-- --> "Riders in the Storm"[Author:A] , мэн...
      Ему бы певчих птиц разводить где-нибудь в глухом лесу.
      -- Это про нас с моим пицца-скутером.
      Он пьет тошнотворно-маслянистый тибетский чай из фляжки и отрабатывает доставание карт из ушей. Про незаконченный фокус он забыл, а я ему не напоминаю.
      -- Человеческое существование -- как игра в карты, мэн. Мы получаем свою раздачу еще в материнской утробе. В детстве мы что-то сбрасываем, что-то берем из колоды. Зрелость, мэн -- новые карты: работа, жажда развлечений, кутежи, женитьба... карты приходят, карты уходят. Иногда выпадает удача. А иногда победы одним махом оборачиваются полным поражением. Ты делаешь ставки, объявляешь козыри, блефуешь.
      В клетку входит Сатико, у нее перерыв.
      -- И как же выиграть в этой игре?
      Дои раскладывает карты павлиньим хвостом и обмахивается ими, как веером.
      -- Когда выигрываешь, правила меняются, и оказывается, что ты опять проиграл.
      Сатико ставит ногу на коробку с фирменными пакетиками кетчупа "Нерон":
      -- От метафор Дои у меня голова кружится больше, чем от той малопонятной идеи, которую они призваны упростить.
      Томоми бросает в окошечко заказ: "Сатаника", хрустящий корж, тройная порция каперсов. Я выкладываю начинку и представляю Аи, как она спит и видит во сне Париж. Суге снится Америка. Кошке снятся коты. Пиццы выплывают, пиццы уезжают. На штыре растет кипа квитков с выполненными заказами. За стеной, в реальном мире, занимается еще одна жаркая заря. До восьми часов я чищу огурцы, а в восемь получаю сменщика, шлепок по спине и девять децибел в ухо: "Миякэ, домой!" Возвращаясь в Кита Сендзю по линии Тиеда, подключаюсь к своему "Дискмену". Музыки нет. Странно, я только вчера сменил батарейки. Нажимаю "Выброс" -- диска внутри нет, только игральная карта. Девятка бубей.
      В капсуле меня ждет сообщение на автоответчике. Не от Аи.
      -- Э-э... ну, привет, Эидзи. Это твой отец. Смешок. Я холодею -впервые с марта месяца я чувствую, что мне холодно.
      -- Вот я и сказал это. Я твой отец, Эидзи. Глубокий вздох. Он курит.
      -- Не так уж это и трудно. Что ж. В голове все путается. С чего же начать?
      Произносит: "Уф!"
      -- Во-первых, поверь мне, я не знал, что ты приехал в Токио меня искать. Эта садистка, Акико Като, вела дела с моей женой, а не со мной. Еще в августе я уехал в Канаду -- на конференцию и по другим делам -- и вернулся только на прошлой неделе.
      Глубокий вздох.
      -- Я всегда верил, что этот день придет, Эидзи, но так и не осмелился сделать первый шаг. Я думал, что не имею на это права. Если это еще имеет значение. Во-вторых -- о моей жене. Это все так неловко говорить, Эидзи, -мне можно называть тебя Эидзи?
      По-другому было бы неправильно. Моя жена и слова не сказала ни о письме, что она написала, чтобы отпугнуть тебя, ни о вашей встрече на прошлой неделе... Я узнал об этом случайно, всего час назад -- дочь проговорилась.
      Сердитое сопение.
      -- Ну, я вышел из себя. Сейчас немного успокоился и вот звоню тебе. Какая мелочность! Какая подозрительность! Она не имела права мешать нашей встрече. Причем тогда, когда мой отец был при смерти... Представляю, что ты думаешь о моей семье. В конце концов, может, ты и прав. Мы с женой -- наш брак, это не совсем то... Неважно.
      Пауза.
