место, где он лежит. Он увидел его так отчетливо, что Борисков тут же поверил в провидение. Однако знакомый психиатр Максим Михайлович объяснял это сложными внутренними процессами в мозгу. Так он и знаменитые туннели смерти объяснял: "Происходит кислородное голодание мозга – всякое может привидеться! Ты еще наркоманов послушай и скажи, что это и есть истина, только невидимая".
      Привидения и разные чудеса для жителей средневековья были абсолютно реальны, поскольку все в них верили и нисколько в них не сомневались. Возможны были и массовые гипнозы – психика человека и не такие штуки выдает. У нас в наше время нередко запрограммированным действием являются выборы, нечто вроде сеанса массового гипноза. Этим же пользуются различные секты, собирающие людей в большие залы и системы сетевого маркетинга. Пускают особую музыку, бубнят какие-то тексты, дают выпить подготовленные напитки.
      Тут, скорее, ситуация состояла в том, что ключ Борисков видел, когда искал первый.
      Великая Виктошина привычка ничего не выбрасывать и тут пригодилась. Утром Борисков взял большую металлическую банку уже из-под датского овсяного печенья, которая доверху была заполнена разными винтиками, гаечками и гвоздиками и высыпал ее на разложенную газету. И там действительно обнаружил маленький ключик без брелока.
      Этот ключ и оказался ключом от шкатулки. Проживание на одном месте имеет положительные и отрицательные стороны: отрицательные – например, это неизбежное чудовищное забарахление, положительное – это то, что многие вещи десятилетиями лежат на одном месте и их можно найти. Их особенность состоит в том, что после переезда или капитального ремонта вы уже не найдете их никогда.
      Надо сказать, Борисковы жили в личной Виктошиной квартире, но не в целой, как было первоначально, поскольку в революционные годы семья их была уплотнена, и квартиру перегородили на две части: в другую половину квартиры вход был уже с черной лестницы, а в Виктошину – с парадной лестницы, которая, хотя и называлась парадная, но была довольно-таки грязноватая и обшарпанная. В блокаду тут проживала
      Виктошина бабушка Валя и дед Александр Васильевич, который всю жизнь работал мастером на каком-то заводе. В ящике комода до сих пор лежала финка с наборной рукояткой, которую дед сам сделал еще в войну. Олегу ее не показывали.
      Бабушка была из дворянской семьи, и, говорят, имела какие-то наследственные ценности, которые по семейным преданиям почти все обменяла во время блокады на продукты. Брат Александра Васильевича в то время имел какое-то отношение к лошадям, по крайней мере, имел свою лошадь. Говорят, до войны всюду в Ленинграде были конюшни, а в блокаду всех лошадей съели. И они тоже свою съели, однако лошадей полагалось сдавать в общий котел, и так как они с товарищами съели свою лошадь по-тихому, кто-то на них донес, и их расстреляли.
      Итак, Борисков с замиранием сердца открыл, наконец, шкатулку. В шкатулке оказалась бархатная тряпица, в которую был завернут массивный металлический крест. Это был явно крест-реликварий, в который обычно помещают частицы мощей или другие священные реликвии.
      Подобные, но часто пустые реликварии в виде инкрустированных шкатулок или ларчиков, или же просто статуэток святых нередко можно видеть во многих музеях. Вопрос был один – какая там реликвия. В середине креста было вставлено стеклышко, за которым был виден то ли просто коричневый кусочек дерева, то ли действительно чьи-то мощи.
      Борисков посветил туда маленьким фонариком, которым обычно подсвечивал, когда осматривал у больных горло. Вроде как дерево. Что такое могли туда поместить? И что значит для обычного человека обладать такой реликвией? Сам крест был золотой или же из позолоченного серебра и довольно тяжелый. Вещь, несомненно, стоила каких-то денег, и даже немалых, но с точки зрения содержимого, она, возможно, была бесценной. Ее можно было передать в дар монастырю, большому храму, государству, но вряд ли можно было продать за деньги. Борисков понюхал тряпицу, она тоже была особой и чем-то пахла ароматным, южным, типа ладана, – так, наверное, пахнут столетия. Взял крест в руки, пальцем провел по стеклу, осмотрел, нашел защелку, открыл, чуть-чуть слегка на мгновение прикоснулся к дереву. Прислушался к себе.
      Это могла быть частичка от какого-то гроба, или креста. Но неужели это частица Креста Господня? Борисков вспомнил где-то услышанное или увиденное по телевизору, что одна часть Креста
      Господня находилась точно в Риме, и один гвоздь там точно был. Но где же были остальные гвозди? По известной легенде, когда мать римского императора Константина Великого Елена в 325 году отправилась в Палестину искать крест, на котором распяли Христа, то оказалось, что место Гроба Господня и сама Голгофа засыпаны и на этом месте построен храм в честь богини Венеры. Некий старик, которого звали Иуда, показал это место. Стали копать и действительно нашли три креста, но тут встала задача, как узнать тот, который принял кровь Спасителя, хотя, говорят, была там и сама знаменитая табличка с надписью на трех языках INRI, однако она от креста была отломана. Этот вопрос был разрешен следующим образом: к крестам стали прикладывать больных (или одну больную), и тот крест, который исцелял, несомненно, являлся тем самым. Существует легенда, что крест также прикоснулся и к покойнику, которого несли хоронить, и этот мертвец тут же и воскрес. Позднее Крест захватывали персы, и он был у них в плену четырнадцать лет, однако потом был освобожден, и в последствии раздроблен на много частей, разошедшихся по всему христианскому миру. Сколько таких частиц существует всего, сколько из них было утеряно – точно не известно. Удивительно, что вообще хоть что-то сохранилось.
      Возможно ли вообще проверить, настоящий этот Крест или нет. Как?
      Прикоснуться к больному? Если настоящий – исцелит. Но вдруг он не захочет исцелять? И как это будет выглядеть, что это за энергия?
      Может быть, просто отрезали кусок дерева и продали. Тогда тоже были жулики. Люди были доверчивы. С другой стороны, люди были такие же, как и сейчас. Они наверняка требовали доказательств, что этот Крест настоящий. На кресте была довольно короткая надпись по латыни, которую Борисков сходу перевести не смог. Тут нужен был словарь.
      Проверить было, казалось бы, просто – Крест должен исцелять. Но с чего это вдруг он будет исцелять? За счет чего? Почему-то всегда ожидается чудо: исцеление или исполнение желаний. У Бога все чего-то постоянно просят. Какая-то получается глобальная просильная контора, чуть ли не офис. Школьницы просят сдать экзамен, любви и чтобы не залететь. Женщины молятся за здоровье своих детей. Кто-то хочет денег. Но были люди, которые только отдавали, и вряд ли чего просили: отшельники на столбах, монахи. Там была какая-то совсем другая идея, за которую тоже хотели наверняка взамен что-то, например, Царствия небесного. Борисков после прикосновения ничего не почувствовал, а в то же время: а что он должен был почувствовать?
      Может быть, все решает вера? Не веришь и не исцелишься? С другой стороны, мертвец, который ожил после прикосновения Креста, и не верил вовсе в тот момент. Однако полностью неверующих людей Борисков представлял себе плохо. Неверие противоречит человеческой природе. В
      Евангелии говорилось, что, мол, потому не получается делать исцеление у апостолов, что-де у них мало веры. А уж если у апостолов, что рядом с Иисусом ходили, было мало веры, то у кого тогда ее много?.. Вопрос был такой: дать просто прикоснуться к кресту, а в другом случае еще сказать, что это частица Креста
      Господня. Это было бы плацебо-контролируемое исследование. Борисков решил попробовать. Проблема была в перевозке креста на работу. Он сначала забоялся везти в сумке или в кармане, но затем подумал:
      "Если крест захочет уйти, то он уйдет, и тут уже ничего не поделаешь!" Но крест по дороге никуда не исчез, он прекрасно доехал во внутреннем кармане пиджака. Всю дорогу Борисков его чувствовал у себя на груди и радовался.
      Итак, Борисков решил проверить чудесные свойства реликвии. И тут встал вопрос: нужен ли непосредственный контакт, что, например, совершенно невозможно в церкви, поскольку мощи являются субъектами такой ценности, что если каждый станет их хапать руками, то скоро ничего от них не останется, или же он подействует и на расстоянии.
      Икона, как известно, может действовать на расстоянии, даже если просто приложился к стеклу, закрывающему лик.
      Опять же интересно, всех ли он должен исцелять, или же только христиан? Но ведь тогда, когда его проверяли, вряд ли все вокруг были христиане. Впрочем, история – вообще штука темная. Уже, ясное дело, не осталось живых свидетелей, что там конкретно и где отрыли, и куда потом все делось. Ведь были такие суровые времена, что вполне могли приказать "найти, иначе вас самих зароем", те и нашли. Так в свое время в Севастополе обнаружили могилу Римского Папы Климентия, чуть ли не прямого ученика апостолов, которого там, по преданию, сбросили в море с якорем на шее. Так и в могиле той будто бы нашли не только останки Климентия, но и сам якорь. По тому якорю якобы и опознали. А якорь и тогда уж наверняка был немаленький. Могло, конечно, так случится, что нырнули и достали утонувшего Климентия, но якорь-то вряд ли бы уже стали доставать, а если бы и достали, то маловероятно, чтобы положили в могилу. Где это видано, чтобы якоря в могилу клали? Впрочем, тогда в такие детали особо не вникали. С другой стороны, действующий тогда Римский Папа, которому все это доставили в Ватикан, был далеко не дурак и всяко знал что делать.
      Мощи святых обладают чудесными свойствами, и тут обычная логика не годится.
      Теперь, казалось бы, вот тебе и все карты в руки, Борисков!
      Организуй свой частный медицинский центр, прикладывай крест к больным, и все они тут же будут поправляться, а ты только деньги собирай. Но ведь потом может так оказаться, что деньги брать за это вовсе было и нельзя, поскольку это не твоя сила. Тут тогда даже и не спрячешься, а потом и не оправдаешься, что-де не знал, и, мол, случайно так получилось. Тут же башку и оторвут, да еще как-нибудь особенно страшно. Главной целью, с которой Борисков привез реликвию, это была одна его пациентка. Это была молодая красивая и безнадежно больная женщина. У нее была прогрессирующая опухоль яичника с метастазами. Взяли ее только для того, чтобы хоть как-то подкрепить.
      Шансов выжить не было никаких. Муж все время находился с ней, ребенок пяти лет – дома с бабушкой. За те несколько дней, которые она находилась в отделении, все ее полюбили и очень сочувствовали, хотя сделать что-то радикальное не могли. У Борискова сердце разрывалось от жалости, и именно для нее он и привез крест. Заглянув палату, он увидел, что женщина лежит под капельницей, муж сидел рядом. Борисков зашел и сел на стул, и попросил мужа сходить в рентгенкабинет за историей болезни. Муж вышел, и тогда Борисков, что невнятно сказав, типа: "Смотрите, что у меня есть", вытащил из-за пазухи крест. Больная молча взяла реликварий и, закрыв глаза, прижала к губам, а потом к животу. Вечером того же дня Борисков вернул крест домой и положил назад в тайник. В ходе лечения той пациентке стало немного лучше, ее вскоре выписали, и о дальнейшей ее судьбе Борисков ничего не знал и узнавать боялся.
      На этот раз, открыв шкатулку, он взял в руки реликварий, прижал его к груди и на несколько минут замер, закрыв глаза. Прошло какое-то время. Потом душ в ванной перестал шелестеть, Борисков очнулся и посмотрел на часы. Сначала ему показалось, что часы остановились, однако секундная стрелка, задержавшись на какое-то мгновение, двинулась дальше. Просто это время немного замедлило свое движение. Он бережно положил крест назад и убрал шкатулку на место.
      Минут через пять в комнату вошла Виктоша с полотенцем, намотанным на голову в виде тюрбана. Борисков тоже решил помыться, пока есть напор воды. Напор воды бывал у них в квартире разный.
      Приняв душ, Борисков посмотрел на себя в запотевшее зеркало ванной и вздохнул: хвастаться было нечем. Унылая предстала перед ним картина. Человек уже далеко не юный, поношенный. Живот торчал. По бокам – жировые складки. Вообще он выглядел довольно обрюзгшим.
      Подумал, что пора ограничивать себя в еде, больше заниматься физически, уже на молодом запасе не вытянешь. Вон, мешки под глазами. А ведь был момент, хотя уже очень давно, когда Борисков однажды проснулся, откинул одеяло, осмотрел себя, напряг накачанный квадратами брюшной пресс, и сказал сам себе вслух: "Я молодой!"
      Освежившись Борисков сел, было, за компьютер, чтобы писать статью в журнал, но потом вдруг понял, что статью писать в данной ситуации было просто бессмысленно. Она и так-то была заведомо никому не нужна, и писал он ее исключительно для будущего отчета, что-де у него есть печатные работы. Это в какой-то степени учитывали при сдаче квалификационных экзаменов, которые врачи проходили каждые пять лет. Тут же он подумал о том, что в человеке есть странная инерция, которая и раньше его изумляла. Пусть даже человек смертельно болен, жить ему осталось совсем недолго, и скоро деньги, слава ничего для него не будут значить, а все равно он куда-то стремится, по привычке собирается на работу, суетится. А какие роскошные памятники на кладбищах остались еще от позапрошлого века, и ведь наверняка похоронены там знаменитые люди своего времени, только кому они теперь известны? Какой-то тайный советник. Кто это?
      Что это? Зачем это?
      Ночь прошла беспокойно. У Микоши вдруг начались какие-то непонятные судороги, лапки у нее подламывались, она не могла стоять.
      Микошу носили на руках, гладили. Потом она пришла в себя, как будто ничего и не было. Сначала подумали, что что-то такое слопала на улице, но потом не подтвердилось: не было ни поноса, ни рвоты. Утром позвонили ветеринару Даше. Даша подумала и сказала, что это наверно что-то с головкой, назначила колоть витамины.

      Пятница только кажется легким днем. В пятницу всегда большая выписка. Самые тяжелые больные имеют тенденцию поступать в пятницу, да еще и после обеда – к концу рабочего дня. А впереди – выходные, работа только дежурных служб. Иногда это ведет к серьезным проблемам в подельник.
      Утро началось как всегда с обжевывания насущных проблем на
      "пятиминутке". Только собрались расходится, как Амалия Аркадьевна, заведующая клинической лабораторией, снова завела свою длинную песню, чего там них не хватает из реактивов. Раз в неделю на нее находило. И опять ей как всегда сказали, что она сама виновата, так как заявки не вовремя подала и так далее. Та говорила, что подавала заявки, и даже копии есть, но ее никто не слушал.
      Потом Борисков пошел в свое отделение, и сразу же начались и проблемы. У поступившего вчера больного с предполагаемой пневмоцистной пневмонией сработал тест на ВИЧ, его тут же повторили и подтвердили. Теперь требовался перевод в инфекционную больницу в специализированное отделение по СПИДу. Тут же состоялся неприятный разговор с женой этого больного. Ей ведь тоже нужно было делать анализ. Борискову, впрочем, показалось, что она не слишком-то была и удивлена и явно что-то не договаривала.
      На памяти Борискова была история одного такого
      ВИЧ-инфицированного. Он скрыл от родственников, что заражен, расстался со своей подругой, которой это было известно (они вместе обследовались), и женился на другой женщине, которая этого не знала, и ее заразил.
      Мимо Борискову по коридору, шаркая тапками, прошли слепой мужчина лет пятидесяти и сопровождавшая его женщина. Борисков знал этого слепого, фамилия его была Торич. Моряк торгового флота, он имел стабильную высокооплачиваемую работу на иностранном судне, курсируя между северными странами и к тому же довольно часто бывая дома в
      Питере, когда однажды их работодатель приказал перевезти зерно из
      Аргентины на Канарские острова. Они находились посреди
      Атлантического океана, было жарко, и он проснулся ночью оттого, что в каюте билась залетевшая в открытый иллюминатор птица. Птицу прогнали, но когда члены экипажа вышли на палубу, оказалось, что на корабль села большая стая. Вскоре весь корабль был густо загажен пометом, который всей командой отмывали целый день. Через какое-то время у Торича заболела голова, и в итоге оказалось, что он заболел криптококковым менингитом – вдохнул грибок, содержащийся в помете тех самых птиц, и в результате потерял зрение. Грибок в мозгу моряка убили лекарствами и теперь в институте мозга пытались в какой-то степени восстановить зрение, и дело хоть медленно, но продвигалось: он уже начал различать световые пятна. Была одна цель: хотя бы чуть-чуть видеть, хотя бы куда идешь. Только чтобы не полная тьма.
      Сюда в клинику он приходил на консультацию профессора Самсыгина.
      Проводив бывшего моряка и его супругу взглядом, Борисков снова нырнул в палаты на обход. Вынырнул он оттуда только без десяти час и даже чаю не пил.
      В час дня у главного входа открывали мемориальную доску академику профессору Петрову. Всем свободным от экстренной работы приказано было там быть. Шел мелкий дождь. Кроме своих было довольно много приглашенных. Прибыл ректор академии, приехали чиновники из городской администрации, репортеры с телевиденья. Камеры у телевизионщиков были завернуты от дождя в пластиковые пакеты.
      Говорили речи.
      Борисков, когда учился в ординатуре, еще застал академика Петрова при жизни. Тогда это был уже древний человек, настоящий патриарх.
      Ему выделили отдельный кабинет, в котором он целыми днями сидел и что-то писал. Борисков встретил его однажды на автобусной остановке с какой-то большой сумкой, поздоровался. Тот всмотрелся, не узнал, но понял, что это какой-то молодой врач. Потом вдруг сказал: "Увожу вот свои рукописи домой – здесь они никому не нужны". Оказалось, и этого гиганта вытесняли. Закон природы. Теперь же Петрову планировали создать чуть ли не мемориальный кабинет, хотя Борисков очень сомневался, что создадут. Завтра и забудут, что говорили.
      Борисков взялся тогда помочь академику рукописи дотащить, довез до самого дома, даже зашел туда. Это была огромная квартира, загроможденная бумагами и книгами, там были еще антресоли, которые тоже были забиты бумагами и книгами. От чая Борисков тогда отказался
      – не было настроения. Остановился у какой-то старой фотографии на стене, где все были молодыми. Академик, заметив это, зачем-то сказал ему: "Молодость быстро кончается". Борискову тогда в это как-то не верилось. Это тогда казалось отдаленными и непонятными проблемами пожилых людей. У него были свои проблемы. Он тогда только что расстался с любимой подругой, а замены ей долгое время никак не находил. И, в общем-то, так никогда и не нашел.
      В связи с этим открытием доски Борискову вспомнились поразившие его строчки из воспоминаний одной известной ученой: "Я старалась прожить жизнь так, чтобы не было стыдно за прожитые годы. И что осталось от моих многолетних усилий? Почти ничего!"
      По окончании митинга все, немного отсырев, толпой повалили через главный вход больницы. Начальство направилось в кафе на банкет, а рядовые сотрудники стали расходится по своим подразделениям. Проходя мимо главной больничной доски объявлений, Борисков вдруг заметил внизу маленькое, даже крохотное, почти незаметное, но очень приятное извещение на "липучке": "Вновь открылся клуб любителей "Хенесси". И все. Больше ни слова.
      Это было объявление для посвященных. Этот "клуб любителей Хенесси" был абсолютно неформальной организацией без какой-либо внутренней структуры. Просто клуб по интересам, или, скорее, без каких-либо интересов. И Борисков был его постоянным членом. Какое-то время они довольно регулярно собирались по четвергам после окончания работы, совершенно разные, никак не зависящие друг от друга знакомые люди, и за рюмочкой другой обсуждали разные проблемы. Борисков специально приезжал без машины. Пили исключительно подаренные пациентами и очень дорогие элитные напитки. Никогда никакой водки. Только виски, коньяк и текила. Отсюда и появилось это название. Одно время получился перерыв: то ли не позволяла работа, то ли, что маловероятно, не было напитков. Объявление извещало о том, что клуб снова работает.
      Как только Борисков вошел в свое отделение, его тут же вызвали в палату: больному плохо. Пациент, мужчина пятидесяти двух лет, был весь в поту, часто дышал, жаловался на боли в сердце. Сразу же на месте сделали кардиограмму – ничего острого. Тут были ощущения скорее больше от страха: после перенесенного инфаркта, клинической смерти и отделения реанимации этот больной к себе очень внимательно прислушивался и чуть что сразу жал на кнопку вызова персонала. Он даже курить бросил, хотя курил, наверно, лет тридцать и чуть ли не по две пачки в день. Два дня назад его перевели в обычное отделение из реанимации, где он перенес клиническую смерть. Но сердце с трудом удалось завести.
      – Ну и как ТАМ? – спросил его тогда Борисков.
      – Там – страшно! ТАМ – ничего нет! Умирать никак нельзя! Спасайте!
      – говорил этот пациент. Он храбрился, но было видно, что человек действительно серьезно напуган.
      Затем разбирались с одной поступившей утром на отделении молодой женщиной. При поступлении у нее взяли кровь, и оказалось, что она заражена сифилисом. От кого – конечно, предполагала, но не была точно уверена, да и знала партнера только по имени, а как фамилия, где живет и чем занимается – ни малейшего представления не имела – ее это просто не интересовало. Известно только было, что это молодой, чуть за тридцать здоровый кавказский мужчина, очень темпераментный. Никаких дальних перспектив она с ним вовсе даже и не планировала, хотела только, чтобы еще подольше продержалась бы эта связь. Познакомились они совершенно случайно на улице, и он ей сразу понравился. Очень обаятельный. Любил рестораны, обожал кинуть
      "бомбил", которые его подвозили: свалить не заплатив. Проделывал он это артистично.
      Чтобы попасть в кардиологию к трем, Борисков отпросился у заведующей пораньше уйти с работы. Однако пробок по дороге не было, и когда, запарковав машину, он подошел к кафедре кардиологии, оказалось, что до назначенного времени ждать еще целых пятнадцать минут. Заглянул в ассистентскую, спросил Столова. Сидящие там люди в белых халатах ответили не очень любезно: "Должен скоро подойти. Он – на отделении!" Борисков сел в общую очередь у двери кафедры.
      Впрочем, очереди как таковой, по сути, и не было: больные сидели, кто к кому, и обычно в сопровождении родственников. Дед с палочкой и ветеранскими планками выглядел несокрушимо, как перед боем.
      Интересно, к кому? Если и он к Столову, то обойти его не представлялось возможным.
      Ждать пришлось около получаса. Наконец Столов появился, Борисков привстал и сказал: "Я от Акулинич Натальи Михайловны!" – в своем голосе он ощутил даже некоторые заискивающие нотки. Столов секунду смотрел непонимающе, потом в глазах появилось некое узнавание:
      "Да-да, минутку!" Действительно через минуту он вышел, они прошли по коридору в свободный кабинет. Там сели, поговорили. Незаметно перешли на "ты". Столов внимательно просмотрел принесенную электрокардиограмму, улыбнулся: "По этой записи сказать что-либо трудно, надо сделать пробу с нагрузкой на велоэргометре. Сможешь оплатить, чтобы к нам потом никаких претензий не было?" – "Да, конечно!"
      Сходил оплатил. Сделали пробу с нагрузкой на велоэргометре, но и там ничего плохого не нашли. Тогда Столов принес холтеровский монитор – устройство типа МР3-плеера: "Что ж, попробуем половить эти экстрасистолы в течение суток. Сейчас повесим на тебя монитор, и будешь с ним ходить до завтра! Потом снимешь его, а в понедельник встретимся снова, распечатаем и решим, что делать дальше. ("Все, плакала баня!" – возникла у Бояркина запоздалая мысль, когда Слово стал ему лепить на грудь электроды.) Ни в чем себя особо не ограничивай – посмотрим, как ведет себя сердце в обычной обстановке, дай ему нагрузку, понагружай, поднимись на несколько этажей вверх, но если будут боли, принимай таблетки, которые дала Наташа" -
      Борискову показалось, что тут в глазах Столова возникла теплая искорка. Что-то между ними все-таки было. Во время разговора Столову несколько раз звонили на мобильный. Он, извиняясь, отвлекался на разговоры по телефону. Это всегда вызывало у Борискова раздражение.
      Врача отвлекают от главного важного дела: лечения больного. Но и ему самому звонили, и он сам отвлекался, а люди терпеливо ждали.
      Выходя к машине, Борисков встретил на стоянке какого-то метавшегося человека с цветами, который почему-то кинулся именно к нему: "Где тут морг?" Показалось как-то будто бы неслучайно. Это было как черный есенинский черный человек или моцартовский заказчик реквиема. Но от них, то есть от Есенина и Моцарта, хоть что-то там осталось. Была такая интересная версия, еще в юности, когда один за одним умирали генеральные секретари КПСС: "Хочешь узнать, как ты прожил, посчитай сколько человек пойдут за твоим гробом?" Конечно, это был юношеский максимализм. От жизни все или ничего. Тут стал вспоминать противоречия по этому вопросу. В памяти всплыл разве что
      Моцарт, похороненный в общей могиле. Но вполне могло быть, что и это все было вранье.
      В такой ситуации можно было, конечно, сесть на больничный и спокойно обследоваться, но тут оказалось, что Борисков почти ни разу в жизни не брал больничный, и даже не знал, как это делать. Нет, было: один раз болел гриппом еще в ординатуре, причем заболел на дежурстве: вечером зазнобило, а утром температура уже была 42, еле-еле смог встать. Чуть живой приплелся тогда на прием в свою районную поликлинику в том районе города, где тогда жил. Участковый врач, заполняя карту, спросил профессию, дал больничный? сказал:
      "Лечитесь сами!" Было это лет уже лет чуть не двадцать назад. Жил он тогда в другом месте. Где его теперешняя районная поликлиника, он даже не представлял. Говорили, что это место, где страшно бывать.
      Идти туда, стоять в очередь вместе со старухами. Там наверняка будет сидеть на приеме врачиха пенсионного возраста. Он реально не знал, что делать. Получалось так, что прожитая им жизнь не очень-то и удалась. Было сделано слишком много ошибок, а начинать сначала было уже поздно. Горячего камня, как в рассказе Гайдара, увы, не существовало. Он вдруг подумал, что с удовольствием разбил бы этот камень и начал жизнь сначала. Хотя однажды подумал, что вряд ли жизнь была бы другой. Теория реинкарнации, то есть переноса души из одного тела в другое, оставалась лишь теорией, и рассчитывать на нее было никак нельзя.
      Не исключено, что наверху было принято решение: "Программа
      "Борисков" оказалась неудачной, вредоносной и должна быть стерта!"
 
      За всеми этими хлопотами еле-еле успел в поликлинику к пяти. Прием был совершенно дурацкий, не клеился с самого начала: кто-то не пришел, другие опоздали. К тому же еще одного пациента попросили посмотреть бесплатно как инвалида первой группы. От Борискова требовалось дать заключение по общему состоянию здоровья. Оказалось, мужик этот когда-то работал в милиции и в гневе застрелил преступника, изнасиловавшего его дочь, но его за это осудили и посадили. Закон есть закон. В колонии его опустили, всячески мучили и в конечном итоге отрубили обе руки. Вернулся он инвалидом первой группы – с культяпками, выбитыми зубами и совершенно сломанный духовно. Жена от него отказалась сразу же, как только его посадили, дочь тоже не хотела его знать по каким-то уже своим причинам. Теперь он получал крохотную пенсию и по выходным сидел на паперти. Оттуда его тоже гнали, пришлось идти на поклон в пресловутую цыганскую мафию нищих, которые хотя и забирали большую часть подаяния, но за это купили камуфляж и разрешили ходить по вагонам метро с открытым полиэтиленовым пакетом для денег и почти не били. Но хотя бы одна рука была! Идея протезистов состояла в том, чтобы сделать из культи клешню, тогда можно было хоть что-то ею цеплять, или, если не так получится, хотя бы какой-нибудь протез сделать, но там тоже нужны были деньги, и не малые. Что делать, такие времена, как теперь говорили, Cash amp; Cure ("Заплати и излечись"). Лозунг этот был переделан Жизляем из Cash amp; Carry ("Плати и выноси"), увиденного им в магазине "Лента". Жизляй все хотел предложить начмеду написать его над входом в больницу большими буквами с подсветкой.
      Потом в регистратуре возник некий шум, слышимый на обоих этажах поликлиники. Оттуда позвонили и сказали с ужасом в голосе: "К вам идет Мовчан!" Ольга Михайловна Мовчан, тридцати пяти лет, была бухгалтером какого-то ООО. Она была известна тем, что всегда наводила страх на регистратуру, непременно устраивая там скандал: то не на то время записывают, то карточку быстро не могут найти.
      Скандалить она любила и умела. К Борискову она ходила по поводу хронического холецистита и запоров. Довольно большая, полная женщина, как говорят "дебелая", и естественно, искусственная блондинка, она всю жизнь работала бухгалтером, сначала за обычные деньги, а потом, уже став главным и имея опыт работы в куче мелких предприятий, коим с легкостью делала отчеты, за большие деньги. Она никогда не была директором или же владельцем фирмы, но ее ценили за хваткость и, как ни банально это звучит, высокий профессионализм. К тому же за свою рабочую стезю она обросла массой полезных знакомств в самых разных чиновных конторах, включая налоговую и различные фонды и банки, поэтому и тут ей не было равных. Однако ей было уже тридцать пять, а личная жизнь ее все еще не состоялась. Были, конечно, случайные или даже довольно длительные связи: в юности, когда она была свеженькой аппетитной толстушкой, встречалась, наверно, года три с неким женатым мужчиной, который, естественно, обещал однажды развестись и жениться. Теперь она считала это время потерянным, поскольку и юная свежесть и тот женатый человек в конечном итоге безвозвратно ушли. Потом она еще жила, наверное, с год, с неким Толиком, который, кстати, тоже был женат, хотя с женой вроде как и не жил, но, однако, и не разводился. Толику, который все это время ни дня не работал, а якобы постоянно искал работу, лежа на диване, она даже купила машину (чтобы хотя бы халтурил извозом), но он оказался негодяй и однажды свалил от нее вместе с этой самой машиной. Потом еще был один мужчина значительно старше ее, которому она казалась молодой и привлекательной, но тот был уж слишком старый, да и к тому же незарабатываюший нормальных денег – неудачник из интеллигентов, а ей нужно было свое гнездо и дети. Тут уже она ушла от него. Встречалась близко еще с одним типом – мужем подруги, но это была как бы необязательная связь, тщательно скрываемая ими обоими и случавшаяся довольно редко и без особого пыла, без клятв и разговоров о будущем и даже без страстных поцелуев – просто совокупление: "Давай по-быстрому!" и могло происходить где угодно в зависимости от ситуации, часто стоя. Так уж сложилось. Но Нинка
      Иванова! Нинка была еще толще, но, несмотря на это, у нее был законный муж, который ее безумно любил и ревновал и которому она еще ухитрялась наставлять рога. Нинка говорила: "Все дело внутри нас, в характере!" Но не говорила Ольге, что еще и в ярости, которая постоянно плескалась у той в глазах и отпугивала от нее мужчин.
      Ольга Михайловна даже потратила деньги и на то, чтобы снять "венец безбрачия", но вроде как и сняли венец, но ничего не помогло. Она считала, что из-за полноты.
      Полнота досталась Мовчан в наследство от матери. Одно время Ольга
      Михайловна пыталась бороться с полнотой, занималась спортом, по средам ходила играть в волейбол, записалась на тренажеры, чтобы и вес согнать и, может быть, с кем-нибудь там познакомиться, но малейшая нагрузка тут же вгоняла ее в страшный пот. Как-то посмотрела на себя потом в раздевалке: лицо красное, как свекла, вся мокрая, хоть выжимай. Пока шла к машине, народ оглядывался на нее на улице (или так ей просто казалось). После тренировки дома объял голод, она села и стала есть. Потом легла. Кровать жалобно пискнула.
      Подумала: "Господи, любого бы мужика!"
      И тогда она решила поехать отдохнуть в Хургаду одна. До этого все ездила с подругой, но подруга, наконец, вышла замуж, и ездить стало не с кем. Поехала одна, но с романтическим настроением. И тут ей, казалось, повезло. На нее запал местный парень – улыбчивый, красивый. Ходил вокруг нее павлином, заливался соловьем. Отдых был замечательный, однако у него были какие-то финансовые проблемы: в ночных ресторанах она платила за обоих, купила и подарила ему дорогие часы, и даже себе дорогой подарок как бы от него тоже она же сама и оплатила. Но с ним единственным она не чувствовала себя толстухой. Наоборот, он постоянно восхищался ее сложением. Она и раньше слышала, что на востоке худоба у женщин считается болезненным признаком.
      Роман закрутился со страшной скоростью. Уже и обговаривалось знакомство с семьей жениха, но тут случилось досадное препятствие – срочно понадобилось две тысячи долларов для оплаты лечения его матери. Ольга Михайловна, будучи в любовном угаре (а отношения уже стали более чем близкие), достала из гостиничного электронного сейфа ровно две штуки – двадцать сотенок. Полностью разума и тут не теряла, код набрала без него, чтобы не увидел. Радость любимого при виде денег была огромной, Ольга Михайловна тут же была вознаграждена бурным сексом, от которого долго приходила в себя. Потом он вышел из номера за шампанским, и больше она его уже не видела.
      Весь роман, который, как представлялось ей, длился уже месяцы, оказалось, продолжался всего-то неделю. Это был жесточайший удар по ее самолюбию и по ее женской сущности. Вполне можно было пережить потерю этих денег – не столь уж были они для нее и велики – потрахаться в отпуске с энергичным мужчиной за две-три штуки, чтобы отпуск не прошел зря – в общем-то, было и неплохо. Тут же ей припомнилось, что люди попадали на арабских брачных аферах и покруче
      – целые квартиры теряли и вообще все деньги – будто бы под гипнозом.
      Тут ее пронесло. Однако главная цель ее: создание семьи, своего гнезда – вдруг пошатнулась. И тут посмотрела на себя в зеркало в ванной и со страхом подумала, что время-то прошло. Женщины в таком возрасте, как она, в роддоме уже давно считаются старородящими. Она долго рассматривала свое отражение в зеркале, перед которым стояла абсолютно голая: белые, в резкий контраст с загорелым животом, большие груди с огромными розовыми ореолами вокруг сосков, полный, со складками жира живот, густая, подбритая, чтобы не вылезала из-под бикини, курчавая поросль волос внизу живота, широконосое и широкоскулое "колхозное" лицо – она и сама себе во многом не нравилась. Перед ней была словно каменная баба со скифского кургана.
      В этом теле только яростные глаза были прекрасны. И зубы. У нее с детства были прекрасные зубы. Они тоже достались ей в наследство от матери.
      Кстати, на приеме у Борискова она вела себя очень даже прилично.
      Они мило пообщались, а потом она ушла. И снова по всей поликлинике прошел шум. Потом яростно хлопнула дверь и стало тихо.
      Следующим за Ольгой Мовчан в кабинет вошел старик, которому, как оказалось, было уже восемьдесят пять лет, с жалобами на кашель и одышку. В целом, мужчин пожилого возраста на приеме было существенно меньше, чем женщин. Однако среди них нередко попадались довольно интересные люди. Приходил один такой пациент, которому тоже было уже под девяносто. Ветеран МВД. И здоровье его в целом для его возраста было неплохое, только проявились обычные для такого возраста проблемы со слухом и зрением. В семьдесят пять он бросил курить и считал, что уже очень давно. Второй его жене было за семьдесят. Она была младше его на двадцать лет. Возраст – интересная вещь. Для пятнадцатилетнего юноши и тридцатилетний мужчина – уже старик, а для восьмидесятилетнего – даже шестидесятилетний еще молод. Борисков запомнил слова того ветерана МВД: "Хотя бы лет десять скинуть! Я бы еще ого-го!" Старик этот писал мемуары. Описывал в них всю свою жизнь с самого детства – все, что помнил. У него была бессонница, и он работал ночью, а днем спал.
      Борисков так и представил себе. Все в доме ложатся спать, да и кто все – жена, собака и кот, причем кот тут же на столе под лампой.
      Бывший охранник ГУЛАГа берет ручку, начинает писать, и призраки того ушедшего мира снова приходят к нему. Удивительная вещь: кажется все уже напрочь забыто, а потом вдруг вылезает одна деталь, вторая и за этим вытягивается целый пласт, снова все это будто видишь наяву, и уже кажется, что все это было совсем недавно, и вновь сокрушаешься: какая все-таки короткая жизнь. Только успеет ли он написать, и можно ли это будет прочитать, или все написанное пропадет?
      Люди неизбежно умирают, а их вещи еще какое-то время продолжают жить, тоже постепенно исчезая из этого мира. Собираемые годами коллекции после смерти хозяев распродаются, вещи за бесценок идут в комиссионные магазины, бумаги засовываются в сараи, на чердаки, а потом неизбежно сжигаются. В отсутствие владельцев имущество их вдруг внезапно дряхлеет и приобретает неистребимый запах. Замечено, что дом, когда в нем не живут люди, очень быстро разрушается.
