Я подталкиваю мяч за прилавок, но тут передо мной встает лестница, в девять раз выше, чем я ее знал. Ударом ноги посылаю мяч наверх, но он отскакивает и возвращается обратно. Тем временем противник таранит окно деревянной статуей бога смеха -- стекло треснуло, но еще не разбилось. Я зажимаю мяч между ступней и прыгаю вверх, как лягушка, ступенька за ступенькой. Я уже почти наверху, когда стекло разлетается вдребезги. Если прыгать хоть немного быстрее, мяч выскользнет и поскачет вниз, к противнику. Противник ревет от ярости -- дорожная сводка -- последняя ступенька -- противник бросается наверх -- я подпираю шпингалет бильярдными киями.
      На месте моей капсулы -- мрачный склад, где нет ничего, кроме строительного мусора.
      Впереди меня ждет моя слава -- ворота противника.
      Господин Икеда надрывается прямо мне в ухо:
      -- Что ты наделал?
      Я оборачиваюсь и вижу своего отца:
      -- Я пришел, чтобы забить гол!
      -- Это наши ворота, а не ворота противника! Предатель! Ты показал им, куда идти!
      Кии для пула с треском ломаются и разлетаются в щепки.
      р
      Сказочный великан одной рукой сжимает руль, а другой трясет меня за колено.
      -- Ты, сынок, какой-то сон видел. Даже бормотал что-то.
      Великан печален. Я таращусь вокруг, не понимая, где я. Мы в кабине грузовика, которая увешана гирляндами амулетов из храмов и усыпальниц. Глаза у великана величиной с бильярдные шары и смотрят в разные стороны.
      -- Кто знает, что ты там бормотал? Только не я. Нес какую-то бессмыслицу.
      И тут ко мне разом возвращаются Эидзи Миякэ и эти семь последних недель.
      -- Бессмыслица, на какой язык ее ни переводи, -- продолжает великан, которого, кажется, зовут Хонда, но проверять это уже поздно.
      Я чувствую странную легкость. Сегодня утром я встретился со своим отцом. Чувство потери, чувство победы, но сильнее всего -- чувство свободы. И сейчас, вопреки всем своим представлениям о жизни, я направляюсь в Миязаки, чтобы увидеться с матерью, -- впервые за шесть лет. Со скоростью меньше пяти километров в час. Разделенный на четыре полосы поток транспорта ползет по-черепашьи. Часы на приборной доске, подмигивая, сообщают, что сейчас 16:47. Я проспал больше трех часов, и кредит в банке сна еще не исчерпан. Если почтовый вирус Суги сработал именно так, как тот расписывал, файл Козуэ Ямая уже доставлен по каждому электронному адресу в каждой адресной книге по каждому электронному адресу в каждой адресной книге и т.д., девяносто девять раз. Это получится... больше компьютеров, чем есть во всей Японии, по-моему, так. Намного, намного больше, чем возможности тех, кто хотел бы его утаить. Так или иначе, но я от него избавился.
      -- Надо же так застрять, да еще у Хадано, -- говорит великан. -- В дорожной сводке передали, что в десяти прыжках отсюда перевернулся молочный фургон.
      Городской токийский пейзаж сменился сельским, расчерченным на квадраты рисовых полей.
      -- В ясный день, -- говорит Великан, -- там, справа, видно гору --> Фудзи[Author:A] .
      Мир вокруг наполняется моросящим дождем. На ветровом стекле взрывами рождаются новые звезды, и дворники стирают их на каждый девятый такт. Трещит радио. На мокром полотне скоростного шоссе Томэи скрипят тормоза. Микроавтобус с детишками из школы для детей-инвалидов обгоняет нас по внутренней полосе. Они машут нам руками. Великан подмигивает фарами, и детишки сходят с ума от восторга. Великан посмеивается.
      -- Кто знает, отчего у детей сердечко забьется. Только не я. Загадочные создания -- дети.
      Мимо ряд за рядом проплывают теплицы. Я чувствую своим долгом поддержать разговор, чтобы хоть как-то оплатить проезд, но стоит мне открыть рот, как зевота раздирает лицо пополам.
      -- У вас есть дети?