      -- В-третьих. Что же в-третьих? Я потерял мысль. Я говорил о прошлом. Теперь о будущем, Эидзи. Я очень хочу с тобой встретиться, если хочешь знать. Прямо сейчас, если ты не против. Сегодня. Нам нужно столько обсудить, с чего же начать? И чем закончить?
      Смущенный смешок.
      -- Приезжай сегодня ко мне в клинику -- я косметический хирург, это на всякий случай, если мать тебе не говорила. Здесь нас не побеспокоят ни моя жена, ни кто-нибудь другой; или мы пойдем в ресторан, если, когда будешь это слушать, ты еще не поешь... Я отменил прием во второй половине дня. Ты сможешь подъехать к часу? Вот мой рабочий номер.
      Я быстро записываю на клочке бумаги.
      -- Выйди на станции метро Эдогавабаси, набери его, и госпожа Сарасина -- мой ассистент, ей можно полностью доверять -- подойдет и встретит тебя. Идти всего минуту. Итак. До часу дня... Подобие изумленного воркования.
      -- Я молился, чтобы этот день настал, годы, годы, годы... Каждый раз, когда я шел в храм, я просил... Я едва могу...
      Он смеется.
      -- Довольно, Эидзи! В час дня! Станция метро Эдогавабаси!
      Жизнь сладостна, непредсказуема и справедлива.
      Я забываю про Аи Имадзо, я забываю про Козуэ Ямая, я ложусь на спину и прокручиваю сообщение снова и снова, пока не заучиваю наизусть каждое слово, каждую интонацию. Я вынимаю фотографию своего отца и представляю его лицо, когда он произносит эти слова. Хорошо поставленный, теплый, суховатый голос. Не гнусавый, как у меня. Я хочу рассказать обо всем Бунтаро и Матико -- нет, лучше подожду. А потом невозмутимо войду в "Падающую звезду" вместе с незнакомым джентльменом и брошу небрежно: "Кстати, Бунтаро, позволь представить тебе моего отца". Кошка с опаской посматривает на меня со шкафа.
      -- Сегодня великий день, Кошка!
      Я глажу лучшую свою рубашку, принимаю душ, а потом пытаюсь часок подремать. Не тут-то было. Ставлю --> "Live in New York City"[Author:A] Джона Леннона и, к счастью, завожу будильник, потому что в следующий миг у меня в ушах стоит его настойчивый звонннннн, а на часах половина двенадцатого. Я одеваюсь, дразню Кошку и выкладываю ей в миску ужин на шесть часов раньше обычного, на случай, если после встречи с отцом пойду прямо на работу. К счастью, Бунтаро говорит по телефону с поставщиком и не может выпытать у меня, отчего я ликую.
      Станция Эдогавабаси. Я так напряженно вглядываюсь в полуденную толпу пассажиров, что пропускаю ее.
      -- Извините? Наверное, вы Эидзи Миякэ -- я узнала вас по бейсболке.
      Я киваю и вижу перед собой элегантно одетую женщину, не молодую, но и не старую. На ее улыбающихся губах -- помада цвета черной смородины.
      -- Я -- Мари Сарасина, ассистент вашего отца -- мы с вами только что говорили по телефону. Я так взволнована встречей.
      Я кланяюсь.
      -- Спасибо, что встретили меня, госпожа Сарасина.
      -- Это совсем не трудно. Клиника в двух минутах ходьбы отсюда. Знаете, сегодня для вашего отца особенный день. Отменить прием во второй половине дня... -- Она качает головой. -- Такого не бывало уже лет шесть! Я подумала про себя: "У него, наверное, встреча с императором". А потом он говорит, что у него встреча с сыном! -- это его слова, не мои, -- и я думаю: "Ага! Теперь все ясно!" Знаете, он сам хотел встретить вас на Эдогавабаси, но в последнюю минуту растерялся -- между нами говоря, он боится открыто выражать свои чувства и все такое. Но довольно болтать. Идемте со мной.
