Сон No 9

      -- Когда она ушла, эта несчастная?
      -- Ушла откуда?
      -- С лицевой стороны, конечно же.
      -- С лицевой стороны...
      -- Жизни.
      Нет, ее спицы стучат, как трость слепого.
      -- Девять лет назад. Как вы узнали?
      -- В четверг на страстной неделе мне исполнится восемьдесят один.
      Ее ли мысли витают где-то, мои ли где-то бредут. Она зевает. Маленькие, белые зубы. Я думаю о Кошке. Она спускает петлю.
      -- Сны -- это берега, в которых океан сущностей обретает твердь формы. Пляжи, по которым "когда-нибудь-будет", "однажды-было" и "не-будет-никогда" могут прогуливаться среди "ныне-есть". Ты ведь считаешь, что я старуха, поседевшая от суеверий и, вероятно, законченная сумасшедшая.
      Выразиться лучше я бы не смог.
      -- Конечно, я сумасшедшая. Иначе откуда бы мне знать все, что я знаю?
      Я боюсь обидеть ее, поэтому спрашиваю, что, по ее мнению, означает мой сон. Она улыбается, обнажая зубы. Она знает, что я смотрю на нее свысока.
      -- Тебя разыскивают.
      -- Разыскивают? Кто?
      -- Я не даю бесплатных консультаций. Возьми свою хурму, мальчик.
      После Токио Миязаки кажется просто игрушечным. На автовокзале я иду в бюро информации для туристов, чтобы узнать, где клиника, в которой находится моя мать. Никто о ней даже не слышал, но когда я показываю адрес, мне говорят, что нужно сесть на автобус до Кирисимы. Ближайший будет не раньше, чем через час, поэтому я иду в туалет на вокзале, чищу зубы и усаживаюсь в зале ожидания, где пью сладкий холодный кофе из банки и наблюдаю за подъезжающими и отъезжающими автобусами и пассажирами. Мимо неторопливо проходят местные жители. Облака никуда не спешат, а в фонтанах под пальмами висят радуги. Отошедшая от дел собака с мутными глазами подходит ко мне и обнюхивает в знак приветствия. Женщина на сносях пытается удержать в повиновении выводок разбегающихся в разные стороны детишек-попрыгунчиков. Я вспоминаю про свою хурму -- моя бабушка говорит, что беременные ни в коем случае не должны есть хурму -- и перочинным ножом срезаю с нее кожицу. Пальцы становятся липкими, но плод, блестящий, как жемчужина, просто великолепен. Я выплевываю блестящие косточки. Один из мальчиков научился свистеть, но пока только одну мелодию. Мать смотрит, как дети прыгают между пластмассовыми сиденьями. Интересно, где их отец. Когда они добираются до огнетушителя, она, наконец, делает замечание:
      -- Если вы это тронете, дяди, что следят за порядком, рассердятся!
      Выхожу пройтись. В сувенирном магазинчике, полном вещей, не распроданных с пятидесятых годов, мне попадается на глаза чаша с поблекшими пластмассовыми фруктами, на которых улыбаются веселые рожицы. Я покупаю ее для Бунтаро, чтобы отблагодарить за брелок с Зиззи Хикару. В "Лоусонз" я покупаю упаковку бомбочек с шампанским и до самого прихода автобуса читаю журналы. Наверное, я должен волноваться, но у меня нет на это сил. Я даже не знаю, какой сегодня день.
      Я ожидаю увидеть фешенебельное заведение с автостоянками и пандусами для кресел-каталок, расположенное на окраине города, -- вместо этого автобус по узкой дороге углубляется в сельскую местность. Когда мы проезжаем расстояние еще на тысячу иен, один фермер показывает мне на проселочную дорогу и говорит, чтобы я шел по ней до самого конца.
      -- Вы не сможете пройти мимо, -- уверяет он, что обычно предвещает неприятности.