      -- Нет, только не у меня. Мы с женитьбой родились под разными звездами. У многих дальнобойщиков есть подружки в каждом порту. По крайней мере, так они говорят. Но чтобы у меня?
      У Великана есть своя история, но выпытывать ее как-то неприлично.
      -- Сигаретку? -- Великан протягивает мне пачку "Кэбина", и я уже собираюсь закурить, как вдруг вспоминаю.
      -- Извините, я пообещал одному своему другу бросить. Поэтому я зажигаю сигарету Великану и пытаюсь курить, просто испытывая неодолимое желание это делать. Поток транспорта пробуждается от спячки и заставляет нас тоже прибавить скорость. Великан затягивается, перегибается через гигантских размеров руль и щелчком стряхивает пепел.
      -- Хочешь -- верь, хочешь -- нет, когда-то и мне было столько же лет, как тебе. Я устроился на работу в "Шова-Шелл", водил гигромные автоцистерны. Насколько гигромные? Гигромные. Отдел перевозок организовывал обучение прямо на месте -- их малютки это тебе не обычные коробки для мотора, понимаешь? Спали мы в бывшей казарме в пригороде --> Ямагаты[Author:A] . Скверное было местечко, дождь со снегом и заморозки до самого марта. Нас было четырнадцать парней, на всех один длинный коридор, в котором для нас поставили низкие перегородки, чтобы можно было как-то уединиться, представляешь картинку?
      Тру глаза. Мы обгоняем детишек в микроавтобусе. Они прижимают лица к стеклу и корчат рожицы. Я думаю о людях, что тонут вместе со своими подводными лодками.
      -- До этого я не ходил во сне. Никогда в жизни. А в Ямагате устроил целое представление. Я не просто ходил -- я действовал. Вот, например, снится мне, что я гуляю по своему родному городку, и я иду по коридору со словами: "Добрый день. Хорошая сегодня погода. Добрый день". Если мне снится, что я знаменитый художник, утром обнаруживается, что зеркала измазаны зубной пастой. Это все было безобидно. Я всегда убирал за собой. Мы, стажеры, думали, что это смешно. Меня никогда не будили -- все знают правило: "Никогда не буди лунатика", хотя никто толком не знает, почему.
      Радио завывает, разбрасывая треск помех. Великан пытается его настроить.
      -- Я узнал, почему, -- и это были худшие шестьдесят секунд моей жизни. Помню, в жаркий денек прохаживаюсь я по тенистому рынку в Китае. В следующую секунду двое парней с криками усаживаются на меня -- двое других хватают за руки, каждый за одну, -- еще двое пытаются разжать мне пальцы. Что же у меня в руках? Мясницкий нож. Я взял его из столовой. Если ударишь, убьет наповал, к чертям собачьим, такими обычно рубят замороженные туши. Я шел от перегородки к перегородке и будил своих товарищей-стажеров, тяпая по их головам.
      Впереди на дороге в набегающих сумерках пульсируют огни "скорой помощи". Серебристый контейнеровоз лежит на боку, кузов помят и искорежен. Какую-то машину поднимают на лебедке в пикап. Регулировщики взмахами перестраивают четыре ряда в три. У них светящиеся жезлы и флуоресцентные защитные куртки. Другие поливают дорогу водой из шланга. Великан гладит один из своих амулетов.
      -- Ты веришь в то, что мир непоколебим, как скала. А потом все вдруг подскакивает и трясется, и этого мира как не бывало.
      Поток машин ползет по узкому, как горлышко бутылки, отрезку шоссе, и Великан нащупывает свою пачку "Кэбина".
      -- Огоньку не найдется?
      Я зажигаю ему сигарету, гадая, окончена ли его история.