      Госпожа Сарасина идет и говорит не переставая. Нам наперерез выбегает собака размером с кошку. Встречные пешеходы и велосипедисты уступают госпоже Сарасине дорогу. Она изучает боковые улочки, вдоль которых тянутся безымянные бутики и картинные галереи.
      -- Клиника вашего отца -- одно из самых современных предприятий в сфере косметологии. У нас постоянная клиентура, которая обеспечивает нам новых клиентов, рассказывая о нас своим знакомым, поэтому мы избегаем громкой рекламы, в отличие от дешевых заведений, где все делают кое-как.
      Нам наперерез выбегает кошка размером с мышь.
      -- Вот мы и пришли -- видите, вы легко могли бы пройти мимо.
      Многоэтажное, ничем не примечательное здание, зажатое между вычурными соседями. Судя по списку, на первом этаже ювелирный магазин. В конце короткого коридора -- металлическая дверь. Мари Сарасина указывает на латунную табличку:
      -- Это мы -- "Юнона". Зевс превратил ее в лебедя. Ее пальцы танцуют по кнопкам кодового замка.
      -- Или это был бык?
      За нами наблюдает видеокамера.
      -- Это драконовские методы, я знаю, но среди наших клиентов есть телезвезды, и так далее. Вы не поверите... -- Мари Сарасина возводит глаза к небу, -- эти ушлые папарацци на все готовы, только бы хоть на минуту пробраться внутрь. Ваш отец стал серьезнее относиться к безопасности после того, как один репортер, выдав себя за инспектора из министерства здравоохранения, попытался залезть в картотеку клиентов. Это просто шакалы, а не люди. Пиявки. У него было фальшивое удостоверение, визитная карточка, аппаратура. Госпожа Като, адвокат вашего отца, обобрала их до нитки в суде, как и следовало ожидать -- хотя, между нами говоря, я думаю, она сейчас не особенно в чести.
      Приходит лифт. Мари Сарасина нажимает кнопку "9".
      -- Комната с видом. -- Она ободряюще улыбается. -- Боитесь?
      Я киваю, охваченный нервным возбуждением.
      -- Немного.
      Она смахивает с манжета пылинку.
      -- Вполне естественно, -- говорит она громким шепотом. -- Ваш отец нервничает в три раза больше. Но -- не волнуйтесь.
      Двери открываются в сверкающий белизной холл, украшенный букетами лилий. Ароматизированный антисептик. Диваны с обивкой в мелкую полоску, столики со стеклянными столешницами, гобелен с лебедями на безымянной реке. Стены плавно переходят в потолок, покрытый изящными завитушками, как ушная раковина. Шум кондиционера смешивается с кельтской мелодией для арфы. Госпожа Сарасина тычет пальцем в интерком у себя на столе:
      -- Доктор Цукияма? Поздравляю, ваш мальчик здесь! -- Она показывает свои безупречные зубы. -- Послать его к вам?
      Я слышу его срывающийся голос. Мари Сарасина смеется:
      -- Хорошо, доктор. Он сейчас подойдет.
      Она усаживается за компьютер и указывает на стальную дверь:
      -- Давай, Эидзи. Твой отец ждет.
      Я двигаюсь, но реальное время замерло на "Паузе".
      -- Спасибо, -- говорю я ей.
      Выражение ее лица говорит: "Не стоит благодарности". Всего лишь одна дверь -- пошел! Я поворачиваю ручку -- комната по ту сторону двери загерметизирована. Дверь отворяется с чмокающим звуком.