      По одну сторону дороги бежит вверх склон поросшего соснами холма; по другую -- убирают и развешивают для просушки пучки раннего риса. На тропе мне попадается большой плоский круглый камень. Сверчки выводят трели и выстукивают морзянку. Я кладу камень в свой рюкзак. Мир вокруг расцвечен розовато-лиловым, ярко-розовым и белым. Вся земля. Весь воздух. Я иду, иду. Начинаю волноваться -- через двадцать минут уже виден конец дороги, но клиники и следа нет. Огородные пугала, наполовину смешные, наполовину ужасные, бросают на меня косые взгляды. Большие головы, костлявые шеи. Асфальтовое покрытие заканчивается, заканчивается и сама дорога, рядом с кучкой ветхих деревенских домиков у подножия горы, на которой ранняя осень уже оставила свои отметины. Пот течет у меня по спине, скапливаясь на пояснице, -- наверняка от меня несет чем угодно, только не свежестью. Может быть, водитель автобуса не там меня высадил? Решаю пойти на ферму и спросить. Жаворонок больше не поет, и вокруг повисла громкая тишина. Овощные грядки, подсолнухи, голубые простыни, развешанные на солнце. На небольшом возвышении в саду камней, где хозяйничает ползучий пырей, стоит традиционный чайный домик, крытый соломой. Я уже прохожу было мимо калитки, как вдруг вижу написанную от руки вывеску: "Миязаки, Горная клиника". Несмотря на все признаки того, что место обитаемо, вокруг никого нет. У парадного входа не видно ни колокольчика, ни звонка, поэтому я просто открываю дверь и вхожу в прохладную приемную, где какая-то женщина -- уборщица? -- в белой униформе пытается превратить горы папок в холмы. Эта битва заранее проиграна. Тут она замечает меня.
      -- Привет.
      -- Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, не мог бы я, э-э, поговорить с дежурной сестрой?
      -- Вы можете поговорить со мной, если хотите. Меня зовут Судзуки. Я врач. А вы?
      -- Э-э, Эидзи Миякэ. Я приехал навестить свою мать, она пациентка. Марико Миякэ.
      Доктор Судзуки издает долгое "Агаааааааа".
      -- И вы здесь тоже желанный гость, Эидзи Миякэ. Да, наша блудная сестра все утро была как на иголках. Мы предпочитаем говорить "гости", а не "пациенты", если это не слишком высокопарно звучит. Мы думали, что ты позвонишь из Миязаки. Трудно было нас найти? Боюсь, до нас довольно долго добираться. Я считаю, что при нашей жизни, когда мы ежеминутно окружены людьми, одиночество оказывает лечебное воздействие. Ты уже ел? Сейчас все обедают в столовой.
      -- Я съел рисовый шарик в автобусе...
      Доктор Судзуки видит, что я нервничаю оттого, что мне придется встретиться с матерью под посторонними взглядами.
      -- Тогда, может быть, подождешь в чайном домике? Мы гордимся им -- один из наших гостей был мастером чайной церемонии, и будет снова, если я хоть что-нибудь понимаю в своем деле. Он сделал его по образцу чайного домика Сэнно-Соеки. К пойду скажу твоей маме, что тот, кого она так ждала, уже здесь.
      -- Доктор...
      Доктор Судзуки поворачивается, крутанувшись на одной ноге.
      -- Да?
      -- Ничего.
      Мне показалось, что она улыбается.
      -- Просто будь собой.
      Я скидываю обувь и забираюсь в прохладную, размером в четыре с половиной татами хижину. Смотрю на гудящий сад. Пчелы, ползучие бобы, лаванда. Выпиваю немного ячменного чая -- он успел согреться и вспениться -из бутылки, что купил в Миязаки. Бабочка-папирус цепляется к потолку и складывает крылышки. Ложусь на спину и закрываю глаза -- всего на секунду.
      р
      Нью-Йорк встречает меня снежным зарядом и стаями серых ворон. Я знаю ту, что сидит за рулем моего большого желтого такси, но ее имя постоянно выскальзывает из памяти. С трудом пробираюсь сквозь толпу журналистов с пучеглазыми объективами и оказываюсь в студии звукозаписи, где Джон Леннон большими глотками пьет свой ячменный чай.
      -- Эидзи! Твоя гитара потеряла надежду!
      С тех пор как мне исполнилось двенадцать, я мечтал о встрече с этим полубогом. Моя мечта сбылась, и мой английский в сто раз лучше, чем я смел надеяться, но все, что мне удается выдавить из себя, это:
      -- Извините, что опоздал, господин Леннон. Великий человек пожимает плечами в точности, как Юзу Дэймон.