      -- Так вот, мой сон. Был знойный день, в Китае. Передо мной рынок, где продают арбузы. Сладкие, холодные, как снег, арбузы. Я продал бы душу за один из них, это точно. Мать шепчет мне на ухо: "Осторожно, сынок! Они подсунут тебе гнилье!" И тут я опускаю глаза и вижу: из дорожной пыли торчит штуковина -- кинжал, наподобие тех, что археологи используют для раскопок. И я пошел от лотка к лотку, тяпая арбузы лезвием. По звуку я определял, порченая у них мякоть или нет. Я решил: как только мне попадется хороший арбуз, я расколю его надвое и съем прямо на месте. -- Узкий отрезок заканчивается, и Великан прибавляет скорость. -- От лунатизма меня вылечили. Я тогда вроде как без сознания был. Но это записано в моей лицензии, поэтому профсоюзная работа и опасные грузы не для меня. А жена? Дети? Я слишком боюсь того, что могу сотворить с ними однажды, если это снова начнется. Так что, видишь... -- Великан затягивается, высасывая из своей сигареты все соки. -- Будь осторожен с тем, что тебе снится.
      -- Ученые называют это "Эффектом Аи Имадзо". -- Ее голос звучит так отчетливо, словно она в соседней комнате. -- Светила психологии сделали все возможное, чтобы разгадать эту загадку, но так и не пришли к окончательному мнению. Почему, ну почему, стоит мне приготовить мужчине обед, как он тут же прыгает в первый попавшийся грузовик и сматывается из города?
      Я не ожидал, что она будет шутить.
      -- Я пытался дозвониться до тебя утром.
      -- Было бы так удобно сказать, что в колебаниях моего настроения виноват старый друг диабет, но, по правде сказать, во всем виноват мой старый друг "я".
      -- Перестань, Аи, я был...
      -- Заткнись. Нет. Это была моя вина. -- Но...
      -- Прими мои извинения, или нашей дружбе конец. Подумать только, я -из всех людей на земле -- читаю тебе лекции о том, как ты должен вести себя с твоей матерью.
      -- Ты была права. Мама позвонила мне из Миязаки. Вчера вечером.
      -- Сатико говорила. Это хорошо, но то, что я оказалась права, не извиняет мои нравоучения. Все равно. Я сижу на своей табуретке для игры на пианино и крашу ногти на ногах. А ты где, лицо, скрывающееся от правосудия?
      -- Кормлю москитов перед придорожным кафе под названием "У Окатана".
      -- В Японии десять тысяч придорожных кафе под названием "У Окатана".
      -- Это находится между, э-э, ниоткуда и... никуда.
      -- Должно быть, это в Гифу.
      -- На самом деле, я думаю, что так оно и есть. Один дальнобойщик подвез меня и высадил здесь, после того, как по телефону велел своему приятелю -по прозвищу Рыба-Монах -- подобрать меня, когда тот поедет в Фукуоку. До меня у него намечен кулачный бой с каким-то скрюченным техником с автозаправки, который позволил себе непристойные замечания насчет его жены.
      -- Молись, чтобы он победил без сотрясения мозга. Бедный Миякэ -застрять в фильме --> Никкацу[Author:A] о дальнобойщиках.
      -- Это не самый быстрый способ добраться до Кюсю, зато самый дешевый. У меня новости.
      -- Какие?
      -- Поставь свой лак на пол. Я не хочу, чтобы ты оставила пятно на табуретке.
      -- Что случилось?
      -- Последние девять лет своей жизни я прожил в самой тихой деревне самого тихого острова в самой тихой префектуре Японии. Вокруг всегда было одно и то же. Дети всегда так говорят, где бы они ни жили, но на Якусиме это действительно так. С тех пор как мы виделись в последний раз, случилось то, чего никогда не стучалось раньше. Это был самый фантастический день моей жизни. И когда я скажу тебе, кого я встретил сегодня утром...
      -- Судя по тому, как это звучит, мне нужно тебе перезвонить. Дай-ка свой номер.
      р
      -- Эидзи! -- Она влезает на высокий подоконник и садится, обхватив колени руками. Бамбуковые тени раскачиваются и шелестят по татами и выцветшей фузуме. -- Эидзи! Иди сюда быстрее!
      Я встаю и подхожу к окну. Зубная нить путается паутиной. Из окна бабушкиного дома я вижу парк Уэно, только все гуляющие уже разбрелись по домам. Но Андзу еще здесь, стоит на коленях перед останками древнего кедра. Я вылезаю наружу. Воздушный змей солнечного света, что принадлежит Андзу, запутался в ветвях на самом верху. Он сверкает темным золотом. Андзу в отчаянии:
      -- Посмотри! Мой змей зацепился!