      Мне заламывают руки за спину, прижимают к стене, пинком подбивают ноги, и холодный пол впивается мне в ребра. Одна пара рук меня обыскивает, другая пара рук заламывает мне руки под углом, на который они никак не рассчитаны, -- боль бьет все рекорды. Опять Якудза. Если бы у меня был нож, я бы вонзил его в себя -- в наказание за собственную глупость. Опять. Я думаю, стоит ли отдать им диск Козуэ Ямаи добровольно, но тут пинок в поясницу выбивает из головы абсолютно все мысли. Меня переворачивают и рывком поднимают на ноги. Сначала мне кажется, что я попал на съемочную площадку медицинского сериала. Тележка с хирургическими инструментами, шкафчик с лекарствами, операционный стол. Края комнаты тонут в полумраке, там стоят десять или одиннадцать человек, лиц которых я не могу различить. Пахнет жареными сосисками. Один из присутствующих снимает меня на "Хэндикем", и я вижу себя на большом экране высоко на стене. Двое с телами олимпийских чемпионов в толкании ядра держат меня за руки. "Хэндикем" наезжает и ловит мое лицо в разных ракурсах.
      -- Свет! -- раздается старческий голос, и в глаза бьет белизна.
      Меня протаскивают на несколько шагов вперед и усаживают на стул. Когда зрение возвращается, я вижу, что сижу за карточным столом. Здесь же Мама-сан и еще три человека. На расстоянии вытянутой руки -- экран из дымчатого стекла почти во всю стену. Щелчок интеркома, и комнату наполняет глас божий:
      -- Это жалкое создание и есть тот самый человек? Мама-сан смотрит в дымчатое стекло:
      -- Да.
      -- Я и не думал, -- говорит Бог, -- что у Морино были такие трудные времена.
      Теперь я точно знаю, что влип.
      -- Человек по телефону? -- спрашиваю я у нее.
      -- Актер. Чтобы избавить нас от труда посылать за тобой.
      Растираю руки, пытаясь вернуть их к жизни, и смотрю на трех человек, которые сидят за карточным столом. По их позам и выражениям лиц понимаю, что они здесь тоже не по своей воле. Блестящий от пота, пухлый-как-пончик астматик, человек, который дергает головой в разные стороны, будто пытается избежать удара в лицо, и тип постарше, который, наверное, когда-то был красавцем, но сейчас шрамы, идущие вверх от углов его рта, придают его лицу притворно-насмешливое выражение. Господа Пончик, Дергунок и Насмешник не отрывают глаз от стола.
      -- Сегодня мы собрались здесь, -- говорит Бог, -- чтобы вы уплатили мне свои долги.
      Я не могу обращаться к бесплотному голосу, поэтому я обращаюсь к Мама-сан:
      -- Какие долги?
      Бог отвечает первым:
      -- Огромный ущерб патинко "Плутон". Компенсация за потерянное торговое время в день открытия. Два "кадиллака". Средства, потраченные на выплаты по страховкам, счета за уборку и общие расходы. Пятьдесят четыре миллиона иен.
      -- Но этот ущерб причинил Морино.
      -- А вы, -- говорит Мама-сан, -- последние из его приверженцев.
      Мне хочется, чтобы это оказалось бредом.
      -- Вы знаете, что я не был его приверженцем. Бог грохочет в свои микрофоны:
      -- У нас есть твой контракт! Подписанный вашей смешанной кровью! Разве есть чернила, которые могут скреплять надежнее?
      Смотрю в дымчатое стекло.
      -- А как насчет нее? -- Я показываю на Маму-сан. -- Она была у Морино бухгалтером.
      Мама-сан почти улыбается:
      -- Дитя, я была шпионом. А теперь заткнись и слушай, а то эти плохие злые люди возьмут скальпель и вместо одного языка у тебя будет два.
      Затыкаюсь и слушаю.
      -- Господин Цуру выбрал вас, своих самых безнадежных должников, чтобы сыграть в карты. Это простая игра, с тремя победителями и одним проигравшим. Выигравшие свободно выйдут из этой комнаты и больше не будут должны ни иены. Проигравший станет донором и отдаст свои органы нуждающимся. Легкое, -- она в упор смотрит на меня, -- сетчатку глаза и почку.
      Все ведут себя так, словно ничего особенного не происходит.
      -- Предполагается, что я скажу... -- Мне приходится начать заново, потому что в первый раз я не издаю ни звука. -- Предполагается, что я скажу: "Конечно, замечательно, давайте сыграем на мои органы"?