      -- После того как ты девять лет учил мои песни, можешь называть меня Джоном. Называй как хочешь. Только не Полом. -- Все смеются над этой шуткой. -- Позволь мне представить тебя остальным членам группы. С Йоко ты уже встречался, однажды летом, в Каруидзаве, мы ехали на велосипедах...
      Йоко Оно одета как Пиковая Дама.
      -- Все в порядке, Шон, -- говорит она мне. -- --> Мамочка просто ищет свою руку в снегу[Author:A] .
      Это кажется нам безумно смешным, и мы разражаемся хохотом. Потом Джон Леннон указывает на фортепьяно.
      -- А за клавиатурой, леди и члены, с вашего позволения, господин Клод Дебюсси.
      Композитор чихает, и у него изо рта вылетает зуб, что вызывает новый приступ хохота, -- чем больше вылетает зубов, тем больше мы хохочем.
      -- Моя подруга-пианистка, Аи Имадзо, -- обращаюсь я к Дебюсси, -поклоняется вашей музыке. Она выиграла стипендию Парижской консерватории, только ее отец запретил ей ехать. -- Мой французский тоже великолепен!
      -- Тогда ее отец просто дерьмо, боров-сифилитик, -- говорит Дебюсси, опускаясь на колени, чтобы подобрать свои зубы. -- А госпожа Имадзо -исключительная женщина. Скажите ей, чтобы ехала! У меня слабость к азиаткам.
      Я в парке Уэно, среди кустов и палаток, где живут бездомные. Мне кажется, что это не очень подходящее место для интервью, но Джон сам предложил пойти сюда.
      -- Джон, о чем в действительности поется в --> "Tomorrow Never Knows"[Author:A] ?
      Джон принимает позу мыслителя.
      -- Я никогда этого не знал.
      Мы беспомощно смеемся.
      -- Но ведь ты ее написал!
      -- Нет, Эидзи, я никогда... -- Он смахивает с глаз слезы. -- Это она меня написала!
      В эту секунду Дои приподнимает полотнище, закрывающее вход в палатку, и вручает нам пиццу. Открываем коробку -- в ней лежит прессованная марихуана. Дама с фотографиями -- похоже, что мы у нее в гостях -- достает нож для пирогов с отполированным черепом горностая на рукоятке. Всем достается по тонкому ломтику -- на вкус это как зеленый чай.
      -- Какую песню Джона ты любишь больше всего, Эидзи-кан?
      Я вдруг понимаю, что Дама с фотографиями -- это Козуэ Ямая, работающая под прикрытием, -- нам всем становится очень смешно.
      -- --> "Сон No 9"[Author:A] , -- отвечаю я. -- Это настоящий шедевр.
      Джону нравится мой ответ, и он изображает жестами индийского божка, напевая "Ah, bowakama pousse pousse". Даже дельфин из прозрачного пластика перед научным музеем посмеивается. Мои легкие наполняются смехом, мне становится действительно трудно дышать.
      -- Дело в том, -- продолжает Джон, -- что "Сон No 9" произошел от "Норвежского леса". И там и там рассказывается о привидениях. "Она" в "Норвежском лесу" проклинает тебя, обрекая на одиночество. "Две души, танцующие так странно" в "Сне No 9" даруют благословенную гармонию. Но люди предпочитают одиночество, а не гармонию.
      -- А что означает это название?
      -- Девятый сон начинается всякий раз, когда что-нибудь заканчивается.
      Появляется какой-то разъяренный гуру:
      -- Почему ты забросил поиски нирваны?
      -- Если ты такой глубокий мыслитель, -- фыркает Джон, -- сам знаешь, почему!
      Я смеюсь с таким надрывом, что...
      р
      -- Я просыпаюсь. И вижу свою мать в дверях чайного домика.
      Аи выключает музыку.
      -- Ты проснулся от смеха? Что она подумала?
      -- Потом она призналась, что подумала, будто у меня припадок. А еще позже она сказала, что Андзу часто смеялась во сне, когда была совсем маленькая.
      -- Вы долго говорили?
      -- Три часа. Пока не спала жара. Я только что вернулся в Миязаки.
      -- И ни ты, ни она не испытывали особой неловкости?
      -- Не знаю... Мы будто заключили молчаливое соглашение. Она отбросила роль матери, а я отбросил роль сына.