      Наглядный был тому пример: школьный учитель Борискова по истории
      Петр Григорьевич Лобанов, светлая ему память. Всю жизнь он собирал марки и создал выдающуюся коллекцию. Но как только Петр Григорьевич умер – тут же, чуть ли не на следующий день после похорон, дети его отнесли коллекцию в комиссионный магазин – ну, хоть сколько дадут.
      Для них эта коллекция не стоила ничего – это была только разрисованная бумага, причуда старика. Впрочем, другие коллекционеры тут же воспользовались редкой возможностью получить кое-что ценное почти даром. А ведь Петр Григорьевич свою коллекцию обожал, трясся над ней. Это был его мир – где-то они с такими же фанатиками собирались, менялись, делали гашения, листали каталоги, спорили. И этим он жил все свои последние годы и вечерами допоздна сидел над альбомами за столом, заваленным лупами, пинцетами, зубцемерами, долго рассматривал какую-нибудь редкую марку, улыбался, радовался удачному приобретению, горевал, когда видел оторванный зубчик или слишком грязный размазанный штемпель гашения. А какие были названия каталогов: "Михель", "Ивер"! Каталоги, кстати, тоже тут же сдали в букинистический магазин, а что-то удалось продать через газету "Из рук в руки". Какие-то деньги они выручили, и им показалось, даже немаленькие, поделили и тут же потратили: сын купил подержанную машину, а дочь с зятем – новую кровать.
      Считается, что вещи хранят энергию прежних владельцев, поэтому многие люди просто физически не могут пользоваться не то, что чьей-то старой одеждой, но и даже мебелью и, тем более, украшениями из камней. Существует теория, будто бы в кристаллах сохраняются какие-то энергетические влияния. Старые украшения считается возможным носить только в тех случаях, если это подарок дочери от матери или же преподнесенный любимым мужчиной. Говорят, камни хранят энергию их владельцев, поэтому носить чужие драгоценности опасно. Но наверняка существуют какие-то способы очистки. Раньше, говорят, драгоценности закапывали в землю, но не факт, что это помогает.
      Однако, несмотря ни на что, женщины все равно будут жаждать бриллиантов. Один знакомый Борискова, чтобы уговорить очередную подружку на близкие отношения, обычно покупал в ломбарде какую-нибудь золотую безделушку (колечко или кулончик), чистил ее нашатырем, затем подкупал к нему новый футляр, красиво упаковывал и дарил девушке вместе с букетом. Получалось и относительно дешево и в то же время шикарно. Девушка тут же соглашалась на многое, точнее, на все. Женщины почему-то чрезвычайно падки на золото и цветы. "Что самое смешное, получается не очень-то и дорого", – уверял даритель.
      И, самое главное, женщине не обидно. Драгоценности ей пригодятся, и в то же время не останется неприятного осадка, что ее купили, как возможно показалось бы, если бы ей просто заплатили деньги за секс.
      В результате, она не чувствует себя обделенной.
      Впрочем, Борисков знавал людей даже и постарше того восьмидесяти пятилетнего кашлюна. Один из них был известный разведчик (или, точнее, шпион?). Ему было уже аж девяносто пять. В годы войны он был связан с известной "Красной конторой". До сих пор нельзя было понять, был ли он разведчиком, то есть работал на нас, или же на гестапо, или же на тех и на других. Сразу же после войны "Смершем" было проведено специальное расследование, которое ни к чему не привело, хотя его все равно посадили. Была какая-то невнятная информация, что он, будучи связан с французским сопротивлением, сдал оттуда немцам нескольких человек. Любопытно, что он лично знал легендарного шефа гестапо Мюллера. О чем они говорили? В нашем представлении Мюллер это просто людоед. О чем можно было говорить с людоедом?
      При всем том, что подготовка разведчиков, работающих за границей, перед войной была довольно слабая, он там успешно работал вплоть до окончания войны. Теперь он остался один, почти ста лет от роду, и никто уже никогда узнает, кто он был и за кого на самом деле. Он даже русским-то не был, а по легенде вообще считался то ли уругвайцем, то ли парагвайцем. Он хотел, точнее его родственники хотели, чтобы ему за прошлые заслуги непременно дали звание Героя
      Советского Союза. Суть же дела состояла в том, что Герою ныне от государства положено довольно неплохое ежемесячное содержание.
      Скорее всего, это был очень хитрый человек, который работал на всех одновременно. В той бессмысленной бойне он должен был выжить, и он выжил, несмотря ни на что.
      Жизляй рассказывал, что у него однажды лежал с сердечной недостаточностью пациент из Прибалтики, который вообще был бывшим легионером СС. Жизляй в конечном итоге не удержался и вступил с ним в диалог и спор, упомянул и про Нюрнбергский трибунал, казалось бы, поставивший все точки над "и", на что ему бывший легионер ответил примерно так:
      – Что вы мне про Нюрнбергский трибунал говорите, доктор! Для меня, что Нюрнбергский, что Гаагский – суть ничего не значат. Собрались победители и стали судить. Там, на таких судах, насудят так, как им скажут сверху. Или не так? Почему я должен свою жизнь оценивать с этим, ими же, победителями, созданным трибуналом? Знаете такую замечательную фразу: "А судьи кто?" Это что, Господь Бог его создал, этот трибунал? Я воевал потому, что ненавидел коммунистический режим, который отнял у меня все и погубил всех моих близких, и воевал я конкретно с ним. А с кем я еще должен был воевать? С немцами? Они-то как раз у меня ничего не отнимали и ничего плохого мне не сделали. У меня все забрали конкретно большевики. Мы тогда воевали вовсе не за немцев – мы воевали за себя, а это значит, к нам нужны и мерки другие. А победи немцы, ведь был бы совсем другой трибунал, например, Московский или Смоленский и судили бы там с той же помпой Сталина, Молотова, Хрущева и кучу их подельников. И представили бы массу доказательств их несомненной преступной деятельности. Мой родной брат сидел в Казахстане и рассказывал, что их после того, когда они высказали протест, поставили во дворе на колени, а охранник ходил и стрелял в затылок, кому считал нужным. Он что, лучше того немца, который стоял на вышке в Освенциме или где там еще? Гуманнее? Но его почему-то не судили. А почему?
      Злобный был такой дед. Жизляй только рот открыл. Впрочем, деда подлечили и он благополучно выписался.
      К этой самой истории можно было бы добавить и следующее. Однажды
      Борисков осматривал одного немецкого старика явно из военного поколения, опять же с туристического лайнера, привезенного "скорой" с сердечным приступом. У него в левой подмышечной области был будто бы след от ожога, который в истории болезни так и обозначили, хотя он свое героическое прошлое никак не выставлял и удостоверение инвалида войны никому в лицо не тыкал. Дед тот был довольно крепкий.
      Борисков что-то такое пытался вспомнить, ему когда-то говорили про такие вот шрамы, но точно вспомнил только уже когда старик ушел. Ему когда-то давно рассказали о том, что все члены СС имели подмышкой татуировку с руническим знаком. После войны, чтобы не иметь понятные неприятности, такие татуировки сводили, однако шрам оставался уже навсегда. Мог ли тот старик быть бывшим эсэсовцем? А если и был, то что? Является ли ныне преступлением служба в СС или в немецкой армии во время то войны? Существует ли и каков срок давности? Наполеон – он плохой или хороший? А Иван Грозный? Или уже всем все равно?
      Еще наблюдался один пожилой человек с действительно странной судьбой. Он в войну был еще мальчишкой, – четырнадцать лет исполнилось в сорок первом, – и под призыв по этому не попал, а поступил в диверсионную школу Абвера для подростков-шпионов. Идея в общем-то была гениальная, которую и наши широко использовали: ребенок и подросток менее приметен и не вызывает чувства опасности в отличие от мужчины от восемнадцати и до сорока. Да и задача была простая: разведка, что где стоит и что где находится, и мелкие диверсии. Узнай в Смерше, что он там вообще учился, в любом случае ему было бы несдобровать: засунули бы в колонию, да и клеймо осталось бы в личном деле на всю жизнь. Поэтому он после войны взял чужие документы и даже никогда не писал в анкете, что вообще был на оккупированных территориях, да особо никто и не обращал внимания, поскольку в партию он вступать не собирался, как и не стремился работать на режимных секретных заводах. И еще сразу после войны он отслужил в армии, и это сыграло в его биографии свою очистительную роль. Детством никто никогда не интересуется, оно занимает в автобиографии всего-то две фразы: родился там-то, в таком-то году закончил школу. А вот далее уже подробнее, где служил, где работал, где учился, номер диплома…
      Главное тогда было не высовываться. Иногда именно случайные проверки выявляли нежданное. Борисков вспомнил, что они как-то были на врачебной практике в одной из периферийных районных больниц. Одно время эта больница была образцово-показательная, ей тоже управлял главный врач, кстати, тоже грузин, человек в административном деле чрезвычайно талантливый. Все сотрудники его просто обожали. В больнице был сделан хороший ремонт, для сотрудников построена загородная база отдыха с баней и лодками. Все было очень хорошо, и вдруг его решили представить к званию Героя социалистического труда.
      Начали проверять документы, и тут оказалось, что он вообще не имел диплома врача, то есть диплом был им куплен, а по образованию он был просто фельдшером. И тогда его обвинили в присвоении денег, то есть в похищении разницы в зарплате между врачом и фельдшером и, отстранив от должности, посадили. Впрочем, было ясно, что такой человек и в тюрьме не пропадет. А больница тут же после его ухода и захирела. Немного не дотянул он до капитализма, а то бы сейчас процветал бы. А скорее всего давно освободился и процветает в новых условиях.
      Кстати, еще один дед Жизляя, который по матери, перед войной был репрессирован и расстрелян, поэтому все, что касается эпохи Сталина,
      Жизляй не переносил по чисто личным причинам. От деда же Борискова осталась только одна военная фотокарточка, хотя и очень качественная, четкая. На ее обороте была невнятная затертая карандашная надпись, что-то про действующую армию, но дата определялась ясно: 4 апреля 1942 года. Дед, которому было сорок лет, в шинели, в зимней шапке и в рукавицах, еще без погон, в начищенных сапогах стоял на фоне стены какого-то то ли дома, то ли скорее сарая из досок, набитых вкривь и вкось, – стены, которой ни в какой европейской стране, наверняка, просто днем с огнем и не найдешь.
      Сзади его видны были стоящие на земле сани – и тоже насколько раздолбанные, что с трудом можно было их и распознать. Во всем была видна такая несусветная бедность, которую трудно себе и представить.
      Интересно, где же это все-таки было снято? Впереди было еще три года войны. Что-то такое в семье упоминали про Ржев. Подсчитано, что в лесах подо Ржевом было убито около миллиона наших солдат. Ныне считается, что это была отвлекающая войсковая операция.
      Из того военного поколения приходил еще такой дед Филиппов. Он считался узником фашизма и в качестве компенсации получал от немцев довольно неплохие деньги. Он тоже в войну был еще подростком, и в его рассказах была масса нестыковок, что впрочем, как раз и говорило о том, что нечто реальное в этих рассказах было, а если кое-что и придумано (или, правильнее сказать, домыслено) то лишь только небольшая часть. Ведь даже кино и видеосъемка лишь в какой-то мере являются фактом. Поэтому суды и не любят съемку, а любят свидетелей, хотя свидетели лишь по причине того, что они всего лишь люди, всегда что-то обязательно наврут. Семнадцатилетний Филиппов был угнан в
      Германию, работал там несколько лет на ферме у хозяина, и рассказывал, что жить там было не только не хуже, чем у них в колхозе, а даже лучше. Немцев он с тех пор очень уважал. У него там даже подружка была, правда не немка, а француженка, и, с его слов, очень даже хорошенькая. Да и сам он был тогда ничего. Осталась даже фотокарточка. Теперь же это был одышливый старик. Трудно было найти что-то общее с ним теперешним и тем пареньком с фотографии военных лет. В колхоз назад он никак не хотел и собирался уйти со своей француженкой к ней во Францию, но попал в советскую зону оккупацию, и его оттуда уже не выпустили. Француженку выпустили, а его – нет.
      Маленькая трагедия среди океана человеческого горя.
      Еще как-то лежал в отделении такой Мельников Николай Иванович. Это был реально великий человек, бывший партизан, Герой Советского
      Союза. Дожил до девяноста, и умер не так давно. Теперь его обвиняли в приписках боевых операций и неправомерное получение звания Героя, поскольку награды тогда давали за определенные боевые успехи. Якобы он приписал себе лишнюю пару пущенных под откос эшелонов. Что ж, если и так. Игра, конечно, была рискованная, но ведь она дала прекрасный результат – обеспеченную и почетную старость. Жизнь его вообще была сплошная авантюра. Во время войны долгое время он находился далеко от центральной власти, в его отряде царил полный произвол. Он был глава этого маленького государства, где казнил и миловал. Он испытал краткое бремя полновластия. Была в отряде одна парочка влюбленных; Мельникову понравилась женщина, и тогда он ее мужа послал на почти заведомо невыполнимое задание, и того убили, а потом все сделал так, чтобы она после этого стала жить с ним в командирской землянке. Он всегда добивался своего. Кстати, у него самого была законная жена и дети, кажется двое, которые были эвакуирована куда-то в Сибирь. Был ли он злодеем? Война – вообще ужасная и бессмысленная вещь. Откуда-то вылезают люди, которые распрекрасно себя чувствуют именно в этой среде, другой им и не надо. Вне войны они, возможно, сидели бы по тюрьмам, маньячили, спивались, а тут они – воины, герои, которым дано легальное право насиловать, убивать и грабить.
      Кстати, в войну за сбитый одномоторный самолет пилоту давали тысячу рублей. За эти деньги летчики покупали в соседней с аэродромом деревне литр самогона. За сбитый двухмоторный давали уже две тысячи.
      Партизанская война в некоторых местностях строилась на том, что в район выбрасывали диверсионную группу НКВД, которая занималась рекрутированием в партизанский отряд граждан из местного населения, по ходу дела уничтожая полицаев, других представителей оккупационной власти и самих немцев. Наличие мирной обстановки на территории считалось явлением недопустимым. Вся страна воюет, а эти гады ждут, когда их освободят – не выйдет! Все это вело к проведению показательных актов жестокости. В одном из оккупированных районов был негласный договор между населением и немцами: вы нас не трогайте и мы вас не тронем. Там было создано что-то типа коммунизма – общества без денег, с местным самоуправлением, даже театр работал.
      Никаких партизан не было и в помине. Работала торфяная фабрика, поставки торфа немцам осуществлялись бесперебойно, поэтому необходимости репрессий не было. Все местные жители хорошо понимали, что если есть партизаны – есть и каратели. А в таких ситуациях местным жителям всегда достается. В то же время в одном из соседних районов постоянно убивали полицаев, потом захватили несколько немецких солдат и убили их всех, да еще так: привязали живых к деревьям, облили им ноги бензином и подожгли. Спросите – зачем?
      Ответ: война, надо чтобы было еще большее ожесточение. Другие немцы, увидев это, разозлились и сожгли ближайшую деревню вместе со всеми ее жителями. Тут произошло уже обоюдное ожесточение. Перепуганные жители из других деревень потянулись в леса, в партизанские отряды.
      Поставленная задача была решена.
      По каким-то неустановленным причинам, видимо заложенным в саму природу человека, воюющие стороны при некотором существовании вне непосредственного боя имеют тенденцию сближаться, замиряться, брататься и вообще пытаться существовать мирно, по тому же самому принципу "вы нас не трогаете, и мы вас не трогаем". Это обычно происходит на уровне простых солдат, что руководство армиями совершенно не устраивает. По их высокому мнению, тоже вполне, казалось бы, логичному, солдаты должны воевать и погибать. А не тормоши их, так они в окопах напротив друг друга могут сидеть годами: хозяйством, даже женами и детьми обзаведутся, только их корми, да пои. Тут же неизбежно начинает падать дисциплина, идут брожения, появляются ненужные мысли. Людей вообще надо постоянно чем-то занимать. Копание и зарывание ямы имеет свой смысл. Оставь без дела группу молодых парней – они тут же все напьются, обязательно куда-нибудь полезут за девками, начнут играть в карты, кого-нибудь из слабых мучить. Многие чудовищные вещи делаются просто от скуки. Поэтому и происходило постоянное стравливание солдат, которые по каким-то причинам не особо-то и хотели погибать. Нужно было держать их в постоянном напряжении. Например, за восемь дней в начале сентября 1941 года в 11-й дивизии под Ленинградом было убито всего 90 человек. Солдаты писали в письмах: "Наконец-то нам дали немного отдохнуть". Причем, так писали с обеих сторон фронта. Такое маленькое количество потерь обеспокоило начальство, и командир батальона Зотов был снят со своей должности за "необеспечение огневой активности".
      Во время провальной Керченской десантной операции комиссар Лев
      Мехлис приказал убивать всех немцев. В захваченном госпитале зачем-то прибили гвоздями язык немцу-врачу и перебили всех раненых.
      Понятно: око за око, зуб за зуб. Сейчас понятно, что людей мучили специально, чтобы вызвать у них ответную жестокость, ожесточить их.
      Это обычное дело для любой войны. Важно было помучить, например, засунуть в член стеклянную трубку и там раздавить, вбить кол в глотку и тому подобное, по сути, совершенно бессмысленные вещи. И кто-то ведь это делал. И тут же катилась ответная реакция: "Ах, вы так, ну, держитесь!" И опять же цель достигнута: люди, как собаки, были стравлены, и им уже не остановиться.
      Один ветеран как-то сказал Борискову, тогда еще совсем молодому врачу, относительно того знаменитого партизанского командира:
      – Ты не особенно-то Мельникову верь – он все врет! Он всегда все врал. И Героя и инвалида войны он получил ни за что.
      Это были ветераны. А вот следующий пациент Гейро Александр
      Федорович представлял уже послевоенное поколение. Это был уже довольно пожилой, но очень богатый человек. Перед самым выходом на пенсию он еще успел поучаствовать в приватизации и отхватить немалый кусочек своего родного предприятия и посему, выйдя на пенсию, продолжал входить в Совет директоров. В результате доход его был очень даже не плохим. В деньгах он не нуждался совершенно, напротив помогал детям и внукам, главным образом, младшей дочери, которая после рождения ребенка так и не работала. Дочери ее было уже девять лет. Они с мужем, который был преподавателем ВУЗа, сейчас думали сделать еще одного. Дед эту идею очень поддерживал, обещал помочь материально. Внуков он очень любил. Конечно, у него было много денег, но не было предстательной железы. Впрочем, он не особенно грустил и сожалел по этому поводу. В свое время он хорошо погулял, дети у него были, а теперь вот и внуки растут.
      Еще другой интересный дед лежал в отделении. Поступил он в больницу с обострением бронхита, а при обследовании была случайно выявлена положительная реакция на сифилис. Так что получилось, что он впервые в жизни подцепил сифилис аж в шестьдесят лет. Его жена, у которой тоже сработал анализ, уверяла, что вполне могла подхватить
      "сифон" и на работе, поскольку работала медсестрой и прекрасно понимала, что на мужа свалить ей вину никак не удастся, хотя поначалу она об этом и подумывала.
      Подобные истории с сифилисом вообще в последнее время случались в клинике довольно часто. Например, одна молодая женщина устраивалась на работу продавцом и для получения санитарной книжки в кожно-венерологическом диспансере честно сдала кровь на анализ, который выявил у нее скрытый сифилис. Вызвали мужа, и у него тоже обнаружили. Ситуация была крайне стрессовая и критическая: возникли обоюдные подозрения, рушилась семья. Тогда врач принял совершенно гениальное решение: каждому из членов семьи наедине было сказано, что с высоко вероятностью виноват именно он. Супруги о чем-то своем подумали, каждый вспомнил про какой-то свой грешок, почувствовал свою вину и попытался ее загладить. Дело было замято, и семью удалось сохранить.
      Одна давняя знакомая Борискова врач одного районного кожвендиспансера Татьяна Сергеевна Медунова рассказала, что у них там недавно случилась довольно любопытная история. У кабинета венеролога встретились сразу вместе все четверо: муж, жена, любовница мужа и любовник жены. И у всех у них был сифилис.
      Многие, получив такой неприятный диагноз, конечно, переживали.
      Один мужик в возрасте около полтинника, сетовал Борискову:
      – Да, здорово лопухнулся! Теперь жена грозит мне яйца отрезать!
      Обидно, что женщины-то те вроде на вид были приличные, солидные, не какие-то там сопливки – под тридцать лет. А главное, не повезло – презик разорвался! Два выдержали, а третий – разорвался! Эх!
      Впрочем, особенного раскаяния на лице у него видно не было. Просто не повезло человеку, стечение обстоятельств. Он говорил:
      – Мужская компания, привезли симпатичных женщин. Что – отказываться? Ведь откажешься – ребята не поймут!
      Его к Борискову тогда прислали с высоким давлением.
      Борисков постарался закончить прием в эту пятницу пораньше. Дело в том, что в 18.00 у сына в школе созывали родительское собрание. Было уже 17.12, с учетом пробок – доехать только-только притык. В холле школы, пока объяснялся с охранником, встретил Нину Малахову, маму
      Олегова дружка и одноклассника Мити. У нее тоже были свои проблемы.
      Борисков от своего Олега знал, что Малахов торговал в школе бутербродами и напитками – то есть своими собственными завтраками, которые ему каждый день собирали мама и бабушка. Завтраки он всегда с собой брал обильные, а потом продавал голодным одноклассникам. У него всегда можно было купить бутерброд с ветчиной или стакан кока-колы. Причем цены довольно были смешные.
      Пока Борисков просмотрел объявления, Малахова уже куда-то исчезла, наверно поднялась в класс. Гардероб в это время уже не работал, и
      Борисков пошел наверх прямо в пальто. Школа, когда-то бывшая императорская гимназия, Борискову очень нравилась даже просто самим зданием: высокие потолки, широкие мраморные лестницы. Сам он учился, считай, что в простой сельской школе постройки пятидесятых годов и такого великолепия никогда до этого не видел. Олег же другой школы не знал и считал эту школу вполне нормальной, а шикарные компьютерные классы и электронные школьные доски как само собой разумеющееся – в порядке вещей.
      Родители подтягивались долго, многие опоздали чуть ли не полчаса.
      Наконец, с трудом начали. Оказалось, что имеется серьезная проблема: дети в классе дерутся друг с другом. Причем даже девочки. Создали в классе кланы, которые враждуют. Классная руководительница говорила:
      "У нас в прошлом году одиннадцатый класс "А" отмечал выпускной в трех разных местах". "Кстати, может быть, и правильно, а то передрались бы по пьянке-то", – подумал Борисков. Свой школьный выпускной он помнил довольно смутно, но дрались там это точно. Тут же по этому поводу возникла дискуссия и теперь уже чуть не передрались сами родители. Борисков сидел на маленьком стульчике за последней партой и думал о своем. Виктоша, сидевшая рядом (на это собрание пригласили всех родителей, как отцов, так и матерей, хотя половина и вовсе не пришли), ерзала, все пыталась вступить в дискуссию. Борисков ее пихал в бок: "Ты лучше молчи!" В конечном итоге ни к чему не пришли, а под конец собрания как всегда стали собирать на что-то деньги.
      Вернулись они домой уже в девятом часу, и Борисков сразу же отправился гулять с Микошей.
      В десять вечера позвонил Жизляй и сказал, что этот самый момент по телевизору в записи показывают бой Рината Валеева. Этот известный боксер-тяжеловес когда-то лечился у Борискова с почечной коликой и с тех пор они изредка общались. Жена Валеева и многочисленные его родственники тоже периодически лечились в клинике. Борисков тут же, несмотря на протесты смотревшей очередной женский сериал Виктоши, переключил телевизор на спортивный канал. Там уже шел второй раунд поединка Рината с каким-то негром из Африки. Боксировал Ринат несколько тяжеловато, но бой у негра все же выиграл за явным преимуществом, хотя и сам хорошо получил по роже. Борисков дозвониться до него не смог, и тогда из вежливости послал ему
      SMS-сообщение: "Смотрел бой. Здорово!" И тут, раздеваясь, он с удивлением обнаружил на себе монитор. Надо сказать, что к подвешенному на шее монитору Борисков привык удивительно быстро, однако когда снял одежду, настроение тут же испортилось.
      – Серенький, что это у тебя? – спросила подозрительно Виктоша, увидев "плейер" и проводки. Борисков заранее придумал правдоподобную версию: сказать, что участвует в эксперименте. Потом подумал: а может, сказать ей, что проблемы с сердцем, интересно, какая будет внутренняя реакция? Может быть, и такая: "На что мы теперь с детьми жить будем, если ты умрешь?", хотя были возможны и другие варианты:
      "Наконец-то он сдохнет, и никто теперь не будет мешать нам с Вадиком встречаться!" (Борисков усмехнулся про себя: бред, конечно). Он практически ничего не знал о Виктошиной жизни вне дома и не интересовался ею. Что-то она иногда рассказывала, но он всегда пропускал мимо ушей. Тут же ей ответил:
      – Надо людям помочь – контрольная группа для диссертации – потом и они мне когда-нибудь помогут!
      – А сексом можно заниматься? – игриво спросила Виктоша.
      – Сказали, что нельзя категорически! Сразу по прибору все будет видно! Будет погублен весь эксперимент! – буркнул Борисков, залезая под одеяло и подумав при этом, что уж теперь точно привяжется, а если и нет – обязательно самому вдруг нестерпимо захочется. Тут же внезапно и захотелось обоим. Потихонечку сделали дело по схеме
      "девочки сверху". Потом Борисков некоторое время смотрел в сонном полубреду какую-то научную передачу – не поймешь даже, про что, но – как гипноз – было не оторваться. Что-то невнятное про вселенную.
      Борисков вдруг заплакал. Задремывающая Вика это усмотрела:
      – Ты чего?
      – Космоса боюсь!
      – Дурак! – Она поцеловала Борискова в щеку и отвернулась. Через минуту – уже было слышно ее сонное дыхание.
      У Борискова же, напротив, весь сон вдруг пропал. "Писать ли завещание?" – вдруг подумал он. В принципе иметь завещание, конечно, было нужно, хотя в России как-то это дело раньше не было принято.
      Просто у обычного человека ничего такого раньше и не было, что стоило бы завещать – все общее. Теперь у некоторых есть, но только не у Борискова. Чего завещать, когда нечего? Машину? Она, считай, ничего не стоит. Счет в банке, куда иногда перечисляли деньги за дополнительную работу? Там, по сути, тоже были копейки. Квартира была полностью Виктошина частная собственность. Написать "похороните меня на родине без оркестров"? – да и так похоронят без оркестров.
      Пожалуй, никто и не заметит, что Борисков помер. Сними мир фотоаппаратом до и после Борискова и попробуй найти различия. Ведь не найдешь. Борисков подумал об этом, и снова чуть слеза не пробила.
      Вон, Андрюша Салтыков, одногруппник, в возрасте двадцати пяти лет помер от рака семенного канатика. Сгорел мгновенно. Получалось, уже очень давно. Наверняка растворился в земле. Черви съели. Хорошо, что еще успел в институте жениться и родить ребенка. Хоть что-то осталось. Как-то еще на первом курсе ходили с ним вместе в
      "Юбилейный" на рок-концерт какой-то затрапезной польской группы
      (других тогда еще не приглашали), перепили в туалете портвейна, кричали и свистели в зале, их забрала милиция. Борисков вспомнил это и другие их совместные приключения, усмехнулся, подумал о себе:
      "Увидишь ли и ты, Сережа, завтрашнее утро? Вовсе не факт".
      Интересно, кто придет, если что случится, на поминки? Давид наверняка припрется, если узнает, нажрется и еще будет приставать к
      Виктоше, потащит ее в спальню утешать. Схожий эпизод Борисков однажды на чьих-то поминках уже как-то раз наблюдал. На всех поминках, на которых он был, всегда что-то случалось, причем совершенно неожиданное. Однажды, уже лет пять назад, ходил на поминки бывшей заведующей из своего отделения, которая работала в больнице много лет и буквально за полгода сгорела от рака. Она, очень властная женщина, контролировала и поддерживала мир во всей семье. Самое поразительное, что она с самого начала недомогания постоянно обследовалась у разных специалистов, будто чувствовала, но все равно сделать ничего не смогли. Тучи начались собираться еще в самом начале поминок. На столе появилась в большом количестве водка в бутылках зеленого стекла, которую в обычной обстановке Борисков никогда пить бы и не стал – просто испугался бы отравиться. От одного вида такой бутылки у него сжался желудок. Посидели, выпили, а потом понеслось. Под конец оба зятя сцепились в кровь, сломали несколько стульев, выбили дверь в комнату. Кстати, хотели и
      Борискова заодно отлупить.
      С такими мрачными мыслями о своих собственных поминках Борисков, наконец, задремал.

      Пробуждение наступило неожиданно от собачьего лая прямо под ухом
      – будто вынырнул из глубины омута. Это Микоша затявкала, услышав за окном лай других собак – ее друзья уже все давно гуляли, и ей стало обидно. "Ну-ка тихо!" Время, впрочем, было уже восемь. Борисков встал, оделся, взял Микошу на руки, сердце собачье так и колотилось в ладонь. Сразу почувствовал и свой датчик.
      Решили первый раз в этом году съездить на дачу, и поехать максимально пораньше, чтобы еще не поздно вернуться. Виктоша, однако, отъезд затянула, как могла. Борисков сидел в машине, сначала психовал, потом включил радио и просто слушал музыку, перемежающуюся с рекламой. Раздражайся не раздражайся – все одно и то же каждый раз. Наконец она вышла с довольной Микошей на руках, поехали. Машин на улицах было уже битком, стояли на всех светофорах и вообще где только возможно, Борисков всю дорогу в городе ворчал, но как-то потихоньку, наконец, они просочились на загородную трассу и там уже промчались до самой дачи без особых проблем. В канавах и под деревьями еще лежал снег, лишь в проталинах была уже видна легкая зелень. Дорога была грязная, но проехать уже было можно. В доме, показалось, было холоднее, чем на улице. Борисков разжег переносную печку, работающую на солярке, и пока помещение грелось – отнес привезенный из города хлам из машины в сарай. На соседнем участке никого видно не было, но явно было, что на неделе приезжали – виднелись свежие следы машины. Тут крылась серьезная проблема: из-за границ участка. Дача эта, как и городская квартира, была тоже
      Виктошина, досталась ей по наследству от деда – только половина участка без дома, а сам дом остался другим родственникам, его решили не делить, поскольку это было просто физически невозможно, и те отдали эту долю деньгами. На своей части они построили дом (тесть в основном занимался), поставив его в глубине участка, и как оказалось позднее, вплотную к границе соседей. Тогда не было такого закона, чтобы на каком-то расстоянии, и двадцать лет это никого не волновало. У соседей был очень большой участок, и этот примыкающий край долгое время оставался заросшим и запущенным. Жили себе и жили так уже много лет. А в прошлом году сосед внезапно умер, и его дети дачу решили продать, чтобы поделить деньги, и в связи с этим встал вопрос о точной границе участков. Продать без кадастрового плана и приватизации было невозможно. И тут оказалось, что граница на плане вовсе не прямая, как всегда думали, а косая и на полметра задевает дальний угол дома, где теперь жили Борисковы, и что теперь с этим делать – до сих пор было неясно. Надо было перемерять официально, опять заказывать кадастровую съемку, платить. И платить много. А кто будет платить? Борисковы ничего продавать не собирались. Соседи же настаивали на определении четких границ. И многие такие планы делали, иначе и в наследство не передашь и не продашь, и вообще будет не твое. Ужас, тупиковая ситуация. Все висело. Виктоша пеняла
      Борискову: "Придумай чего-нибудь! Поговори с людьми". Теперь, когда приехали, у Борискова мелькнула мысль: "Вот сейчас умру, как сосед – пусть сами занимаются!" Сосед по даче Семен, нестарый мужик лишь немножко за пятьдесят, – работал, суетился, что-то выращивал, а однажды вдруг тут же на своей даче в субботу и помер. В июне, вроде бы, это случилось: помнится, ночью было очень светло. Борисков спал в мансарде, услышал какой-то шум, что-то у соседей выносили, хлопала дверь машины. Оказалось, это выносили в простыне и увозили Семена.
      Потом Борисковы никак не могли вспомнить, появлялся ли он вечером у себя на участке или нет? Борисков совершенно не помнил, выходил ли
      Семен вообще в тот день на улицу, но однозначно странным показалось, что он не проявлял никакой активности: обычно постоянно что-то копал, таскал, опрыскивал. Теща Борискова в таких случаях всегда негодовала: "Семен своими ядами нарушает нам экологию!"
      Выносили соседа белой ночью в белой простыне. Потом говорили, что он заперся в комнате на чердаке, и пришлось ломать дверь. Зачем заперся? Видно было плохо? Там будто бы валялись на полу лекарства.
      Зачем ему было запираться? Так умирающий зверь уходит в чащу, чтобы умереть одному – обычно дело. Семен, наверное, тоже хотел забиться в нору, отлежаться, хотя нужно было просить помощи. У Борискова с
      Виктошей тоже была на чердаке своя комната, и задвижка там тоже была, но только на случай, если вдруг хотелось днем заняться любовью, чтобы дети случайно не зашли. Обычно же дверь никогда и не запирали.
      В этот приезда ночевать на даче не планировали изначально: было еще слишком холодно, а постели за зиму отсырели. Около шести вечера выехали назад. На обратном пути еще собирались заехать в "Максидом" на Московском – Виктоша которую неделю намеревалась посмотреть полки или шкафы для книг, которые валялись по всей квартире. У нее постоянно созревали новые грандиозные планы ремонта квартиры и создания для себя идеальной кухни. Однако сходу проскочили мимо
      "Максидома" и возвращаться не стали, да и с Микошей туда бы не пустили. Уже начало смеркаться, когда они, усталые, вернулись домой.
      Нагулявшаяся Микоша поела, попила водички и сразу же пошла спать в свое лукошко.
      Но что-то в этот день было не так, непривычно. Баня, например, была пропущена. И раньше Борисков иногда пропускал баню, но тут показалось, что очень важно было сходить именно сегодня и стало жалко утреннего пара, банной гулкости, запаха распаренного березового веника. К бане у него привычка была с детских лет, когда они жили в маленьком городе, где в домах не было горячей воды и все раз в неделю обязательно ходили мыться в баню. В ванне Борисков впервые мылся уже лет в семнадцать. И в плавательном бассейне был первый раз только на первом курсе института, когда сдавали нормы ГТО по плаванью. Была зима, утро. Он тогда переоделся в раздевалке и вышел к чаще бассейна. Вода там была голубая, а за окнами хлопьями шел снег. Первая мысль Борискова была восторженная: "Это и есть коммунизм!" Коммунизм тогда представлялся неким иллюзорным миром, каким он, собственно говоря, и являлся. Подобное ошеломляющее впечатление повторилось еще раз, когда первый раз попал за границу и зашел во французский супермаркет "Карфур". Тогда в России таких магазинов еще не было. Особенно его тогда потрясло, что для животных специально продаются корма. Он по приезде рассказывал об этом всем знакомым, но ему никто не верил.
      Тут Виктоша напомнила, что они с Олегом завтра днем идут в Маринку на балет. Впрочем, Борисков этому вовсе не удивился. У Виктоши был железный принцип: обязательно раз в неделю в течение зимы куда-нибудь выходить из дома по выходным: на концерт, выставку, – то есть каждый выходной до начала дачного сезона, – чтобы дома не закиснуть. Только летом обычно никуда не ходили, поскольку все выходные проводили с детьми на даче. А зимой она выбиралась непременно – отдыхала от дома и быта. К этому Борисков настолько привык, что считал за ее неотъемлемое право, и не особенно вникал, где она в эти дни бывала.
      Потом ему как-то рассказали историю, что у одного типа жена под видом каких-то культурных мероприятий каждое воскресенье в течение многих лет уходила к любовнику и проводила с ним целый день. И это было многолетней традицией. Тот же вариант мужской жизни на две семьи, только наоборот, который, кстати, ту женщину вполне устраивал. В этом случае она создала себе удобную жизнь. Ее любовник сам жениться из-за этого никак не мог, скучал по ней всю неделю, ревновал к мужу, готовился к ее приходу, накрывал стол со свечами, сразу у порога набрасывался на нее, тащил в постель. И ей это очень нравилось, придавало некоторого перца в жизни. Надо сказать, во время таких посещений она всегда тщательно осматривала его жилье, принюхивалась к подушке: нет ли тут где следов другой женщины, внимательно рассматривала найденные волосы, и тоже ревновала и постоянно пугала любовника, что уйдет от него навсегда. И длилось это уже годами. Потом она забеременела. И от кого был ребенок, никто сказать точно не мог, даже она сама.