      Я становлюсь на колени рядом с ней -- видеть ее в слезах невыносимо -и пытаюсь ее подбодрить:
      -- Так отцепи его! Ты чудесно лазаешь по деревьям! Андзу испускает недавно усвоенный ею вздох:
      -- У меня диабет, гений, помнишь? -- Она показывает вниз; ее ноги -как подушка для булавок, истыканная иглами для инъекций. -- Освободи его, Эидзи!
      Вот почему я начинаю карабкаться вверх -- мои пальцы впиваются в шкуру рептилии. Из дальней долины доносится блеяние овец. Я нахожу пару своих выброшенных носков, столь грязных, что спасению они не подлежат. Проходит целая жизнь, надвигается темнота, кружит ветер, прилетают вороны. Я боюсь, что воздушный змей солнечного света изорвется в клочья раньше, чем я до него доберусь. Где в этом вихре листвы может он спрятаться? Несколько минут спустя я обнаруживаю его на самой верхней ветке. Какой-то мужчина, все еще без лица.
      -- Зачем ты лезешь на мое дерево? -- вопрошает он.
      -- Я ищу воздушного змея своей сестры, -- объясняю я.
      Он хмурит брови.
      -- Охотиться за воздушными змеями важнее, чем заботиться о сестре?
      Внезапно я осознаю, что оставил Андзу совсем одну -- на сколько же дней? -- в бабушкином доме, не подумав о том, что ей нужны вода и пища. Кто откроет консервы ей на обед? Мое беспокойство усиливается, когда я вижу, как обветшал этот дом: с карнизов свешивается кустарник, еще одна суровая зима окончательно его развалит. Неужели правда, что прошло уже девять лет? Дверная ручка со сломанным язычком бесполезно болтается -- стоит мне постучать, дверь падает внутрь вместе с косяком. За стропилами тенью скользит Кошка. В моей капсуле лежит футляр от гитары. А в футляре лежит Андзу. Она не может открыть спасательные люки изнутри, и ей становится нечем дышать -- я слышу ее беспомощный стук, я бросаюсь к ней, дергаю замки, но они так заржавели...
      р
      -- И тут я просыпаюсь, и оказывается, что это был сон!
      Рыба-Монах так и сияет в отсветах приборной доски, весь в коже плюс жилет на шнуровке. Хриплый смешок, один, второй, третий. У него самые резиновые губы из всех, какими может -- или могло бы -- обладать человеческое существо. Я сижу в другом грузовике, который мчится сквозь дождливое гиперпространство. Мимо со скоростью света проносится дорожный знак -- скоростное шоссе Мейсин, выезд на Оцу, 9 км. Часы на приборной доске высвечивают 21:09.
      -- Забавное это дело, сны, -- говорит Рыба-Монах. -- Хонда рассказывал тебе свою лунатическую историю? Мешок дерьма. Все дело в том, что он внушает женщинам отвращение. Просто и ясно. Сны. Я специально читал о них. На самом деле никто не знает, что такое сны. Ученые не могут договориться. В одном лагере считают, что это ваш гиппокамп роется в воспоминаниях в вашем левом полушарии. Потом правое полушарие собирает все эти невероятные истории и соединяет их с образами.
      Рыба-Монах не ожидает, что я что-то скажу ему в ответ, -- если бы меня здесь не было, он завел бы этот разговор с куклой Зиззи Хикару. Выезд на Киото, 18 км.
      -- Мы скорее пишем сценарии, чем просто видим сны. Вот так-то.
      По ветровому стеклу бредет покрытое пушком насекомое.