      -- Ты можешь отказаться. -- Но?
      -- Но тогда ты будешь проигравшим.
      -- Откажись, парень, -- усмехается Дергунок, сидящий напротив меня. -Не изменяй своим принципам.
      Пахнет горчицей и кетчупом. Как с этим бороться, если в этом нет никакой логики?
      -- Что за игра?
      Мама-сан достает колоду карт.
      -- Каждый из вас снимет по карте, чтобы определить, в каком порядке вы будете тасовать колоду. Тузы старше всех; тот, кто вытянет туза, тасует первым, остальные -- по часовой стрелке от начинающего. В том же порядке вы будете снимать по верхней карте, пока не выйдет пиковая дама.
      -- Тот, кого она выберет, -- говорит Бог, -- проиграл. Я чувствую себя так же, как тогда в кегельбане.
      -- Это его голос? -- спрашиваю я Маму-сан. Связки пересохли, как песок под солнцем. -- Это господин Цуру?
      Дергунок саркастически хлопает в ладоши. Итак, Цуру -- Бог. Бог -Цуру. Я пытаюсь выиграть время.
      -- Даже вам, -- обращаюсь я к Маме-сан, -- это должно казаться безумием.
      Мама-сан поджимает губы:
      -- Я получаю приказы от президента компании. Ты получаешь приказы от меня. Снимай.
      Моя рука наливается свинцом. Пиковый валет. Господину Пончику достается десятка бубей. Дергунок снимает двойку пик. Насмешник переворачивает девятку пик.
      -- Мальчик тасует первым, -- говорит господин Цуру из-за дымчатого стекла.
      Игроки смотрят на меня.
      Я неловко, дрожащими руками тасую колоду. На экране руки, в несколько раз больше моих, делают то же самое. Девять раз, на счастье.
      Господин Пончик вытирает руки о рубашку. Карты перелетают из одной его руки в другую с акробатической ловкостью.
      Дергунок делает магический жест тремя пальцами и снимает только один раз.
      Насмешник тасует карты аккуратными круговыми движениями.
      Мама-сан подталкивает колоду к центру стола. С виду колода совершенно безобидна. Я смотрю на нее, как на бомбу, бомба она и есть. Я жду взрыва, землетрясения, пальбы, криков "Полиция!".
      Слышно, как на гриле шипят сосиски.
      Затаенное людское дыхание.
      -- Теперь сними верхнюю карту, -- мягко напоминает голос Цуру -- Или охранник отрежет тебе веки, и ты никогда не сможешь ни закрыть глаза, ни моргнуть.
      Я переворачиваю девятку бубей.
      У господина Пончика вот-вот начнется приступ астмы, его дыхание становится все прерывистей. Он снимает трефового туза.
      Дергунок нараспев три раза читает "Namu amida butsu" -- он получил буддистское воспитание, -- а потом молниеносно протягивает руку и срывает с колоды пикового туза.
      -- Спасибо, -- говорит он.
      Насмешник -- самый невозмутимый из всех. Он спокойно переворачивает карту -- семерка пик.
      Снова моя очередь. У меня такое чувство, что Миякэ руководит Миякэ при помощи пульта дистанционного управления. Я смотрю на себя на экране. Моя рука увеличивается...
      Узкая дверь в тонированном стекле распахивается, из нее, виляя хвостом, выбегает Лабрадор, чавкает сосиской и скользит по полированному мраморному полу.
      -- Верните ее! -- кричит Цуру, его настоящий голос, идущий из дверного проема, подхвачен микрофонами и динамиками только наполовину. -- Ей нельзя бегать на полный желудок! У нее чувствительное пищеварение!
      Двум охранникам в конце концов удается увести собаку к хозяину.
      -- Мы, -- бормочет Насмешник, -- всего лишь телевизионная закуска к ужину этого старого козла.
      Все взгляды вновь обращены на меня.
      У себя под языком я нащупываю какое-то инородное тело.