 
      Коренная и потомственная петербурженка, Виктоша действительно была большая любительница посещения театров и разного рода других культурных мероприятий, в частности, концертов и выставок. Ходила туда с Борисковым крайне редко, а гораздо чаще – с подругой Леной
      Ермиловой, которая была матерью одиночкой. И действительно, было бы наверно неудобно, если бы они пришли парой, а Лена была бы одна. И еще у подруг традиция была, после концерта зайти куда-нибудь в кафе
      – посидеть, проговорить о своем, женском.
      Виктоша любила слушать всех – и певцов и пианистов, и даже на японские барабаны ходила. Не так давно вернулась с концерта буквально с горящими глазами, рассказывала взахлеб:
      – Так классно играет! Так классно играет! Господи, какая это была музыка! Она всю меня измучила!
      Окалалось, в Большом зале Филармонии, выступал какой-то великий пианист. Фамилию его Борисков не запомнил, но точно очень известный и, говорят, даже гениальный. Они как-то даже раньше вместе ходили на его концерт, но Борисков был тогда после суточного дежурства и весь концерт страшно мучался, потому что до тошноты хотел спать. Глаза у него просто закатывались, он натурально терял сознание, голова запрокидывалась. Виктоша сердилась, пихала его локтем.
      Ходили и на какой-то современный концерт. Народу было битком, начало затягивалось. И вдруг вспыхнули прожектора, все замигало и на сцену стремительно выбежало некое шустрое эстрадное существо среднего пола, завопив совершенно невероятным голосом, наверняка уже пропущенным через компьютерные фильтры, поскольку нормальный человек такие звуки произвести просто не может физически. Народ завыл и поднял руки, чтобы раскачивать ими в разные стороны. Любители этого дела реально впадали в транс. Это напоминало молитву перед идолом.
      Там еще перед Борисковыми стояла совершенно исступленная девушка с массой сережек, приделанных по всему телу, начиная от носа, языка, ушей, пупка, а уж интимные места просто не было видно, хотя уж там наверняка что-то уж точно было пришпандорено. Судя по всему, она была готова тут же раздеться и мастурбировать. Народу на концерте было много, хотя свободные места кое-где и просвечивали.
      Возбужденная толпа заполнила пространство перед сценой и уже там махала там руками, а в какой-то момент зажженными зажигалками.
      Борисков с трудом перенес этот концерт, а Виктоше очень даже понравилось.
      Еще Виктоша как-то вытащила его на выставку современного искусства. Ходили по залам, смотрели ужасы. Были картины, которые
      Борискову действительно нравились, а были – хотелось плеваться.
      Подошли к полотну одного довольно известного художника. Это была даже не картина, а просто пятно, как будто здоровенного таракана раздавили, да еще и размазали по холсту, или же просто нагадили и пытались затереть.
      – Ну, и что ты скажешь? – спросил изумленный Борисков у Виктоши. -
      Я вот лично думаю, что это какое-то надувательство. Да и еще наверняка стоит поллимона долларов. Уж не знаю, за что тут платить.
      Я на это гляжу, и у меня аппетит пропадает.
      – А мне нравится! – сказала Виктоша чисто из женского противоречия. – Я бы с удовольствием эту картину повесила, скажем, на даче. В городе бы, конечно, не повесила, а даче очень даже повесила бы!
      Борисков подумал, что если умрет, Софья та так и вообще не вспомнит, а Виктоша найдет себе нового мужа или, по крайней мере, мужика для секса, и найдет довольно скоро. Пожалуй, не позднее, чем через год. Поначалу потоскует, конечно, но тут же подсознательно и начнет искать. С кем-то ведь надо жить. Она всегда была женщина очень коммуникабельная. Вспомнилось, что с корпоративных праздников всегда приходила с цветами. Однажды, уже давно, были вместе за границей, в Париже, шли по какой-то улице, вдруг рядом остановился лимузин, оттуда вышел мужчина, что-то сказал и подарил Виктоше крохотный букетик ландышей – так у них там принято первого мая.
      Виктоша была растрогана и счастлива. Жили они тогда в какой-то затрапезной гостинице, но зато в самом что ни на есть центре – на улице Сен-Оноре. В ту поездку много занимались любовью, хотя тут же, как всегда совершенно не к месту, у Виктоши пришли месячные. Однажды утром увидели, что завазюкали простыню. Виктоша расстроилась и собралась, было, чуть ли не сама застирывать ее в ванной.
      Помнится, тогда же полезли на Эйфелеву башню. Борисков по глупости решил сэкономить деньги и взойти на башню пешком. Виктоша крыла его всю дорогу, потому что вся запыхалась и вспотела. Потом долго пила там, на площадке башни, кофе. Каждый вечер тогда ходили по разным экзотическим ресторанам, которые в Париже оказались не очень-то и дорогими. Виктоше больше всего понравились китайские.
      Запомнилось, что в одном из них был аквариум с огромной золотой рыбой, которая по системе фень-шуй, говорят, приносит удачу и богатство. Еще по системе фень-шуй, говорят, нужно на унитазе опускать крышку, а то туда будет уходить положительная энергия. У
      Виктоши по фень-шую была куплена целая книга.
      А были люди, которые вообще не переносили китайской пищи. Так недавно пришел один такой пациент по фамилии Черныш. Он недели две был по делам в Китае. Читал там лекции в каком-то университете.
      Вернулся он оттуда полный впечатлений, но с расстроенным желудком:
      "Поверьте, Сергей Николаевич, когда я увидел в Пекине "Макдональдс", то был просто счастлив, потому что совершенно не мог есть китайскую еду!" Еще он почему-то утверждал, что у китайцев вообще не бывает седых волос, и они до старости сохраняют зубы, поэтому у них якобы даже мало стоматологов.
      Сейчас, глядя, как говорится, "с высоты прожитых лет", Борисков считал, что ему, в общем-то, с женой крупно повезло. С Виктошей вполне можно было жить. Она была женщина терпимая, умная и не особо скандальная. Глядя на жен и личную жизнь других своих знакомых ребят, где у одного были сплошные разводы, у другого – постоянные скандалы, у третьего жена стала неудержимо толстеть, а у другого вообще что-то сделалось с психикой, Борискова подумал, что у него все было неплохо. Нет, Борискову явно с Виктошей повезло. Были, конечно, и у нее свои заморочки и прибабахи, но вполне терпимые.
      Например, она в течение дня могла много раз переодеваться. Когда они шли по улице, она, наверное, раз пять за получасовую прогулку то снимала кофту, то опять надевала, то снимала, то надевала, а
      Борисков, если шел с ней, постоянно таскал какую-то теплую одежду, хоть бы даже если это было летом и на юге. Еще ей постоянно нужно было зайти в туалет. Где бы они ни были – вдруг срочно надо в туалет. Борисков с ней уже и не ходил на какие-то длительные бестуалетные мероприятия, типа концерты на улице или салюты – потом можно было замучиться в поисках сортира. Пример, известное японское лазерное шоу, про которое газеты потом писали: "Получилось хировато". Тогда налившаяся пивом толпа, хлынувшая от набережной, искала туалеты. Залиты были все ближайшие подъезды и подворотни.
      Парень, живший в том районе, говорил, что у них наутро в подъезде мочи было по щиколотку. И тут же нашлись люди, которые брали деньги только за то, чтобы можно было зайти в подъезд помочиться. Виктоша тоже тогда выдала пенки, не хочется и рассказывать.
      – У тебя точно хронический цистит! – говорил ей Борисков.
      Еще она, когда читала, или листала какой-нибудь документ, то слюнявила языком палец. Борисков, считавший это вопиющим нарушением гигиены, ее постоянно критиковал, но Виктоша огрызалась:
      – У меня кожа на пальцах сухая!
      – Так ведь есть специальная губочка для бухгалтеров! А так ведь вся грязь в рот идет как так можно!
      Но никакие увещевания не помогали – это была привычка с детства -
      Виктошина мать точно так же слюнила пальцы. А человек ведь, как обезьяна, непроизвольно начинает подражать тому, что видит.
      Поэтому-то и языки иностранные идеально изучать в естественном окружении – тут же схватывается стиль произношения и акцент.
      Борисков это хорошо понимал, но все равно продолжал Виктошу туркать, она же в ответ ему говорила:
      – А ты, Борисков, когда задумаешься, ковыряешься у себя в голове и в носу, а иногда еще и чешешь в попе!
      И действительно, было. Такие мелкие гадости неизбежно существуют у любого человека, и с ними надо как-то мириться. Проще всего – не обращать внимания. А иногда такие вот людские привычки, если они не слишком уж гадкие, очень даже разнообразят жизнь. Конечно, надо, по мере возможностей, все-таки пытаться не делать того, что может быть неприятно близкому человеку и другим.
      У одного знакомого был такой пунктик: пукнет под одеяло, а потом залезет туда с головой и нюхает свою вонь. Будто бы никто этого не замечает. Его жена боялась, что однажды отравится его газами насмерть, и считала, что именно от этого у нее постоянно болит голова и провоняла вся квартира. Уже покупали ему и ромашку и симетикон – все равно пердел неудержимо. Какая-то была у него ферментная недостаточность. Приходили по этому поводу на консультацию к Борискову. Оказалось, что проблемы с кишечником у этого мужика тянулись еще аж со службы в армии. Учебку он проходил в
      Таджикистане. Там царила страшная невероятная антисанитария. Он вспомнил, как они таскали в носилках грязную, всю в земле, картошку, а потом в этих же самых носилках носили и квашеную капусту, которую тут же с них же и загружали в котел. Понос после этого был чудовищный. Из туалета раздавались страшные звуки. Несколько позже, уже в Афгане, когда сидели на заставе в горах, его каждый вечер бил страшный озноб. А утром было все нормально. И так продолжалось довольно долго. Наверное, это была малярия. Борисков ничего придумать не мог, чем бы помочь.
      А у Виктошиной бабки, (они у нее жили первые года полтора после свадьбы), был особый прибабах: если кто идет в туалет, то она обязательно услышит это, высунется и крикнет: "Можете не закрываться!" Казалось бы, какое ее дело: закрывается человек в туалете или нет, но она так всегда подкарауливала и кричала. И такие причуды у людей встречаются довольно часто. Софья, например, никак не могла себе ногти обрезать на правой руке, и всегда Борискова стричь заставляла. Ему это вовсе не нравилось, но он любил Софью, и ему это не было противно, хотя все равно ведь, ведь согласитесь, странно это. Надо это принимать, как есть, все равно их, эти привычки, уже не исправить. У одной Виктошиной знакомой муж свои грязные носки куда-то постоянно запихивал (ну, положи ты их в стиральную машину или в корзину для белья – трудно тебе, что-ли!), у другой – не только ковырял в носу, но еще намазывал козявки на спинку кровати и под стулья – вообще всюду, куда рука дотягивалась, и потом еще постоянно руками чего-то шелудил у себя в мудях; другой мужик – тупо смотрел в телевизор, надолго замирая с вилкой у рта – чуть ли не на несколько минут, как гипнотизированный. Жена одного типа жаловалась, что он постоянно жрет чеснок, просто жить не может без чеснока. Причем, нажрется, и дышит прямо в лицо. Уже ей и с работы звонили: "Ну, хоть ты-то ему скажи!" Один чел занимался сексом, почему-то не снимая носков, что женщин раздражает невероятно, и к тому же вообще не мылся перед этим самым делом. Она с ним по этому поводу воевала очень долго, и, как говориться, "в результате упорных и продолжительных боев" приучила его, по-крайней мере, мыть перед сном ноги, подмышки и в паху. Другой мужик вообще читал книги и журналы исключительно в туалете и только когда ходил по-большому. Без хорошей книги туда и не ходил и книгу там же и хранил на полу рядом с дезодорантом. Впрочем, в другой семье жена люто ненавидела, когда муж вообще что-либо читал, ту же и впивалась в него: "Опять книжечку читаешь! Делать тебе, что ли, нечего?" – это для нее было то же самое, что и бездельничать, а ведь мог бы за это время и очередной гвоздь куда-нибудь вбить, или уроки у ребенка проверить, а он тут читает. Читатель долбанный! Так вот некоторые водку и заначку прячут, а тот мужик – книги. Потом еще непосредственно во время интимных дел бывают разные прикольные вещи
      – сексуальные заморочки, особенности и привычки. Но все это обычно скрыто, хотя, пожалуй, и было бы интересно об этом поговорить. Одну женщину возмущало, что во время орального секса, который ей делает ее парень, он хитро на нее посматривает из-за лобка, с ее слов, "как солдат из-за бруствера" и еще чего-то постоянно сплевывает вроде попавших в рот волосков. Один тип перед самым оргазмом всегда начинает истерически хохотать, ну, просто заливаться смехом, как от щекотки, а его жену это буквально бесит: она считает, что секс никак не может быть смешным… ну и так далее.
      Однако, несмотря на некоторые неизбежные шероховатости семейной жизни, Борискову с Виктошей вообще бывало очень даже неплохо.
      Случались и совершенно неожиданные счастливые моменты. Как-то ехали откуда-то из гостей на машине белой ночью и попали на разведенные мосты. Деваться было некуда, тогда еще вантовый мост не был построен. Вышли, пошатались по набережным, Виктоша выпила пива, потом долго искали туалет, затем вернулись к машине. Борисков так хотел спать, что тут же и уснул, да так сладко, что был очень недоволен, когда его Виктоша стала пихать: "Эй, можно ехать!" Стояла теплая белая ночь. Самый-самый рассвет. Казалось бы, ничего особенного, но ощущение совершенства и насыщенности жизни посетило
      Борискова. Какое-то время стояла тихая, теплая погода. Потом подул ветер и пошел дождь. Так закончились и отлетели навсегда те белые ночи. И что-то такое тогда еще неумолимое и неизбежное произошло.
      Как-то еще ходили гулять на "Алые праруса", но такого ощущения уже больше не было.
      Однажды почти целый отпуск, еще до рождения Лизы, они жили с
      Виктошей в палатке на одном из островков Вуоксы. В то лето все время шли непрерывные дожди. В палатке было сыро, и на реке ветер поднимал довольно большую волну – так что захлестывало в лодку. Дни шли за днями, а погода все никак не улучшалась. Лежали целыми днями в палатке, занимались любовью до полного истощения. Больше делать было нечего. От переизбытка ощущений любовный пыл тоже стал несколько угасать. Пора было выбираться из этого глухого места. Затушили костер, погрузились и медленно погребли против ветра. Брызги от волн летели через борт, приходилось отчерпывать воду. Дорога заняла полдня. Там переночевали в деревне у какой-то бабки, а утром поехали в город. Через девять месяцев родилась Лиза. Потом, когда Лиза подросла, несколько лет подряд во время отпусков ездили по России на своей машине. Поступали просто: покупали в "Доме книги" подробную автомобильную карту, намечали маршрут и ехали.
      Пытались не терять ни дня короткого отпуска. Помниться, как-то отпуск начался в субботу, вещи собраны уже с вечера, а всю ночь лил дождь. Изменить планы уже было невозможно, и в девять утра отъехали от дома под мелким моросящим дождем. Неслись по шоссе под темным нависающим небом, грозящим ливнем. Под Новгородом вообще была какая-то атмосферная дыра, и дождь лил как из ведра, пока не выехали с объездной на московскую трассу.
      Капало еще целый день по всей дороге, и даже на Селигере. Так и легли спать в палатке под мелким дождем, который шуршал всю ночь.
      Однако утро было ясное. Солнечные зайчики мельтешили по тенту палатки, звенели птицы. Засыпанная сухими сосновыми иглами палатка быстро высохла.
      На следующий год поехали туда уже вместе с Долгободовыми, на двух машинах. По дороге остановились в одной небольшой деревеньке, стоящей на одном из притоков озера Ильмень.
      Борисковы сняли комнату в большом обветшавшем доме, где жили только одни старики муж с женой. Старики натерпелись за свою жизнь.
      В войну и после войны работали, считай, бесплатно, и еще года два после войны ели картофельные очистки и даже, говорят, были случаи смерти от голода. Уйти никуда было нельзя – существовало настоящее крепостное право, и только позже, при Хрущеве, колхозникам стали выдавать паспорта. Деревенька потихоньку чахла. Раньше тут был колхоз, и жили вовсе даже и неплохо. А тут – перестройка, гласность, приватизация, сменился один председатель, второй, и вдруг оказалось, что продано все, что только можно было продать: нет ни коров, скота вообще нет никакого, фермы развалены – остались даже без стен и без крыш – все растащили. Домашнюю скотину было держать выгодно только до тех пор, пока воровали из колхоза комбикорма, а покупать – уже было дорого. Пьянство почти поголовно выкосило сельских мужиков.
      Борисков испытал ужасное чувство беспросветности, когда увидел человека в ватнике, резиновых сапогах, бредущего от забора к забору, и только чудом державшегося на ногах, и, наконец, все-таки завалившегося в самую что ни на есть грязь лицом. А чего тут было предостаточно, так это говна. Говно тут было навалено повсюду. Нужно было постоянно смотреть под ноги. Шага в сторону нельзя было ступить, чтобы не вляпаться. Было такое ощущение, что люди тут вообще не ходили в туалеты, а гадили, где придется.
      В ближайшем к деревне городке практически ничего не работало – ни одно предприятие. Кто мог – торговал, да и то торговля шла не слишком шибко – у населения просто не было денег что-либо покупать – в основном тратились пенсии, пособия да небольшие зарплаты бюджетников. Более активные уезжали на заработки в большие города, оставшиеся – пили. Большинство ругало власть и ждало, что кто-то придет и что-то им даст. Интересно было услышать мнение одних мелких предпринимателей, мужа и жены, из соседней области. Они, пользуясь переизбытком тут дешевой рабочей силы, хотели открыть небольшое производство, однако местная администрация им не разрешила: "К себе езжайте! Нам ваш бизнес здесь не нужен!" – так прямо и сказали. Они, видимо, посмотрели на этих ребят и поняли: много денег с них не выдоишь, а тогда зачем оно нужно. А ведь надо было кормить не только себя, но и пожарников, санэпидстанцию, милицию и бандитов.
      Долгобродов говорил про это:
      – А ведь появись здесь хотя бы только пять китайцев, они тут же бы открыли производство: пекарню, мастерскую – что-нибудь да делали бы.
      Наши же ничего делать не собираются – они будут ждать, когда им предоставят рабочие места, и ругать власть! Коммунисты, надо отдать им должное, своего добились – никто шагу не может ступить без разрешения. Русский человек без хозяина чувствует себя очень неуютно. Заметь, на рынке тут торгуют исключительно кавказцы. Ни одного местного вообще нет.
      Борисков на это возразил:
      – Никто не дает местным работать из принципа, а китайцев, которые будут делать свою дешевую фальшивую парфюмерию, будут безжалостно ловить и тоже не давать им работать. В этом есть какая-то историческая загадка – всеми силами тормозить и усложнять людям жизнь, не исключаю, что существует некий тайный приказ. Логически, с точки здравого смысла, это трудно объяснить. Иногда мне кажется, что тут действительно есть какой-то заговор, историческая загадка. Мне кажется, и налоги-то власть не особенно-то интересуют: главное не дать русским свободу! Я тебе простой пример приведу…
      Долгобродов на это говорил:
      – Тут у нас в России просто чудовищные налоги. Прямые и непрямые.
      Ты их все вместе посчитай-ка: долбанный НДС – не поймешь, что за налог, налог на прибыль, обязательные взятки, социальный налог, подоходный, короче налог на все… Государство в целом забирает процентов шестьдесят прибыли, не меньше, а то и больше. Система так сделана, что честно работать просто невозможно. И я думаю специально, чтобы любого можно было при случае посадить, или просто все у него отнять. Для бизнеса существует четкая презумпция виновности. Вот сейчас закрывают маленькие банки, а ведь именно эти банки дают мелким фирмам нормально работать в этих страшных условиях. Если ты снимаешь наличку напрямую – тебя ловят (а как тогда взятку давать?), если у тебя оборот выше пятидесяти миллионов к тебе присылают принудительный аудит, которому ты за это еще и должен платить из расчета шесть тысяч в час. И они могут работать столько, сколько сочтут нужным. Они, я думаю, конечно же, максают тем, кто их прислал. Тебя обчищают на всех направлениях.
      Регистрируешь товарный знак – платишь большие деньги. Интересно за что? За какую-то бумажку? Или, например, тебе запросто задним числом могут ввести акциз и так далее и тому подобное. Ты что-то не так вякнул, полез в политику и к тебе тут же присылают проверяющих, и тебя неизбежно или сажают или разоряют. Они в любом случае так или сяк найдут уклонение от налогов или еще какое-нибудь нарушение. Суд всегда на стороне государства: ворон ворону глаз не выклюнет.
      Знакомый парень управляет крупной строительной компанией, строит дома. Так у него за последний год было – ты не поверишь! – тысяча проверок! Тысяча! Они держат специальных людей, которые работают только с проверяющими. И всем надо платить. Стоимость жилья растет, и половину стоимости этого жилья составляют взятки, чтобы просто дали строить. И надо сказать, необходимый эффект достигнут: русские не размножаются. Когда не растут деревья, не размножатся куры и звери – значит, что-то в природе происходит не так. А нам говорят, что все в порядке! В принципе не может быть все в порядке. Понятно, жизнь кипит в Москве – еще бы: она всю Россию высасывает. Ну, и в
      Питере, пока Президент питерский. Но вот мы проехали сколько-то немало России: и ни одного человека…
      Впрочем, сам Долгобродов жил очень даже неплохо: имел дом во
      Всеволожске, две машины в семье. И все это зарабатывалось за счет всего лишь одного маленького продуктового магазина. Тут тоже была какая-то загадка. Он, впрочем, рассказал, что сам товар, когда его покупают в Китае, стоит копейки. Наценка на него идет во много раз.
      Он считал, что так же смешно увеличивать налог на богатых, потому что все налоги на богатых всегда платят бедные. Это закон. Например, подняли налог на наш "Мерседес", значит, меньше будем платить продавцам, увеличим цену товара. Все очень просто. Борисков слушал его со смешанным чувством, он считал, что лучше этого вообще не знать. Это была неприятная, негативная сторона экономики. Во всем тут был обман.
      Целый следующий день шел дождь, и Долгобродов с Борисковым трепались, пили водку и мылись в бане. Когда погода улучшилась, женщин оставили в деревне, а сами пошли в лес, искать заброшенный монастырь, который, по словам стариков, находился километрах в пятнадцати от деревни. Путешествие было довольно трудным, но там, среди болот, они, наконец, обнаружили тот самый монастырь.
      Удивительно, что там, на небольшом клочке твердой земли, стояла уже частично разрушенная, но еще прекрасная каменная церковь, окруженная сгнившими остатками деревянных построек. Сразу возникал вопрос: раз они, два здоровых мужика, еле-еле сюда ногами дошли, то как, интересно, сюда завозили камень и почему именно сюда? Уровень воды был там почти, что вровень с землей. Опять же вопрос вставал: как же укрепляли фундамент. Оказалось, что там, на острове, было два колодца, типа купальни с мертвой и живой водой. Остались даже части купален: заваленные перила и полусгнившие доски мостков. Тут же были видны следы предыдущих и не столь давних посещений, типа пустых бутылок и окурков. В тот день было не слишком тепло, да еще и дождливо, но уйти оттуда, не окунувшись в купели, было бы обидно.
      Ведь за этим, по сути, они и пришли. Доски на мостках от времени осклизли, лезь было боязно, но следы на земле от босых ног рядом были совсем недавние. Долгобродов с Борисковым прямо под дождем начали раздеваться. Тут была одна тонкость – никто не знал, в который водоем надо опускаться первым – с мертвой водой, или же с живой. По сказкам вспомнили, что надо поначалу с мертвой (нпременно спрыскивали убитого богатыря мертвой водой), а потом – живой. Тут еще и определить нужно было, где какая. Посмотрели, что вокруг одной купели ничего не растет, да еще и кости какого-то лесного животного лежат рядом. Сочти эту купель за мертвую. Влезли туда абсолютно нагишом. Вода была холодная и очень мягкая. Долгобродов попробовал ее на вкус: вкус у воды был никакой. Капля попала Борискову в глаз, и тут же показалось, что будто бы защипало. Посидели в купели, пока не затрясло, затем пошли в другую. Тело на воздухе горело. На мостках другой купели было тоже склизко, вода была темная, и действительно, вроде как другая, болотная. Долгобродов, немного побарахтавшись, вылез, встряхнулся, как пес: "Вот сейчас приду к жене, сразу ей и вставлю!" – вдруг сказал он. В нем плескалось радостное возбуждение.
      – Ты гляди, может быть, тут вода-то радиоактивная или ядовитая – которая мертвая, чего тогда ее мертвой-то прозвали? – несколько остудил его пыл Борисков, стуча зубами.
      Борисков, может быть, и поехал бы отдыхать за границу или на юг, да денег не было, а вот Долгобродов сознательно любил такие вот поездки по глубинке России, а в ближнее зарубежье он и не совался.
      Как исключение, прошлым летом они всей семьей поехали в Крым, но почему-то взяли копию свидетельства о рождении ребенка, незаверенную нотариусом. Российский пограничник, посмотрев документы, покачал головой: "Я-то вас пропущу, а хохлы не пропустят ни за что". Однако все-таки рискнули, поехали, и действительно, тут же, со слов
      Долгобродова, "выскочил хохленок: езжайте, мол, назад". Сначала предложили ему взятку сто рублей. Тот даже засмеялся: "Тут вам граница, а не рынок!" Спросили: сколько тогда. Он ответил: двести долларов. Это было уж слишком. Послали Наталью договариваться. Та все-таки уболтала до стошки баксов. Тут же машину провели через границу без всякого досмотра. Когда давали деньги, таможенник, очень довольный, решил предупредить Долгобродова: "Там тебя будет останавливать экологический контроль в форме – ты ни в коем случае не останавливайся, а то с тебя еще денег состригут – обязательно к чему-нибудь да придерутся". Так и сделали, однако вместо экологов там оказалось натуральное ДАИ, которое гналось за ними несколько километров и потом оштрафовало уже капитально.
      Кстати, у Борискова был пациент, который тоже до ужаса боялся
      Украины и ехать отдыхать в Крым категорически отказывался. Дело в том, что он года два назад поехал он в командировку в Мариуполь.
      Туда полетел самолетом с пересадкой, а оттуда решил ехать прямым поездом, выспаться. Купил билет в купе, где оказался совершенно один и тому поначалу очень обрадовался, однако на границе с Россией в купе зашли два украинских таможенника и прямо у него на глазах сунули ему в карман пиджака пакетик с каким-то белым порошком, сказали, ухмыляясь: "Ну что, будем разбираться?" Он заплатил им десять тысяч рублей, чтобы они от него отстали, и поклялся, что его ноги на Украине больше не будет.
      Борисков тоже как-то проезжал Украину. Все было спокойно. В
      Харькове по вагонам прошли украинские пограничники, проверили документы и вышли. Потом к проводнику подошел человек в штатском и спросил у него, не было ли жалоб пассажиров на пограничный контроль.
      Говорят, случалось, что-то по ходу проверки тырили у пассажиров, пропадали вещи.
      А у старого профессора Самсыгина в Харькове, оказалось, жил родной брат, а родной его дядя умер от Голодомора, профессор был потомком другой ветки, которые тогда сбежали из Украины и спаслись. Самсыгин был руководителем диссертации у Борискова, и после этого между ними сохранилось что-то вроде дружбы. Как-то Самсыгин представил одну любопытную психологическую вещь. Он заметил, что хотя и был известным в определенных кругах профессором, уважаемым человеком, все равно он оставался дитем своей эпохи, и в глубине души у него еще сохранялось советское деревенское мышление, или так называемый
      "синдром совка" – то есть ощущение своего полного бесправия. Этот синдром был зашит где-то глубоко внутри мозга, как вирус в программе компьютера. Если "совок" имел какое-либо дело с судом, то суд изначально воспринимался им как нечто существующее вне какого-либо права, а как захочется, так и сделают, и он всегда ожидал, что ему крикнут: "А ты куда прешь, сволочь! Пошел на хрен отсюда!", и что в ресторане официант рявкнет: "Да я тебя, падла, обслуживать вовсе и не собираюсь! Вон у меня иностранцы голодные сидят!" Самсыгин как-то признался Борискову, что всегда с трепетом переходит границу. Как только туда начал ездить с конца восьмидесятых, так до сих пор это в нем и осталось. От наших пограничников он всегда ожидал слов: "А ты куда лезешь, гад! С ситным-то рылом да в калашный ряд!", а от иностранных: "Русских мы сегодня вообще принципиально не пускаем – все вы свиньи и воры!"
      Борисков тогда захохотал, хотя и сам реально попадал в подобное дерьмо. Он вспомнил, как году так, наверное, в девяностом, еще при
      Союзе, вместе с Виктошей пересекал швейцарско-французскую границу в известном городе Женеве. Пограничный пункт находился там прямо на городском вокзале в подземном переходе между платформами поездов.
      Они благополучно прошли мимо пустого швейцарского поста, где вообще никого не было, но как только стали продвигаться мимо будки французского, то пограничник, увидев в его руках советский паспорт, выпучил глаза и заорал: " Атаньсьон! Стоп! Стоп!". Тут же Борискова с Виктошей и забрали. Началось долгое и мучительное (из-за всегдашних проблем с языком) разбирательство. Все присутствующие, и
      Борисков и французские пограничники, говорили по-английски одинаково плохо.
      – Ду ю спик инглишь? – спросил пограничник после длительной тирады на французском, на которую Борисков только хлопал глазами.
      – Э литл, – угрюмо буркнул Борисков.
      Пограничник заметно обрадовался, поскольку тоже плохо учился в школе и тоже знал английский "э литл". "Откуда вы?" – спросил он. -
      "Из Ленинграда". Стали выяснять, где такой город Ленинград. Никто из французов не знал. Кто-то сказал, что этот город находится в Литве.
      В конце концов, оказалось, что Борисков с Виктошей пересекают французскую границу вовсе не там, где положено, а положено было или в аэропорту Руасси-Жарль де Голль Парижа (это если лететь самолетом), или в Марселе (если морем), или еще где-то на железнодорожном переходе (если едешь поездом) – и только там, но никак не в Женеве. И будто бы это было написано на визе.
      Естественно, визу Борисков не читал и не рассматривал – есть она и есть. Ситуация сложилась тупиковая. Никто не знал, что делать. В
      СССР, да и, пожалуй, сейчас в России, не стали бы и вникать в это дело – просто бы отправили назад ("Это ваши проблемы!"). Французы же зачем-то спросили Борискова, где он работает. Тот ответил "лё медцин, лё хопиталь".
      – Доктор?
      – Йес.
      И тут же ситуация кардинально изменилась как по мановению волшебной палочки. То, что он оказался врач, почему-то всех потрясло, и Борискова с Софьей впустили во Францию, даже, кажется, и не поставив штамп. На обратном пути он ехал через границу на машине, французский пограничник что-то его спросил. Борисков, ничего не поняв, сказал неопределенно: "Угу!" – и поехал дальше – сначала в
      Базель, а потом в Германию.
      Они ездили в гости тогда к Виктошиной подружке юности Люсе.
      Подружка эта, Люся, уехала из России еще в конце восьмидесятых, как только границы приоткрылись. Женщина она была самая обыкновенная, обычной внешности, но соскочить все-таки ухитрилась. Виктоша рассказывала, как она приняла решение:
      – Ну, мы с ней немножко посидели, выпили, она вдруг и говорит: не хочу, мол, маяться тут по коммуналкам, очереди стоять в магазинах, собачится с соседями, стирать белье вручную и т.д. Короче, говорит, уезжаю к Генриху – в Западный Берлин.
      Этот Генрих был западный немец, с которым Люся ухитрилась каким-то познакомиться в Питере и даже разок переспать, и теперь они переписывались. Оказывается, Генрих уже давно прислал ей приглашение посетить Западный Берлин.
      Приехала она туда на поезде "Ленинград-Берлин", на Фридрихштрассе, где была Стена, пересела на западную городскую электричку (С-бан) и позвонила Генриху из автомата уже со станции "ЗОО". Когда слушала гудки, ей вдруг стало зябко и гадко. Да что уже делать! Она пожила какое-то время с Генрихом в Берлине, а потом каким-то образом оказалась в Дании. И, надо сказать, в Дании ей понравилось. Она вышла там замуж за некого разведенного датчанина, который сам не работал, но получал пособие и у него был хороший дом. По большому счету ей было все равно за кого выходить. Люся эта однажды позвонила
      Виктоше и предложила ей на все лето работу в Дании. Там нужно было вместо нее убираться в некоторых домах. И Виктоша съездила туда на целых три месяца, пока трехлетняя Лиза была на даче с бабушкой.
      Борисков эти три месяца тоже отдыхал. Она, когда приехала, много рассказывала про Данию. Двери там вообще не закрывали, или же ключ лежал тут же на косяке. Борисков слушал ее и не верил. В детстве, когда жили в своем маленьком городе, он застал еще такой период, но сейчас это казалось невероятным. В России теперь воровали все и вся.
      Даже дверные ручки.
      Кстати, однажды как-то подсчитали, и вдруг оказалось, что в конечном итоге довольно-таки многие Виктошины подруги или знакомые женщины уехали за границу на постоянное жительство. Была такая
      Аллочка Газмаева – невероятно красивая, яркая. Очень любила погулять и всегда хотела уехать жить за границу. И однажды ей невероятно повезло: она вышла замуж за самого настоящего миллионера и уехала с ним в Италию. Однако там она от безделья все-таки не удержалась и переспала с охранником. Причем как-то неаккуратно. Муж за этим делом ее застукал и прогнал. И ей пришлось вернуться в Россию. Все ее тогда жалели. Конечно, миллионер был пожилой – уже под пятьдесят, а охранник молодой и мускулистый, но тут уже надо выбирать. Нужно было немного потерпеть, забеременеть, родить ребенка, и тогда все было бы нипочем.
      А из школьных друзей Борискова из страны уехал разве что один Коля
      Бадмаев. Он свалил за границу еще в самом начале девяностых. В стране тогда царил полный хаос, с работы его уволили, есть было нечего. Одно время жил даже без сахара: подарили какие-то гуманитарные таблетки – подсластители, их и клал в чай. Устроился в одном место – вообще кинули, не заплатили за работу. Потом в другое, а когда получил зарплату, то понял: дело труба! Внезапно им было принято решение: уехать в Америку, оставив здесь все прошлое. Начать сначала по-настоящему – с нуля. Больше слова не говорить по-русски.
      Работать там кем угодно. И никогда уже не возвращаться. Так он и сделал. Выехал по гостевой визе в США и там остался. Но что удивительно: родной город и детство продолжали упорно сниться ему. И эти сны обладали чрезвычайной притягательностью, и в такие ночи ему всегда жаль было просыпаться. Однако Бадмаев искренне считал, что
      Америка самая лучшая страна в мире. Прежде всего, она ему нравилась своей халявой. Питался он там, с его слов, просто шикарно, набирая продукты на помойке у супермаркета: чуть подсохший хлеб, слегка увядшие овощи, всякие другие хорошие продукты в помятой упаковке, которые уже не продашь. При таком изобилии товаров никто не будет покупать упаковку с любым, даже маленьким, дефектом. Поначалу его это ужасно поражало: люди выбрасывают огромное количество совершенно нормальной еды. Да отдай ты ее в развивающиеся страны голодным, которые нередко просто едят отбросы. Но ведь никто не повезет еду в
      Африку – да она просто не доедет – испортится, да и кто будет платить за перевозку. И опять же получается подрыв экономики развивающихся стран. Бадмаева это устраивало: "На еду у меня тут вообще не уходит денег, – писал он Лютикову по электронной почте, – только на жилье. Вот жилье тут действительно дорогое, но тоже есть кое-какие ходы". Ближайшей стратегической задачей было более или менее удачно жениться на состоятельной американке, но и тут нужно было подготовиться, поскольку он замечал в людях из разных стран существенные различия, хотя иногда это было и прикольно. Однажды познакомился с девушкой Эльгой из Норвегии – непосредственно из города Осло. Ей тоже было одиноко в чужой стране. Они с Колей познакомились. Между собой общались на английском, поэтому общение получилось несколько урезанное, как звуковые частоты в плохом проигрывателе. Довольно любопытно было заниматься любовью и при этом общаться в постели на английском, поскольку интимные чувства всегда ближе на родном языке, который знаешь с детства. Шептать ласковые слова по-английски ласково никак не получалось, и выходило банально и пошло: "О, йес! Бэйби! Йес! Йес!", – других слов было и не найти.