      -- Я тебе не рассказывал свою историю про сон? У нас у всех есть хотя бы одна такая. Мне было столько же лет, как тебе. Я был влюблен. Или, может быть, страдал душевной болезнью. Это одно и то же. Вот так-то. Она -- Кирара ее звали -- была такая изнеженная, комнатная девочка. Мы ходили в один плавательный клуб. В те времена у меня было клевое тело. Ее папочка был тайным лидером в одной фашистской организации. В какой? Ах, да, в министерстве образования. Что ставило Кирару намного выше всех в моем классе. Но для меня это было неважно. Я был околдован. В школе я снял копию с какого-то любовного стихотворения из одной книги. И получил поцелуй! У меня и сейчас осталась эта козлиная привлекательность для прекрасного пола, перед которой тогда не устояла Кирара. Мы стали ездить на свидания к бассейну на машине моего двоюродного брата. Считали звезды. Считали ее родинки. Никогда раньше я не знал подобного блаженства и больше уже не узнаю. А потом до ее отца дошли слухи о том, как мы проводим время. Я не подходил на роль принца для его принцессы. Совсем. Одно слово Папочки, и она бросила меня, словно покрытый струпьями труп. Даже сменила плавательный клуб. Для Кирары я был всего лишь промежуточным блюдом, от которого отщипывают кусочек, а она для меня была целым меню в ресторане любви. Ну, я потерял рассудок. Сошел с ума. Я продолжал посылать ей стихи. Кирара не обращала на них внимания. Я перестал спать, есть, думать. Я решил доказать ей свою преданность, совершив самоубийство. Мой план был таков: добраться до Моря Деревьев у подножия Фудзи и наглотаться снотворного. Способ не оригинальный, я понимаю, но мне было восемнадцать, а у моего дяди в том лесу была хижина. Утром, перед отъездом, я отправил Кираре письмо, в котором писал, что не могу жить без ее любви и что у меня нет другого выхода, кроме как умереть, и описал место, где собирался совершить свой подвиг, -- разве есть смысл умирать за любовь, если этого никто не заметит, правда? Сел на первый же поезд, сошел на тихой сельской станции и пошел к цели. Погода все время меняла настроение, я -- нет. Никогда в своей жизни я не был так уверен в принятом решении. Я отыскал хижину своего дяди и пошел дальше, пока не вышел на поляну. Вот нужное место, подумал я. И угадай, что я увидел, высоко в воздухе?
      -- Э-э... птицу?
      -- Кирару! Мою возлюбленную с петлей на шее! Ее ноги потихоньку крутились то в одну сторону, то в другую. Какое зрелище! Раздутая, в дерьме, вороны и личинки уже делают свое дело.
      -- Это...
      -- Было так жутко, что я проснулся -- все еще в поезде, который нес меня к горе Фудзи. А еще говорят, откровений не бывает! Я сошел на следующей же станции, сел на обратный поезд и поехал домой. На коврике перед дверью я нашел свое письмо, в котором сообщал о самоубийстве, непрочитанное и даже невскрытое, на лицевой стороне кроваво-красной ручкой нацарапано: "Вернуть отправителю". Кирара -- или ее отец -- вернули его, даже не прочитав. Почувствовал ли я себя глупо? Потом она поступила в университет и уехала, и... -- Рыба-Монах притормаживает, чтобы пропустить какой-то грузовик. Водитель машет ему рукой. -- Я увидел Кирару снова много лет спустя. В аэропорту Кансай, издалека. Шикарный муж, золотые побрякушки, капризный ребенок в коляске. Угадай, что пронеслось у меня в голове?
      -- Ревность?
      -- Ничего. Я не почувствовал ни-че-го. Я был готов повеситься из-за нее, но я никогда не любил ее. Не любил по-настоящему. Я только думал, что люблю. -- Мы въезжаем в тоннель, полный эха и воздуха. -- У таких историй должна быть мораль. Вот моя мораль. Доверяй своим снам. А не тому, что ты думаешь наяву.