      Я открываю шестерку червей.
      Лизнув руку, чувствую привкус соли и вижу крошечное черное насекомое.
      Рука господина Пончика оставляет на сукне влажное пятно. Тройка бубей.
      Насмешник вздыхает и открывает пятерку треф.
      Вышли уже двенадцать карт из пятидесяти двух, из пятидесяти четырех, если считать двух джокеров.
      Я смотрю на рубашку верхней карты, пытаясь раскрыть ее тайну, и на меня в упор смотрят два трапециевидных глаза. Я узнаю эти глаза.
      Каково это, жить без половины своих органов?
      Нет, Цуру никогда не позволит проигравшему уйти и рассказать все, ведь шрамы и впадины на его теле будут служить доказательством его слов. На молчание тех, кому повезет, можно положиться, но проигравшего ждет такой же конец, как сына Козуэ Ямаи.
      Как я сюда попал?
      Я смотрю на своего экранного двойника. Он тоже не знает ответа.
      Мама-сан открывает рот, чтобы пригрозить мне... Я переворачиваю карту и встречаюсь взглядом с черной дамой.
      Комната раскачивается.
      -- Черт, -- говорит Дергунок. -- Я думал, парень вытянет эту стерву, а ему досталась ее сестра.
      -- Парень, -- говорит Насмешник, -- тоже так думал.
      О чем они говорят? Насмешник кивает на мой смертный приговор, что лежит на столе.
      -- Посмотри получше.
      Это трефовая дама, а не пиковая. Трефовая. Господин Пончик произносит:
      -- Мне нужен ингалятор.
      Мама-сан кивает, и он вытаскивает ингалятор из кармана, запрокидывает голову, делает шумный вдох, задерживает дыхание и выдыхает. И открывает даму пик.
      Все молчат.
      Экранный двойник господина Пончика покрыт потом сильнее, чем человек, умирающий от чумы.
      Что до меня -- я весь дрожу; меня раздирают облегчение, и вина, и жалость.
      Мама-сан прочищает горло:
      -- Ваша дама показала свое лицо, господин Цуру. Динамики молчат.
      -- Господин Цуру?-- Мама-сан, нахмурившись, смотрит в дымчатое стекло. -- Ваша дама сказала свое слово.
      Ответа нет.
      Мама-сан перегибается через спинку стула и стучит по стеклу.
      -- Господин Цуру?
      Один из охранников морщит нос:
      -- Что он там готовит? Другой охранник хмурит брови:
      -- На сосиски не похоже...
      Охранник, что стоит ближе всех к дверце в стекле, толкает ее и заглядывает внутрь.
      -- Господин Цуру? -- Его дыхание прерывается, как будто он получил удар в живот. -- Господин Цуру! -- не сходя с места, он поворачивается и тупо смотрит на нас.
      -- Ну? -- вопрошает Мама-сан.
      Он двигает челюстью, но не может издать ни звука.
      -- В чем дело? Он сглатывает:
      -- Господин Цуру поджарил свое лицо на плите. Разворачивается безумие театральной импровизации. Я могу только закрыть глаза.
      -- Господин Цуру, господин Цуру, господин Цуру! Вы меня слышите?
      -- Отдерите его голову от плиты!
      -- Выключите газ!
      -- У него губа пристала к решетке!
      -- Скорую, скорую, скорую, кто-нибудь, вызовите...
      -- Черт! У него лопнул глаз!
      -- Уберите эту чертову собаку! Кого-то громко рвет.
      Собака радостно лает.
      Мама-сан скребет по стеклу чем-то металлическим. Этот скрежет невыносим, и в комнате наступает тишина. Она абсолютно владеет собой -- так, словно сама написала много лет назад эту сцену и с тех самых пор постоянно репетировала.