      Да и как сказать по-английски: "Я уже кончил?" Это какое получается время – Present Perfect? Или Past? Хрен тут поймешь! Задушевной беседы после близости тоже не получалось, потому что говорить требовало напряжения мозгов – язык все-таки не родной. Эльга что-то такое тарахтела, спрашивала про то, про сё, но он такие тонкости уже не понимал, только кивал головой: "Вэлл, вэлл!" Все-таки чужой язык есть чужой язык. По-английски "я тебя люблю" означает несколько иное, чем по-русски. Американцы вообще постоянно говорят друг другу:
      "Я тебя люблю" – и в ответ: "Я тебя тоже люблю" – у них так заканчивается практически любой телефонный разговор между близкими людьми, членами семьи. У нас так не бывает. И слово "друг" на английском и русском языках имеет несколько разные значения. Там вместе выпили и уже "Диа френд!" Обычное обращение в лавке где-нибудь в Турции: "Эй, май френд!" – так можно позвать продавца или покупателя.
      А другая Виктошина подружка Ася ухитрилась познакомиться со шведом, который жил в Гренобле, вышла за него замуж и уехала жить к нему во Францию. Там она родила ему ребенка. Именно к этой Асе и ездили Борисковы однажды в гости через Женеву. Выбрали как раз такое время, когда муж Аси был в командировке (он вообще дома бывал редко, что Асю не особенно и расстраивало).
      Сидели как-то вечером дома. Асин трехлетний сын спал в своей комнате. Обе подруги сидели на кухне, пили вино, болтали обо всем, а
      Борисков, – тоже с вином, – развалясь на диване в гостиной, смотрел телевизор. Впрочем, как и в России, смотреть по телевизору во
      Франции было абсолютно нечего. Шли те же самые передачи типа "Колеса чудес", "Как стать миллионером", "Форта Баярд", готовка еды на кухне за призы и прочая чепуха.
      Виктоша передала Асе привет от первого Асиного мужа Вадима. Ася со смехом вспоминала, как когда-то в юности они с этим своим первым мужем жили в коммунальной квартире, где на большом обеденном столе и ели и спали и даже любили друг друга, поскольку кровати в комнате не было вовсе. И вот теперь она жила уже с другим, богатым и успешным мужчиной в прекрасной квартире с несколькими спальнями и ванными комнатами, а то время почему-то вспоминала с радостью и волнением – понятно, были молодые.
      – Что он еще рассказал? – теребила она Виктошу.
      – Да толком ничего: заехал, выпил чашку кофе, отдал бумаги и тут же умчался.
      – Так с ним было всегда: взбаламутит и унесется куда-то.
      Они звякнули бокалами, выпили. Стали болтать дальше.
      Борисков решил залечь спать и пошел перед сном в туалет. И тут произошел один неприятный момент, который с тех пор сидел в глубине души Борискова, как камешек в ботинке. Подружки еще разговаривали, но теперь почти шепотом. Борисков остановился у неприкрытой плотно двери и вдруг четко услышал, как Виктоша сказала:
      – И я тоже своего мужа не люблю, ну и что? Мы нормально живем…
      Про "нормально живем" услышать было, конечно, приятно, но про "не люблю", напротив, жутко. Борисков такие вещи воспринимал болезненно.
      Тогда мелькнула мысль приехать и развестись с Виктошей. Надолго это запомнилось, он потом многие поступки Виктоши через эти слова фильтровал. Иногда это словно забывалось, но все равно сидело внутри. Тогда он ей ничего не сказал. Глупо было бы тогда требовать каких-либо объяснений. Виктоша это наверняка как-нибудь перевернула, что ничего и не говорила или сказала просто так, чтобы Люсю поддержать. Но одно было ясно, что любящая женщина никогда и ни за что так не скажет. У нее просто язык не повернется.
      Утром следующего дня Борисков пошел искупаться. Во дворе у бассейна дворник-грек подметал дорожки от сухих листьев и сосновых иголок. Обменялись кивками: "Бонжур, месье!" – "Бонжур!"
      Денег тогда меняли мало. На продажу привезли две коробки кубинских сигар, два бинокля и подзорную трубу. Люся отвезла их в магазин оптики. Вышел хозяин. Его звали смешно – месье Кривобок, наверняка потомок белоэмигрантов. Товар он взял. Стал доставать чековую книжку. Борисков поморщился. Догадливая дочь хозяина сказала:
      – Он просит заплатить наличными.
      Месье Кривобок посмотрел на нее вопросительно. Дочь пояснила:
      – Этот месье из России.
      Кривобок понимающе кивнул, сходил в заднюю комнату, вернулся, выложил несколько купюр на прилавок:
      – Ву а ля!
      Впрочем, все эти деньги Виктоша в тот же день потратила на одежду.
      Борискову почему-то хотелось пробудить в Асе ностальгию. Как-то спросил ее:
      – Ты только вспомни, как пахнет нагретый солнцем сосновый лес!
      Или белый гриб?
      Но Ася была напрочь лишена какой-либо ностальгии. Разве что по столу, на котором они занимались любовью со своим первым мужем в юности и ностальгировала.
      Кстати, потом они поехали в горы. Лес там был совершенно такой же, как и в России – с елками, соснами и земляникой на полянках. В горах было прохладно, а на равнине стояла страшная жара.
      Кстати, во Францию они с Виктошей съездили еще один раз.
      Планировали там купить и перегнать в Питер машину, но та поездка закончилась для них очень плохо. В Берлине они разбились.
      Мгновенно прибывшие пожарные отволокли тут же машину к обочине.
      Пахло бензином, от сильного рывка болела шея и плечо, приехала полиция. Какой-то прохожий что-то говорил по-немецки, потом сам скинул клемму с аккумулятора. Борискова забрали и на фургоне повезли в полицейский участок. В участке он сидел очень долго, пока не пришла вызванная переводчица. Переводчица – явно бывшая гражданка
      России, а может быть даже еще из старых эмигрантов – появилась, наверно, часа через два и стала переводить вопросы следователя и наоборот ответы Борискова. Машина, к счастью, была застрахована.
      Потом Борискова отпустили. На улице было уже темно, шел мелкий дождь. Куда идти в этом незнакомом городе, было совершенно непонятно. Настроение у Борискова было такое, что если бы вдруг попался под руку пистолет, он тут же, не раздумывая, и застрелился бы. Но опять же деваться было некуда. Он подошел к первому попавшемуся прохожему и спросил на англо-немецком: "Аймшульдиген зи бите, вер из зе Кайзерахе?" Кайзерайхе по-немецки значило что-то типа "королевского дуба". Так никогда точно и не узнал. Прохожий с удивлением поглядел на Борискова, что-то подумал, наконец, все-таки понял и показал ему направление. И Борисков поперся туда под дождем.
      Впереди его ждала даже не куча – а просто океан проблем. В ту поездку он похудел килограмм на пять и потерял все деньги. После того происшествия Борисков в Западную Европу не ездил очень долго.
      Кстати, несколько лет назад учился на кафедре клинорд, а потом и аспирант Юрик Ланцов. Он очень любил путешествовать. Как учащийся для льготного проезда, посещения музеев, а также проживания в молодежных хостелах он использовал международную студенческую карточку. Поэтому все получалось не очень дорого. А в одно лето они с подругой почти целый месяц жили в Париже, поменявшись квартирами с одной французской парой. Те в это же самое время жили у них в квартире в Петербурге, и, кстати, остались очень довольны, хотя что-то у французов в России все-таки уперли. Юрик со своей подружкой тогда обошли весь Париж, посетили кучу музеев опять же по льготной музейной карте, а потом как-то уж очень задешево (билеты заказывали по Интернету) слетали из Парижа в Венецию. Там у некой итальянской бабули они сняли на три дня комнату – до обратного самолета, но на этом деньги у них кончились, и они все эти три дня питались только макаронами. Однажды бабка увидела, что они такое едят, и сварила им суп. А в Париже Юрик ко всему еще договорился и о совместной научной работе и ухитрился получить под это дело стипендию в тысячу евро.
      Несколько раз Юрик посещал заграницу и без своей подруги.
      Помнится, он ездил с друзьями поддержать "Зенит" на матч Кубка европейских чемпионов, кажется, в Марсель. Бывал и во всяких переделках.
      После этих поездок к Западной, или, точнее, к "старой" Европе он стал относиться очень осторожно и вовсе не считал эти богатые страны безопасными. При близком контакте там была видна, как случайно выскочившее нижнее белье, некая грязная подложка. А однажды с ним произошла вообще страшная история: на них напали вообще ни с того ни с сего. Эта парадоксальная история случилась с ним даже не в континентальной Европе, а в старой доброй Англии – конкретно в одном из центральных районов Лондона. Как оказалось, Лондон, и вообще любая европейская заграница, давно населена разными пришлыми народами, главным образом, выходцами из Африки, которые очень любят пограбить коренное население. В том же Лондоне однажды довольно долго ехали по какому-то району и не увидели там ни одного белого – будто бы это действительно происходило где-то в Африке.
      Ну, то, что негры и арабы бьют и грабят – это как бы в порядке вещей, тут уж без обид – так принято, но еще появились и какие-то чокнутые белые из коренных. И там, в Лондоне, прямо на улице на них совершили нападение вовсе не черные, что было бы в порядке вещей, а самые что ни на есть белые. Причем нападение было абсолютно ничем не спровоцировано. И к тому же напали подло из-за спины, без предупреждения – просто так. Юрик сидел со своим знакомым Дэвидом
      Райли, кстати, коренным англичанином, в скверике на ограде, как вдруг выскочившие откуда-то сзади трое парней сходу врезали Дэвиду по морде. Потом они кинулись на Юрика, но тот имел до этого некоторый опыт действий в подобных ситуаций и поэтому с трудом, но увернулся. По первому году его службы в армии был у них в роте такой парниша-"дедушка" – совершенно чокнутый – постоянно подкрадывался сзади и норовил треснуть по балде или сделать еще какую-нибудь пакость, чтобы тут же и расхохотаться. Так продолжалось какое-то время, но всяко уж не больше, чем с полгода, однако привычка следить за тем, кто находится сзади, осталась у Юрика очень надолго – оказалась очень прочной. Так и тут он что-то почувствовал и вовремя обернулся. Сначала они напали на Дэвида, и поэтому Юрик имел в запасе "золотую секунду", и, увернувшись, сразу свалил встречным ударом одного из нападавших, и стал отбиваться от двух других.
      Жалости у него к этим подонкам не было ни на грамм. Его английский приятель, получив еще и ногой в лицо, в этот момент валялся на земле и истекал кровью. Понять этой бессмысленной жестокости Юрик так никогда и не сумел. Он долбанул следующего нападавшего по голове тем, что попалось под руку – то ли урной, то ли ящиком. Парню тому это очень даже не понравилось. А кому понравится? В конечном итоге
      Юрик вмазал ему еще пару раз, расквасив тому лицо всмятку. Парень еще какое-то время стоял, отфыркивался кровью и мотал головой, да так, что брызги летели во все стороны. Та компания к тому же еще была еще и с девчонкой. Она в банде была четвертой. Впрочем, они не слишком-то на бандитов походили, может быть, тут был какой-то особый протест маргиналов зажравшегося буржуазного общества или что-то вроде соревнования. Впрочем, Юрик не удивился бы, если бы узнал, что парень к тому же и из обеспеченной семьи, да еще и учится в каком-нибудь престижном университете. А это для них как бы развлечение. Ко всему тому в них проскакивало какое-то ненормальное отчаянное бесстрашие, какое встречается у наркоманов, когда им нужна доза, и еще у зомби из фильмов-ужасов. Девчонка тоже полезла в драку, причем норовила пнуть Юрика ногой, одетой в довольно тяжелый ботинок типа "говнодав". Хотя бить женщин, считается, и нехорошо (и это несмотря на то, что мужья и сожители по всему миру лупят их нещадно, хотя, нередко, впрочем, и за дело), Юрик девчонке все же врезал "двойку" – в глаз и в живот. И надо сказать, что именно только тут в глазах у девушки появились некие проблески разума и просто страх, каким он бывает у нормального живого человека.
      Девчонка тут же села на тротуар к спиной к ограде и больше в драку уже не лезла, а Юрик остался одни против двоих, один из которых, впрочем, постоянно утирал рукавом глаз, куда из рассеченной брови обильно текла кровь, которая была размазана по всему его лицу. И тут вдруг и у него на лице тоже проявилось человеческое выражение – растерянность. Видно у них все рассчитано было на то, что сам бьешь, а в ответ не получаешь. Одна другой сбоку подло крался уже с выкидным ножом, и Юрик ему въехал, подкараулив движение, прямо по уху все той же урной, и хулиган тут же отрубился, а когда упал, еще по голове ему пару раз Юрик ему добавил. Потом урной же добил и последнего. После этого подошел к бедному Дэвиду. Дэвиду попало очень некисло – челюсть явно была сломана. Позже оказалось, что в
      Англии в это самое время появилась некая совершенно идиотская мода – бить всех, кого попало (будто из России пришла). Впрочем, в данной ситуации реакция полиции на оказанный Юриком отпор могла быть по-европейски непредсказуемой. Может быть, ты тут вовсе и не должен оказывать никакого сопротивления. Да и смотреть на лицо отлупленного урной была как-то страшновато. Визу в Великобританию и страны
      Шенгена вполне могли бы прикрыть надолго, если не навсегда. И Юрик оттуда быстренько свалил, прихватив раненого Дэвида с собой. Лицо
      Дэвида опухло, нижняя часть лица была заметно деформирована, из носа сочилась кровь, он что-то мычал, пытался жестикулировать. Кое-как добрались до какой-то "эмергенси рум", вывеска которой ослепительно сияла в этой опасной тьме голубым неоном. Избитые люди и машины скорой помощи с надписью "эмбуланс" в зеркальном отражении поминутно слетались к этой гигантской лампе как ночные насекомые на свет.
      Вошли. Какая-то негритянка невероятной толщины в зеленом медицинском халате тут же что-то спросила у Юрика, но он ее скороговорку не понял, а Дэвид промычал ей что-то, и его, наконец, уложили на койку, занавешенную с двух сторон шторами. Тут же появился врач-китаец, что-то пропищал. "Доктор Квон-Чанг (Kwon-Chung)" – было написано на его бейдже. Вид у него был очень воодушевленный. Он буквально демонстрировал готовность к немедленному действию, хотя никакого действия не предпринимал. В руках он держал лист бумаги, прикрепленный к планшету, да и к тому же еще оказался левша. По ходу дела, однако, Дэвиду что-то вкололи, укрепили на шее специальный воротник и куда-то увезли, и, как оказалось, вскоре и челюсть вправили. В это время другая медсестра очень профессионально обработала и перевязала Юрику разбитый кулак, спросила его имя. Он тут же придумал с ходу – Жан Лакруа – расписался и с тем был отпущен. Идти по пустынным предрассветным улицам было зябко, даже слегка потряхивало. Это был уже другой Лондон, нежели тот, куда он совсем недавно приехал. Именно в этом Лондоне жили доктор Мориарти и
      Джек-потрошитель, которые были неотъемлемой частью английской натуры. Они где-то тут и притаились. С тех давних пор несколько поменялся только внешний пейзаж.
      Кстати, большинство Виктошиных подруг и знакомых женщин уехали в
      Скандинавию. А вот Ася, хотя и была замужем за шведом, за что-то
      Скандинавию не любила. Борисков же в этих странах не бывал и никакого мнения не имел.
      Тут было интереснее послушать мнение Гриши Зильдинского.
      Зильдинский вообще был человек необыкновенно рациональный, щепетильный, трудяга, и поэтому ему еще давно заочно очень нравилась
      Скандинавия. Именно потому и нравилась, что там чисто и никто ни к кому в душу не лезет. Можно спокойно сидеть дома, смотреть телевизор и никто к тебе внезапно пьяный не припрется, как это часто бывает у нас в России. Зильдинский считал эту, казалось бы, невероятно скучную жизнь важным этапом эволюции всей человеческой цивилизации.
      Сам он значительную часть своей жизни прожил в коммуналке да еще в самом центре Петербурга, а потом уже в отдельной квартире – пусть с ванной на кухне, – но опять же в самом центре, и все его друзья-приятели и друзья друзей запросто могли ввалиться к нему, когда им заблагорассудится. Например, после салюта или в белые ночи, чтобы у него отсидеться, попить чаю или чего покрепче, и если не выспаться, то хотя бы просто подождать, пока откроется метро или сведут мосты. Гриша, пытавшийся работать, писать диссертацию или переводить статью, вынужден был сидеть и выпивать с гостями
      (Борисков тут тоже был грешен), которые еще и в его холодильник без просу очень запросто залезали. В Скандинавии, согласитесь, такое было бы просто немыслимо и даже в принципе невозможно, поэтому
      Зильдинский, когда ему предложили, тут же и согласился на полугодовую работу в одном шведском университете, что располагался в городке недалеко от Стокгольма. Ехал туда из Петербурга до Хельсинки на автобусе (пол автобуса было пьяных, кто-то даже блевал) и оттуда на ночном пароме до Стокгольма. Из-за того, что на пароме всю ночь шла грандиозная пьянка, а пиво раскупалось в магазине буквально ящиками (другой фасовки и не было) и пьяные (не поймешь, шведы или финны) лежали повсюду, то когда он добрался до университета, оформился и вошел в свою комнату, то поначалу даже показалось ему, что гул идет от тишины. Но потом он вдруг подумал, что наверно болен, поскольку ему внезапно стало нестерпимо скучно. Уже через две недели он готов был выть волком. Это скорее было связано с тем, что он практически ни с кем не общался, любые разговоры происходили по-английски, причем даже с парнем-аспирантом из Эстонии, прекрасно знавшим русский, но делавшим вид, что вообще его не знает. Гриша как-то с удовольствием обложил его матюгами. С девушкой познакомиться было там тоже довольно сложно, поскольку повадок шведских девушек и шведского языка он не знал. Они только улыбались, а в постель не шли. Весь период пребывания в Швеции, а это было целых полгода, ему так и не удалось никого трахнуть. Проституток брать он как-то брезговал. При возвращении домой Гришу поразил его контраст тамошней чистоты и нашей грязи, причем сразу на переезде границы в Торфяновке около Выборга. Тут же автобус затрясло, а дорога сузилась. Обочины, как и полагается в России, были завалены мусором.
      Виктоша ездила в Хельсинки много раз на день-два, закупалась шмотками, и Финляндия ей нравилась.
      И еще вспомнилось Борискову из совместно жизни с Виктошей. Когда только познакомились, они любили попасть летом под дождь, прибежать мокрыми домой, скинуть с себя всю одежду, лечь в постель и согревать друг друга любовью.
      Вспомним об этом, Борисков приладился к Виктоше сзади, как ложка, сделал по-быстрому свое мужское дело и тут же погрузился в сон.
      Засыпая, Борисков подумал, что хорошо было бы съездить на родину, навестить родителей, пообщаться со школьными товарищами. В последний раз в не столь далеком от Питера родном городке Борисков был не так и давно – всего с месяц назад – в самом конце зимы. Ездил опять же на поминки. Тогда неожиданно позвонили и сказали, что умер Геныч.
      Сердце. Ощущение у Борискова было такое, как если бы снаряд попал в соседний окоп. Борисков сначала и не понял, подумал, что какая-то ошибка. Он просто не мог умереть. Нет, конечно же мог, но только не сейчас. К тому же оказалось, что уже похоронили и прошло уже девять дней, как он умер. Еще прошлым летом хотели встретиться, а все не хватало времени. Но такая возможность всегда оставалась, хотя бы теоретически, а теперь уже им не встретиться никогда. Борисков знал его еще с детского сада. Ходили в одну группу, а потом и в один класс. Все десять школьных лет Геныч сидел на парте впереди, и
      Борисков нередко пихал его в спину, чтобы передать ему тетрадь, записку или что-то сказать. Помнится, в десятом классе у Геныча был пиджак в мелкую клетку. Борисков до сих пор помнил тот пиджак. Было несколько фотографий из того школьного детства, на которых они стояли рядом. Все они тогда в классе шестом-седьмом увлекались фотографией, им купили самые дешевые фотоаппараты "Смена" и они снимали все подряд. С того времени у него был не альбом, а коробка с фотографиями, которая так и осталась в доме у родителей. На этих фотографиях из детства, которые снимал иногда неизвестно кто, а некоторые из которых он снимал сам, засняты были его школьные товарищи. Может быть, именно благодаря этому увлечению, хоть что-то сохранилось. Борисков снимал тогда все: скворца на ветке – в апреле он сидел прямо напротив окном кухни, просто вид из окна, школьных друзей, и за их спинами была весна, тот невозможно далекий апрель.
      Уже учась в институте, Борисков довольно долго вел дневник, а потом бросил. Дневники тоже лежали у родителей в квартире целой стопой – штук десять, если не больше, толстых тетрадей. Даже самому читать дневник было неинтересно. Тогда ничего не происходило. Было одно и то же, писать было просто нечего. Никогда его потом и не читал – все это было перевязано шпагатом, так и валялось. Наверняка однажды кто-то из родственников пошерудит да и выкинет, поскольку почерк уже и тогда у Борискова был неразборчивый.
      В детстве было много своих детских страхов и легенд. Борисков вспомнил, что какое-то время с ними в классе учился один мальчик, приехавший с Дальнего Востока. Родители у него были военные и постоянно переезжали по всей стране. И тот мальчик очень любил рассказывать разные страшные истории. Про черную руку, красное пятно. И еще: мол, могут сидеть в парке уголовники и играть в карты на людей. И тот, кто проиграет, должен будет убить первого проходящего по аллее. И будто бы один мальчик так и попал и за ним долго охотился проигравший уголовник и, в конце концов, все-таки убил его. Почему-то такие истории и пугали и привлекали.
      Еще в нем, том дальневосточном мальчике, было что-то особенное, даже жестокое, что вовсе не было в них самих. Он завлекал новых товарищей играть в карты, а кто проиграет, должен был что-то сделать по заказу. Например, пробежать несколько кругов вокруг дома, украсть молодые огурцы из парника у соседа, выбить стекло, публично онанировать. Впрочем, никакого злодея из него в будущем не вышло. Он вырос, отслужил в армии, хотя, вполне возможно, там кого-то и лупил.
      Но теперь это был обычный человек, мелкий предприниматель. Хотя в своем роде он был тоже выдающийся человек. Он не только был сам женат, но еще имел и двух постоянных любовниц, которых никуда от себя не отпускал и держал их при себе изо всех сил. Любил одинаково сильно всех троих. Жена в нем души не чаяла, у них было двое детей.
      Обе любовницы были абсолютно уверены, что он на них однажды женится.
      Все это длилось годами. Одна из любовниц даже родила от него ребенка. И все эти женщины были очень даже неплохие. Таким образом, получалось так, что один мужик имел трех жен в реальном исчислении, а кто-то не мог жениться и один раз, потому что все хорошие женщины оказывались занятыми. Кстати, все три его женщины при социологических опросах без малейших колебаний определяли себя замужними, причем не только настоящая законная жена, что само собой разумеется, но и двое других.
      Что же касается Геныча, то так сложилось, что они с Борисковым не виделись вообще уже года три, но все же он где-то жил и с ним при желании можно было встретиться, а теперь и встречаться было уже не с кем. Всегда можно было приехать на родину, зайти к нему домой, посидеть, выпить, сходить в баню, поболтать обо всем. Были некоторые вещи, о которых можно было говорить только с ним, и ни с кем другим.
      Причем это не касалось ни женщин, ни денег – это касалось самой философии, понимания жизни. В свое время Геныч долго жил в Киргизии и часто ходил в горы, причем совершенно один. Конечно, это было очень опасно, но он даже там ночевал, любуясь звездами. много лет он прослужил бортмехаником вертолета. Однажды они упали вместе с машиной с довольно большой высоты и чудом остались живы, но Геныч серьезно повредил позвоночник. Кроме того, летели тогда с полным боезапасом на учебные стрельбы, и ракеты пришлось вынимать вручную.
      При ударе о землю, если бы машина загорелась, ракеты могли и взорваться.
      Не слишком сильно, но межпозвоночный диск у него был раздавлен и еще произошел компрессионный перелом позвонка, и после этого случая к полетам его больше не допускали. С тех самых пор он работал на земле, стал часто выпивать. В городе Фрунзе, который ныне называется
      Бишкек, у него был хороший дом, сад, персики в саду, любимая жена, ребенок и собака. После развала Союза, все рухнуло. Он вернулся в нищую Россию начала девяностых, где не было нормального жилья, денег, а были одни проблемы на службе. Денег катастрофически не хватало. Геныч стал выпивать еще больше. Жена ушла от него и уехала за границу. Ребенок жил у ее родителей – там хоть были более или менее приличные условия быта, школа. Геныч стал квасить еще больше.
      Когда-то давно они обсуждали вместе кучу вопросов, разнообразных идей. Иногда для этого требовался целый день и ящик пива. Потом после нескольких лет перерыва как-то встретились и просто напились.
      Говорить им было, в общем-то, уже не о чем. Общего у них было только школьное детство, поначалу, когда оно было близким, вспоминали детально. Когда же все отдалилось и стало забываться, то и говорить стало не о чем. Просто пили, и каждый рассказывал истории из своей жизни, а раньше истории у них были общие.
      Помнится, Геныч рассказывал про свои любовные похождения:
      – Я тоже бывал ненормальный на этой почве. Вот после училища жили мы в офицерском общежитии – квартира на двоих – по сути номер в гостинице. Счастливое, скажу тебе, было времечко: свобода, деньги, все тебя любят: еще бы – офицер, лейтенант, холостой. Девчонки просто вьются вокруг. И вот понравилась мне одна такая девчонка
      Марина. У нее отец был русский, а мать – уйгурка – от этой смеси девчонка была красоты необыкновенной. Глупости из-за нее делал необычайные. И говорили про нее, что с ней парень с нашей части ходил, но вот не могу отстать и все тут. Кстати иду от нее как-то вечером. А там неспокойно было в городе. По одному вечером никто не ходит. Один местный боится нападать, а большой кодлой – как раз. А я шел от Марины одетый по гражданке. Надо было, конечно, подождать и идти часа в два ночи, когда уже никого нет, но утром назначены полеты, надо было выспаться. И так иду, задумавшись – весь как больной после Марины – просто с ума свела. И вдруг кодла окружила, прижали меня к стене, давай, говорят, часы снимай. А у меня были тогда шикарные часы – "сейка". Противоударные – хоть об стену на спор кидал и в кипяток клал – на спор – всегда точный ход. Купил после училища у одного парня. Так меня окружили – не боятся – человек шесть, и один выкидным ножиком играет – смелые ребята. А я еще был в раздражении. Они бы отделали меня – вообще не летал бы. Я бы запросто убежал – дыхалка хорошая, я тогда не курил, бегал каждое утро. И вот не выйти – как забором стоят. И я решил сделать дырку в заборе. Как-то само получилось: подпрыгнул и в прыжке вьебал одному в голову. Удар был страшный, я вот завтра в бане покажу – если место там будет прыгнуть. Образовалась брешь. И в эту брешь я побежал, отбежал метров пятьдесят, оглянулся назад – никто не догоняет – стоят над ним, пытаются поднять. Кое-чего умею. У нас был тренер деловой в училище, прапор один, Константинов Олег. Если бы в боевой обстановке – хотя бы двоих, но уделал бы насмерть!..
      И вот решили с ребятами встретиться хотя бы на сороковины и Геныча помянуть. Утром в субботу. Борисков выехал из Петербурга на автобусе. Читать в автобусе из-за тряски было совершенно невозможно, и он стал смотреть сквозь грязное стекло на окружающий пейзаж. За окном автобуса тянулся унылый пейзаж: поле, поле, лес, снова поле, немножко деревьев – как бы лесополоса – причем все верхушки у елок были отпилены. Проползла мимо заваленная снегом по самые крыши деревня. Борисков решил выйти на окраине. На улице было хмуро и серо. Ледяной крошкой секло лицо. Родина встречала его очень неприветливо. По дороге попались две девушки какой-то новой породы, какой раньше тут не было: обе были низкорослые и толстожопые. К тому же у них были непропорционально огромные груди и неестественно белые явно крашеные волосы.
      Кладбище располагалось за примыкающей к городку деревней
      Покровкой. Деревня эта своей одной улицей растянулась вдоль тракта на несколько километров, и была условно поделена на две части мостом через неглубокую речку. И между этими половинками деревни существовала давняя необъяснимая вражда, которая неизвестно когда возникла и длилась уже несколько поколений. Основные стычки происходили между доармейской молодежью обычно на гулянках и танцах.
      Любые гуляния должны были завершиться массовой дракой. Уходя в армию, традицию эту передавали следующим поколениям. После армии дрались уже меньше – считалось несолидным. Городская молодежь в эту деревню предпочитала не соваться, если только большой компанией.
      Могилу Геныча нашли с трудом. Она была завалена снегом. Борискову запала в память сцена, когда снимали с могилы и отряхивали от снега венок с черными лентами. Иголки на еловых лапах, которыми была покрыта недавняя могила, еще были зелеными.
      Ужас состоял еще и в том, что Геныч был первым из друзей детства, кто умер от болезни. Некоторые ребята из класса тоже уже умерли: один был убит в драке, другой умер с перепою, третий разбился на мотоцикле (тоже, кстати, вдребезги пьяный). Тут все было понятно и не столь трагично. Но Геныч был первым, кто умер по сути от старости: атеросклероз сосудов сердца, нестабильная стенокардия, острая коронарная смерть.
      Поминки были самые обычные – с водкой, с перепоем, но без особых эксцессов, под конец все даже развеселились, но потом, когда
      Борисков уже ехал домой уже в городе в метро – он вдруг неожиданно для себя горько заплакал. Никто, впрочем, не обращал на него внимания. Думали, что пьяный. Впрочем, он и был пьяный.
      Придя домой, Борисков сел на кухне и зачем-то вдруг стал рассказывать Виктоше про свое детство:
      – Помню, в детстве первый выпавший снег всегда повергал меня просто в изумление: утро, сияющее, слепящее, режущее глаза, чистый воздух, звонкий лед на пруду у дома – бздынь! – под камнями. Мы всегда выходили на коньках в первые же дни мороза, лед под нами прогибался и трещал. Нередко и проваливались…
      Виктоша была чем-то недовольна, спросила только: "Есть будешь?" и, не дожидаясь ответа, швырнула тарелку на стол. Потом ее прорвало:
      – Мне это твое пьянство надоело!
      А ведь не так уж часто и много Борисков пил. Он обиделся, надулся, а потом заперся в туалете блевать. Затем подошел к зеркалу. Оттуда на него смотрела отвратительная пьяная рожа с косыми, налитыми кровью глазами. Да, это уже не был тот юноша-десятиклассник с мечтательными и дерзкими глазами.
 
      Некоторые чувства юности были утеряны навсегда и безвозвратно.
      Например, то необыкновенное юношеское эротическое чувство. Это была еще не похоть, которую ощущаешь, когда женщина раздевается перед тем, как лечь рядом в постель. Это было восхитительное, сложно определяемое ощущение, которое уже стал забывать. Еще подростком шел он однажды с огорода мимо бани в женский день и вдруг увидел приоткрытую форточку. Естественно, он туда заглянул: сквозь щель видна была банная раздевалка, и у него помутилось в глазах: там стояла Люба Кобцева, девочка из его класса, только что снявшая лифчик, и он увидел ее обнаженной. Наверно, впервые в своей сознательной жизни он увидел голую женщину. Это была такая нежная белая кожа и такая красивая грудь, каких Борисков никогда больше в жизни вживую, наверное, больше и не видывал, хотя и постоянно работал с голыми людьми. И такого странного прекрасного чувства тоже уже никогда больше не испытывал. Эротическое чувство было с нежностью, но совершенно без похоти, хотя он немного в трусы от восторга и напустил. Борисков был в совершеннейшем восхищении и потрясении. Он тогда еще никого даже не любил. Он никому никогда про это не рассказывал. На Любу уже смотрел в школе совсем другими глазами. С того момента она вызывала в нем восхищение, хотя, по сути, была полная дура. Он нередко наблюдал за ней со стороны, со своей парты, за ее грацией и нарождающейся женственностью. После окончания школы он никогда ее больше не встречал.
      Хотя и не так часто, но одноклассники регулярно звонили по своим проблемам, и Борисков насколько это было в его возможностях, им помогал. Одноклассники и друзья детства были как дальние не всегда удобные родственники, которые могут не появляться годами, даже их в лицо помнишь уже смутно, и вдруг они внезапно появляются целым семейством и – деваться некуда – их надо как-то устраивать и развлекать. Как-то Борискову презентовали бутылку настоящего очень дорого французского коньяка "Наполеон". Приехали ребята, Борисков достал эту бутылку, чтобы похвастаться перед ребятами. Те разлили ее на три граненых стакана и залпом выпили, закусив соленым огурцом.
      Тут же показалось мало, и еще кого-то послали в магазин за водкой.
      Из всех одноклассников Борисков чаще всего встречался разве что с
      Витей Зимаевым. После окончания школы Зимаева призвали на флот, где он проходил службу на знаменитом флагманском крейсере "Октябрьская революция", или, как его еще называли в народе, "Октябрина".
      Довелось ему участвовать и в тех знаменитых маневрах "Запад-81", когда у "Октябрины" в четырех километрах от Шетландских островов сдохли котлы, и она встала там наглухо. В котлы, чтобы их починить, под клятвенное обещание внеочередного отпуска заманили команду добровольцев, однако, как у нас обычно водится, надули. К тому же во время этой вынужденной стоянки неизвестно куда начала вытекать пресная вода, и на умывание поначалу стали давать двести граммов в сутки на человека, а потом и этого не давали. Зимаев рассказывал, что даже пили компот, сваренный на соленой морской воде. Именно после этого злосчастного похода родилась популярная на Балтийском флоте поговорка: "Вышел в море флот хуёвый: "Славный", "Сильный",
      "Образцовый", а за ними, как блядина, потащилась "Октябрина".
      Впрочем, ныне Витя считал те годы лучшими в своей жизни и постоянно о них вспоминал. Однако Борисков как-то нашел старое письмо от
      Зимаева с обратным адресом в/ч13095. В том письме сквозило только одно – когда же, наконец, дембель?
      Витя Зимаев уже лет пять был в разводе и жил в съемной комнате.
      Встречались они с Борисковым довольно редко, но раз в году непременно, и всегда неизбежно и глубоко напивались. В последний раз после такой встречи Борисков никак не мог доехать до своей станции метро "Владимирская" – постоянно ее проскакивал, засыпая. Только, казалось, на миг закрыл глаза, а уже оказывался на конечной станции ветки. Так и катался довольно долго. Пока пили, Витя всегда рассказывал про свою личную жизнь, которая была у него довольно разнообразная.
      Оказалось, он регулярно посещал ночной клуб "для тех, кому за тридцать". Там было все относительно недорого, звучала знакомая музыка семидесятых-восьмидесятых, можно было без напряга пообщаться с приятными людьми, познакомиться с женщинами. Там же он встретился с пианисткой-аккомпаниаторшей лет сорока пяти, подружился с ней и хвастался Борискову:
      – Знаешь, как это здорово расслабляет! Я лежу в кровати, а она мне играет Шопена!
      А год назад он попал в больницу: играя в футбол, порвал коленную связку. Борисков навестил его в хирургическом отделении. Витя и тут как-то договорился и лежал в отдельной палате. Такая уж была его натура. Он всегда добивался для себя особых условий. Всюду создавал себе микросемью и максимально возможные комфортные условия быта: будь то на юге, в санатории, в турпоездке или даже в больнице. И всегда находилась женщина, которая играла для него роль жены: они и спали, и питались, и отдыхали вместе. Дежурная медсестра (после операции на коленных связках) приносила ему отдельную еду, заваривала чай и сама была тем очень довольна. С ней он еще не успел переспать, поскольку мешало прооперированное колено, а та сестричка была полненькая, и ей было неудобно залезать на кровать и приспособится, да и палата на ключ не закрывалась – вполне можно было попасть в неприятную ситуацию. Витя, конечно, склонял ее, чтобы она сделала ему по-быстрому миньет, но та не хотела, потому что никакого удовольствия это ей никогда не доставляло, а хотелось и самой хоть что-то получить. Так что они пока просто тискались, но и это было приятно.
      После больницы Витя поехал долечиваться в санаторий "Хилово" и в первый же вечер познакомился там с одной женщиной, которая в его одноместном номере с большой кроватью весь срок путевки и проночевала. Кстати, соседка ее по комнате была этим очень довольна и тоже одна не скучала. Витя хвастался, что тогда, кстати, очень хорошо отдохнул. Уж очень горяча была подружка: возбуждалась мгновенно, стоило только провести рукой по бедру – с нее аж текло!