      р
      Еще тоннели, мосты через низины, станции техобслуживания. Наш грузовик трясется по скоростному шоссе Тогуку до самого рассвета. Тридцати минут двадцать первого века хватает на то, чтобы покрыть расстояние, на которое знать и священники прошлых веков тратили целые дни. Полудождь, полутуман, дворники двигаются, как заторможенные. Формы снова обретают имена, а имена -- формы. Островки в устьях рек. Цапли на рыбалке. Лавандовые бетономешалки запечатывают берега. Выложенные кирпичом тоннели в горных склонах. Склад ящиков из-под пива, бесконечный и однообразный, как Утопия. Я представляю, как моя мать лежит, не в силах заснуть, в сотнях километров отсюда, и думает обо мне. Я все еще не могу прийти в себя от того, как напросился в Миязаки. Интересно, для нее это тоже сюрприз? Волнуется ли она сейчас так же, как я? Выезд на Окаяму. Над заводскими трубами клубится дым. Рыба-Монах беспрестанно мурлычет себе под нос одну и ту же песенку. Машины подчиняются дорогам, а не тем, кто их водит, -- грузовики меняют водителей так же легко, как масло. Приезды нашей матери на Якусиму были пыткой. Между тем временем, когда она бросила нас, и днем, когда утонула Андзу, она приезжала примерно раз в год. Выезд на Фукуяму. Пламя лижет угол затянутого дымкой поля. Земля очищается от деревьев за неделю, разравнивается за месяц, асфальтируется за полдня -- и с тех пор о ней больше не вспоминают. Земля трескается, покрывается зеленью, потом ее душат и раскорчевывают. Провода, провисшие и туго натянутые от столба к столбу, пальцы скорости, дергающие за ослабшие гитарные струны. Моя бабушка отказывалась с ней встречаться, поэтому она всегда останавливалась у дяди Патинко в Камияки -- главном порту -- накануне вечером. Нас всегда одевали в школьную форму. Тетя Патинко специально водила нас к парикмахеру. Конечно, все знали. Она брала такси от причала, хотя даже пешком до дома дяди Патинко было идти не больше десяти минут. Ей отводили лучшую комнату, а тетя развлекала ее светской беседой, которую она поддерживала с убийственным вниманием к самым бесцветным деталям. Выезд на Хиросиму. Монах выключает дворники. Рекламные щиты расхваливают банк, который лопнул много месяцев тому назад. Горы, что спускаются к побережью Японского моря, поворачивают время вспять. Черно-белые окраины городов, похожие друг на друга, как близнецы. Много лет спустя дядя Асфальт рассказал мне -- после шести банок пива, -- что дядя Патинко заставлял нашу мать приезжать, это было условием содержания, которое он ей посылал. Я думаю, он хотел, как лучше, но было неправильно принуждать нас видеться. Мы отвечали на вопросы, которые она нам задавала. Всегда одни и те же вопросы, не задевающие болезненных тем: какие предметы в школе нам нравятся больше всего? Какие предметы в школе нам нравятся меньше всего? Чем мы занимаемся после школы? Наш разговор напоминал беседу следователя и подследственного. Ни проблеска нежности. Выезд на Токуяму. Именно здесь Субару Цукияма, мой двоюродный дед, прожил свои последние недели в Японии. Сегодня он не узнал бы префектуру Ямагути. Поле для гольфа, сработанное на месте холма, огорожено зеленой сеткой. По нему туда-сюда двигаются микроскопические фигурки. Я вновь вспоминаю о почтовом вирусе и думаю о том, разносит ли он еще опасные новости Козуэ Ямая. Теперь он не имеет ко мне ни малейшего отношения. Видимые последствия все равно, что верхушка айсберга: большая часть того, к чему приводит большинство действий, невидима для того, кто эти действия совершает. Побелевшее небо повисло над головой грязным ковром -утро забывает о недавнем дожде, как маленькая девочка забывает о том, что собиралась дуться на кого-нибудь до конца своих дней. Я думаю, Андзу наверняка была бы более разговорчива с матерью, если бы не чувствовала мое раздражение; тогда она тоже закрывалась, как устрица. Мать курила одну сигарету за другой. Ее образ, запечатленный моей памятью, плавает в сигаретном дыму. Тетя Патинко никогда не задавала ей личных вопросов, по крайней мере в нашем присутствии, поэтому все, что мы знали, было подслушано из-за стенной перегородки. Потом, вечером, она садилась на "комету" до Кагосимы, и все вздыхали с облегчением. Однажды она осталась на два дня -должно быть, это тогда Андзу видела, как мать готовит темпуру из своего кольца, -- но тот затянувшийся визит никогда больше не повторялся. Выезд на Ямагути. Дерево раскачивается само по себе на безветренном склоне холма. Горы сглаживаются. Ее не было на похоронах Андзу. Сплетни, кровавый спорт нашего острова, донесли, что она улетела на Гуам "по работе" за день до того, как Андзу погибла, и не оставила номера, по которому с ней можно было бы связаться в экстренном случае. Были и другие версии, менее снисходительные. Я заковал себя в трехдюймовую броню безразличия по отношению к ней. В последний раз, когда мы виделись -- единственный раз без Андзу, -- мне было четырнадцать. Это было в Кагосиме, в старом доме дяди Толстосума. У нее были короткие волосы и кричащие драгоценности.