      -- Развлечение господина Цуру прервано волею --> deus ex machina[Author:A] . Скорее всего, волнение оказалось таким сильным, что вызвало второй удар, и коль скоро наш дорогой руководитель предпочел упасть на свое барбекю, не очень важно, когда именно приедет "скорая". -- Теперь она обращается к двум-трем мужчинам постарше. -- Я назначаю себя действительной главой этой организации. Вы можете либо подчиниться мне, либо выступить против меня. Заявите о своих намерениях. Прямо сейчас.
      Минута отводится под напряженные подсчеты. Мужчины смотрят на нас.
      -- Что делать с ними, Мама-сан?
      -- Карточные игры больше не входят в политику компании. Выпроводите их.
      Я не осмеливаюсь поверить в такой поворот событий, по крайней мере, пока не окажусь на улице и не убегу. Мама-сан обращается к нам:
      -- Если вы обратитесь в полицию и как-то сумеете убедить какого-нибудь следователя-энтузиаста в том, что вы не сумасшедшие, произойдут три вещи, в следующем порядке. Во-первых, вас изолируют, чтобы предотвратить дальнейшие неприятности. Во-вторых, не позднее чем через шесть часов вам пустят пулю в лоб. В третьих, ваши долги будут переведены на ваших ближайших родственников, и я лично позабочусь о том, чтобы разрушить им жизнь. Это не угроза, это обычная процедура. Теперь покажите, что вы меня поняли. Мы киваем.
      -- Мы занимаемся этим делом уже тридцать лет. Сами делайте выводы, способны ли мы защитить свои интересы. А теперь убирайтесь.
      Кинотеатр переполнен. Парочки, студенты, трутни. Свободные места есть только в первых рядах, где экран маячит прямо над головой. В Токио все почти переполнено, переполнено или набито битком. В приемной за дверями комнаты не оказалось ни следа Мари Сарасины.
      -- На вашем месте, ребята, -- сказал охранник, когда двери лифта закрывались, -- я бы купил лотерейный билет.
      Рядом со мной сидит девушка -- ее друг положил руку на спинку ее сиденья. Лифт начал свой долгий, медленный спуск. Господин Пончик уронил сигареты. Мы смотрели, как они лежат на полу, там, куда упали. Господина Пончика била дрожь, то ли от смеха, то ли от страха, то ли еще отчего. Насмешник закрыл глаза и запрокинул голову. Я не отрывал взгляда от мигающих номеров этажей. Дергунок поднял одну сигарету и закурил. Фильм, который я смотрю, фальшивая дешевка, полная сцен насилия. Если бы люди, которые выдумывают столь жестокие сценарии, хоть раз столкнулись с настоящей жестокостью, их бы стошнило писать такие сцены. Когда двери лифта открылись, мы без единого слова бросились в послеполуденную людскую толпу. Солнечная погода воспринималась как неудачная шутка. Я дошел до пятачка, где уличные артисты скручивали шарики в крокодилов и жирафов, и, чтобы не разрыдаться, впился ногтями себе в руку. Фильм заканчивается, зрители выходят из зала. Я остаюсь и смотрю титры. Ассистенты, дрессировщики, реквизиторы. Один за другим входят новые зрители. Я смотрю фильм снова, пока мозг не начинает плавиться. Постояв возле человека с воздушными шариками, я иду в самую гущу толпы. Я проклинаю себя за то, что не уехал из Токио после знакомства с Морино. Мог бы понять. Из фойе кинотеатра я звоню Аи и, едва она отвечает, тут же вешаю трубку. Я сажусь на подводную лодку на кольцевой линии Маруноути и еду вместе с трутнями. Хотел бы я быть обычным трутнем. Станции несутся мимо одна за другой, одна за другой и скоро начинают повторяться. Я слишком переполнен страхом, чтобы вообще когда-нибудь уснуть.
      Кондуктор осторожно трясет меня -- будит.
      -- Ты проехал по кругу шесть раз, парень, и я подумал, что тебе пора проснуться.
      У него добрые глаза. Я завидую его сыну.
      -- Сейчас ночь или мы под землей?
      -- Без четверти одиннадцать ночи, вторник, пятое число. Знаешь, какой сейчас год?