      Грозилась ему: "Через год ты на мне обязательно женишься!" Это было вовсе не факт, да к тому же у нее было двое детей. Когда отдых закончился и они разъехались по своим домам, то оказалось, что живет она довольно далеко от Питера – в Луге. Все намеченные встречи постоянно срывались – ей просто было оттуда не вырваться, и тем более с ночевкой – не на кого было оставить детей. Приезжала не чаще раза в месяц – на выходной. В конечном итоге получилось так, что к нему приходили в разные дни три подруги, и еще к одной он иногда сам ездил ночевать в Девяткино (это которая пианистка). Это Зимаева несколько уже утомило, и он сказал Борискову, что решил жениться, но это он говорил каждый раз
      Другой давний знакомый Рассохин Ваня, тоже развелся уже, наверное, года уже как три, и никак не мог найти себе постоянную подругу.
      Может быть, наступление весны так на него повлияло, но Рассохин похоже, наконец, решил жениться. Женщина, с которой он встречался уже с полгода, была хорошая, ему очень нравилась, но опять же имела ребенка, и маленькая дочка каждую ночь приходила к матери спать и его к ней буквально не подпускала – до истерики и скандала. Поэтому спал он пока на кухне, поскольку после развода сам остался без жилья
      (комната в коммуналке), а у новой жены была однокомнатная, поэтому-то она и спала с ребенком в одной кровати, и ребенок к этому привык. Любовью занимались очень изредка на полу на кухне, а и то в ванной, стоя. У них к тому же было не вполне идеальное для этого дела различие в росте: она была несколько выше его, и ему было очень неудобно – хоть скамеечку подставляй – приходилось тянуться, привставать на цыпочки, а куда деваться? Все это страшно напрягало.
      Кроме того, все полгода знакомства она настаивала на официальном оформлении отношений. Каждый день долбила. Даже угрожала ограничить доступ к телу. Впрочем, если пожениться, можно было из его комнаты и ее квартиры с доплатой образовать двухкомнатную квартиру. Короче, у
      Вани Рассохина были серьезные проблемы. Жениться вроде бы и хотелось, но было страшновато, и печальный прошлый опыт его откровенно пугал. Вообще житье вместе уже заранее казалось чем-то неприятным. Это в юности люди легко приживаются: у них красивые тела, которые хорошо пахнут, они не храпят, не имеют протезов, почти не пердят во сне и очень быстро приспосабливаются друг к другу и к окружающей среде. С другой стороны, в кои веки попалась реально хорошая женщина – жалко было ее терять. А то когда он огляделся после развода, то оказалось, что жениться, в общем-то, было не на ком. Все хорошие женщины оказались разобраны. К кому ни пристанешь – все якобы были замужем. С его слов, он даже не предполагал, что на свете столько преданных и верных своим мужьям и любовникам женщин.
      Мужей столько не было, сколько было верных замужних женщин.
      Известно, некоторые мужчины имели целые гаремы, и как петухи покрывали своих подруг по очереди, сами уставали, но другим не давали. И все, казалось, были довольны. А тут ничья женщина в кои веки попалась. Короче, решил жениться.
      Однако, как человек православный, перед таким серьезным делом
      Рассохин пошел за благословением, а батюшка ему благословения не дал, а неожиданно сказал на это так:
      – Сказано в Евангелии: кто женится на разведенной уже прелюбодействует.
      Рассохин его, однако, не послушал, они подали заявление на начало июня (подруга, правда, надулась – хотела побыстрее), и стали жить пока незарегистрированным браком. Несколько раз приезжал бывший муж, иногда выпивший, в грубой форме требовал общения с ребенком и уважения к себе. Рассохин был интеллигентом, пытался его увещевать.
      Бывший муж интеллигентом вовсе не был и однажды капитально набил
      Рассохину морду.
      Еще один коллега Борискова, Блинов Коля, тоже недавно развелся, и теперь у него было явно что-то не в порядке с головой. Регулярная половая жизнь, к которой он привык за последние двадцать лет жизни
      (женился еще в институте), внезапно закончилась, а все время ему почему-то казалось, что он может преспокойно жить и без нее. А теперь он оказался без половой жизни, и не знал, что и делать. Ехать снимать проституток, или приставать к женщинам на улице? Вроде бы и возраст уже был не тот, да и в юности не всегда получалось: отшивали не то, что нередко, а почти что всегда, потому и женился рано.
      Борисков наблюдал его, когда он шел по улице: он был явно в растерянности, крутил головой по сторонам, откровенно пялился на женские груди и задницы. Выглядело это просто неприлично. Женщины от него шарахались. Однако помочь мужику было практически невозможно, тут нужна была профессиональная сваха, сводящая тех невезучих, кто уже отчаялся найти себе пару, или же начать ходить по проституткам, что было рискованно для здоровья. Тот помучился какое-то время, да и позвонил в бюро знакомств, и далее получилась следующая история. Он сам был худой, как глист, а ему там подобрали толстую тетку и к тому же накрашенную до безобразия, – выглядела она как попугаиха – да еще ей было постоянно жарко и душно, она обмахивалась веером прямо во время спектакля, куда они тогда пошли, да так, что ему было просто холодно, он с тех пор с содроганием называл ее не иначе как "дама с веером". Кроме того, она в антракте поглощала пирожные, потом еще в кофейне после театра что-то ела. Идти к ней домой он даже не рискнул, хотя она и приглашала. Не исключено, что она сразу начала бы там готовить еду. Он вполне допускал, что путь к сердцу мужчина лежит через желудок, в этом была определенная истина, но пирожные тут были совершенно ни при чем. Очень красная губная помада, пачкавшая зубы, поры на лице, замазанные толстым слоем пудры, не слишком удачно крашенные волосы ужасно раздражали его. Может быть, люби ее хоть чуть-чуть, он этого не заметил бы, но тут все выпирало слишком явно и вблизи резало глаз. Возможно, есть некая правда в довольно тупом утверждении: "Нелюбимая женщина непременно должна быть красивой". Он сунулся, было, на специальный сайт знакомств в
      Интернете и получил довольно большое число заявок на себя, среди которых было немало женщин далеко за сорок, которые в анкете мечтали о сексе несколько раз в день (где же такого мужика-то найти), а некоторые писали, что их возбуждает член не менее, как восемнадцати сантиметров, потом были заявки от девушек помоложе из других городов, которые просто хотели жить в Питере и даже какой-то молодой педрила в своем письме настойчиво предлагал отсосать у Блинова, сперму тут же проглотить бесплатно, но взамен требовал от Блинова
      "жесткого анала". Женщины, которые Блинову понравились по фотографиям, не отвечали ему вовсе, зато в большом количестве писали дамы "плотного телосложения", по сути, варианты той самой, которая
      "с веером". Одна еще хвасталась тем, что заняла первое место среди приемщиц в сети химчисток. Блинов на это сказал так: "Я был просто обескуражен, поскольку не мог похвастаться такими успехами…" Он
      Витьке Зимаеву (Борисков их уже давно познакомил, иногда вместе ходили в пивнари) при встрече нередко пенял:
      – Завидую я тебе: все у тебя, Витя, в жизни просто. Счастливый ты человек. Разлюбил – взял да и развелся. Я же когда разводился – столько нервов потерял! А у меня парень с работы – так он, рассказывает, столько узнал о себе от жены во время развода, какая он, оказывается, сволочь и какой гад и козел, и причем всегда таким был, изначально, – что даже оторопел. Тогда, спрашивается, зачем же она жила с ним так долго? К тому же она раздела его чуть не до трусов – забрала все, что можно было взять – а он и тому был рад, что целый остался. Вполне могла и отравить. "Истинное лицо женщины и отношение ее к себе можно узнать только во время развода", – позже утверждал он.
      – Перегибает мужик, – сказал на это Зимаев, разливая водку по стопкам. – Женщина всякое может сказать в сердцах и иногда вовсе не то, что думает.
      Олег Катышев, врач со второй терапии, которому было уже тридцать пять, тоже искал, искал и вот, наконец, ему показалось, он нашел себе подходящую подругу. Он раскинул перед этой женщиной все свои сети хвастовства и обольщения. Чистый павлин в период спаривания. И сработало. Потом утром проснулся, в уме просчитал оставшиеся деньги, прижался к ней сзади, обнял ее, взял в руку мягкую грудь, уткнулся лицом в душистые волосы. Подумал: "Что я могу ей дать?" Ее папа, например, подарил ей машину, давал деньги. Она никогда не бедствовала и не знала той жизни, когда надо каждый день добывать
      "хлеб насущный" – он всегда у нее был. Папа при знакомстве вполне мог спросить: какая у тебя зарплата, такой вопрос в любой другой ситуации был некорректен, но в этой – вполне определен и оправдан, даже необходим. И он означал: "Я отдаю тебе свою единственную дочь, и хочу быть уверен, что она и мои будущие внуки не будут ни в чем нуждаться". Сказать про свою реальную зарплату у него просто не повернулся бы язык, пришлось бы врать, но даже соврать намного не получилось бы. Еще и другой актуальный вопрос мог прозвучать: "Ну, и где вы будете жить?" – Правдивый ответ был: "Не знаю, наверное, у вас!", и такой правдивый ответ уж никак не подходил. Негде жить – так не женись! Есть ли у тебя какие-то перспективы в работе, возможность карьерного роста? Какой вообще может быть карьерный рост у врача? Заведующий отделением? Так это все равно, что ванька-ротный. Главный врач? Да это вроде уже и не врач вовсе – совсем другая, административная работа. Сам бы туда не пошел.
      Профессор? Это для учебных заведений. И даже не придумаешь про карьеру. Они были очень туманные, просто очень, ну очень туманные…
      То есть никаких перспектив не было. Однако он неожиданно для себя все же сделал ей предложение:
      – Выходи за меня замуж! Выходи! Ты не пожалеешь! – последняя фраза, впрочем, прозвучала у него не слишком уверенно. Было совсем не факт, что она однажды не пожалеет. Зарплата у него была очень даже средняя, жить семьей было негде. А правило "С милым и рай в шалаше" – в современном мире давно не действовало. Всю жизнь работать, еще работать, гнуть спину на даче летом – на это могла пойти только женщина, у которой никаких других предложений не было и которой просто деваться было некуда, но не она.
      Однако встреча с будущими родственниками прошла неожиданно гладко.
      То, что он работает врачом, да еще с тому же является кандидатом наук, будущего тестя привело в полный восторг, и он сказал, что подарит им на свадьбу двухкомнатную квартиру, которая, как оказалось, уже была как раз для такого случая давно прикуплена. И будущая теща тоже была в полном восторге. Оба родителя просто мечтали выдать дочь замуж. Совершенно не исключено, что это был просто первый приличный мужчина, с каким она появилась, а те, что были до него, представляли полный кошмар. Блинов об этом ничего не знал, просто у него возникло некое подозрение. Отец подруги был состоятельный человек, деньги его не очень волновали, и не были проблемой. Его волновала дочь. И ему нужны были внуки. А врачей он уважал по жизни. Еще бы: ученые люди! Сам он в свое время закончил только ПТУ. Да и то с трудом.
      Однажды во время посещения родного городка прямо на улице Борисков встретил Сашку Лютикова. Лютиков был у них в классе самым маленьким, но довольно активным и хорошо учился. Посидели с ним в местном кафе, причем Лютиков угощал. Он рассказал, что работает заведующим каким-то там отделом в районной администрации. Видно было сразу: процветает. Говорил, что ничего особенно делать не надо, выпрашивать
      – сами приносят. Они уже приучены всеми предыдущими поколениями жителей России. Отказаться от денег – и трудно, да и неприлично.
      Люди дали, ты взял и им от этого спокойнее. Это как наш вариант восточного бакшиша. Без этого никуда – национальная традиция.
      – Я бы и без этого сделал, и так нормально платят. Еще через жену держу магазин. Но дают – бери, как откажешься? В России так принято.
      Главное специально ничего не вымогать. Люди знают: есть земля, ее кому-то обязательно отдадут, но первее отдадут тому, кто хоть что-то даст.
      Другой одноклассник, который хоть как-то изредка проявлялся, Лешка
      Романов, работал водителем-дальнобойщиком. Обожал придорожных проституток. Борискову доводилось несколько раз ездить по трассе на
      Москву на машине. Действительно там стояли проститутки, причем некоторые явно школьного возраста. Нарочито яркий макияж, черные колготки, короткие юбки. И главное, это было почти бесплатно.
      Дальнобойщики их очень любили. Лешка не только дорожных проституток любил, но и ближних женщин своих меня постоянно. Женщин он менял постоянно. А кончилось тем, что как-то в районе Твери в какой-то придорожной закусочной на трассе познакомился с официанткой. У той женщины был ребенок – мальчик лет восьми. Они полюбили друг друга, и когда встречались, ходили, взявшись за руки. Чем это кончилось,
      Борисков не знал (а может быть, даже еще и не кончилось), было известно только, что приезжал муж той женщины с командой друзей
      Лешку ловить и бить. Романов несколько дней прятался в своей квартире за железной дверью, они же караулили его в круглосуточном кафе напротив подъезда, ожидая, когда он выйдет. Он все же как-то незаметно выбрался и уехал в очередной рейс. Проблема, однако, так и не была решена. Опасность внезапного нападения все еще оставалась.
      Он стал искать знакомых в бандитской среде, чтобы отбили. Тут нужно было просто показать, что у него есть "крыша". Вспомнили знакомого парня из параллельного класса Кольку Гусева (Гуся), бывшего спортсмена, который в лихие девяностые сколотил группировку и контролировал пол родного города, стали искать его телефон. Гуся найти оказалось довольно просто: позвонили однокласснику, тот тут же продиктовал номер мобильника. Гусь даже обрадовался, тут же принял решение, хотя сразу же и попросил кое-чего отвезти в Москву.
      Кратковременной демонстрации силы в виде джипа и черного БМВ с внушительными ребятами оказалось вполне достаточно. Никакой стычки даже не произошло. Те так и уехали ни с чем.
      Был еще такой одноклассник Саша Игумнов. Реально талантливый человек. Еще в школе он великолепно рисовал, хотел стать художником, но почему-то поступил в училище подводного плавания имени Ленинского
      Комсомола, закончил его и много лет служил на атомной подводной лодке. Однажды у них на лодке случилась серьезная авария, и ее с огромным трудом притащили на базу. Командир и его заместитель даже получили Героя, но больше из экипажа никто ничего не получил, даже медалей. В другой раз на лодке, прямо в рубке управления случился пожар, с которым они с трудом справились сами, но не сообщили о нем на базу, потому что по этому случаю неизбежно были бы сделаны оргвыводы – без этого в армии просто не бывает, и звездочки точно слетели бы. Хотели сразу вернуться домой и там починиться окончательно, однако неожиданно получили приказ сразу, без захода на базу, идти на учения, а к ним зачем-то была послана комиссия. За самое короткое время следы пожара были наскоро замазаны краской, завешены, а членов комиссии с первых их шагов на подводном крейсере начали поить спиртом. Был еще один эпизод, когда, будучи замечательным рисовальщиком, он выпустил юмористическую стенную газету, где изобразил девушку топ-лесс, причем спиной к зрителю и там же нарисовал глядящего на ее в бинокль морячка. Газета была усмотрена каким-то гнусным типом из политуправления и вдруг пошел дикий хай, что на лодке "при попустительстве" происходит чуть ли не умышленное разложение коллектива. Газету эту тут же изъяли, повезли в штаб, а Игумнову реально грозила потеря звездочки. Спас положение какой-то адмирал из штаба, который, поглядев на рисунок, расхохотался и сказал: "Вы что, сдурели, это же полная ерунда.
      Отстаньте от человека!" Было удивительно и чудесно, что среди привычных тупых дуболомов оказался хоть один человек с мозгами. Эта непреодолимая, даже какая-то нарочитая тупость начальников была, пожалуй, самая страшная и, увы, наверно, вечная черта армии, в которой он служил.
      Игумнов был спокойным человеком, с ненавязчивым ироничным юмором.
      Характером он напоминал Борискову его родного дядю Колю. Дядя Коля всю жизнь был шпионом за границей, и будто бы даже какое-то работал под прикрытием в Америке, но там его раскрыли. Родственникам сказали, что он умер при исполнении служебных обязанностей и даже соорудили ему могилу, где он и был похоронен позже, когда умер по-настоящему. Борисков мало что знал о его жизни, известно было, что он еще сколько-то времени работал в Японии, и там его снова раскрыли американцы, и его оттуда вывозили на нашем танкере. Когда он уже был в отставке, он жил в Петербурге и под Вырицей у него была дача. Он был совершенно лысым, ходил всегда в кепке, сам был небольшого роста. Как-то они с его родным младшим братом, дядей
      Васей, в противоположность ему огромным детиной под два метра ростом, ехали на последней электричке на дачу. В вагон, как это водится по выходным, влезла подвыпившая компания с гитарами, стали орать песни. Оба дяди, вместо того, чтобы перейти в другой вагон или сидеть молча, конечно же, сделали замечание. Те полезли в драку.
      Первым вступил в бой, конечно же, дядя Вася – как самый большой, – и ему здорово досталось, и тогда вступил дядя Коля. Уже через несколько минут хулиганы умоляли их отпустить, и выкатились из вагона на следующей остановке. Борискову и сейчас становилось смешно, когда он вспоминал, в каком виде дядья тогда приехали и к ним: мрачный дядя Вася с синяками под обоими глазами, с распухшим лицом, а рядом как всегда улыбающийся (западная привычка) дядя Коля в своей неизменной кепочке и без каких-либо видимых повреждений.
      Как-то он приехал уже к Борисковым на дачу мае, привез хороший коньяк, закуску, попросил: "Давай, Серега, сядем-ка в саду, не хочу я в доме. Ящики какие-нибудь придумай, или табуретки…" Они устроились под цветущими яблонями, хорошо посидели, осыпаемые белыми лепестками. Это был последний раз, когда он видел. Куда-то он исчез.
      Вроде и не умирал. Дядя Коля был двоюродным братом отца Борискова.
      Виктоша его просто обожала.
      А года два назад на том же кладбище, где теперь лежал Геныч, только с другого края хоронили еще одного одноклассника Вовку
      Талызина. Парень был далеко не отличник, хулиганистый, но по жизни человек очень хороший. Жил он в деревне Покровке недалеко от города и каждый день ездил в школу и из школы на автобусе по проездной карточке. Борисков уже потом во взрослой жизни много раз проезжал эту деревню на машине – ехать оттуда до города было всего-то минут десять, – а тогда казалось, что Вовка живет очень далеко. У них там, в деревне, был сельский клуб под стандартным названием "Колос", где в будни иногда показывали кино, а по субботам были танцы, на которых происходили жесточайшие драки. Отлупленных выносили за руки и за ноги и тут же складывали, или же скидывали их в заросли крапивы и полыни за клубом. Но главные бои развертывались сразу после окончания танцев на ближайших улицах – выяснялись отношения. Это было что-то вроде традиционного местного спорта. Борисков с
      Талызиным всегда были в дружеских отношениях, но сразу после школы пути их разошлись. Борисков только однажды его случайно встретил где-то в стельку пьяного.
      Потом знакомый мент рассказал, как все было с Вовкой, то есть, как эксперт все описал в деле. Они с приятелями сидели у него дома за столом, пили, затем отчего-то разругались, и один ткнул его вилкой в горло. Вовка и боли поначалу не почувствовал по пьянке, рукой отбил
      – четыре глубокие царапины засочились кровью. Он вскочил, пытался убежать от них – все пятки у него были в крови. Лысина так и сверкала. Потом они его свалили на пол, прыгнули ногами со стола на лицо и проломили переносицу.
      Года три назад однажды позвонил другой товарищ по школьному детству Коля Мандрыкин. Вот он действительно попал в страшную историю. Его дочку, учившуюся на первом курсе института и жившую в общежитии, посадили на героин. Из дома стали пропадать вещи. Он конечно сразу забрал ее из института и запер дома. Он одно время пытался вообще не выпускать ее из дома, с криками и скандалами запирал ее в квартире на ключ, но она спускала с балкона нитку и ей внизу привязывали "герыч" и шприц, и она его к себе затаскивала в окно. Пока в долг. Торговцы наркотиками даже приходили к нему требовать ее долги. Оказывается, весь, в общем-то, небольшой городок был пронизан системой, накрыт сетью сбыта, на которой кормилось куча народу. Это был целый слой населения, которые знали друг друга, тут же узнавали себе подобных среди любой толпы. Такой наркоман приедет в любой город России и тут же достанет дозу. Он каким-то образом мгновенно узнает, где ее можно купить. Мандрыкин считал, что их надо всех убивать, и, казалось бы, действительно, чего их жалеть – бесполезные, злые люди. Будучи токарем, он даже переделал газовый пистолет под боевой. Говорил незвязно: "Издалека из него, конечно, не попадешь, а с близи, в упор – без проблем! А если будут менты задерживать, говорил, подорву себя гранатой. Это – как зараза, опухоль, они убивает все, к чему прикасаются. Общество начинает гнить. Вчера видел, как наркоманы на улице отобрали у девчонки мобильный телефон, толкнули, ударили головой о стену. Потом побежали в темноту парка. Их всех надо убить. Они все заражены! Происходила какая-то вахнакалия преступного мира: сутенеры, бандиты, рэкетиры, воры, наркоманы. С чего это они вдруг свободно ходят по улицам?" -
      Его буквально трясло. Дочку Мандрыкина тогда устроили в наркологическую лечебницу, и что было дальше, Борисков не знал и спрашивать боялся. Предпочел быть в неведении.
      А из девчонок Борисков однажды летом встретил на рынке лишь Иру
      Варапаеву. За двадцать пять лет из просто крупной и веселой девчонки она превратилась в огромную накрашенную бабищу с большими грудями, которые, если бы не лифчик, отвисали бы, наверно, чуть ли не до колен. Замечательная была женщина. Как-то однажды уже лет через десять назад они с ней покувыркались очень даже неплохо.
      Кстати, окончив школу, Борисков, в общем-то, быть врачом поначалу вовсе и не собирался. Он даже записался на подготовительные курсы в электротехнический институт и регулярно посещал их, проживая в это время в родственников на Петроградской. С факультетом он никак не мог определиться, и еще никак не мог сфотографироваться, поэтому и документы не сдал. В конце июля, случайно проходя мимо Первого медицинского, зашел туда и вдруг неожиданно для себя сдал документы.
      Мыслей и мотиваций своих по этому поводу он теперь совершенно не помнил. Все получилось несколько случайно. Экзамены тоже сдал без проблем.
      Кто-то из ребят как-то ему на это попенял: "Вот ты, Серега, не по призванию пошел в медицину, а вот я – по призванию!" Иногда Борисков думал, что пойди он в другой институт, скажем в ЛЭТИ, то есть вовремя тогда сфотографируйся, жизнь его была бы совершенно другой.
      Он мог бы стать программистом, зарабатывать приличные деньги, он никогда не встретил бы Софьи, Киры и наверняка был бы теперь женат на другой женщине. Однако поступил он именно в медицинский.
      Потом был бесшабашные первый и второй курсы, закадычные тогда друзья-приятели Дима Оленев, Андрей Салтыков, потом стройотряды, другие друзья, поиск любви. Второе институтское лето Борисков провел в стройотряде в Северном Казахстане. Ехали тогда в Казахстан специальным эшелоном и как-то уж очень долго. С каждым днем все сильнее жарило солнце. В одном городке стояли чуть не полдня, даже сходили там в кино. Отряд стоял в селе Николаевка. Строили там школу. Борисков приехал туда с длинными, чуть ли не до плеч, волосами, но в первый же день его послали работать на растворо-бетонный узел, и от цементной пыли и пота волосы его на голове к вечеру буквально закаменели, как каска, он даже голову не мог почесать и ему пришлось в тот же вечер постричься наголо.
      Сильные, несущие пыль ветры, жара, мухи, запах коровьего навоза – таким запомнилось то лето. Помниться, в какой-то день случилось полное солнечное затмение. Они наблюдали его сквозь закопченные кусочки стекла. Было странно видеть, как на землю посередь дня опустились настоящие сумерки. Душными ночами ходили купаться на карьеры, прыгали с высоты в воду. Борисков прыгать вниз головой не рисковал, а были ребята, что сигали со скалы ласточкой. А прыгать приходилось в темноту, вроде как должно было быть очень глубоко, но
      Борискову все равно было боязно. Он сиганул "солдатиком", да и то падал с замиранием сердца. Было очень темно, назад шли по дороге чуть ли не на ощупь.
      В один из выходных дней собрались идти за грибами в лес на сопки.
      Идти со всеми за грибами им с Вовкой Колпачевым был лениво. Решили и не ходить. Залегли спать на стогу. Ярко светило солнце, небо было пронзительно голубое. Это был один из счастливых моментов жизни.
      Проснулись, когда услышали в отдалении голоса. Из Казахстана возвращались тоже на поезде. После отвальной целый день отпивались кумысом.
      Из таких поездок в стройотряды были вынесены интересные впечатления, одно из которых состояло в том, что оказывается в стране царит полный бардак.
      Все эти два года что-то в Борискове неуклонно менялось. Что потом были какие-то два года – не заметишь как и пролетают, а тогда это было очень много. Это был важнейший период жизни, становления. Ты проверяешься, кто ты такой есть на самом деле. Жил сначала на съемных квартирах, а потом в общежитии с негром из Ганы – Томасом.
      Томас считал себя старожилом, а значит хозяином комнаты и пытался наводить дедовщину. Такие ввел порядки. Борискова поселил в глубине комнаты – у входа, сам жил за ширмой, где окно. Часто приводил к себе девок, всю ночь они шумно трахались, мешали Борискову спать и заниматься. Постоянно происходили и другие мелки стычки. Наконец,
      Борискову это надоело, и он, по совету опытного товарища, запер дверь и избил Томаса. После этого они с Томасом стали лучшими друзьями. Самое поразительное, что избиение не вызвало никаких обид.
      Томас Борискова сразу зауважал. Жилищные условия Борискова тут же улучшились. Комната мгновенно была перепланирована. Теперь, перед тем чтобы кого-нибудь притащить из женщин, Томас всегда спрашивал разрешения, а иногда и Борискову предлагал присоединиться.
      Впрочем, была одна самая умная девочка в группе, которая по-тихому договорилась с комендантом, платила ей сколько-то денег и жила в комнате совершенно одна. Возможно, там кто-то еще формально и числился – что сделать было не сложно. Впрочем, она это дело не афишировала, чтобы никому, и прежде всего себе не подводить.
      Родители присылали ей достаточно денег, но она дежурила медсестрой и вовсе не из-за денег, а чтобы получить сестринскую практику, которая для будущего врача всегда чрезвычайно полезна.Но любви все еще не было.
      На следующий год был уже Мурманск и там девушка Маша. Казалось, вот она, любовь. Но это было только предчувствие любви, нега предлюбви, и лишь потом она пришла, любовь. Начались метания, неудачи, соперничество. Плохие поступки, неправильные решения, имевшие отдаленные последствия. Именно тогда в его жизни появилась
      Евгения. Тогда он вел дневник, и в тот день там появилась такая запись: "Что-то случилось". Он поначалу даже не понял, что это такое, а просто подсознательно пытался постоянно быть с ней рядом и хотя бы случайно коснуться, узнавал ее по шагам. Он тогда совершенно еще не знал, как это – любить и не представлял, что с этим делать.
      Ревновал ее ко всему миру. Потом появился и первый настоящий соперник. Фамилия его была Бурков. Коля Бурков в общем-то был нормальный парень, но в отношении женщин идея Буркова была проста и глобальна: "Переспать со всеми". Борисков ненавидел его до сих пор, а тогда – просто видеть не мог, шел поздно вечером по проходу между корпусами к общежитию, и вдруг подумал: вот тут подкараулить бы его и дать по темечку молотком. Это была просто случайно промелькнувшая мысль, но потом Борисков подумал, что наверняка есть люди в схожих ситуациях, которые такую идею вполне могут воплотить в жизнь. Жизнь человека чрезвычайно хрупка, и это притом, что иногда люди выживают в каких-то совершенно невероятных ситуация, например, при падении с большой высоты без парашюта – с самолета. Борискову казалось, что число неявных убийств значительно большее, чем представляется.
      Алкоголику жена или соседка могут дать отравленную водку, и потом сказать, что он сам ее где-то купил. И докажи тут умысел. Могут быть превышены дозы сердечных препаратов, человек, будто бы поскользнувшись, может выпасть в окно при мойке стекол, угореть, якобы случайно быть убитым током, не выбежать при, казалось, случайном пожаре. Наверняка существуют научные способы выяснения истины, но в случаях, когда причина ясна и явного умысла нет, ситуация неразрешимая. Потом Борисков снова был с Евгенией, но всегда оставалось ощущение, что это вот-вот кончится.
      Борискова всегда поражала такая разница видения мира, когда ты любишь и когда не любишь. Он помнил тот день, когда впервые встретил
      Женю. Сначала было обычное утро, потом они с ней встретились, куда-то прошли вместе, и все изменилось, и трудно было уже вспомнить, как это все было и чувствовалось до нее. С этого момента вся жизнь Борискова была разделена на период "до Жени" и "после встречи Жени".
      Борисков всегда обожал лето и жару. В тот год на город упала жара.
      Эти несколько дней, реже неделя лета, запоминаются надолго, их потом помнят целый год. Женя в такие дни приходила домой, скидывала с себя все и, пока не залезала под душ, какое-то время слонялась по дому босиком и совершенно голая. В этот самый момент или сразу после душа ее можно было прихватить. Он караулил ее по дороге от ванной до спальни. Это была их давняя летняя игра. Женя делала вид, что сердится, поскольку потом приходилось снова идти мыться. Иногда потом уже оба болтались по дому голышом.
      Спать было невозможно, одеяло прилипало к потному телу. Спали тогда полностью нагишом – даже в трусах казалось жарко – лишь под одной простыней. Народ ночами шлялся по улицам. Купались всюду, даже в заливе, рискуя на мелководье распороть ногу об осколки бутылки.
      Огромное количество пива было выпито, тонны мороженого съедено.
      Лучшим местом были прогулки по реке. Продавцы в магазинах имели вид вареных раков. Они одурели. Свободная от предрассудков молодая публика перла в шортах и в майках, а некоторые даже пояс голые шли прямо в метро. Парень в вагоне выразился странно:
      – Жара дома стоит. Собака ходит с открытым лицом.
      С тех пор институт в памяти Борискова был связан только с любовью.
      Все остальное помнилось крайне смутно.
      Евгения тогда какое-то недолгое время подрабатывала в справочной скорой помощи. Борисков однажды там у нее был. В большом зале гудели голоса: "Скорая" – слушаю вас!.. Фамилия? Адрес? Возраст больной?..
      Как зачем? Может быть, ей надо педиатрическую бригаду… Я не грублю, почему это нельзя спрашивать у женщин возраст?.." За стеклянной стеной в справочном тоже все кипело. "Как, говорите, фамилия?.. Так… Домой не пришел? Когда? Пятнадцатого? Одну минутку… Сколько лет? Тридцать четыре? Одет был как? Красная рубашка была? Синяя куртка? Та-а-ак… Пятнадцатого вечером был с подобными приметами доставлен во второй городской морг. Съездите туда, может быть, ваш… Телефон запишите…"
      Отношения Борискова с Евгенией претерпевали разные этапы. Как водится в юности, на них огромное влияние оказывали книги, друзья и музыка. Так Женя однажды послушала одну эмоциональную песню и вдруг заявила Борискову: "Я от тебя ухожу!"
      Именно в период учебы в институте стали проявляться и некоторые неприятные вещи. Стало понятно, что есть талантливые люди, а есть не очень. Есть трудолюбивые, а есть – ленивые. Поначалу многие собирались стать хирургами. В этом был определенный романтизм, однако потом Борисков заметил, что когда резали лягушек и вставляли им в аорту тоненькую канюлю – у него это никак не получалось: сосуд рвался, а соседка по столу своими тоненькими пальчиками сделала это играючи. Другие руки. Борисков начал чувствовать и понимать, что есть вещи, которые он сделать не может.
      На пятом курсе в зимние каникулы Борисков, решив подработать денег, поехал в Новгородскую область. Строили там в одной деревне телятник. На беду все это время стояли жуткие морозы – за тридцать.
      Вода в умывальнике замерзала. Самое жуткое было возвращаться после работы через поле к деревне. Мороз там, на поле, был вообще ужасный
      – воздух обжигал лицо, снег визжал под валенками. Выли волки. Воду для строительного раствора приходилось постоянно греть. Строить в такие холода, наверняка было просто нельзя, но деваться было некуда.
      Другого времени не было. И как-то строили. Правда, получил небольшое обморожение кожи рук. Евгения его лечила.
      Учеба шла своим чередом, и по мере обучения мир менялся. Понимание строения человека изменяло отношение ко всему и все восприятие вселенной. Тогда это воспринималось очень остро. Он как-то попытался рассказать об этом Виктоше, но она его не поняла, и Борисков заткнулся. Виктоша не могла этого понять в принципе. У них ничего подобного не было. Медицина – клановая специальность. Это и особая система обучения и особое восприятие действительности. Виктоша раздраженно сказала на это, что Борисков бредит. Возможно, она и была права.
      Был на курсе и свой доморощенный поэт Петя Заслонкин. Он писал
      (правильнее будет сказать, строчил) стихи, которые из него хлестали, как вода из брандспойта. Заслонкин обожал всякие праздники и дни рождения, к которым всегда сочинял чуть не целые поэмы с рифмами типа "поздравляем-желаем", непременно выступая на всех застольях.
      Народ был в восторге: еще бы – свой поэт. Кроме того, недавно оказалось, что теперь Заслонкин создал и ведет собственную интернет-страничку, которая была буквально забита написанными им стихами и поэмами. Кто-то, возможно, их и читал. Судя по счетчику, иногда даже два-три человека в день на его сайт заходили.
      Особенно Заслонкин любил что-нибудь сварганить к Восьмому марта.
      Всем девушкам в своей группе сочинял индивидуальные стишки в открыточку, типа:
      Пусть солнце из окна,
      С гвоздей сверзятся рамы.
      Тебе посвящена
      Моя кардиограмма. или еще Борискову запомнилось, застряло в памяти стихотворение из такой открыточки:
 
      Когда-нибудь вспомнится что-нибудь
      Типа: патанатомия.
      Чья-то физиономия.
      Анныивановнино ворчание.
      Перед зачетом отчаянье.
      И солнечный блеск нечаянно
      Сквозь кленов листву замечаемый…
 
      И этот вечер.
      Как фотоснимок засвеченный.
      На рояле оплывшие свечи.
      До встречи, друзья!
 
      И прочее в том же духе. Анна Ивановна, кстати, была бессменной старостой их группы и ее изначально называли по имени-отчеству, хотя и на "ты", впрочем, нередко бывало и "Анка". Оказалось, что у
      Заслонкина были написаны чуть не целые поэмы. Причем, поэма писалась с ходу, почти без помарок, чем он очень гордился. С точки зрения
      Борискова все это было ужасно и напоминало ему пение под караоке, которое могут вытерпеть разве только очень пьяные, глухие или сами поющие. Музыкальных профессионалов типа Брамса, Шопена или Свиридова тут же бы стошнило, и притом мучительно. Впрочем, это была безобидная забава. Так же как и эти стихи, которые Заслонкин сочинял в огромном количестве. Сам он на любую критику в свою сторону говорил: "А всем моим родственникам и знакомым нравится!" Но всех этих его родственников и знакомых поражала сама возможность и способность говорить русским языком в рифму и не матом. Ведь как они сами не пытались, придумать другую рифму, кроме как "смородина – родина" или "поздравляю-желаю" – ни у кого из них не получалось.
      После пятого курса ребят послали на военные сборы. Борискова распределили ехать в Лиепаю. В Риге была пересадка и несколько часов свободного времени. Там они с Хлебниковым и еще с другими ребятами долго искали хоть какой-нибудь пивной бар и только с очень большим трудом нашли. Прохожие их посылали в совершенно разные стороны. Но посидели там очень хорошо. Пивной бар назывался "Под дубом". Потом сели в поезд до Лиепаи. С вокзала их привезли на автобусах на военно-морскую базу. Потом всех построили на плацу и стали распределять по частям. Борискова, Хлебникова и еще одного парня распределили в группу кораблей ОВР (охрана водного района). Так он оказался на морском тральщике "Комсомолец". Там его, в общем-то, никто не ждал, но мичман, который был командиром медицинской части, обрадовался, поскольку это давало ему возможность отдохнуть, то есть на службу не выходить. Борисков получил койку в помещении медпункта, но ни разу толком не выспался, потому что с утра до вечера постоянно на весь корабль орала трансляция, то стоиться на зарядку, форма одежды такая-то, то "приступить к проворачиванию механизмов" и так далее, а самая приятная была вечером: "Команде пить чай". На чай давали кусок белого хлеба с маслом. Однажды он обнаружил: на масле отпечаталась крысиная лапка. Крыс на корабле было необыкновенно много, а на громадном крейсере "Свердлов", где находился знакомый парень с курса Леха Игумнов – вообще ужасно. Леха ночью практически не спал: очень боялся, что они будут кусать его за ноги.