      -- Судя по твоим рассказам, вы и раньше не играли эти роли.
      -- Это так. Я хочу сказать, что я согласился не судить ее, как "Мать", а она согласилась не сравнивать меня с образцом "Сына".
      -- И... как вы поладили?
      -- Я думаю, мы можем стать, э-э, в каком-то смысле...
      -- Друзьями?
      -- Не буду притворяться, что праздник любви и мира в самом разгаре. Мы словно шли по минному полю, избегая касаться взрывоопасных тем, на которые когда-нибудь нам все же придется поговорить. Но... Она мне почти понравилась. Она -- живой человек. Настоящая женщина.
      -- Даже я могла бы тебе это сказать.
      -- Я знаю, но я всегда думал о ней как о журнальном персонаже, который делает то-то и то-то, но который никогда ничего не чувствует. А сегодня я увидел в ней женщину, которой уже за сорок и у которой была не такая уж легкая жизнь, как расписывали якусимские сплетники. Когда она говорит, чувствуется, что ей можно верить. Не то что ее письмам. Она рассказала мне об алкоголизме, о том, что алкоголь может сделать с человеком. Не сваливая все на алкоголь, а просто как ученый, который исследует болезнь. А угадай, что я узнал про свою гитару? Оказывается, когда-то гитара принадлежала ей! Все эти годы я играл на ее гитаре и даже не знал, что она тоже умеет играть.
      -- А этот гостиничный магнат из Нагано там был?
      -- Он приезжает раз в две недели, на выходные, сегодня его не было. Но я обещал, что приеду еще раз, в следующую субботу.
      -- Здорово. Убедись, что у него благородные намерения. А как же твой настоящий отец?
      -- Это была одна из взрывоопасных тем. Может, как-нибудь в другой раз. Она спросила, понравилось ли мне в Токио и много ли у меня друзей. Я похвастался, что одна моя подруга -- гениальная пианистка.
      -- Ну просто клуб для элиты. Где ты будешь ночевать?
      -- Доктор Судзуки предложила разложить футон где-нибудь в уголке, но я сяду на поезд до Кагосимы и остановлюсь у дяди.
      -- У дяди Толстосума, так? А завтра утром сядешь на паром до Якусимы и навестишь могилу своей сестры?
      -- Откуда ты знаешь?
      По киноэкрану неба несется поток торопливых облаков.
      -- Я, знаешь ли, действительно слушаю тебя, когда ты рассказываешь про Андзу. И про свои сны. У меня прекрасный слух.
      р
      Заскучавший горизонт широко зевает. Эта береговая полоса, что скрывается под водой при каждом приливе, тянется до самого моря Хиюга Нада к югу от пролива Бунго, куда плыл мой двоюродный дед в своем последнем путешествии на борту I-333. Если бы существовал бинокль, достаточно мощный, чтобы поймать в фокус сороковые годы, мы могли бы помахать друг другу рукой. Может быть, он мне тоже приснится. Может быть, время и есть та сила, которая отводит каждому моменту реальности свое место, но сны не подчиняются его правилам. До меня доносится запах осенних фруктов.
      -- Боже, как тесен мир, -- говорит госпожа Хурма. -- Здравствуй, еще раз. Можно присесть?
      -- Конечно. -- Я закидываю рюкзак на багажную полку.
      Она садится осторожно, будто боится поставить себе синяк.
      -- Тебе понравилась моя хурма?
      -- Э-э, она была очень вкусной. Спасибо. А как вам мой сон?
      -- Бывали и получше. -- Странная старуха вынимает свое вязанье.
      -- Можно спросить, что вы делаете со снами, которые, э-э, собираете?
      -- А что ты делаешь с хурмой?
      -- Я ее ем.
      -- Старухам тоже нужно чем-то питаться.
      Я жду объяснения, но госпожа Хурма ничего не объясняет. Мимо проносятся атомная электростанция, фрегат на якоре, одинокий серфингист. Мне кажется, что вежливость обязывает поддержать разговор.
      -- Вы едете в Кагосиму?
      -- Просто в ту сторону.
      -- Собираетесь навестить родственников?
      -- Я еду на конференцию.
      Я жду, что она скажет мне, на какую конференцию можно ехать, когда тебе восемьдесят один год -- по выращиванию фруктов? По рукоделию? -- но она поглощена вязанием. Я думаю о распаде атомов.