      И темные очки. Я пришел туда, потому что мне приказали. Думаю, она тоже.
      -- Ты вырос, Эидзи, -- сказала она, когда я втащился в комнату и сел на стул. Я был твердо настроен на ссору.
      -- А ты нет.
      Тетя Толстосум поспешно сказала:
      -- Эидзи так вытянулся за последние месяцы. А его учитель музыки говорит, что он прирожденный гитарист. Как жаль, что ты не захватил гитару, Эидзи. Мама с удовольствием бы послушала, как ты играешь.
      Я обратился к дужке ее очков:
      -- Мама? У меня ее нет, тетя. Она умерла еще раньше, чем Андзу утонула. У меня где-то есть отец, но матери нет. Вы же знаете.
      Мать пряталась в сигаретном дыму. Тетя Толстосум разливала чай.
      -- Твоя мама проделала долгий путь, чтобы с тобой увидеться, и мне кажется, тебе следует извиниться.
      Я уже был готов встать и уйти, но мать опередила меня. Она взяла сумочку и повернулась в тете Толстосум:
      -- В этом нет необходимости. Он не сказал ничего, с чем я была бы не согласна. С чем я действительно не согласна, так это с тем, что нас заставляют продолжать эти семейные беседы, когда совершенно ясно, что никакой семьи у нас нет и беседовать не о чем. Я знаю, что вы делаете это из благих побуждений, но благие побуждения могут обернуться невыносимой мукой, вы поймете это, если подсчитаете весь вред, который они уже принесли. Передайте привет моему брату. Через пятьдесят минут будет ночной поезд в Токио, надеюсь успеть на него.
      Может быть, прошедшие годы немного изменили текст, но это основное из того, что было сказано. Может быть, темные очки я прибавил от себя, но глаз своей матери я не помню.
      Рыба-Монах открывает банку кофе и включает радио. Когда мы проезжаем мост --> Симоносеки[Author:A] , словно за компанию, включается солнце. Я снова на Кюсю. Я улыбаюсь, сам не зная чему. Душа, воссоединившись с телом, которое она покинула навсегда, поражается, что все осталось в рабочем состоянии, -- вот как я себя чувствую. Сломанные заборы, буйство диких цветов, нетронутая земля. Кюсю для Японии -- это потусторонний мир, живущий по диким законам. Все мифические создания выползли, выскочили или выплыли с Кюсю. Рыба-Монах вспоминает о моем присутствии:
      -- Как говорила моя дорогая мамочка каждое утро: "Вставай пораньше, рассвет -- это дар небес". Вот так-то. Через двадцать минут будем в Китакюсю...
      р
      -- Господин Аояма! Пожалуйста, примите мои самые искренние соболезнования по случаю, э-э, вашей смерти.
      Господин Аояма опускает свой бинокль и возится с настройкой. На нем униформа сотрудника ЯЖД, но выглядит он намного элегантнее, чем когда-то в Уэно.
      -- Смерть -- это не так плохо, Миякэ, когда она наконец приходит. Это как получить старый долг. Кстати, я должен извиниться за то, что обвинил тебя в шпионаже.
      -- Забудьте. У вас был сильнейший стресс. Господин Аояма поглаживает верхнюю губу:
      -- Я сбрил усы.
      -- И правильно сделали, начальник вокзала. Если честно, они вам не шли.
      -- Я думаю, что человек должен как-то увековечивать память о важнейших вехах своей жизни.
      -- И для вас нет более важной вехи, чем смерть.
      -- Ты верно подметил, Миякэ.
      -- Можно спросить вас, как я умер?
      -- Ты жив до мозга костей! Твое тело находится в автобусе, который едет из Китакюсю в Миязаки. Это всего лишь сон.