      Воспоминание об этих сборах на флоте у Борискова было связано с тошнотой и запахом нагретого моторного масла. Несколько дней они были в море, и все эти две недели там бушевал шторм. Когда вышли за молы, тут же началась качка, Борисков благополучно слег и какое-то время лежал в мучениях и тошноте. Качка была страшная, пройти по кораблю ровно было просто невозможно. На палубу выходить запретили вовсе, чтобы не смыло. Сквозь стальные заслонки иллюминаторов от ударов волн просачивалась вода, вещи болтались и катались по все каюте. В тот первый день Борисков и не обедал, но вечером, когда по трансляции объявили: "Команде пить чай", взбодрился. Кормился он в матросском кубрике, чаю попить, понятно, при такой тошниловке не удавалось, но хлеб и масло требовалось неотложно забрать, иначе оно было бы безжалостно сожрано. Борисков лежа накинул ботинки, продышался и стремглав бросился в кубрик, болтаясь по коридору от стенки к стенке. Спустившись по трапу, он схватил со стола свою пайку, стремительно помчался назад и прямо в ботинках упал на койку, чтобы отдышаться. Что они там, в море, делали, куда шли, – никто, естественно, матросам не говорил, не ваше дело. И даже хлеб ели консервированный, потому что свежий закончился. Он был чем-то пропитан, кажется спиртом, и для его восстановления его нужно было нагреть, чтобы спирт испарился. Греть-то его грели, но видимо не додерживали в печке, и хлеб получался горький, противный. Нечто подобно произошло, когда через несколько лет случайно на банкете пролили водку в тарелку с нарезанным хлебом, и Борисков укусил, не заметив, пропитанный водкой кусок, тут же и вспомнил тот корабельный хлеб. А вот на крейсере, рассказывали ребята, была своя пекарня.
      Ночью охотники на крыс залезали в тестомесильню, вооруженные кистенем, на какое-то время выключали свет, и крысы туда начинали лезть, и по ним надо было лупить кистенем. Крыс этих собирали, и говорят, был обмен крыс на отпуск. Некоторые из матросов, которые не могли набрать, меняли или покупали крыс у других. Такие ходили истории. Борисков верил в них и не верил. Но однажды сидели в кубрике и смотрели телевизор, когда вдруг откуда-то с проходящих под потолком труб сверзилась огромная крыса и тут же куда-то унеслась. А один раз на куске масла он увидел четкий след крысиной лапки.
      В конечном итоге, то от шторма, то ли от старости, прямо в море от корабля что-то там снизу отвалилось, он набрал в отсек забортной воды и, изрядно отяжелевший, вернулся на базу. Там сначала сгрузили на склад боезапас, потом пошли на свое место. Голова трещала как после серьезной многодневной пьянки. Команде сказали, что, скорее всего, корабль будут ставить в сухой док.
      На следующий день играли в футбол с экипажем другого морского тральщика. И продули со счетом 3:0. Борисков стоял на воротах и опозорился, пропустив все эти три мяча. Кроме того, к окончанию матча он весь с ног до головы был в грязи, и вечером пришлось стирать робу и тельняшку. Сменки у него не было, и, ожидая, пока высохнет тельняшка, он сидел на палубе голый по пояс, читал книжку.
      Ветер с моря холодил ему спину, и по коже пробегали мурашки.
      Двадцатого июля в свой день рождения Борисков отпросился у командира и сошел с корабля будто бы по делу в госпиталь, где работали Витя Зимин и Санька Жуков. Выпить у них не было, просто поговорили, выпили чаю, потом пошел к себе. По дороге сел в сквере на скамеечку, стал писать Евгении письмо. Пахло морем. Совсем рядом у причальной стенки стояло огромное госпитальное судно "Обь". Через сквер мимо Борискова разболтанным строем куда-то прошла вся в черном мелкорослая команда подводной лодки.
      К обеду, Борисков вернулся к себе на корабль, поднявшись по трапу и козырнув флагу на корме. Таков был порядок. В бухте колыхалась радужная пленка. На корме матрос с сачком на шесте вылавливал или отгонял от борта к другому кораблю плавающий мусор и дерьмо.
      Пообедали. Бачковой "помыл" посуду. На тральщике мытье посуды заключалось в том, что алюминиевую миску просто протирали газетой.
      Еда была очень жирной, и мыть ее нормально в тех условиях было действительно крайне неудобно. Борисков, как медработник, пытался, было, в это дело внести усовершенствование, но у него ничего не вышло и он на это дело плюнул.
      Было так тоскливо, что после обеда Борисков решил навестить
      Хлебникова, вдруг у него есть что выпить спиртного.
      Хлебников находился на судне связи, которое стояло прямо к борту борт с "Комсомольцем", однако зайти туда по трапу Борискову не удалось: какой-то мичман с мостика заорал на него: "Эй, ты, куда прешь?" Пришлось перелезать через борт. Был священный адмиралтейский час. Все на корабле дрыхли без задних ног. Тучный Хлебников, конечно же, тоже спал в медпункте. Насилу он открыл глаза. Поболтали.
      Говорили, что через какое-то время после окончания института он внезапно умер от острой сердечной недостаточности.
      Общее впечатление от этих сборов состояло в том, что на флоте тоже царит полный бардак.
      Лет, наверное, через пять после окончания института Борискову отправили на сборы на Северный флот. Там его поставили заменять ушедшего в отпуск штатного корабельного врача. Сборы те прошли довольно спокойно и скучно. Впрочем, там, во время парада, произошла одна пренеприятная, но довольно героическая история. Впереди колонны шли барабанщики, один из них выронил барабанную палочку, а шедший сзади курсант наступил на нее ногой, прокатился на ней, чуть не упал и наткнулся шеей на штык идущего сзади. Лезвие распороло ему мышцу шеи прямо под правым ухом. Из раны струей на воротник полилась кровь, оставляя следы на асфальте. Но он героически продолжал идти и держал свое место в строю все время парада, чем вызвал восторг у присутствующих. Бывают бесполезные вещи, а бывают и бессмысленные поступки. Борисков тогда участвовал на уровне зажимания раны на шее и накладывания давящей повязки, да помогал ставить носилки в машину в госпиталь. Больше ничего интересного не происходило. Каждое утро в его каюте появлялась пара-тройка матросов с какими-то жалобами, не желавших идти на зарядку. Кого-то он освобождал, записывая в специальный журнал, а кого-то посылал подальше.
      Была уже поздняя осень. Как-то с другими офицерами стояли на пирсе. С корабля на причальную стенку с кормы полетел камень с привязанным к нему веревкой, или, на морском жаргоне, "концом", за который надо было уже из воды вытащить причальный трос и набросить его на кнехт. Было довольно холодно, и даже смотреть было страшно, как можно тащить такую мокротень из ледяной шуги. Стоявшие тут офицеры тут же заревели команды, матросы сделали вид, что не слышат или заняты другими делами, только один матрос щуплого вида, помчался ловить этот конец, ему еще по пути врезали пендаля, он хватал его голыми руками, тащил из ледяной воды. "Ну, точно сейчас у него будет обморожение пальцев!" – подумал Борисков, которому даже смотреть на это было страшно. Пара-тройка человек на корабле и так уже ходила с забинтованными руками, причем очень довольные, потому что в связи с этим их освободили от утренней зарядки.
      Там же, на сборах, он сдружился с капитаном медицинской службы
      Олегом Новиковым. Он лет уже десять работал военным врачом и на каждое событие у него наготове был аналогичный случай из этой его службы. Была такая история: как-то привезли сразу на многих "скорых" чуть ли не пятьдесят матросов, отравившихся антифризом, то есть с острой почечной недостаточностью. И тут сложилась страшная ситуация и чудовищная лотерея. Пострадавшего народу было много, а систем гемодиализа (искусственная почка), только три, позже задействовали резервы в других клиниках, но и их не хватало. Кого-то взяли, а кого-то не успели. Потом была какая-то запутанная история с сотрудниками ФСБ, которых явно намеренно отравили таллием. Причем дозы всем достались разные, но даже у тех, которым попало мало или не досталось ничего, отмечались выраженные симптомы отравления – сработал психический фактор. Новиков учился в Военно-медицинской академии. Борисков всегда считал, что они не вполне военные. Как-то был там по какому-то делу. Посереди плаца после сильного дождя образовалась здоровенная лужа. Никто в эту лужу из слушателей академии, жалея обувь, не пошел, строй обтек ее и за ней соединился, как вакуоль, что привело начальство буквально в бешенство.
      Что касается того проклятого запаха нагретого моторного масла, то
      Новиков, ходивший несколько раз в "автономку" на подводной лодке, сказал, что этот запах преследует и его. Он рассказал, что через какое-то время после погружения все запахи исчезают, и остается только один – тошнотворный запах нагретого масла. Зато потом, когда они всплыли на полюсе, открылся люк и чистейший ледяной воздух
      Арктики ворвался, обжигая ноздри, целая череда запахов в одни миг прокрутилась в мозгу: апельсинов, духов, женщин, цветов – как будто происходила перезагрузка запахов жизни. В каждый такой поход они обязательно брали какую-то живность: мышек, попугаев, морских свинок, но никто из животных не выдерживал до конца похода – все почему-то дохли. Крысы на подводном крейсере тоже не заводились.
      Было как-то две курочки, которые выдержали весь полугодовой поход, но уже после возвращения на базу все равно сдохли.
      Кстати там однажды произошла история, которую Борисков до сих пор не вспоминал без смеха. Отметили день рождения одного офицера и компанией пошли шляться по военному городку (по сути-то всего десять домов), пулять петардами. Один запустил ракету, которая разбила на третьем этаже оконное стекло и влетела в квартиру. Видно было, как вспыхнула штора. Все оцепенели от ужаса. Вдруг по лестнице загрохотали шаги, и на улицу вылетел абсолютно голый мужик и за ним такая же голая женщина, но в одеяле. Эта женщина оказалась близкой подругой одного из офицеров из их компании, которая днем ранее якобы уехала в Мурманск по неотложным делам, типа навестить заболевших родителей. Тот офицер даже собирался на ней вскоре жениться. Так вот, оказывается, к этой подруге приехал любовник, с которым они намеревались пару дней покувыркаться в постели. Голого мужика долго гоняли по поселку.
      Таких историй в поселке было множество. Один заявил жене, что уходит на полгода в "автономку", а сам отправился пить к друзьям
      (там они пили два месяца), причем жена его спрашивала у командира дивизиона, и тот подтвердил, что да, лодка в длительном плавании.
      Затем, хорошо попив, этот тип перебазировался на квартиру к любовнице, которая находилась буквально в соседнем доме. Но и там тоже продолжал пить. Развязка наступила самым неожиданным образом, когда он, поддатый, пошел выносить мусор на общую помойку с ведром, в халате и в домашних тапочках, но назад на автопилоте пришел в свою настоящую квартиру, где его с изумлением и встретила жена.
 
      За все прошедшее после окончания института время Борисков был только на одном вечере встречи выпускников, как раз год назад. К его удивлению, народу собралось довольно много. Встретились хорошо, пообщались, посидели в ресторане, но после этого мероприятия у
      Борискова осталось чувство перенесенного эмоционального шока. Весь следующий день он приходил в себя. Виктоша стала спрашивать, что случилось. Попытался ей объяснить. Виктоша опять не поняла. Ну, встретились, ну, посидели. Ну, и что? И Борисков заткнулся. Голова же была переполнена эмоциями. Заснуть не мог. Тогда он пошарил по сусекам, нашел в шкафу недопитую бутылку коньяка, выпил стопку, постепенно стал успокаиваться, уснул.
      Почему-то на Борискова эта встречи очень сильно подействовала.
      Впрочем, тетка Нюра рассказывала, что отец на двадцать пять лет
      Победы, то есть, получается, конкретно в семидесятом году, съездил на встречу ветеранов. Надо сказать, что года до 1965-го День Победы как-то даже не особенно и отмечали, это как раз потом и начали – с двадцатилетия. И отец тогда стал искать медали, которые до этого просто валялись по дому. Появился у них там какой-то организатор, чуть ли не бывший комиссар их полка, списались, кого могли, нашли, и он поехал тогда в Смоленск, как раз на девятое мая. Им, бывшим молодым солдатам, было тогда около пятидесяти – в основном они были
      1922-23 года рождения, хотя встречались и постарше. Что там, на встрече, происходило, неизвестно. Скорее всего, ничего особенного: встретились уже взрослые люди, мальчишками когда-то вместе воевавшие, вспоминали, поминали погибших, выпивали. Но отец вернулся с очень расстроенными нервами. Тетя Тоня говорила, что он сидел за столом и у него буквально текли слезы. Тетка, сама участница войны, бывшая зенитчица, спросила: "Коля, ты чего? Я же тебе говорила: не надо было никуда ездить! Я так вообще никому не говорю, что воевала". Отец же, вытирая глаза, сказал ей примерно так:
      – Да я вовсе не жалею, что съездил, это было нужно, просто необходимо. Многих своих ребят встретил – семь человек из роты, а трое были вообще из нашего взвода – когда еще придется увидеться?
      Жалко, конечно, Вани Сапегина не было, моего лучшего друга, вместе два года кормились. Жив, но не приехал. Не получилось. И все, в общем, было очень просто: ну, встретились, с трудом, конечно, узнали друг друга, посидели, но что-то такое там произошло, и я теперь не знаю, как с этим жить дальше. Там было вроде бы все хорошо, поговорили, и у меня, когда были на возложении венков, было прекрасное настроение, а потом в ресторане что-то произошло. Сейчас даже не могу об этом говорить. – Он снова вытер рукавом глаза. -
      Просто не могу! И не спрашивай, Нюра, я сам не знаю, почему. Я просто не знаю, как теперь с этим жить! Я вдруг в один момент все вспомнил. А люди не меняются. Все стали старыми, но остались прежними по разговору, ужимкам, повадкам. Год тогда мы сидели в том лесу, сколько народу погибло совершенно зря просто немыслимо.
      Командир наш тоже там был. Мы же дошли до Германии, но всех почему-то волнует именно то время, когда мы год сидели в том лесу на одном месте. Мы ведь тогда совершенно не знали, победим или нет. Мы были буквально рыжие от грязи и крови. Я лично, когда подумал, что война может еще быть года два, как-то уж очень расстроился. А тут двадцать пять лет прошло как один день. Ничего не вернешь. Мы тогда думали, что жизнь после войны будет совсем другой. Тогда мы расставались радостно, разъезжались по домам. Кстати, как только эшелон пересек границу, его тут же оцепили войска НКВД. Тогда казалось, что с войной навсегда покончено и с теми людьми, с которыми воевал. А тут оказалось, что они никуда не делись, что ребята еще живут. Теперь, расставаясь, многие плакали… Мне казалось, что все уже забыто, а теперь снова всплыло. Какие-то мелочи, которые, казалось, уже забыты напрочь, и которые я пытался забыть. Что-то я забыл, но многие помнили. Ты не поймешь. Я вдруг все вспомнил то, что пытался забыть, и кажется, мне это почти удалось – забыть, а тут вдруг увидел ребят – и вспомнил. И еще сказали: в прошлом году умер Саша Коротков. Не могу прийти в себя.
      Почему мы ни разу за эти двадцать лет не встретились?
      Тетка тогда очень удивилась этому: сколько тогда было убито, а тут в прошлом году умер человек и "не могу в себя прийти".
      – Ты не поймешь! – ответил он.
      Два дня отец пил водку и плакал, но потом как-то постепенно отошел от этой поездки, все-таки пришел в себя и такие тяжелые приступы депрессии у него больше никогда не повторялись. Острота войны все-таки потерялась, память стала затягиваться, как пруд ряской. Та встреча была последней, где они были еще относительно молодые, потом как-то разом народ стал исчезать – быстро умирать. Остались всего несколько человек, и уже изредка встречались только они, причем люди не самые близкие, некоторых он и не помнил, хотя и служили где-то рядом. С кем-то воевал рядом месяц-два. Знали одних и тех же командиров, общую обстановку. Ну, точно были где-то рядом, но не помнили друг друга. А с кем тогда в лесу – тех уже и не осталось.
      Бывало и так: два парня из одной деревни служили на линкоре, и за всю службу ни разу не встречались. Какое-то время все еще было остро, это потом стало покрываться и замыливаться воспоминаниями, и острота ушла. Человек по природе своей склонен забывать неприятные вещи – это защита психики. Он не может быть постоянно в тоске или напряжении.
      Борискову не запомнилось, ездил ли отец на встречи еще раз, но если и ездил, то таких последствий уже больше не было, и как-то он больше об этом никогда не упоминал.

      В воскресение Борисков снова встал в восемь, погулял с Микошей, потом, не завтракая, (Виктоша проговорила из кровати, не поворачиваясь и не открывая глаз: "Сам поешь, сделай себе яичницу" – и снова заснула), пошел в храм. Вдруг захотел причаститься. Говорят, что надо было к этому, то есть к смерти и причастию, специально готовиться, но готовится к этому было некогда. Так ведь и помереть было недолго без причастия. Он был крещеный в самом младенчестве по настоянию бабушки, но так сложилось, что в жизни никогда не исповедовался и не причащался.
      Храм был полон народу, в основном были женщины. Борисков тоже встал в очередь на исповедь. Чего там нужно говорить, не знал. Из фильмов и книг представлял, как это происходит у католиков: священник сидит в будочке за шторкой, а ты ему все рассказываешь, а он потом отпускает грехи. У нас же священник накрывал голову специальной тряпочкой, что-то слушал, редко спрашивал. Были старушки, которые что-то долго говорили. Что они там могли такого нагрешить. Впрочем, как-то один знакомый продавец сказал, что с виду старушки все благообразные, но вот одна у них повадилась воровать из холодильников мороженое и делала это очень ловко. Знакомый историк
      Илюша Парамонов говорил по этому поводу: "У нас почему-то ложное представление сложилось, что дети и старики уже по сути своей невинны. А ведь бабка эта запросто могла быть в молодости воровкой-мошенницей или проституткой, а Гитлер ведь тоже был когда-то ребенком, играл в песочнице с лопаткой. Путешественник во времени, увидев его в колыбельке или в той же песочнице, ни за что бы и не предугадал. И стал бы он убивать ребенка? Да и в Гитлере ли дело? Что тогда двигало людьми – некая идея! Попробуй, выйди сейчас такой же человек с подобными идеями, его и слушать-то не будут, разве что небольшая группа сторонников найдется. Или упекут в сумасшедший дом. Или если бы Ленина арестовало и расстреляло
      Временное правительство, разве не было бы революции? Все обросло мифами. Кого-то может быть, и поймали, или убили, просто мы знаем только о тех, кто выжил, и кого сделали фетишем истории. Как вообще можно управлять такими массами народа, который не хочет ни работать, ни управляться? Жив надзиратель из концлагеря, который, говорят, в молодости перебил кучу народу, но так и не могут его посадить – уже нет живых свидетелей. На вид вполне приличный старик. А может быть, он уже исправился? Вряд ли он кого-нибудь убивал после войны. А люди разные есть. На корабле у нас был старослужащий – полный дебил – так и норовил кого-нибудь избить. И кто служил, наверняка знавали подобных идиотов, поскольку по каким-то социальным законам, они непременно и неизбежно присутствуют в коллективе, как и всегда еще один особый тип имеется – противный, слабый, которого все шпыняют и бьют. Так вот, про того мудака-старослужащего. Поставь его в то страшное военное время надзирателем -капо – в концлагерь, и дай ему волю убивать безнаказанно – что будет? То же самое – получится классический военный преступник. А кто-то ведь и ногти выдирал на допросах, и поэту Мандельштаму руку ломал? И где они теперь, те мучители? Кто-то ведь убивал, а потом давил еврейского актера
      Михоэлса грузовиком. Это только про известных людей узнали, а сколько простых передавили непоэтов и неактеров!
      Постепенно подошла и очередь Борискова исповедоваться. Священник, впрочем, особенно ничего и не спрашивал. Затем Борисков, может быть, и не совсем по правилам, но причастился.
      Прямо у храма какие-то люди распространяли листовку против проведения прививок. Там говорилось, что будто бы прививать детей и взрослых вовсе не нужно, что это нельзя по каким-то причинам, чуть ли не религиозным. И что все придумано фармацевтическими компаниями, которые выпускают вакцины. Логику сочинителя этих листовок трудно было понять. Борисков знавал людей, которые своевременно не сделали прививку и умерли, заразившись. Хотя и побочные реакции на прививки тоже видел.
      Когда Борисков пришел домой, там уже никого не было. Виктоша с
      Олегом, видимо, ушли в театр, а Микоша спала у себя в лукошке. Дома
      Борисков находится один не смог, как-то было тяжело. Посидев минут пять, он взял резервную литровую бутылку водки и пошел выпить ее к знакомым художникам. Те, как и обычно, обитали на Гороховой – там у них было что-то вроде сквота – крайне запущенная огромная квартира с темным коридором и к тому же довольно обшарпанная и вонючая. В одной из комнат он нашел Губаря – этот здоровенный дядя сидел на продавленном диване вместе со своими двумя женами. Было сильно накурено. Все были выпивши, но не пьяны. Старшая жена Алла даже в таком состоянии работала – пришивала куда-то лоскутки – то ли к одеялу, то ли к покрывалу. Другая губаревская жена что-то лепила.
      Работало радио. Телевизора здесь никогда не было. Все стены комнаты были завешаны картинами довольно скверного, с точки зрения
      Борискова, качества.
      Сам Борисков ни в коей мере не считал себя экспертом по искусству, а был просто зрителем и посему оценивал любое произведение искусства, как и большинство населения, по категориями "нравится – не нравится", или по-нынешнему "купил бы или не купил бы", что и являлось ключевым фактором для художников, поскольку им тоже нужно было на что-то покупать себе еду. Еще кто-то спал на матрасе на полу в углу, завернувшись в одеяло с головой. Трудно было понять, кто – мужчина или женщина. Все тут были свободные художники. Непризнанные, а значит, бедные. Кто как зарабатывал. Больше всех зарабатывала
      Алла, делая поделки из кожи и меха, браслеты и лоскутные одеяла, которые неплохо продавались. Еще зарабатывали так: делали такие штучки на магнитиках, которые прилеплялись к холодильнику с символами: Санкт-Петербург и с храмом Спаса-на-Крови или с матрешками – для туристов. Все это продавалось на улицах с лотков в местах посещения. Вещички были симпатичные, но работа эта была, хоть и требовавшая точной руки, художественного навыка, но все же конвейерная. Картины же не продавались вовсе. Писал их сам Губарь, и сам считал их абсолютно гениальными и неоцененными. По сути же картины были ужасные. Борисков всегда холодел, представив, что во так вот пишешь-пишешь всю жизнь картины и вдруг – понимаешь, что они бездарные и никуда не годятся. Между тем Губарь как-то по случаю сделал за деньги несколько эскизов этикеток для водочных бутылок, и они оказались очень хороши, но дальше этим заниматься он не захотел, считая, что истинное его призвание – живопись. Писать же картины он не умел, будучи по своему внутреннему складу скорее графиком.
      Борискову его картины казались уж слишком мрачными. Последнее время
      Губарь вдруг решил заняться скульптурой. Увидев Борискова, он обрадовался, в частности и потому, что тот приносил всегда бутылку хорошего пойла, что произошло и на этот раз.
      – Что у тебя? – спросил Борисков, поздоровавшись сперва со всеми присутствующими женами.
      – Смотри! – закричал Губарь, доставая откуда-то из-за дивана гипсовую скульптуру небольшого размера, напоминающую женскую задницу. – Ну, как? Гениально?
      – Мне нравится, – осторожно сказал Борисков.
      – Это же гениально! – настаивал Губарь.
      – Конечно шикарная женская задница, только зачем ты член к ней приделал?
      Губарь тут же и надулся:
      – Ты так ничего и не понял!
      Борисков подумал, что такую скульптуру вполне можно расценить как парковую и продать в парк, существуют ведь такие специальные магазины. Но тут же подумал, что Губарь считает, что эта скульптура достойна Лувра или Эрмитажа, и на меньшее он не согласен. Между тем
      Борисков уселся на какой-то опасно шатающийся стул и достал бутылку коньяка. Все мгновенно взбодрились. Тут же объявились стаканы, даже никуда, вроде бы и не ходили за ними. Алла только заявила:
      – Мне лишь чуть-чуть!
      Впрочем, "чуть-чуть" в этой среде, существенно отличалось от
      "чуть-чуть" в среде Борискова. Еще ему нравилось: в этой семейке никто не выяснял отношения.
      Борисков не раз замечал, что есть пары, выясняющие свои личные отношения только при чужих. Как-то он зашел к своим давним знакомым
      Михайловым. Просто так. Сели на кухне попить чаю, коньячку. Супруги тут же, как будто их включили, начали при Борискове пререкаться.
      Завелась, как всегда, Ольга, которая традиционно начала упрекать мужа в том, что тот мало зарабатывает. Довольно неприятный упрек для мужчины, поскольку понятие "зарабатывать много" очень относительно.
      У мужчин были свои запрещенные приемы:
      – А чего это ты все толстеешь и толстеешь! Уже ни во что не влезаешь! В постели места уже не хватает! – тут же завил жене Михайлов.
      Тут Борисков подумал: и действительно, ему показалось, что она беременная, даже спросить хотел, и хорошо, что не спросил.
      Оказывается, просто за прошедшее заметно ожирела.
      Та тут же начала свое женское:
      – Да от тебя в постели все равно никакого толку!
      Это уже было из серии женских запрещенных приемов.
      Они и тут начали лаяться. Борисков вышел в туалет. Пикирование супругов тут же и прекратилось.
      А тут, на Гороховой, при всем этом бардаке, Борискову было уютно.
      Ему нравилась атмосфера этой огромной квартиры с ее непризнанными художниками, неизвестными музыкантами и поэтами. Всегда тут кто-то бренчал на гитаре и пел с подвыванием свои авторские песни, либо читал стихи, всегда почему-то необычно мрачные или глубоко философские. Никто эти стихи не печатал, и напечатал бы разве что такой же сумасшедший. Но опять же это было личное мнение Борискова, человека медицинского, а значит, всегда конкретного, но и всегда сомневающегося, потому что обычно существуют две правды. И выбирать надо из этих двух правд. И, выслушав от разных людей совершенно противоположные вещи, нередко признаешь их обоих вполне убедительными. Борискову очень нравился известный анекдот, как некий мудрец судил спор двух противников, выслушав одного, он сказал: "Ты прав", выслушав другого: "И ты тоже прав!", – когда же окружающие накинулись на него с упреками, что так, мол, не бывает, он и им сказал: "И вы тоже правы!" У него самого на любое утверждение возникал вопрос: "А почему?"
      Понятно, что ничего высокохудожественного с современной точки зрения эти художники не создавали, иначе их здесь просто бы не было.
      Впрочем, это была самая что на есть обычная и нормальная ситуация.
      Хорошего в мире вообще мало, и его всегда не хватает. Некто по имени
      Старджон сказал: "девяносто процентов всего на свете является барахлом. Это касается как издаваемых книг, как писателей и издателей, и читателей, и всего на свете вообще". Некоторые выбирают свободную профессию из стиля жизни. Девушка, знакомая Борискова по юности, хотела поступить в Академию художеств, но на живопись не прошла по конкурсу, зато поступила на скульптуру. Помнится, она говорила: "Мне главное, чтобы всю жизнь не вставать на работу к девяти!" Очень была симпатичная татарочка, огненно рыжая, и ее звали, кажется, Руфина, или нет, Румия. В общем, как-то так.
      Подрабатывала она тем, что рисовала картинки с арабскими надписями, которые сама и продавала у мечети.
      Борисков как-то встретил одного опустившегося человека, типа бомжа, который показался ему знакомым. И он оказался человеком отсюда же – с Гороховой. Помнится, смотрели тогда фильм "Казанова"
      Феллини. Художник, хозяин комнаты, хоть и пьяный был, но, даже глядя кино, безостановочно работал – что-то такое раскрашивал на столе. А этот, тяготеющий к искусству мэн, просто лежал на ковре пьяный со стеклянными глазами и тупо пялился в экран. Борисков никогда не видел, чтобы он хоть что-то делал. И ни одной его картины не видел.
      Теперь он сидел в грязной одежде в переходе, сшибал мелочь на выпивку. Это был или его жизненный выбор или стечение обстоятельств.
      Скорее всего, имел алкогольную зависимость и все пропил. Рядом с ним сидела такая же, как он, спившаяся тетка, с толстыми, как у хомяка, щеками. Известно, что алкоголь вызывает у женщин воспаление слюнных желез и отсюда возникает классический вид алкоголички, как будто у нее хроническая свинка.
      Кстати, у самого дома во дворе Борисков натолкнулся на еще одну давнюю знакомую Веру Павлову, молодую симпатичную женщину лет тридцати. Она была мастером по оформлению витрин. Впрочем, она уже больше года не работала, а занималась здоровьем своей семилетней дочери. Та часто болела и постоянно кашляла, особенно ночью. Даже отмечались симптомы астмы. А началось это с того, что прошлым летом, когда они отдыхали в деревне у бабушки, девочка во время еды засмеялась и поперхнулась косточкой. Возник бронхоспазм, она стала задыхаться, посинела, еле-еле доехали до районной больницы, там врач по фамилии то Говерия, то ли Бакурия, то ли Гогия (в общем, что-то похожее на Берия – вспомнить Вера не могла) бронхоскопом вроде бы ее вытащил. Самое поразительное, что он потом пришел к ней в палату и начал ей говорить, что раз столько денег она сэкономила на похоронах, то обязана его отблагодарить. Денег у нее не было вообще, поскольку покупала лекарства, питание. Если бы были – непременно бы заплатила. Врач этот ушел очень недовольный, потом еще пришел, посмотрел на нее и сказал: "Вы молодая, красивая, я с вас могу взять и натурой!" И еще несколько раз приходил, буквально требовал. Когда она позже по возвращении в Петербург дочку обследовали уже в больнице Раухфуса, то оказалось, что та бронхоскопия была сделана плохо, поэтому и возникло осложнение, которое до сих пор лечили.
      Борисков тогда подумал, что при такой явной человеческой аморальности, врач и не мог сделать хорошо. Профессионал не способен так поступить в принципе. Вероятно, это каким-то образом связанные вещи, может быть, за это отвечает один ген или участок мозга.
      Впрочем, однажды он осматривал одну больную, приехавшую откуда-то из
      Грузии, у которой в горле оказалась только одна миндалина. Он удивился и спросил в шутку: "Что это у вас только одна миндалина-то удалена? На вторую денег, что ли, не хватило?" – Та удивилась вопросу: "Откуда вы узнали, доктор? Действительно так оно и было!"
      Впрочем, знакомые москвичи рассказывали, что за перевозку заболевшего ребенка из области из Московской области в Москву на частном реанимобиле с них взяли три тысячи долларов.
      Комната на Гороховой, где когда-то жил Борисков, сдавалась, и жильцы там постоянно менялись. Там же, на Гороховой, кстати, периодически обитал племянник Собакина – лохматый очкастый юноша, по виду лет двадцати двух, которого все почему-то звали не иначе как
      Дюба. С ним Борисков и столкнулся в коридоре. У него была своя рок-группа, где он считался лидером, играл на гитаре и пел.
      Репетировали они в съемных гаражах и по домам и дачам, откуда их нередко изгоняли за невообразимый шум. Однажды они даже выступили в каком-то клубе, записали компакт-диск, однако заработать денег у них никак не получалось. За запись диска платили сами, а в клубе выступили бесплатно с целью рекламы – и тому были рады. Никто на их концерты почему-то не ходил и диск с их песнями никто не покупал.
      Создали сайт в Интернете, куда поместили информацию о своей группе, фотографии и несколько фрагментов песен для рекламы. Пока создавали сайт, работали с энтузиазмом, только никто этот сайт почему-то не посещал. Чтобы прокрутить песню по радио, тоже нужны были деньги.
      Иллюзия потихоньку начинала разрушаться. В членов группы начало проникать вирус неверия. Барабанщик ушел в другую, более успешную группу, клавишник стал сачковать репетиции, говоря, что-де в институте "хвосты". Чужой успех Дюбу всегда злил. Очень раздражал, например, приезд великих групп, таких как "Роллинг стоунз". "Опять старперы приезжают!" – ворчал Дюба. Весной и осенью Дюба регулярно прятался от армии, у себя дома не ночевал и обычно обитался на
      Гороховой. Родители были бы и рады сдать его в вооруженные силы, но ничего тут сделать не могли.
      Поздоровавшись с Борисковым, Дюба поплелся в туалет, оставив дверь в комнату открытой. Борисков повел носом. Из комнаты потянуло терпким, ни с чем не сравнимым постельным запахом женщины. Из-за шкафа вылез полуодетый Киряков-Киря, бас-гитарист из Дюбиной группы.
      Неужели только проснулся? Впрочем, у Кири всегда был такой вид, как будто только что после сна.
      – Ты где сейчас обитаешь? Здесь, что ли? – спросил его Борисков.
      – Не, я живу сейчас у Фани! Где сам Фаня? Так он сейчас живет у подруги одной, а я у него – там у него только одна кровать и все – все остальное его хозяин пропил. Грязновато, конечно, зато вообще недорого. Главное, что близко до "универа". Встаю за полчаса до начала занятий и успеваю. Правда, не жравши… Что-то стал чесаться по ночам. Слушайте, Сергей Михайлович, а может быть крапивница, если два года не убираться в комнате?
      – Да у тебя банальная чесотка! – сказал Борисков, тут же осмотрев его живот и руки. Из-за шкафа тут же пискнула какая-то подружка.
      Киря вернулся к ней туда.
      Впрочем, десять процентов гениальных в этой квартирке тоже присутствовали. Таков, вероятно, был художник Леша Гаврилов, человек довольно солидного возраста – уже под сорок. Однажды, а скорее в очередной раз, когда есть и пить ему было нечего, он поступил так, как некогда от безденежья поступил Микеланджело: сработал подделку, но не скульптуру спящего купидона как это сделал прославленный скульптор, а картину в стиле бытовых сценок середины девятнадцатого века (типа Павла Федотова или Перова), благо у него была старая картина с безвозвратно разрушенным красочным слоем, но с абсолютно целым холстом и рамой. Остатки краски он, насколько это было возможно, смыл, а раму и холст оставил, какими они и были.
      Написанная им картина изображала бытовую сценку в саду за самоваром, сделан был даже лак с трещинками на краске. Он ничего не копировал, он написал картину в стиле и состарил ее известным способом. Потом он отправился в известный антикварный салон Семена Марковича
      Якобсона и просто сказал ему, что у него есть такая вот картина, а откуда и кто автор он сам не знает, просто купил однажды, а сейчас хочет продать, естественно, без всяких гарантий подлинности и не очень дорого. Хозяин салона тут же все прекрасно понял, долго смотрел, чесал голову, но картину все-таки выставил как работу неизвестного художника и неизвестного года, что было, в общем-то, полной правдой. Картина украшала интерьер антикварной лавки очень недолго, поскольку по качеству оказалась там самой лучшей и буквально через неделю была продана за требуемую не такую уж большую сумму. Причем на вопрос покупателя: почему так дешево, хозяин магазина честно сказал: "Никаких гарантий, неизвестен ни художник, ни год создания. Так что решайте сами". Но человек этот картину все же купил со словами: "Да наплевать, какая бы она ни была, она мне просто нравится! Я покупаю ее лично для себя, и цена меня вполне устраивает".
      Якобсон тут же позвонил Гаврилову:
      – Слушай, твою картину пока не купили, но люди интересуются, есть большой шанс продать, сделай-ка ты еще одну подобную.
      Через неделю он позвонил Гаврилову снова и сказал, что тот может приходить за деньгами. Гаврилов, получив деньги, тут же пробормотал что-то невнятное и быстро зашагал – прямо к палатке, где продавали пиво и водку в разлив. Якобсон прекрасно понимал, что деньги у
      Гаврилова надолго не задержатся: тут же вечером начнется гульба, придут все знакомые, кто без денег, и не исключено, что дня за три-четыре даже от такой относительно крупной суммы не останется ни копейки, а ведь еще краски надо купить, холст и долги отдать, наверняка и за квартиру заплатить, и бывшей жене дать, и детям и так далее. Поэтому Гаврилов непременно и довольно скоро непременно появится. И действительно, Гаврилов пришел, правда, не через три дня, а через неделю, отвратительно трезвый и тихий, посмотрел прямо в душу Якобсону огромными зрачками, помялся:
      – Слушай, Маркович, дай в долг, – хочу красок купить, напишу я тебе еще одну. В последний раз…
      И за месяц сделал работу. Якобсон, увидев ее, обомлел:
      – Слушай, а почему ты не можешь сам писать такие картины под своей фамилией? Ну, пусть не современно, так это же тоже стиль!