      -- Вы как бы толкователь снов?
      В ее глаза, которые совершенно лишены радужной оболочки, опасно долго смотреть.
      -- Моя младшая сестра, которая занимается деловыми вопросами, описывает нашу профессию словом "канализационщики".
      Кажется, я ослышался.
      -- Канализационщик. Это ведь, э-э, в каком-то роде инженер?
      Госпожа Хурма трясет головой в пароксизме легкого гнева:
      -- Говорила я сестре. Эта словесная путаница сбивает людей с толку. Раз мы ведьмы, говорила я ей, "ведьмы" -- то самое слово, которым мы должны себя называть. Придется снова с ней скандалить. Это шарф для моей бабушки. Она изведет меня, если найдет в нем хоть один изъян.
      -- Извините, вы сказали, что вы -- ведьма?
      -- Почти на пенсии, с тех пор, как мне исполнилось пятьсот. Я считаю, что нужно уступать дорогу молодым.
      Или она меня очень умело разыгрывает, или совершенно сошла с ума.
      -- Никогда бы не подумал.
      Она хмурит брови над своим вязаньем.
      -- Конечно, нет. Твой мир освещен телевидением, унизан спутниками, запечатан молчанием. Сама мысль о каких-то женщинах, которые черпают жизненную энергию в снах, является, как ты сказал, совершенно безумной.
      Пытаюсь найти достойный ответ.
      -- Не беспокойся. Неверие -- добрый помощник в нашем деле. Когда на эти берега пришла Эра Разума, мы первые вздохнули с облегчением.
      -- Как же можно, э-э, есть сны?
      -- Ты слишком дитя своего времени, чтобы понять. Сновидение -- это слияние сущности и формы. Это слияние высвобождает энергию -- потому-то сон, если он со сновидениями, так бодрит. На самом деле, если бы ты не видел снов, то не смог бы сохранить здравый рассудок больше недели. Такие старухи, как я, живут, питаясь снами молодых здоровых людей, как ты.
      -- Разве разумно рассказывать все это первому встречному?
      -- А почему нет? Любого, кто станет настаивать на том, что это правда, запрут в лечебнице.
      Я смутно жалею, что съел ту хурму.
      -- Я, э-э, мне нужно в уборную.
      Когда я иду в туалет, мне кажется, что поезд стоит на месте, а пейзаж за окном и я вместе с ним летим с одинаковой скоростью, раскачиваясь в разные стороны. Моя попутчица начинает меня пугать -- не столько тем, что она говорит, сколько тем, как. И как к этому относиться? Но когда я возвращаюсь на свое место, то обнаруживаю, что она исчезла.
      р
      Красная чума истребила все живое на земном шаре. Последняя ворона сорвала последний кусок плоти с последней кости. Выжили только мы с Аи, благодаря своему естественному иммунитету. Мы живем в чайном зале "Амадеус". Орбиты спутников спускаются все ниже и ниже, и теперь тучи электронных объектов проплывают прямо за нашим балконом, так близко, что до них можно дотронуться. Мы с Аи развлекаемся долгими прогулками по Токио. Я выбираю для Аи бриллианты, а она ищет самые прекрасные гитары для меня. Аи дает "живой" концерт в "Будокане", играя "Арабеску" Дебюсси, потом я прогоняю свой репертуар из песен Леннона. Мы выступаем по очереди, чтобы создать друг другу аудиторию. Аи до сих пор делает вкуснейшие салаты и подает их на телевизионных тарелках. Мы прожили так, как брат и сестра, довольно долго.
      Однажды мы слышим на балконе какой-то свистящий звук. Фьюииииииииить. Выглядываем через приоткрытое окно и видим страшную птицу, которая направляется в нашу сторону. Размером со свинью, надутая, как индюк, взъерошенная, как гриф. С клювом острым, как лезвие ножовки. Ее затуманенные алкоголем глаза напоминают сочащиеся язвы. Каждые несколько шагов она извергает яйцо величиной с глазное яблоко и, ерзая, садится на него, чтобы протолкнуть обратно.
      -- Быстрей! -- говорит Аи. -- Закрой окно! Она хочет забраться внутрь!