      -- Мне никогда раньше не снились такие... непохожие на сон сны.
      -- Сны живых людей могут зависеть от их Умерших. Присмотрись повнимательней...
      Мы летим. Господин Аояма летит свободным стилем, как Супермен. У меня за спиной приторочен ранец с реактивным двигателем, как у Зэкса Омеги. Под нами -- розовые меренги облаков. Земля набегает накипью и уносится прочь.
      -- Еще одно преимущество, которым мы, умершие, располагаем, -- это неограниченная свобода восторгаться величием мироздания.
      -- Вы -- мой Умерший?
      -- Я нанял тебя, а ты нанял меня.
      -- А почему Андзу никогда не приходила?
      -- Почти. -- Господин Аояма смотрит на часы у себя на руке. -- Над этим вопросом работают.
      -- Значит, мертвые действительно, э-э, общаются с живыми?
      -- Тоже мне, большое дело.
      -- И вы действительно можете видеть... все? -- Я думаю о своих проделках с Зиззи Хикару.
      -- Да, если хотим. Но ты бы стал смотреть телевизор с миллиардом каналов? Так мало внимания к божественным предначертаниям. Творящие зло воображают, что их преступлениям нет равных, но если бы они только знали. Нет. Цель моего появления в твоих утренних снах -- искупление грехов.
      -- Э-э... ваших или моих?
      -- Наших. Я так плохо обращался с тобой в Уэно. Даже при том, что ты плюнул в мой чайник.
      -- Мне очень не по себе оттого, что я это сделал. Господин Аояма смотрит в свой бинокль.
      -- Газетам, что выйдут через пару дней, будет не по себе до невероятия. Взгляни. Искупление близко. -- Господин Аояма указывает вниз.
      Облака расползаются, как древние свитки, -- и я вижу наш тайный пляж, прибрежную скалу и камень-кит. На камне-ките, ссутулившись в горестном одиночестве, сидит девочка. Андзу, конечно.
      -- Незаконченное дело, Миякэ.
      -- Я не понимаю.
      -- Поймешь.
      Реактивный двигатель у меня за спиной сбивается с ритма и глохнет. Я вижу свою мать -- лицо с обложки фильма ужасов, -- но и она, и балкон девятого этажа со свистом исчезают в небе над Токио. Переворачиваюсь и вижу, как мне навстречу с предельной скоростью несется детская площадка, и вспоминаю, что если я не проснусь, прежде чем ударюсь о землю, я...
      р
      Я просыпаюсь с криком "Ааааааа!" на заднем сиденье междугородного автобуса -- его двери с шипением закрываются, и он трогается с места. Сажусь прямо и щурюсь от света. Да, это автобус. Рыба-Монах предлагал поспрашивать дальнобойщиков в Китакюсю, не едет ли кто-нибудь на юг, в сторону Миязаки, но мать ждет, что я приеду сразу после обеда. Я не хочу рисковать и опаздывать. Еще до того, как я уснул, рядом со мной на заднее сиденье села пожилая женщина. В руках у нее мелькают вязальные спицы, лицо круглое и щербатое, как луна, и мне кажется, что она увлекается ароматерапией, потому что я чувствую запах... какого-то растения, название которого не могу вспомнить. Своим загаром она напоминает блестящий на солнце апельсин. Между нами стоит корзина с хурмой. Не той водянистой хурмой, которую продают в Токио, -- хурма, что лежит в ее корзине, может расти только в сказках. Это хурма, которая стоит риска навлечь на себя гнев сказочных колдунов. У меня текут слюнки -- последние сутки я почти ничего не ел.
      -- Предлагаю обмен, -- говорит госпожа Хурма. -- Одну хурму за твой сон.
      Мне неловко.
      -- Я что-нибудь бормотал?
      Она не отрывает взгляда от петель своего вязанья.
      -- Я собираю сны.
      И я рассказываю ей свой сон, не упоминая о том, что Андзу -- моя сестра. Ее спицы стучат, как мечи, скрещенные на отдаленном холме.
      -- Вам меня не обсчитать, молодой человек. О чем вы умолчали?
      И я признаюсь, что Андзу моя сестра-двойняшка. Госпожа Хурма на минутку задумывается.