      – Их берут только потому, что они кажутся старыми, а если прямо указать на новодел, никто и не купит. Тот дебил взял случайно, потому что ничего в этом не понимает. А я понимаю и сам хочу выразиться, как художник! – сказал на это Гаврилов.
      Якобсон тогда даже предложил выпить по пятьдесят граммов коньяку, обмыть это дело. Гаврилов поколебался, но отказался:
      – Я больше не пью.
      – Вообще? – Якобсон даже рот открыл от удивления.
      – Вообще!
      – Никогда?
      – Никогда!
      Буквально на следующий день появился посетитель, явно понимающий в живописи. Он какое-то время осматривал магазин с довольно скучающим видом, а потом вдруг замер, сделав стойку, как спаниель, учуявший утку, и прямиком направился к новой картине Гаврилова.
      Якобсон, заметив явный интерес, подошел к нему.
      – Сколько? – спросил покупатель, хотя ценник висел непосредственно перед его глазами.
      Семен Маркович озвучил указанную сумму.
      – Я вижу. Это – рублями?
      – Конечно!
      – Извините, сказал глупость! – сказал посетитель, немедленно доставая портмоне. И он тут же и купил картину, уплатив наличными, и при этом был явно очень доволен. Якобсону показалось, что он даже ерзал, пока картину упаковывали, и убежал побыстрее, чтобы вдруг не передумали и не закричали вслед: "Извините, мы перепутали, это в у.е., и вам еще надо доплатить!" Любопытно, что Якобсону на какой-то миг и самому вдруг стало жалко этой картины, ведь получилось действительно здорово.
      Но то, что Гаврилов принес в следующий раз, было просто невероятно. У видавшего виды хозяина художественного салона на голове зашевелились оставшиеся редкие волосы. С трудом оторвав свой взгляд от картины, он уставился уже на Гаврилова. Тот принес настоящий шедевр, а видеть человека, который создает такие вот шедевры, было просто потрясающе. Вот он стоит здесь, а завтра он с тобой и разговаривать не станет, просто так к нему и не подойдешь.
      Эту картину Якобсон поставил подороже – пусть повисит подольше, поукрашает салон. Но буквально на следующий день пришла одна парочка из постоянных покупателей муж с женой специально за уже ранее высмотренным журнальным столиком начала прошлого века. Увидев картину, они чуть ли не хором спросили:
      – Это что за копия?
      – Это оригинал неизвестного художника, – ответил Якобсон.
      И опять хором:
      – Сколько стоит?
      – Сколько и написано на ценнике, – сказал Якобсон, снова озвучив сумму.
      И опять опасливый вопрос:
      – Это в рублях или в у.е.?
      – У нас все цены теперь только в рублях, – сказал Якобсон.
      Мужик тут посмотрел на жену, та в ответ быстро кивнула, тот с секунду-две просчитал что-то в уме, подняв глаза к потолку, и спросил:
      – Кредитки берете? Мы тогда возьмем и столик и картину.
      Четвертая, принесенная Гавриловым, картина провисела ровно три часа. "Он же так сопьется!" – подумал Семен Маркович, поскольку свой
      "сухой закон" Гаврилов уже давно нарушил. Сам художник позвонил только через две недели: "Как там? Продалось?" – "Пока нет, человек один просил отложить! – соврал Семен Маркович. – Можешь еще сделать?" – "А-а, ну ладно!" – и снова пропал на месяц. Денежки еще и поработали это время: кое-что на них Семен Маркович купил и продал. Наконец Гаврилов появился – уже с новой картиной. Худой и трезвый: "Продалась? Здорово. Ты мне, Сеня, денег пока не давай, я работаю, а то опять эти алкоголики набегут. У них на водку какое-то сверхестественное чутье. И еще постоянно деньги берут в долг и не отдают. Как будто так и надо!
      Кстати, Борисков тоже такое чутье в некоторых людях замечал.
      Однажды ему один пациент прямо в больницу привез в подарок ящик водки, причем очень хорошей именной водки. Сам хозяин предприятия лично и привез. Ящик тот незаметно внесли и заперли на ключ в темной комнате рядом с бельевой. И буквально со следующего дня тут же в коридорах можно было обнаружить слоняющихся словно бы без дела сантехников, электриков, наладчиков оборудования и прочих подсобных рабочих. Дворник даже появлялся. Сантехники, что за ними отродясь не водилось, предлагали что-нибудь срочное сделать, например, проверить краны. Удивившись, Жизляй с Борисковым на всякий случай зашли в комнатушку. Жизляй потянул носом: "Да вроде и не протекает! Я грешным делом подумал, что может быть, бутылку случайно раскокали. И как только они это чувствуют? Нет, пора России перестать пить водку.
      Добра от нее нет никакого. Одно зло. Понятно, конечно, когда с горячими пельменями, да с морозца. Но не каждый же день, и я думаю, даже не каждую неделю. Раз в месяц от силы. Но много! Ха-ха-ха!" Но надо сказать, что водку ту всю выпили. И довольно скоро.
      А тогда, немного подумав, Якобсон предложил Гаврилову, чтобы не давать денег наличными, открыть на его имя счет в банке, сказав ему:
      – Ты совершенно прав: пока у тебя наличные деньги не кончатся, они будут ходить постоянно. Обопьют и обнесут. А главное, работать тебе не дадут. А так оформим тебе пластиковую карту, будешь снимать сколько надо.
      Гаврилов сделал недовольную гримасу..
      "Какое мое-то дело? – тут же подумал Якобсон. – Да пусть хоть ужрется да и сдохнет!"
      Новоявленный гений смотрел на него воспаленными глазами.
      – Не пойдет. Я нажрусь, дам кому-нибудь карту и с концами. Давай сделаем так. Ты мне денег вообще не давай, как бы я не просил – только определенную сумму на краски и на еду. Остальное клади на счет без всякой карты. Давай даже подпишем соглашение. А я тогда напишу еще три картины, для которых у меня есть сюжеты и рамы, а потом все – буду работать только для себя, под собственным именем.
      Но все это дело начало затягивать и Якобсона. Он поставил более высокую цену. Вскоре пришел какой-то важный иностранец, и сказал, что он купил бы эту картину тут же для себя, но понимает, что с вывозкой такой картины из России могут быть проблемой. Качество ее было, пожалуй, слишком высокое, и за обычную подделку выдать ее было бы сложно. Он попросил Якобсона помочь сделать ему официальную справку о том, что это чистый новодел, подделка, копия, как угодно, что Семен Маркович с чистой совестью и сделал. Эта картина уехала на
      Запад.
      Трагедия Гаврилова состояла в том, что писал он то, что не хотел писать, по сути дела имитацию, а то, что он творил для себя, от всей души – никто не понимал.
      Борисков этого художника Гаврилова знал лично по Гороховой, и еще тот как-то лежал у них в отделении с пневмонией. Шел откуда-то пьяный и заснул на снегу. Хорошо еще руки не отморозил. Свой принцип художника, который он как-то показал Борискову, записанный на мятой бумажке. Гаврилов его торжественно зачитал "Нам надлежит отказать от всяких толкований, и лишь только изображения должны иметь место
      (Витгенштейн)". Он даже подарил при выписке Борискову одну свою картину, которую тот на время положил за шкаф и с тех пор так ни разу и не вынимал.
      Еще тогда оказалось, что Гаврилов довольно долго работал в церквях по реставрации, рассказывал:
      – Так и не знаю, почему мироточат иконы, но я с этим сталкивался очень близко, специально заглядывал за них: вдруг, думаю, кто-то из пипетки подкапывает или трубочки подведены – но ничего такого не заметил. Более того, у одной тетки вся квартира была увешана бумажными иконами, и все они вдруг замироточили.
      Выпивая, Борисков с Губарем часто собачились по поводу искусства.
      Борисков говорил так:
      – Пишут, что "Черный квадрат", созданный в 1915 году отнесен к национальным шедеврам ХХ века и занимает среди них первое место. А вот первое место, по мнению англичан, занимает шедевр примерно такого же уровня – это "Фонтан" Марселя Дюшана – по сути своей – самый обычный писсуар. Также, кстати, в пятерку шедевров входит и шелкография, то есть раскрашенная фотография Уорхола "Мерилин
      Монро", ну и Пикассо, конечно. Это очень странный феномен, который я объяснить не могу. Ведь, по сути, это говорит о том, что двадцатый век для изобразительного искусства прошел зря. Или же, что наиболее вероятно, у людей, делающих такой выбор, что-то с головой. Ведь к
      "Черному квадрату уже написана идеальная музыка, под названием
      "Тишина", где нет ни звука. Осталось только написать идеальный роман, где будет одно только всем понятное слово – "говно". И поверьте, наверняка найдутся несколько человек, которые прочитают его и сочтут гениальным.
      Люди инстинктивно тянутся к творчеству, видимо, в них это заложено. Был какой-то период, когда больные в отделении постоянно мастерили какие-то поделки – пластиковые рыбки из капельниц, потом было массовое увлечение домиками из спичек – в ординаторской все подоконники были завалены этими домиками и рыбками, и еще вязаными из ниток салфетками. Еще больные писали стихи, и даже поэмы. Один пациент, помнится, написал такие замечательные стихи: "Я прожил сорок семь и в день рожденья… умер. Ни дня не мог прожить сверх сорока семи". Но в последние годы такого рукоделия и тем более стихотворчества Борисков как-то в больнице не замечал. Времена изменились. Это все безвозвратно ушло.
      – И тогда, может быть, придет гений – новый Малевич – и в своем гениальном озарении напишет новый "Черный квадрат", ну, если не черный, так коричневый – коричневый квадрат еще, кажется, не рисовали. Или уже рисовали?
      Несомненно, это был ловкий прикол. Сам Борисков считал "квадрат" профанацией и бредом, отрыжкой искусства. Губарь на это говорил так:
      – Ты просто ни фига не понимаешь в искусстве. Это же – гениально!
      Ты хоть раз видел, чтобы кто-то сделал копию "Черного квадрата"? Это же символ. Кто-то первый должен был придумать. И для этого надо было иметь определенное мужество. Конечно, Рафаэль бы на это не решился – тут же бы его и сожгли на костре.
      – А ты мне все-таки расскажи, в чем тут прикол?
      – А прикол состоит в том, что люди в большинстве своем идиоты, стадо, поддающееся внушению. И эта стадность широко используется.
      Отлей из бронзы кучу дерьма, объяви ее гениальной (впрочем, и это уже было – у какого-то известного скульптора как раз и были такие говноподобные скульптуры, имя его только забыл – он других скульптур и не делал вовсе) и тут же на это найдутся любители. Один рисует картины своим членом и на это получил даже французский гранд. Кто-то мочится на полотна (кажется такое тоже уже было – у Уорхолла). Важна мода и раскрутка. Искусство часто мистификация – вождение идиотов за нос. Задача, в общем-то, простая – возбудить фантазию, дать работать собственному мозгу. И под это дело себе денег срубить и не ходить на работу на завод к восьми утра всю жизнь. Ведь сколько ни ходи на завод или в забой – много не заработаешь, даже если сутками работаешь. Большие деньги можно заработать только, если заставишь работать на себя других людей, ну и редко в случаях, когда ты умеешь делать что-то такое, чего другие не могут. Но такое бывает редко.
      Литровку водки выпили очень быстро, Борискову досталось мало, он больше и не хотел. И слава Богу! Пришел домой не поздно, почти трезвый, в хорошем настроении. На лестнице пахло табачным дымом,
      Виктоша убирала со стола
      Оказывается, заходил Виктошин двоюродный брат Андрей. Только что ушел. Он служил по контракту на Кавказе, не так давно вернулся оттуда и уже месяц был в чрезвычайном раздражении, крыл армию почем зря. Денег, конечно, сколько-то привез, там еще и подработали: брали мзду со всех машин, проезжающих через блокпост. Но рассчитывал на большее. Уже как-то заходил, показывал фотки, на которых они постоянно чего-то пили и ели, точнее жрали. Отвратительные там были рожи. Мужчины без женщин. Возможно, просто снимали только на пьянках. Ассоциация с Чечней была такая: налипшая к сапогам огромными комами грязь. Поэтому тогда у казармы, вагончиков всюду были поставлены скребки для очистки от этой грязи. И все равно внутри помещений тоже все было в грязи. Уже и обувь снимали у входа
      – ничего не помогало. Впрочем, старики рассказывали, что в Великую
      Отечественную была грязь и пострашнее – на Украине по весне целиком засасывало лошадей. Тогда казалось, что ветераны, как всегда, преувеличивают, но после Чечни очень даже в эти рассказы верилось.
      Как-то в Краснодарском крае Борисков только чуть съехал после дождя с дороги и все – завяз наглухо, вытягивали трактором. Шлёпки тогда на ногах были – так и остались в грязи – уж такая была она липкая и вязкая – грязь российского юга. Наконец он ушел. Легли спать.
      Виктоша сунулась, было, к Борискову под его одеяло, но, увидев его закрытые глаза, хмыкнула, залезла под свое одеяло, завернулась в него, как сосиска, и тут же уснула.

      Как всегда ровно в девять утра в понедельник началась большая больничная конференция, отчеты подразделений за прошедшую неделю.
      Среди общей информации сообщили, что в большой палате на пульмонологии был выявлен бациллоноситель туберкулеза, которого безуспешно уже недели две лечили от пневмонии. По контакту теперь проходили все, лежавшие в этой палате и, естественно, весь персонал отделения. Палату сейчас закрыли и обработали дезсредствами. Под это дело обругали всех: приемное, заведующую отделением и лечащего врача.
      Потом слово передали начмеду, и началась очередная накачка. Речь опять касалась платных услуг, или, как говорилось "внебюджетных средств". Сзади прошептали: "Скоро уже с нас самих будут требовать деньги только за то, что разрешают на работу приходить!" По ходу дела ознакомили с передовым опытом одной из городских больниц: там деньги начинали выкачивать еще с приемного отделения. Был придуман гениальный трюк под названием "благотворительный взнос". Все больные, поступающие на плановые операции и лечение, должны были заплатить две тысячи рублей в качестве добровольного благотворительного взноса под роспись. Это иногда срабатывало даже по неотложке, если пациента привозили родственники. Бывали, конечно, и проколы, но без особых последствий. Например, родственники сами на своей машине ("скорой" они так и не дождались) привезли однажды человека с болями в сердце. Помощь ему никакую долго не оказывали, сетуя на то, что для этого нет никаких лекарств, и тянули до тех пор, пока те не подписали бумагу – договор о платных услугах и не получили от них деньги. Буквально сразу же пришла медсестра и четко выполнила назначения врача. Те, правда, потом написали жалобу в комитет здравоохранения о задержке неотложной помощи, но из комитета через какое-то время ответили, что проверили все документы, и что претензий к больнице нет, поскольку "вы сами подписали бумагу о согласии на платную помощь".
      Потом снова начали всех ругать. Всегда по любому поводу наверху говорили, что вы работаете плохо, и вообще все плохо и все не так.
      Не так заполнены истории болезней, плохо написаны эпикризы, много ошибок по оформлению многочисленных бумажек, которыми неизбежно обрастает любой пациент. Короче, все плохо! Денег в больнице, сколько Борисков здесь работал, тоже никогда не хватало, всегда положение было отчаянное. Был хронический кризис, который так и тянулся с начала девяностых, а точнее, был всегда. Между тем, вовсю работали компьютерные, магнитно-резонансные томографы, по больнице постоянно делали ремонт. Причем отремонтированные под "евроремонт" помещения в одном и том же коридоре могли соседствовать чуть ли не с трущобами. Борисков давеча зашел в такую "пограничную" палату.
      Оттуда только что вывезли умершего, и теперь палату нужно было убрать. Это тоже была вроде бы отдельная палата, типа изолятора или полубокса, очень вонючая, и туда пока никого больше не клали. Так было принято. Что-то, показалось Борискову, лежало на полу. Он заглянул под кровать. Там стояла переполненная буквально до краев
      "утка", судно с обильным содержимым и еще пустой эмалированный тазик с надписью "Для рвотных масс". Что еще лежало. Борисков потянулся и поднял с пола маленькую бумажную иконку Николая-чудотворца. Подержав какое-то время ее в руке, он поставил иконку на подоконник. Судя по всему, владелец этой иконки и сам Николай-чудотворец уже встретились лично.
      По понедельникам на общую конференцию всегда приглашали кого-нибудь с актуальной полезной для всех информацией. Сегодня выступал доцент кафедры инфекционных болезней Чубаркин. Сразу начал пугать: "В городе тридцать тысяч зарегистрированных
      ВИЧ-инфицированных. А это значит, что в Петербурге их реально не менее ста пятидесяти тысяч, не исключено, что и все триста!" Тут же просчитали, сколько их должны было быть в каждом вагоне метро. Таким образом, в вагоне метро в час пик присутствуют примерно три-четыре
      ВИЧ-инфицированных, а в каждом автобусе – минимум два. Суть была простая – не расслабляться, принимать возможные меры безопасности, поскольку контакт очень вероятен. Есть мнение, что целые социальные слои населения постепенно вымрут.
      Короче, напугал всех. Впрочем, сзади кто-то злорадно прокомментировал:
      – Вот блин, ведь такими темпами скоро вообще останемся без
      "голубых"! Кто же тогда будет публику веселить?
      ВИЧ – вообще был особая статья в медицине. Инфицированного по закону обязаны лечить бесплатно, на это выделяют чуть ли не тысячу долларов в месяц, хоть ты убийца и сидишь в тюрьме, наркоман или проститутка, или получил заболевание через собственный блуд, а не случайно при переливании крови (увы, и такие случаи не так уж и редки).
      Впрочем, Чубаркин сказал, что некоторая часть людей по неизвестным причинам вообще не восприимчива к этому вирусу, и будто бы особенно много таких невосприимчивых людей почему-то среди поляков. Какой-то, видимо, у них имеется ген, отвечающий за эту защиту. Вопрос стоит только в том, восприимчив ли ты лично или нет? Это одна из очередных великих лотерей эволюции. Динозавры в свое время тоже попали в такую лотерею и все до одного благополучно вымерли.
      Так случилось, что Борискову как-то довелось наблюдать за одним таким ВИЧ-пациентом. Вначале это был довольно милый молодой человек.
      Но через какое-то время это было уже страшное больное исхудавшее животное. Вирус постепенно сожрал его мозг. Еще тогда поразила история заболевания этого парня. Официально множественными половыми связями считают наличие шести и более партнеров в течение года. Этот же тип входил в седьмую группу по американской классификации, то есть до тысячи контактов в течение года.
      Еще вспомнили и не столь давнюю поучительную историю. В одной частной клинике делали пластическую операцию одному типу с нетрадиционной ориентацией и к тому же ВИЧ-инфицированному. Тот, неугомонный, пока везли его на каталке в операционную, пытался даже с хирургом заигрывать. Всего, вместе с оперирующими врачами, собралось там двенадцать человек – чтобы посмотреть и поучиться. Как это обычно и бывает, когда хочешь сделать как лучше, во время разреза задели артерию. Кровь брызнула фонтаном в разные стороны – шести наблюдателям попало в рот и в глаза (все они были почему-то были без масок и защитных очков), и еще чуть позже, когда тут же зарядили центрифугу, чтобы открутить сыворотку, то у этой долбанной центрифуги, которая почему-то оказалась без крышки, разлетелся ротор, и теперь уже этой кровью с головы до ног забрызгало еще двух человек, стоявших с ней рядом. В результате было поражено восемь из двенадцати – настоящие боевые потери.
      Ужасно было, что на это дело залетал и нормальный персонал в самых обычных больницах. Прошлым летом оперировали женщину со специфическим поражением, и вроде как все врачи знают, что делать, и все такое, но в операционной было очень жарко, и опять же работали без защитных очков. Инструмент выпал из руки хирурга в брюшную полость, и оттуда брызнуло кровью ему прямо в правый глаз.
      Сердобольная медсестра тут же промокнула этот глаз, и еще, на всякий случай, тем же тампоном, и другой. Тут уже без комментариев.
      Борисков как-то наблюдал и другую ситуацию. В одной очень известной стоматологической поликлинике, где купили чуть не лазерные зубосверлильные машины, в воздухе буквально стоял слюно-крово-дентиновый туман. И снова только один человек работал в очках. Не удивительно, что у всего персонала был конъюктивит.
      Широко известно, что Петербург на весь мир славится своими лямблиями. И вообще частота заражения населения глистами и простейшими в России просто поразительная. Тут в какой-то степени могли быть виноваты и знаменитые российские поезда, где фекалии и моча сливаются прямо под вагон – на пути. Это все подсыхает, образуется пыль, и проходящий скорый оставляет за собой настоящее фекальное облако, которое рассеивается на полтора-два километра в обе стороны от железной дороги, покрывая все вокруг тонким слоем, состоящим из болезнетворных бактерий и яиц глистов.
      Закончив сообщение на оптимистичной ноте, что все скоро умрут, инфекционист Чубаркин умчался, сообщив слушателям, что в районе случилась вспышка брюшного тифа. Оказалось, что одна строительная фирма, нанимавшая гастарбайтеров из Таджикистана, купила им синие пластиковые будки-туалеты, но приобрела их без наполнителей, а только лишь кабинки с дыркой – по сути, вариант сельского торчка, под который обычно роют яму, а в больших населенных пунктах еще и бетонируют. Эти же деятели, долго не думая, скинули крышку с ближайшего канализационного люка, и поставили будку прямо над этой дыркой, ведущей в городской водопровод. Трубы там были худые, произошло затекание. В ближайших домах сразу же несколько человек попали в больницу с тифом.
      После конференции Борисков зашел в ординаторскую. В этот момент ему позвонили из лаборатории: "Можешь забрать анализ. Все нормально.
      Знаешь, у тебя очень хороший уровень липидов низкой плотности!"
      Получив это приятное сообщение, Борисков отправился в палаты на обход. Удивительно, но никаких особых неприятностей этот понедельничный обход ему не принес. По крайней мере, никому хуже не было. Разве что был эпизод ночных болей в животе у одного больного, подъем температуры до тридцати восьми – у другого, скачок артериального давления, но в целом все было неплохо. Такое бывало довольно редко. Поступило утром всего три человека новеньких.
      После обхода Борисков зашел в ординаторскую перехватить чашку чаю.
      Там опять шла жаркая дискуссия. Клинорды на этот раз обсуждали трихомонады. Румяный Никулин утверждал, что они наверняка попадают в половые органы со слюной изо рта. И то, что говорят, будто бы трихомонады и тут и там различаются, он считал, что чистое вранье.
      Всезнайка Жильцов настаивал на том, что все трихомонады разные: кишечные, ротовые и вагинальные, а трихомоноз вызывают только вагинальные. Вездесущий Жизляй по этому вопросу вещал так:
      – Не знаю, как насчет трихомонад, но в законченном виде оральный секс вреден для женщин! – начал он, как всегда именно в тот момент, когда все сунули в рот бутерброды. – Сперма, как уверяет наш великий стоматолог Баранов, будто бы разрушает зубы и вызывает пародонтоз, что связано с ее выраженной щелочной и ферментативной активностью. У лесбиянок, он говорит, такого действия, понятно, нет, поэтому, в отличие от миньетчиц, у них просто сахарные зубы, как и у самой известной лесбиянки Коллонтай. Кроме того, в любом случае из полости рта в половые пути заносится всякая дрянь, типа этих самых трихомонад и актиномицетов… Раньше вроде бы считалось, что ВИЧ через поцелуй не передается, но я тут прочитал одну статейку, где пишут, что не исключено, что и передается. Ну, может быть, разные бывают поцелуи, если, например, не взасос, а в щечку, то может быть и пронесет. Получается так, что в современных условиях с незнакомыми и целоваться-то нельзя, не то что трахаться… А что через иглы в перилах и почтовых ящиках ВИЧ передается – то в это вериться слабо, вроде бы как вирус не выживает во внешней среде и не сохраняется ней, а только в крови. Хотя, говорят, на рок-концертах уже колют именно шприцами с кровью… Но опять же, кровь быстро сворачивается.
      Или они гепарин добавляют? Тоже в это не верится.
      Борисков поморщился. Он всегда считал, что дело это (оральный секс) сугубо интимное, всякие в жизни бывают ситуации (типа вроде бы хочется, а не получается, или какие другие проблемы, типа месячные или беременность). Софья, например, вообще считала, что кончать в рот просто пошло.
      Объединенными клинордами все-таки было высказано мнение, что ничего такого совсем вредного в человеческом организме быть не должно и не может. Но на это Жизляй сказал:
      – Кто-нибудь из вас слышал, чтобы обезьяны или какие-нибудь другие животные совершали половой акт в рот или в прямую кишку (задний проход)? Разве только случайно, по ошибке, не специально. Тут уже имеет место изобретение извращенного человеческого интеллекта. В общем-то, самая наиболее вероятная изначальная причина такого рода контактов – попытка избежать беременности, а для женщин к тому же сохранить девственность в добрачный период и в то же время ублажить своего любовника, чтобы отвязался. Тут проявляется человеческая, ныне ничем не ограниченная тяга к свободе. Обрезание в странах жаркого юга, возможно, имело своей изначальной причиной профилактику опухолей, поскольку существует мнение, что смазка, которая скапливается под крайней плотью, может стимулировать опухоли и нагнаиваться. И такой обычай возник с учетом физиологических особенностей жителей этого региона. Не исключено и то, что женщины там закутаны до пяток и закрывают лицо в связи с тем, чтобы не появлялось искушения и соблазна у мужчин, да и у них самих тоже, особенно при том их южном темпераменте. У меня есть родной дядя
      Толя, про него рассказывают, что по молодости, если на его жену очень откровенно смотрели на улице другие мужчины, он сразу бил в рыло – ему это очень не нравилось. Там же, на Востоке, не бьют, а в силу традиций режут, поэтому могут вообще перерезать друг друга полностью. Мой друг, довольно долго живший в Киргизии, приезжая в
      Питер в отпуск, это довольно остро чувствовал: после Средней Азии его удивляла эта наша сонность чувств, как бы замедленность эмоциональных реакций при всем, казалось бы, внешне сумасшедшем темпе жизни крупного города. Люди тут закрыты, погружены в себя и не настроены на общение. Он еще сетовал: пытаешься познакомиться с девушкой, а у нее первая мысль – как бы тебя отшить, и она тут же начинает говорить, что у нее уже есть парень или муж. На самом же деле ясно, что никого у нее нет. Она просто не настроена общаться и знакомиться. А как только с ней познакомишься поближе, то оказывается, что она тебя сразу же разглядела, ты ей понравился, и потом уже она сама будет тебя доставать: "А ты меня любишь?"
      Женская часть ординаторской тут же на Жизляя набросилась с упреками в дискриминации, и он быстро свалил, прихватив свою папку с историями болезни и тонометр.
      С его уходом разговор перешел на менее щекотливые темы, касающиеся влияния религиозных догм на здоровье. Во всем искали практический смысл. Не исключено, что запрет на употребление свинины в странах
      Ближнего Востока связан с тем, что в жару мясо быстро портится, и, кроме того, свиньи являются переносчиками некоторых тяжелых глистных инвазий, типа трихинеллеза. Наличие же постов вполне могло быть связано с отсутствием холодильников, хотя некоторые считали, что это эпизоды очищения организма отшлаков.
      Насчет глистов надо было бы, конечно, у Чубаркина спросить.
      Инфекциониста Федора Петровича Чубаркина Борисков знал уже довольно давно. Человек он был необыкновенно активный, хороший преподаватель и опытный врач. Он приезжал как-то в ноябре прошлого года на консилиум по поводу девушки с неясной лихорадкой. Девушка эта температурила, у нее были боли в животе, частые позывы на стул, как при дизентерии, но без поноса, а ночью она видела странные яркие эротические сны. Это насторожило врачей и, учитывая, что она, перед тем как заболела, ездила отдыхать куда-то в южные страны и там купалась, по совету Чубаркина стали смотреть прицельно, и вскоре удалось изловить у нее в толстой кишке кольчатого червя леопардовой окраски толщиной в палец и длиной восемнадцать сантиметров. Он, этот червяк, каким-то образом в первый раз, когда исследовали кишечник, успел уползти от эндоскопа вглубь кишки так, что его не заметили, и там, в кишке, и сидел днем, а ночью выползал и залезал девушке во влагалище (отсюда и эротические сны). История была страшная, но закончилась она хорошо.
      А ведь поначалу у той девушки даже предполагали психоз на сексуальной почве, и была мысль вызвать психиатра. Помнится, тоже спорили в ординаторской по этому поводу:
      – Я не верю, что могут быть такие выделения просто от психоза! А вы что – верите? – начал тогда Борисков.
      Он всегда боялся пропустить что-то серьезное под маской психических нарушений. У него на этот счет были свои личные наблюдения. Был у него однажды такой пациент Лев Куперман, математик. Поначалу думали, что у человека психоз, а в конце концов у него обнаружили опухоль мозга. А все началось с изменений поведения. Он стал неряшлив, рассказывал к месту и не к месту скабрезные анекдоты. Неприкрытая скабрезность, чуть ли не открытый онанизм. У матери поначалу была идея, что это оттого, что он до сих пор еще не женат. Успехи его в науке ее уже не радовали. Это она не давала ему жениться поначалу, отгоняя, может быть, пусть бессознательно, потенциальных невест, которых не так уж было и мало.
      Сейчас она уже была согласна на любую. У нее даже в привычку вошло спрашивать повсюду, нет ли у кого хорошей девушки-женщины на выданье. Что-то не то происходило с человеком. Борискова тогда пригласили как знакомого врача как бы на консультацию к старенькой бабушке, но с тем, чтобы он осмотрел Льва Георгиевича. Чтобы Лев никуда от осмотра не увильнул, было организовано небольшое сборище родственников. Борисков весь вечер наблюдал за ним и видел, что действительно что-то не так. Человек реально изменился. Что-то даже в его движениях было необычное, не только в поведении. К тому были и явные нарушения ориентации в пространстве. И Борисков, будто бы проводя некий эксперимент, или подготовку к фокусу, подошел ко Льву и попросил: "Найдите середину полотенца!" – и тот этого сделать не смог, хотя и пытался. Все смотрели на это с ужасом. Мать была готова упасть в обморок. Все встало на свои места, когда сделали компьютерную томограмму мозга. Опухоль в мозг была метастазом из легких. Лев кашлял уже давно, но на это не особо обращали внимание, так как он очень много курил – до двух пачек в день.
      Однако доктор Попов тогда с Борисковым не согласился:
      – А я лично абсолютно верю в стигматы, и в то, что психика человека полностью может управлять своим телом. Тут и йоги подтверждают. У нас в отделении года два назад лежала женщина, у которой после того, как ей вырезали миндалины, из горла периодически струей хлестала кровь, причем не всегда, а только в дежурство определенных врачей. Однажды прибежал ее лечащий врач Яковлев весь белый: "Она плачет кровавыми слезами!" Все кинулись в палату. И действительно так. Ничего страшнее в жизни я не видел. Профессор
      Самсыгин сказал, что это нейровегетативные процессы на фоне истерии.
      На следующий день взяли ватку, намочили ее водой, а больной сказали, что это кислота, и коснулись, держа ее пинцетом, тыльной стороны ее кисти. На наших глазах появилась гиперемия и язва. Я видел это своими глазами! Больная закричала от боли. Профессор в ужасе сунул ватку себе в рот: вдруг вышла какая-то ошибка и эта настоящая кислота! Но это действительное была вода. Больную отправили в палату, сделали перевязку, а она все беспокоилась о профессоре: как у него с языком. Вызывали известного психиатра, тот подтвердил диагноз истерии, причем сказал, что это очень опасная форма, когда человек может себя буквально убить. В человеке заложены колоссальные резервы, и он может все, только не умеет. Не удивлюсь, что человек и летать может, говорят, народ такое в Индии видел. Правда, может быть, это был просто фокус: Копперфильд-то тоже с виду летает. После того случая верю, что человек может сам вспыхнуть и сгореть. И в хилеров после этого тоже верю. Впрочем, вру – тут все-таки сомневаюсь, хорошо бы самому увидеть. Неужели ты не видишь: Россия медленно сходит с ума. Просто посмотри статистику психических заболеваний.
      И снова тогда влез в разговор Жизляй, как всегда писавший свои истории болезней:
      – У меня один пациент из богатых прошлый год ездил на Филиппины и там ходил к хилеру, который оперирует голыми руками, и ему это действо не понравилось – не впечатлило. Говорит: "Только мне все трусы кровью завазюкал!" А подруге его он что-то там якобы гинекологическое вырезал и даже кусочек показал. Короче, у него осталось не очень приятное ощущение: у тебя что-то там вырезают, а ты не знаешь что. Психика – невероятная и страшная вещь: если помните, на втором отделении года два назад лежала девочка семнадцати лет в состоянии полного истощения. Диагноз был анорексия
      – отказ от еды. Она была невероятно худая – одни кожа и кости – чистый Освенцим. Там имела место явно какая-то психическая травма: то ли отчим появился в семье, то ли первая любовь не удалась, то ли что-то еще. А до этого она была, – я сам на фотографии видел, – цветущая красивая девушка-спортсменка. Она исхудала так, что на УЗИ даже матки не обнаружили – организм ее просто съел, а легкие занимали только треть от объема грудной клетки. Начали ей там в вену лить парентеральное питание, и проконсультировала одна доцент с кафедры, она не оправила ее в психушку – там бы девчонка и умерла бы
      – а взяла ее к себе лечить, и в конечном итоге все кончилось хорошо.
      Девочка потихоньку начала есть сама и постепенно набрала двадцать килограммов. Мать той девчонки считала, что это кто-то сглазил.
      Кстати, гомеопаты, например, тоже считают, что сглаз совершенно реален, и что он представляет собой некий биорезонанс, и что его можно исправить, зарядив на специальном приборе сахарные горошки. А в церкви этот будто бы таким снимающим сглаз биорезонатором является молитва и икона. А у одной моей пациентки прямо в церкви из сумки нагло сперли кошелек. Только она купила свечи, поставила их к иконе, выходит из церкви, а кошелька-то и нет. Что это такие за люди, что они совершенно Бога не боятся? Что же касается той девчонки, то я думаю, что в таких случаях всегда присутствует какое-нибудь сексуальное дерьмо, тут дедушка Фрейд, наверное, все-таки прав…
      Сразу после чая, предупредив заведующую, Борисков поехал к
      Столову на кардиологию. Тот был в хорошем настроении, с шутками и прибаутками сделал распечатку с монитора и тут же ее расшифровал.
      Сказал Борискову:
      – Знаешь, Сергей, мне кажется, это у тебя не сердечные дела: признаков стенокардии нет, ишемии нет, сделай-ка гастроскопию, единичные желудочковые экстрасистолы – вполне может быть пищеводная грыжа. У тебя изжоги и отрыжки бывают?
      – Бывают, когда на ночь и поем, – сказал Борисков.
      Уходя, Борисков подарил (а точнее сказать, передарил) Столову бутылку хорошего французского коньяка. Существовало некое кругообращение коньяка в природе (точнее, в медицинской среде).
      Теоретически, бутылка могла вернуться ему назад, но в конечном-то итоге она на каком-то этапе все-таки выпивалась.
      Вернувшись к себе в больницу, Борисков сразу направился в эндоскопический кабинет к гастроэнтерологу Вите Кузакову. Кузаков только что закончил свой рабочий день, разбирался с бумагами на столе. Взгляд у него был отсутствующий.
      – Ты чего, Витя? – спросил Борисков, поздоровавшись ним за руку.
      – Ты бы с мое часиков пять посидел, послушал про урчание в животе, анальный зуд, про то, как часто у человека был стул, про форму его какашек: как у козочки, горошком, как рог у носорога, папиросочками, кашицей… Как он смывается с горшка, оставляет ли на нем следы…
      Тут сегодня приходила одна дамочка, которая однажды в общественном туалете случайно воспользовалась, то есть подтерлась, не своей бумажкой, и теперь у нее идея, что какая-то инфекция в нее тут же и внедрилась и там ее грызет…
      Борисков тут же рассказал ему о своей проблеме. Кузаков помял ему живот, но ничего определенного не сказал. Договорились на завтра все-таки сделать гастроскопию. Кузаков, провожая Борискова, сказал:
      – Приходи пораньше, пока народ по записи не попрет. Лена! – крикнул он медсестре, занимавшейся в соседней комнате, – Сергей
      Николаевич Борисков завтра будет у нас первым. Отметь там себе!..
      – Ладно! – так же крикнула оттуда невидимая Борисковым Лена.
      Сразу же после этого Борисков побежал на прием в поликлинику.