      Она права, но я не решаюсь это сделать -- этот клюв одним ударом может разорвать мне запястье. Поздно! Птица запрыгивает внутрь, задевая стул, -он падает с глухим стуком -- и вразвалку идет по ковру. Мы с Аи пятимся, со страхом и любопытством. За этим может последовать великое зло, но может и великое благо. Птица важно расхаживает по залу и разглядывает его с придирчивостью потенциального покупателя. В конце концов она взгромождается на свадебный торт и говорит -- голосом Дои:
      -- Эту кошку в парике, что болтается под потолком, нужно будет убрать, мэн, и это только начало. По рукам?
      р
      -- Миякэ, снова ты! -- говорит Аи, но по голосу слышно, что ей приятен мой звонок. -- Я слышала в новостях, что в Кагосиме объявлено штормовое предупреждение. Ты уже там?
      -- Еще нет. Мне нужно пересесть на другой поезд в... -- я читаю указатель, -- в Мияконодзо.
      -- Никогда не слышала об этом месте.
      -- Оно известно только машинистам. Я тебе мешаю, ты занята?
      -- Я тут целовалась с одним очень сексуальным итальянцем по имени --> Доменико Скарлатти[Author:A] .
      -- Просто для того, чтобы заставить нас с Клодом ревновать.
      -- Скарлатти даже более мертв, чем Дебюсси. Но, ах, его сонаты...
      -- Мне приснился вот какой сон: там была ты с этой паршивой индейкой...
      -- Эидзи Миякэ и его убийственный шарм. Ты поэтому мне позвонил?
      -- Нет, на самом деле я позвонил тебе, чтобы сказать, что, э-э, когда я проснулся, я понял, что, вероятно, влюблен в тебя, и я подумал, что это такая вещь, которую ты должна знать.
      -- Ты, вероятно, влюблен в меня? Это наверняка самое романтичное из того, что мне кто-либо когда-либо говорил.
      -- Я сказал "вероятно", потому что боялся, что покажусь слишком самонадеянным. Но если ты настаиваешь, э-э, да, я определенно влюблен в тебя.
      -- Почему ты говоришь мне это сейчас, когда ты уехал за тысячу километров? Почему ты не ухаживал за мной, когда я приходила в твою капсулу?
      -- Ты хотела, чтобы я это сделал?
      -- А ты думаешь, что я тащилась в такую даль, на Кита Сендзю, чтобы поболтать с тобой перед обедом?
      У меня над головой лопается яйцо, и желткообразное счастье стекает вниз.
      -- Почему же ты ничего не сказала?
      -- Ты мужчина. Ты должен рисковать своим достоинством и самоуважением.
      -- Это так несправедливо, госпожа Имадзо.
      -- Несправедливо? Попробуй побыть женщиной.
      -- Для меня это полная неожиданность. Я ничего не знал об этом, когда ты приходила. Я хочу сказать, что, разумеется, не выставил бы тебя за дверь, если бы, э-э...
      -- Это стоило того, чтобы увидеть во сне гнилую индейку.
      -- Паршивую, не гнилую. К тому же она была довольно милая. А ты против?
      -- Скарлатти разрешил мне сыграть для тебя. Аллегро.
      Аи играет, пока не кончается моя телефонная карточка. Кажется, я ей нравлюсь.
      Поезд прибывает на вокзал Кагосимы под вечерним небом, которое предвещает конец света. Призраки сонаты Скарлатти кружатся у меня в голове, танцуя танго, вальс и джигу. Всякий раз, когда я думаю об этой девушке, мое сердце подпрыгивает, как кальмар. Кондуктор объявляет, что из-за приближения тайфуна движение поездов по всем направлениям отменяется вплоть до особого распоряжения -- по меньшей мере до завтрашнего утра. Половина пассажиров стонет. Кондуктор добавляет, что движение автобусов и трамваев тоже может быть приостановлено. Другая половина стонет. Передо мной встает задача, решить которую нужно прямо сейчас, и любовь здесь бессильна. Дядя Толстосум живет за цепью холмов к северу от Кагосимы -- пешком туда идти часа два. Я звоню ему, надеясь, что он заскочит за мной на машине, но линия занята. Лучше всего пойти в порт и найти ночлег в зале ожидания у причала, откуда отплывает паром. На автобусной стоянке мощные порывы ветра упражняются в кикбоксинге. Пальмы гудят от напряжения, флаги плещутся, картонные коробки удирают изо всех сил. Кругом никого, магазины закрываются раньше обычного. Завернув за угол, я выхожу на Портовый бульвар, где исполинской силы ветер едва не уносит меня в Нагасаки. Идти приходится согнувшись. Вулкан на острове Сакурадзима по-прежнему на месте, но сегодня вечером он выглядит как-то не так. В потемневшем море безумствуют волны. Пройдя сотню метров, я обнаруживаю, что влип, -- электронное табло сообщает, что весь портовый комплекс закрыт. Доехать до дома дяди Толстосума на такси? Неудобно: платить ведь придется ему. Остановиться в гостинице? Но тогда утром нечем будет платить за билет. Бедность иногда действительно достает. Просить пощады в полицейской будке -- нет. Укрыться у входа в какой-нибудь зал игровых автоматов -- нет, но возможно. В конце концов я решаю идти к дяде Толстосуму пешком -- часам к девяти буду на месте. Я иду напрямик через школьный стадион, где девять лет назад я забил единственный за всю свою короткую карьеру гол. Мелкий гравий роится в воздухе и впивается мне в глаза. Я прохожу мимо железнодорожного вокзала и иду дальше по прибрежному шоссе, но ветер встречный, поэтому я продвигаюсь очень медленно. Машин нет. Я пытаюсь дозвониться до дяди Толстосума из телефонной будки, но, судя по всему, ни одна линия не работает. Мимо проносятся предметы, обычно не обладающие аэродинамическими свойствами, -- автомобильные чехлы, ящики из-под пива, трехколесные велосипеды. Море грохочет, ветер воет, волны атакуют оборонительные укрепления и хлещут меня солеными брызгами. Я прохожу крытую автобусную остановку без крыши. Я подумываю о том, чтобы остановиться у какого-нибудь придорожного дома и попроситься переночевать в коридоре у входа. Прохожу дерево, в ствол которого врезалась крыша автобусной остановки. Потом слышу свиииииист. Инстинктивно пригибаюсь к земле, и мимо меня, подпрыгивая, проносится черный зверь -- тракторная покрышка! Теперь я уже боюсь, что окончу свои дни, превратившись в придорожное месиво. За стеной вровень с глазами я вижу сад Изо-тэйен. Меня приводили сюда на экскурсии, и я вспоминаю кирпичные домики с беседками, -- возможно, там можно укрыться? Я карабкаюсь на стену -- ветер перебрасывает меня на другую сторону, и я приземляюсь на машущую ветками бугенвиллею. Тихий летний сад сейчас во власти демонических сил. Какая-то сумасшедшая женщина барабанит в какую-то дверь, снова и снова. Мне туда; я ползу, бреду, плыву; летящие ветки жалят лицо. Вверх по крутому склону, и я достигаю временного укрытия. Пахнет компостом, брезентом, шпагатом -- я попал в сарай для садовых инструментов. Щеколда сломана, но я подтягиваю мешок с землей и крепко подпираю дверь. Строение дрожит, но быть внутри все равно лучше, чем снаружи. Глаза привыкают к темноте. Целый арсенал лопат, совков, садовых вил, грабель. У одной из стен узкая перегородка, но сейчас слишком темно, чтобы заглядывать за нее. Во-первых, я собираю горшки и, насколько это в моих силах, исправляю ущерб, причиненный вторжением ветра. Во-вторых, устраиваю себе постель из того, что есть под рукой. В-третьих, допиваю бутылку зеленого чая, которую купил в Мияковсеравногде. В-четвертых, ложусь на свое ложе, слушаю, как тайфун бодает рогом старый сарай, и терзаюсь от беспокойства. В-пятых, я прекращаю беспокоиться и пытаюсь вычленить отдельные голоса в этом сумасшедшем ревущем хоре.
      р
      Мочевой пузырь больше не внутри моего тела -- золотистый мешочек, напоминающий эмбрион. Он болтается в паху, причиняя боль. Я в Ливерпуле -определяю это по мини-автомобилям и всклокоченным прическам -- и пытаюсь найти туалет. В Англии сила притяжения сильнее -- подъем по ступеням этого собора просто изнуряет меня. Дверь в виде люка. Я пролезаю в него спиной вперед, чтобы не повредить малютку-пузырь на животе.