      Первой у кабинета сидела больная с круглыми от страха глазами. Она была в ужасе. В каком-то коммерческом центре в городе Сочи, откуда она только что вернулась из отпуска, в живой капле крови у нее будто бы обнаружили плесневые грибки. Описание анализа было совершенно бредовое, но самое поразительное, что ко всему этому для подтверждения объективности – ведь все равно люди ничего в этом не понимают! – были приложены фотографии и компакт-диск. Борисков полчаса занимался с ней психотерапией. Поражало то, что те знахари реально обладали какой-то гипнотической силой, поскольку люди им верили абсолютно, и даже, со слов этой пациентки, "ехали из других городов".
      Затем в кабинет буквально влетела совсем другая женщина.
      Загорелая, красивая, стремительная. Ее очень беспокоило пятно на животе, которое дерматологи определили как аллергию на неизвестное вещество.
      – Знаете, доктор, я живу очень активной половой жизнью! – вдруг заявила она Борискову чуть ли не с вызовом. Причем она была вовсе не проститутка, а директор какой-то фирмы. Борискову было это абсолютно все равно, просто странное было какое-то заявление. Что это вообще значит: "очень активная половая жизнь" для женщины. Для мужчины это было понятно: много женщин, а для женщины, соответственно, получается – много мужчин? Понятно, что женщина в силу своей физиологии может переспать за ночь со многими мужчинами, например с десятью, а обычный мужчина – не может переспать (в том смысле том, чтобы иметь полноценный половой контакт с целью семяизвержения) сразу со многими женщинами подряд, например с десятью, чисто из физиологических ограничений. Она была красивая, загорелая, подтянутая, и проблема со здоровьем, с которой она обратилась, была не очень серьезная и легко решалась: просто аллергический контактный дерматит на металл джинсовой пуговицы.
      Следующей уже на повторный прием пришла довольно милая старушка
      Лидия Ивановна П.. Старушка эта лечилась по страховке, которую ей купила дочь, заведующая филиалом какого-то крупного банка. Лидия
      Ивановна была простая деревенская женщина, очень спокойная, доброжелательная и вызывавшая у Борискова симпатию. Сразу бросались в глаза ее шершавые натруженные руки с вздутыми венами. Борисков знал и ее дочь – в отличие от матери она была человеком очень жестким и неприятным в общении. Однажды сотрудница того же банка, увидев ее в конце коридора, спряталась от начальницы в туалет, чтобы только с ней не встретиться. Артериальное давление у Лидии Ивановны было нормальное, и все остальное было неплохо. Немного поговорили по жизни и на этом расстались.
      За Лидией Ивановной пришла еще одна повторная больная, женщина средних лет. У нее лично все оказалось тоже хорошо, но она была сильно расстроена из-за ребенка. Оказалось, ее шестнадцатилетний сын в воскресенье гулял в чужом районе, там подрался и ему в драке выбили передний зуб, причем с корнем. Теперь была большая проблема его вставить. Штифт стоил очень дорого, и вообще все это было хлопотно. Эта совершенно дурацкая и нелепая ситуация накануне лета портила все их планы, а главное, было очень жаль зуба.
      Потом появился пациент Тарасов, который находился в некотором эмоциональном возбуждении. Сам Тарасов был не местный, постоянно проживал в Казахстане – в бывшем городе Чимкенте, который ныне назывался по-новому Шимкент. Оказывается, его сегодня остановили в метро и вместе с женой забрали в пикет – вычислили по золотым зубам и непитерскому загару. Человек он был улыбчивый, и действительно постоянно сверкал золотыми коронками. Короче, остановили, проверили документы и загнали в пикет на станции метро "Озерки", там стали требовать регистрацию и все такое, короче – дай денег. Тарасов, бывший десантник, потихоньку начал закипать, жена его Надя, зная взрывной характер мужа, повисла у него на руке: "Коля, не волнуйся, дай ты им денег!" Бывший десантник и гражданин СССР притих и выложил милиционерам искомую пятисотку. Их тут же и отпустили.
      После него в кабинет вошла одна очень красивая женщина Жанна
      Сергеевна Малахова. Высокая, под сто восемьдесят сантиметров роста, да еще и на каблуках, блондинка. Она тоже пришла на прием повторно.
      Будто вышла из глянцевого журнала. Несмотря на показное спокойствие, она, как и Тарасов, тоже явно была чем-то взволнована: в начале приема пульс у нее зашкаливал за сто, и только потом она успокоилась и несколько расслабилась. В первый раз она пришла к Борискову для уточнения состояния здоровья, поскольку собиралась вскоре забеременеть, сдала тогда много анализов, а теперь появилась за результатами. Как и в первый раз, Борисков был потрясен ее необыкновенной красотой. Глаза ее были необыкновенно голубые.
      – Вот это глаза! – сказал Борисков, увидев ее впервые.
      – Это контактные линзы, – улыбаясь ответила Жанна.
      Потом оказалось, что в ней вообще было очень много искусственного: наращенные и покрашенные волосы, ногти и частично зубы. Про груди
      Борисков не спрашивал – возможно, они были силиконовые, но груди действительно были необыкновенные – слишком красивые, как и вся она.
      Она была вполне здорова, но почему-то никак не могла забеременеть.
      Она где-то услышала, что в какой-то стране, то ли в Турции, то ли в
      Израиле есть целебные источники, где якобы надо покупаться и тогда можно забеременеть, и еще где-то есть огромный фаллос из камня, который нужно было то ли поцеловать, то ли потрогать или обхватить и прижаться к нему, и тогда точно наступит беременность.
      Борисков никак не мог даже предположить, что жена богатого бизнесмена, неработающая леди, занимающаяся только собой, в юности была проституткой. Где-то в интервале от семнадцати до двадцати лет она имела довольно бурную жизнь. С год она была уличной путаной, потом ее подобрал главарь одной крупной преступной группировки и держал при себе чуть ли не полтора года – так она ему понравилась.
      Потом его убили. Она в этот момент находилась рядом с ним, и ее забрызгало его кровью. После этого она на улицу уже не вернулась, поскольку поняла, что ей нужен именно этот стабильный вариант жизни с мужчиной, некое подобие которого показал ей тот самый бандит: жить для себя при богатом мужике, – а таких богачей вокруг становилось все больше и больше. И она начала ходить на тусовки, где бывали состоятельнее мужчины, выискивая нужного ей человека. С имиджем модели и начинающей бизнесвумен ездила на международные курорты, обычно подавая себя кем-то типа дизайнера или арт-директора некоего глянцевого журнала или же, на худший вариант, пресс-секретаря крупной фирмы. Чтобы оторваться от прежних знакомых она полностью поменяла внешность, перекрасила волосы, изменила стиль одежды и даже восстановила девственность (это было, конечно, лишнее, но ей так почему-то захотелось – типа все начинаю с нуля), расценив, что ставки в этой игре настолько высоки, что какое-то время стоит и потерпеть, а если уж приспичит кому-то нужному, то уж она-то его сумеет обслужить как-нибудь и так. Сексуальные чувства у нее были несколько приторможены, поскольку через нее прошло слишком много мужчин, и с ними она никогда не расслаблялась – просто делала свою работу, во время которой ее пару-тройку раз сильно избивали – до больницы. Так, она терпеливо искала и ждала. И действительно, нужный ей человек появился и молодой, всего-то лет тридцати, но уже очень богатый, они познакомились, пообщались, потом в первый раз переспали. Она, вскрикнув, сымитировала потерю девственности, однако, к ее разочарованию, все это было рассчитано, видимо, не на того, поскольку этот мужчина никогда в жизни с девственницами дела не имел и поэтому воспринял сложившуюся ситуацию как некое досадное недоразумение, типа что-то там поцарапал, но муки совести, что сделал ей больно из-за собственной похоти, все же ощутил, и на следующий день преподнес Жанне дорогой подарок. Он много делал е подарков, но сама она никогда у него ничего не просила. Тут важно было и не переиграть. Время шло, они продолжали общаться, и, наконец, он сделал ей предложение.
      Она сотворила почти невозможное, что удавалось только отдельным счастливицам: она выскочила из той зловонной дыры на проспекте
      Просвещения и перескочила в хозяйки особняка в Буграх и в роль любимой жены богатого человека. Она была даже благодарна тому бандиту, что все-таки ее вытащил, выкупил (а точнее отнял) у сутенера, и как-то даже отнесла цветы на его роскошную могилу.
      Проходящий с лопатой могильщик даже открыл рот, чуть шею не свернул, смотрел во все глаза – настоящая красавица, как из кино. Даже выйдя замуж, она продолжала тщательно следить за собой: как на работу, ежедневно в десять утра, кроме субботы и воскресенья, приезжала на своем БМВ в фитнес-центр, что у метро "Петроградская". Там у нее был свой тренер, бывший чемпион по бодибилдингу, который в первый же день без обиняков дал ей понять, что готов ее и трахнуть, если она пожелает. Такие желающие среди богатых красавиц иногда действительно встречались, но ей это было совершенно не нужно, и он по этому поводу тут же расслабился и уже больше не напрягался. Ему это даже понравилось, и он относился к ней лучше, чем к другим клиенткам.
      После свадьбы прошел уже почти год, а беременность никак не наступала, и это Жанну обеспокоило, хотя мужу такая беззаботная жизнь вполне нравилась. Однако хорошо известно, что именно ребенок привязывает мужчину к семье и дает женщине гарантии на будущее и общественное уважение. Женщина без детей – никто, поиграли – и выкинули. В этих случаях можно даже и брак не регистрировать. Обидно было то, что хочешь залететь, а не залетаешь (всегда было наоборот).
      Гинеколог утверждал, что для этого дела нужно время, при регулярной жизни и через год может наступить беременность, а бывает и позже, и пока это еще не бесплодие. Но Жанну все это все-таки очень беспокоило: только один раз и делала аборт – в семнадцать лет, затем постоянно предохранялась, много лет пила противозачаточные таблетки, а тут без всякого предохранения – а беременности все нет и нет. Все молодые жены в их коттеджном поселке имели детей, существовал даже неофициальный, но довольно влиятельный клуб молодых мам, где обсуждали не только детские проблемы, и куда входа бездетным не было. Жанна поехала в другой медицинский центр уже к другому гинекологу, который тщательно осмотрел ее и спросил, были ли у нее какие-либо инфекции. Инфекции, конечно же, были – пару раз гонорея и один раз сифилис. Сифилисом ее заразил, кстати, тот самый первый постоянный сожитель, бандит, они тогда вместе и пролечились. Он, видимо, знал, от кого заразился, и к Жанне тогда претензий не предъявлял. Один раз Жанна лечилась от хламидий. Не было, к счастью, самых страшных инфекций: ни ВИЧ, ни гепатитов. Все это проверили еще раз, и гинеколог попросил привезти на исследование сперму мужа, чтобы уже точно быть уверенными, что по его линии нет никаких проблем. Просить мужа съездить и сдать сперму Жанна не осмелилась и собрала его семя сама, однажды попросив его использовать презерватив. Презерватив они взяли особой формы будто бы для развлечения. Сперму забрала утром, свежую, и тут же отвезла в лабораторию. Оказалось, что у мужа все в порядке – только по количеству сперматозоидов отмечалось некоторое снижение, скорей всего, потому что близость у них была и вечером и утром. Гинеколог стал говорить о возможном нарушении проходимости труб, поскольку инфекции все-таки случались, а значит, и последствия этого вполне могли быть. Это Жанну очень огорчило. Тогда еще подумала: всякая привокзальная блядь и пьет, и курит, и болеет, а постоянно ходит беременная – детские дома переполнены брошенными детьми, а тут хочешь забеременеть и никак не можешь. Обследовали и трубы – и тоже все нормально. С полгода пила специальные таблетки для беременности и витамины, которые прописал врач. И тоже ничего. Наконец, встал вопрос об ЭКО. Надо было как-то сказать об этом мужу. И именно в этот самый момент она встретила человека, с которым несколько раз контактировала, когда была проституткой. Какое-то время он даже был ее постоянным клиентом. Человек этот был ей всегда неприятен, пахло от него плохо, смотрел он плохо, слюнявый, но, надо сказать, всегда приплачивал, деньгами не обижал. Все звали его Клим. Его имени Жанна не знала, только фамилию – Климов. Она ему тогда чем-то явно понравилась, и он ее специально брал и не один раз. Конечно, она давно забыла о нем напрочь, а тут в Александрийском театре, гуляя с мужем под ручку в фойе, столкнулась носом к носу. Она увидела, как он оторопел и уставился на нее. Муж тоже это заметил:
      – Знакомый?
      – Нет, какой-то извращенец! – внешне Жанна не выказала никаких эмоций, однако внутри себя грязно выругалась. Вроде бы и имидж весь ее был кардинально изменен: волосы перекрашены, другая прическа, макияж, стиль одежды, контактные линзы – и все равно нашелся человек из прошлого, который ее тут же узнал. Когда муж отошел в туалетную комнату, Клим тут же подошел к ней и напрямую сказал:
      – Привет, Жанка!
      – Чего тебе надо?
      – Что ты так грубо? Я уже начал сомневаться, ты ли это, но эта родинка на шее… Нашла постоянного клиента? Ой, покажи-ка! – Тут он ухватил ее за руку и какое-то время рассматривал обручальное кольцо.
      – Замужем? А муж-то знает о твоей прежней специальности?
      – Знает-не знает, тебе-то какое дело?
      – Врешь! Решила заделаться благородной дамой? А ты знаешь, что так в жизни не бывает? За все надо платить!
      – Да пошел ты!
      На них оглянулась какая-то пожилая женщина. Он продолжил чуть тише:
      – А я ведь на тебя тогда бабла много потратил, а теперь, гляжу, ты в фаворе. Нет, все-таки удачно моя шмара приволокла меня в театр, и
      – ба! – вот неожиданная встреча! – Он хохотнул. – Знаешь, у меня еще осталась пленка с той вечеринки у Кота на Разъезжей, помнишь? Все хочу послать ее в Интернет, да руки не доходят.
      Действительно была такая вечеринка. Это был, кажется, чей-то мальчишник. Она там была единственная женщина, и еще было пять мужиков, которые делали с ней все, что только хотели и снимали это на видео. Все были выпившие, агрессивные, обкуренные так, что она и вякнуть не посмела, а когда вышла оттуда под утро, то даже перекрестилась, что ушла живая и не искалеченная. До каких-то жестоких забав они, слава богу, не дошли, но трое, включая Клима и чьего-то будущего жениха, одновременно ее поимели и все это дело засняли, а с другими двоими был одновременный сеанс орального секса, потом кто-то еще, кажется, повторял. Обспермили и обгадили всю с головы до ног. Насилу тогда отмылась…
      – Что ты на меня так смотришь, Жанка? Ты что, думаешь, я мужа твоего боюсь? Сейчас ему скажу, кто ты! Вон, у тебя кольца-то какие с камушками, а моя мочалка ходит вообще без всего. Слушай, Жанка, подари-ка вот это колечко, не жмотись. Ну, быстро давай!
      И она, как под гипнозом, сняла с пальца кольцо и отдала Климу. Тот ухмыльнулся и ушел, еще и оглянулся, напоследок потряся высунутым языком и причмокнув.
      Наконец, вернулся муж Виталик. И тут Жанна впервые вдруг почувствовала, что любит своего мужа. И ее это чувство поразило в самое сердце.
      Клим позвонил на следующий день ей на мобильник:
      – Привет, сучка!
      – Кто тебе дал мой номер? – спросила Жанна в ярости и теперь уже по-настоящему испугавшись.
      – Элементарно, Ватсон! Я записал номер вашей машины, а дальше дело техники – у знакомого на "компе" есть все базы данных: сразу владелец, адрес, кто еще зарегистрирован и номер мобилы по базе данных сотового оператора. В России все продается. Даже знаю адрес электронной почты твоего мужа, точнее не его личный, а на фирме.
      Если хочешь, могу заслать ему пару фоток и даже небольшой видеоролик. Народ искренне порадуется за своего начальника.
      Начальников ведь все ненавидят. Наверняка, там на него еще имеются желающие телки, у которых ты его отбила. Кстати, такая запись очень пригодится ему на суде при разводе. Так что никуда ты от меня теперь не денешься, сучара! Большой брат следит за тобой. Все думают, что все шито крыто. А я, например, свою "симку" купил на чужой паспорт.
      Тот человек вообще меня не знает. Поэтому меня, если что, хрен найдешь! Так что Жанка, давай, подмывайся, вспоминай свои лучшие годы и дуй ко мне. Хе-хе!
      И тут Жанна вдруг пожалела именно про этот свой плоский и дешевый трюк с девственностью: потерю девственности вполне можно было объяснить стечением жизненных обстоятельств, тяжелой юностью, принуждением, но эту игру в невинную девушку нельзя было объяснить ничем, кроме как явной корыстью. Тут, несомненно, была явная четкая спланированная акция, рассчитанная на замужество, что-то вроде ложной беременности, которой шантажируют молодого неопытного человека.
      Жанна не могла никак понять, чего это Клим к ней привязался.
      Что-то между ними было, какая-то трудно определимая словами связь.
      Но уж точно не любовь, по крайней мере, с ее стороны. Она чувствовала, что Клим относился к ней неравнодушно, но он прекрасно знал и того криминального авторитета, с которым она жила, и не смел тогда к ней даже приблизиться, а не то что разговаривать с ней или лапать, а если бы попробовал тогда нечто подобное, как сейчас, вытворить – завтра же и закопали бы, но теперь ей пожаловаться было некому. И ведь денег-то особо у нее не было, чтобы заплатить ему за молчание. И в то же время она хорошо знала, что в данной ситуации это проблему вовсе не решит, а только притушит ее: он будет доить ее очень долго. Подобный шантаж обычно никогда не прекращается. И хуже всего, что она вдруг поняла, что ему нужны не деньги, а она сама, ее тело. Тут были какие-то личные счеты.
      – Хули тебе от меня надо, козел? – все-таки не выдержала она.
      – Тебя, сучка, тебя! Ты же знаешь, что я к тебе всегда был неравнодушен, даже, можно сказать, любил. Приезжай ко мне, и я тебе колечко твое, может быть, отдам назад. Не стал я его своей швабре дарить. Да пошла она! Когда приедешь? Мне не терпится тебя приласкать! Засадить тебе по самые помидоры! Имей в виду: деньги мне твои не нужны. Хочу, чтобы ты у меня отсосала. Чего ты упрямишься, будешь иногда со мной иногда встречаться, а я за это ничего никому не скажу. Давай, раз в неделю. Тебя, я думаю, не убудет! Куда тебе деваться-то, Жанка?
      Действительно, деваться ей было некуда. Но она прекрасно понимала, что там снова могут быть другие мужики, как и тогда, и опять видеокамера. Ее передернуло:
      – Только давай без порносъемки и групповухи – я уже вышла из того возраста! И только с резинкой. И в рот брать не буду!
      – Это даже не обсуждается: встанешь на колени, возьмешь в рот и будешь сосать. Я кончу тебе в рот, и ты это все проглотишь.
      Проглотишь, я сказал, иначе я тебе зубы выбью! Ням-ням! Ха-ха! – омерзительно сблеготнул Клим. От этого отвратительного смеха по телу у Жанны пробежали мурашки.
      На следующий день она приехала к нему на Разъезжую.
      Он был уже в возбуждении и предвкушении, в халате на голое тело. В распахе халата было видно болтавшийся член. Убогая квартирка провоняла табачным дымом, дешевыми одеколонами и еще какой-то тошнотворной дрянью, от запаха которой Жанне тут же ослепительно ярко вспомнилось все ее гадкое прошлое.
      Клим посмотрел на нее с ухмылкой:
      – А чего это ты в парике? Маскируешься? Ну, и чему новенькому научилась за это время? – Он прямо через плащ помял ей груди. Ее передернуло, но она не отстранилась. Играть так играть!
      – А что это ты так губы-то намазала, как в прежние времена. А в театре-то выглядела как благородная богатая дама! Подойти было страшно! Я даже не сразу узнал! Ладно, забирай свое колечко! Я пошутил, киска…
      – Что будем пить? – деловито спросила Жанна, сбрасывая плащ.
      – Водочку, конечно! – Клим тут же разлил по объемным рюмкам из запотевшей бутылки "На березовых бруньках".
      Она только чуть притронулась губами, поморщилась:
      – Какая мерзость! Пей ее сам! – Полезла в пакет: – Я для себя принесла хорошее красное вино. Буду его пить. И только чуть-чуть – я же за рулем. Штопор у тебя есть? Открой!
      Наступал решающий момент. Когда Клим вышел на кухню за штопором,
      Жанна влила из флакончика в свою невыпитую рюмку водки жидкий клофелин. Рюмка осталась стоять на столе. Когда Клим пришел со штопором, открыл бутылку, налил ей и она подняла бокал вина, он стал, было, снова наливать себе водки, но тут увидел ее недопитую, почти нетронутую рюмку со следами губной помады, мерзко ухмыльнулся, поднял и залпом ее выпил. Она тоже сделала один глоток вина, потом, глядя прямо ему в глаза, стала медленно расстегивать платье. У Клима загорелись глаза, от развязал пояс на халате, но буквально через несколько минут он повалился боком на диван и захрапел.
      Теперь ей предстояло сделать самое страшное. Она натянула нитяные перчатки, взяла на кухне длинный и острый нож для стейков, потом, вернувшись в комнату, нащупала межреберье слева от грудины и, навалившись на рукоятку, боком воткнула нож между ребрами в сердце.
      Конвульсии передернули все тело Клима, ноги его забились, но это быстро кончилось, хотя было очень страшно, и она с трудом удержалась, чтобы не колоть его снова и снова. В последующие несколько минут она тщательно стерла со стола все вероятные отпечатки, бутылку вина и бокалы положила в пакет, чтобы забрать с собой. В это самое время раздалась разнузданная мелодия из лежащего на столике мобильного телефона Клима, и от неожиданности Жанна вздрогнула. Мелодия играла очень долго. Никак не останавливалась.
      Она выключила мобильник и положила его себе в карман. Уничтожение мобильника, понятно, ничего не решало, поскольку все соединения могли быть установлены через компьютер провайдера, однако, он говорил, что номер зарегистрирован не на него. Все равно нужно было придумать достоверную версию, почему он ей звонил и зачем. Это было преодолимо, хотя тут она представила себе вопросы следователя: "Вам знаком некий гражданин Климов? И откуда вы его знаете, когда видели в последний раз и при каких обстоятельствах? Нам известно, что вы проходили свидетелем по делу убийства…" Прошлое и тут неумолимо перло изо всех дыр, как дрожжевое тесто из кастрюли. Потом она зашла в другую комнату и осмотрела письменный стол. Никаких видимых записей она там не нашла, но на всякий случай вынула у него из кармана куртки записную книжку и забрала ее. Взяла также все деньги.
      Еще раз посмотрела, нет ли где ежедневника с записями планов на день. Ежедневника не было. Видимо, Клим не относился к людям, подобным ее мужу, которые ведут ежедневники, буквально по часам расписывая весь свой день. Также не нашла она никаких видеокассет с записями. В доме вообще не было никаких кассет и даже видеомагнитофона не было – только DVD-проигрыватель. Компьютера тоже не было. Потом она надела темные очки, поправила парик, надвинула на лицо шляпку и с минуту постояла в прихожей, прислушиваясь, есть ли кто-нибудь на лестнице. Потом быстро вышла на площадку; никого не встретив, простучала каблучками по ступенькам вниз, выскочила на улицу и сразу же свернула внутрь проходного двора, там вышла уже спокойно на другую улицу – в поток людей, затем по мосту Ломоносова перешла через Фонтанку. Там Жанна выбросила в воду мобильник, уже спокойно прошла по улице Зодчего Росси и на площади Островского села в свою машину. Переоделась в машине, отъехала, потом остановилась, вошла в какой-то двор и выкинула там в мусорный бак пакет с одеждой, помадой, и отдельно – в другой бак – туфли и парик – все то, в чем кто-нибудь мог ее видеть на Разъезжей. Затем она поехала на север города. Там, оставив машину на стоянке, зашла в супермакет "О"кей", что у метро "Озерки", и забрала из камеры хранения свою сумку, в которой лежал ее собственный мобильный телефон. Он был включен на бесшумный вибровызов. Только она взяла в руки сумку, как тут же там и зазудело. Трясущимися руками она стала рыться в сумочке, наконец, откопала, посмотрела на вызов: "Виталик".
      – Але?
      – Приветик, дорогая, ты где?
      – Я? В "О"кее"!
      Тут же она подумала: зачем он звонит? Может быть что-то не так?
      – А ты почему телефон не берешь?
      – Не знаю, я звонка не слышала. Тут такой безумный шум.
      – Когда приедешь домой?
      – Через час-полтора.
      – Пока.
      И он отключился. Зачем звонил?
      Она пошла в кафе и заказала кофе. Подумала, все ли было сделано правильно. И тут похолодела: все-таки было слишком много слабых мест: при желании не сложно было вычислить ее телефон; а может быть, он кому-нибудь говорил о встрече. Все зависело от желания следователей. Вообще, наверное, стоило его задушить подушкой. Смерть тогда могла показаться естественной, но куда денешь клофелин?
      Одна давняя ошибка юности, сделанная в один неудачный день, тащила за собой целый ком проблем, который, как снежная лавина, засасывал ее и не уменьшался, а только разрастался. Вдруг муж уже знает, чего это звонил? Убивать мужа никак в ее планы не входило. Муж ей нравился сам по себе. Выходили же и раньше бывшие проститутки замуж и жили счастливо. У них в своем роде тоже был важный и полезный для семейной жизни опыт. Не нести же это проклятое клеймо через всю жизнь. Это же несправедливо!
      Потом некоторое время она еще походила по супермаркету, на кассе увидела и купила тест на беременность. Там они всегда лежали рядом с презервативами. Почему купила? Что-то такое она вдруг в себе почувствовала. Потом она поехала на прием к терапевту. Этот терапевт и был Борисков. Они довольно мило побеседовали. На прощание Борисков сказал ей: "Вы уж так не переживайте, все у вас будет хорошо!"
      Кстати, Борисков ничего в Жанне проституточного не разглядел, разве что, если бы кто предупредил, то заметил бы в ней некоторая излишняя яркость. А вот Жизляй наверняка бы определил бы сразу. Он утверждал, что хоть дешевую проститутку, что хоть даже очень дорогую видно сразу. То ли форма какая-то у них принята, то ли профессия накладывает отпечаток на манеру одеваться и поведение. Это находит отражение на лице, в манерах и походке. Так же художники любят отращивать длинные волосы, носить береты и в больших количествах пить водку. Борисков же в проституции не разбирался вовсе, но у него был один знакомый дерматовенеролог Питюнин Валера, который писал целую кандидатскую диссертацию по связи проституции с распространением заболеваний, передающихся половым путем. Питюниным были получены довольно любопытные факты. Борискову было неизвестно, как он собирал эти данные, сам, что ли ходил по вокзалам и улицам, но материал получился интересный и впервые Борисков увидел такое живое внимание к докладу, где эти результаты были представлены. Для усиления интереса Питюнин вставил туда и любопытные фотографии. Он установил, что наиболее активными являются вокзальные проститутки, и именно там, на вокзалах, кстати, в основном и обитают путаны подросткового возраста. Он считал, что главная причина запрета легализации проституции была даже не моральная, а скорее материальная. Делая проституцию легальной, государство как бы автоматически ставит ее под свою крышу, то есть она выходит из-под бандитской и сутенерской, и тут же сразу криминалитет теряет один из основных своих доходов.
      Социальных вопросов, типа кто и как попадает в проститутки,
      Питюнин в своей диссертации не касался. Некоторые считают, что проституция – далеко не всегда следствие нужды, нередко это состояние души и любимая работа. Например, многие девушки хотят зарабатывать на жизнь, работая моделями – то есть демонстрировать на себе одежду и косметику, хотя ведь нередко это означает, что приходится продавать и свое тело. К тому же тут присутствуют элементы так называемой "красивой жизни": мишура, типа ресторанов, ночных клубов, огней и грохочущей музыки, табачного, алкогольного, а нередко, и наркотического угара. Запах дорогих духов, искаженные оргазмом лица мужчин, брызги семени на подбородке. Борискову как-то такая женщина на приеме попалась, явно помешанная на сексе, может быть, даже не и проститутка, а просто гулящая, отдающаяся за ресторан, коктейль или просто из мимолетной симпатии. С первого взгляда она казалось красивой, однако лицо ее было бледным даже сквозь нанесенный искусственный загар и отдавало нездоровой желтизной. Глаза были густо накрашены, а ногти покрыты черным лаком, что придавало им неряшливый вид. Что-то в ней было не так. Она даже и на приеме кокетничала. Специально разделась абсолютно догола.
      Борисков с любопытством смотрел на нее. Интересно, что бы она посчитала за счастье? Одеть на голое тело норковую шубу, облиться французскими духами, нюхнуть кокаину, оттрахаться во все дырки, отсосать у десяти мускулистых мужиков, заглотить литр спермы и умереть от оргазма?
      Сотни мужчин сливали в нее свое семя. Даже если, предположим, в большинстве случаев они использовали презервативы, утечки при таком потоке вполне были возможны. Борисков все как-то хотел спросить у гинекологов, возможно ли оплодотворение сразу двух яйцеклеток семенем от двух разных отцов, то есть зачатие близняшек от разных папаш. Это было бы прикольно. Всезнайка Жильцов на данный вопрос внятно ничего ответить не смог, потому что прочитал руководство только по внутренним болезням, а не по акушерству и гинекологии. Но утверждался, что будто бы вычитал где-то в прессе, что какая-то информация в женщине действительно задерживается, и что в детях от второго мужа якобы вполне могут проявиться черты первого ее мужчины.
      Как-то там все это логично объяснялось. Мол, именно поэтому этот треклятый вопрос девственности и верности в прошлом блюли очень свято. Борискову это утверждение показалось сомнительным, он так и сказал:
      – Чушь!
      – А я этому верю! – тут же влез Жизляй, который рядом строчил свои бумажки. – Не может быть, чтобы такое огромное количество активной биологической информации пропадало зря. Так просто не бывает. ДНК куда-нибудь обязательно встраиваются. Создатель всегда все делает с запасом на множество функций. Поэтому муж и жена, которые долго живут вместе, часто становятся похожими друг на друга, как брат с сестрой или как собаки одной породы. Наверняка есть какие-то сцепленные вещи, завязанные на гормоны, и уверен, что имеется непосредственное влияние на мозг. Наверняка семя, поступая в организм, оказывает еще и гормональные влияния и действует на центральную нервную систему женщины.
      Впрочем, даже знай Борисков про старые Жаннины дела, вряд ли он стал ее как-либо осуждать, ведь в наше время попасть в проститутки можно и вполне случайно. Скажем, обычная скучающая старшеклассница, ничем не интересующаяся кроме развлечений: тусовка, обжимание, сходить в клуб или кафе. Как-то болтались по городу с опытной подружкой, денег не было. Та и предложила: "Пойдем, сходим к одному богатому мужику – сделаем ему миньет или чего он скажет, а он нам даст денег!" Сходили, хорошо там поели, покувыркались с ним втроем, получили денег. Через несколько дней посетили его еще раз, потом сходили к друзьям этого мужика, потом позволили снять себя на улице, потом неизвестно откуда, как чертик, появился сутенер-организатор: однажды крепкие пацаны прихватили их на обочине, вероятно, кто-то из здешних "организованных" блядей стукнул. Их, как и полагается, немножко помяли для испугу, естественно трахнули. И на этом их небольшой индивидуальный бизнес закончился. Стали работать уже в команде, а оттуда соскочить было теперь очень сложно. Одна девчонка вообще уехала из города – чуть ли не за границу. Но и это было проблематично, поскольку, например, американские чиновники блядскую печать на лице мгновенно определяли и в Америку таких не пускали.
      Другая девчонка хотела выйти замуж, но по глупости трепанулась подругам, те – сболтнули сутенеру. В конечно итоге жениху и его родителям, а также сослуживцам и друзьям жениха прислали откровенные фотографии и в обычном письме, и по "электронке" и к тому же еще указали адрес сайта в Интернете с очень ярким названием "Брызги спермы". Кстати, качество фотографий было очень высокое: она там была раздета до пояса, вокруг нее стояли какие-то пузатые мужики, выставив свои торчащие приборы, которые она обслуживала одновременно, как стахановка-многостаночница, а под конец открытым ртом ловила эти самые мерзкие брызги. И все на указанном сайте было в том же духе. Про жениха ничего неизвестно, а у родителей был просто эмоциональный шок. Матери, будущей свекрови, говорят, даже вызывали неотложку – гипертонический криз! – и тут не поймешь, впрочем, то ли с горя, то ли с радости – втайне та была очень довольна: ей сразу не понравилась будущая невестка. Все-таки увидела она у нее своим опытным женским взглядом пресловутую "блядскую печать", но с сыном спорить даже и не пыталась, а тут вот ведь как удачно получилось, хотя и с неприятным осадком и с большими убытками. Ведь было уже куплено платье (целых 16000!), внесена предоплата за ресторан и заказан белый лимузин. Кстати, в программу свадебного торжества даже входило выпустить на стрелке Васильевского острова двух белых голубей – как символы чистоты невесты. Фата, естественно, была тоже как бы символ невинности. Собирались сразу в тот же день и в церкви венчаться. Тут, кстати, возникал естественный вопрос: а может ли проститутка венчаться в церкви в принципе? Этот вопрос несколько позднее обсуждался среди взволнованных и потрясенных знакомых и родственников, причем, даже с привлечением цитат из библии, включая и саму знаменитую: "Кто из вас без греха – пусть первым бросит в нее камень!" И на удивление именно в этом плане большинство девчонку жалело: кто бы она ни была, всем нужно дать шанс. Да и вообще с виду очень милая была девочка. "А вы сами-то почему не дадите ей такой шанс?" – спрашивала пораженная такой активной защитой мамаша жениха. – Вот сами и жените на ней своих сыновей!" Сошлись, однако, на том, что проституция – это все-таки где-то, наверное, состояние души. Это, может быть, Сонечка
      Мармеладова от нужды на панель и пошла, а эти… Ведь слабо верится, что из нее получится когда-нибудь верная жена. Волк всегда в лес смотрит. И наверняка она чем только не болела! А говорить, что не было другого выбора… Убийца тоже может сказать, что другого выбора у него не было, как только убить: уж очень хотел есть и поэтому ограбил и убил пару человечек.
      Кстати в диссертации Питюнина упоминались довольно страшные факты, что, по некоторым данным, 97% изнасилований официально вообще не регистрируются в правоохранительных органах, и что 39% опрошенных проституток в самый первый раз были изнасилованы, и что 68% и за время работы подвергались насилию. Что в среднем проститутки имеют по пять-девять клиентов в неделю (до сорока). Представлены были следующие типы проституток: по вызову, вокзальные, уличные и домашние. Оказалось, что за один день больше всего обслуживают вокзальные – до пяти человек в смену в среднем при семи рабочих днях в месяц.
 
      А за Жанной Малаховой на приеме были еще двое: молодая женщина с высыпаниями на лице предположительно с аллергией на пищевые продукты, а за ней человек с упорным кашлем неизвестной природы.
      Домой Борисков добрался уже в начале девятого. Спать лег голодным.
      В ту ночь никаких перебоев Борисков уже не ощущал: то ли витамины начали действовать, то ли просто не ел на ночь перед обследованием желудка, то ли в этом присутствовал некий психологический момент.

      Началось самое обычное утро: Микоша-двор-ванная-завтрак-снова двор-машина.
      Выехал на работу пораньше, чтобы не завязнуть в пробках. Дорога прошла как обычно, без происшествий. Думал о разном, машину вел автоматически, доехал по больницы, даже не заметив времени. На
      "пятиминутку" Борисков не пошел, а направился прямо в эндоскопический кабинет.
      Медсестра Лена попрыскала Борискову в горло анестетиком, некоторое время он посидел. Появился Кузаков, долго мыл руки.
      Борискова положили на стол боком. Только он попытался что-то вякнуть, как Витя Кузаков сунул ему в рот мундштук, а уже через него впихнул в пищевод гастроскоп.
      Шуруя тягами аппарата, он что-то приговаривал, надувал осматриваемый желудок воздухом. Зонд как живой ворочался в животе
      Борискова, который поминутно громко рыгал. Кузаков спросил его:
      – Хочешь сам посмотреть себя изнутри? Когда еще такой случай выпадет?
      Борисков только помотал головой, снова рыгнув. Еще через пять минут гастроскоп вытащили, и Борисков сел на столе весь в слезах и соплях. Отдуваясь и вытирая полотенцем рот, он прохрипел:
      – Вообще думал, Витя, что мне кранты, глаза повылезут!
      Кузаков был весел, похлопал его по плечу:
      – Как Ванька Столов и предполагал – у тебя оказалась банальная пищеводная грыжа – и больше ничего! Обычное дело. Меньше надо жрать на ночь!
      Затем Кузаков пошел к столу и сел за компьютер, чтобы напечатать
      Борискову заключение. Щелкал клавишами, приговаривая при этом:
      – Так что ты еще поживешь, Борисков, еще поживешь…
 
      Конец