      -- Секундочку, капитан! -- говорит Лао-Цзы из-за проволочной сетки. -Вам нужен входной билет.
      -- Я уже заплатил в аэропорту.
      -- Вы мало заплатили. Давайте-ка еще десять тысяч иен.
      Цена дикая, но либо заплатить, либо обмочиться в штаны. С трудом извлекаю бумажник, сворачиваю купюру трубочкой и просовываю сквозь сетку. Лао-Цзы разрывает ее на две части, с хрустом комкает и запихивает себе в ноздри, чтобы остановить кровотечение.
      -- Итак. Где туалет? -- спрашиваю я.
      Лао-Цзы смотрит на мой набухший мочевой пузырь.
      -- Я вас лучше провожу.
      Ливерпульский собор -- это крысиный лабиринт, выложенный плитками. Лао-Цзы ползет вперед на животе. Я следую за ним на спине. Вниз по стенам сплошной завесой струится вода. Иногда брызги летят мне прямо в лицо. Мой малютка-пузырь начинает вопить голосом тюленя, которого тащат на сушу против воли.
      -- Мы ведь уже пришли? -- У меня спирает дыхание. Я -- в гроте. Встаю в полный рост. Со сталактитов капает вода. Перед писсуарами выстроились в ряд мужчины в форме. Я жду. Я жду. Но никто из них не двигается.
      -- Полковник Сандерс! -- Генерал Макартур хлопает меня по плечу. -Один из этих туземцев стащил мою платиновую зажигалку! Она стоит целое состояние, черт возьми! Вы ничего о ней не слышали?
      Я был помещен в тело куриного магната, чтобы шпионить в ставке главнокомандующего и выяснить, известно ли им что-нибудь о проекте кайтен. Как странно быть таким толстым. Я знаю, что за этими словами лежит скрытый смысл, но с поющим мочевым пузырем трудно сосредоточиться.
      -- Нет? -- Генерал Макартур чихает, извергая целый фонтан. -- Как бы то ни было, Лемме подбросит вас в порт.
      Американский "джип" едет в порт Кагосимы. Мой пузырь теперь как ребенок, цепляющийся мне за пояс. Я боюсь, что он лопнет от внезапного толчка, но мы прибываем к причалу, от которого отходит паром, совершенно благополучно. К несчастью, с началом войны портовый комплекс перестроили, и все указатели составлены на языке --> Брайля[Author:A] . Я подумываю, не отлить ли в урну, но боюсь, что в газетах появятся заголовки: "Местный Мальчишка Миякэ не Обучен Ходить в Туалет" -- и, спотыкаясь, иду по коридору. Моча толчками вытекает из умирающего тайного агента. Мой мочевой пузырь так переполнен, что его тяжело нести.
      -- Сюда, -- шипит невидимый провожатый.
      Я оказываюсь в новеньком туалете, огромном, как аэропорт. Пол, стена, потолок, светильники, раковины, писсуары, двери кабинок -- слепящего снежно-белого цвета. Единственный, кроме меня, клиент маячит вдалеке крошечной точкой. Адвокат. Я подхожу к ближайшему писсуару, прислоняю своего золотистого близнеца к стене и...
      Адвокат мурлычет --> "Beautiful Boy"[Author:A] так фальшиво, что мой мочевой пузырь съеживается. Я пристально смотрю на него и вздрагиваю от ужаса -- он стоит прямо рядом со мной, отливая в сторону. У него нет лица.
      р
      Просыпаюсь с переполненным до истерики мочевым пузырем от ужасного грохота прямо над ухом. Когда я немного отодвигаю мешок с песком, тайфун с силой тарана обрушивается на дверь. Мочусь в щель. Моча тут же улетает прочь и, вполне вероятно, достигает берегов Китайского моря. Я возвращаюсь к своему гнездышку из брезента, но спать под разыгравшуюся в ночном небе дьявольскую свистопляску невозможно. Бог грома шагает по Кагосиме, ища меня. Интересно, почему я так отчетливо помню свои сны -- обычно они испаряются, стоит мне открыть глаза. Когда началось мое бесконечное путешествие по дядюшкам, после Андзу, я представлял себе, что где-то, в доме и семье с рекламных картинок, живет Настоящий Эидзи Миякэ.