      -- Да, знаю.
      -- Тебе нужно ехать домой, пока поезда еще ходят. Хотелось бы.
      -- Мне нужно на работу.
      -- Ты что, могильщик?
      -- Не настолько из ряда вон... Спасибо, что разбудили.
      -- Всегда пожалуйста.
      Кондуктор идет по вагону дальше. Над сиденьями напротив, за кольцами поручней, висит реклама Интернета. Из компьютерной микросхемы растет яблоня, из микросхем, висящих на ее ветках, растут новые яблони, а на этих яблонях покачиваются новые микросхемы. Этот лес выбивается за пределы своей рамки и занимает рекламные места справа и слева. Я и представить не мог, что какая-то часть моего мозга продолжает думать о диске Козуэ Ямая, но в эту секунду меня осеняет грандиозная мысль. Я окончательно, окончательно просыпаюсь.
      р
      Мои мысли далеко, но в "Нероне" думать не обязательно. Когда, с последним ударом вторника, я вхожу, Сатико кидает на меня таинственный взгляд -- ей известно о нашей с Аи ссоре, -- но у меня нет сил думать об этом. Тот Эидзи Миякэ, которым я был всего двадцать четыре часа назад, сновал по этим же самым трем квадратным метрам Токио, производил на свет пиццы -- и был счастлив и слеп, проклятый идиот. Хотел бы я иметь возможность предупредить его. Хлопнув бодрящего напитка, чтобы отогнать сонливость, я начинаю выполнять скопившиеся заказы.
      -- Ты принес мне мою девятку бубей, мэн? -- спрашивает Дои, когда возвращается.
      Я и забыл.
      -- Нет. Завтра.
      Дои поздравляет себя.
      -- Магия -- это умение создавать совпадения, мэн. В этой жизни совпадения -- единственное, на что ты можешь положиться.
      Я мою руки и лицо. Каждый раз, когда визжит дверь, я боюсь, что это наемный убийца из банды Цуру. Каждый раз, когда звонит телефон, я боюсь, что Сатико или Томоми появятся перед окошечком и протянут мне трубку со словами: "Тебе звонят, Миякэ. Представиться не пожелали". Дои сегодня разговорчив больше обычного -- он рассказывает, как потерял прежнюю работу. Он был ночным сторожем на многоэтажном кладбище, где прах умерших хранился в бесчисленных крошечных сотах-гробницах. А уволили его, когда он подменил запись буддистских погребальных мантр собственной музыкой.
      -- Я прикинул, мэн, -- вот если бы я был заперт в такой коробке на веки вечные, что бы я выбрал? Монахов, которые издают стенания, пробивая-в-карма-не-брешь-намного-серьезней-чем-телефонные-сче-та или золотую эру рок-н-ролла? Никаких колебаний! Я чувствовал, как меняются вибрации этого места, мэн, когда я поставил свои записи "Grateful Dead".
      Дои перерезает себе горло указательным пальцем. Я слышу его, но не вслушиваюсь. Его пицца выползает из печи. Я кладу ее в коробку, и он уезжает. По радио передают "I Heard It on the Grapevine" -- зажигательный шальной --> напев[Author:A] . Сатико открывает окошечко:
      -- Тебе звонок на третьей линии -- таинственная незнакомка!
      -- Аи?
      -- Не-е-ет.
      -- А кто?
      -- Она сказала, что звонит по личному делу, -- Сатико перегибается через прилавок, нажимает кнопку висящего на кухонной стене телефона и протягивает мне трубку.
      -- Алло?
      Позвонивший не отвечает. От страха я почти визжу:
      -- Я больше ничего вам не должен!
      -- Два часа -- это уже "Доброе утро" или еще "Добрый вечер", Эидзи? Мне трудно решить.
      Женщина средних лет, но не Мама-сан. Кажется, нервничает не меньше меня.
      -- Послушайте, скажите, кто вы?
      -- Это я, Эидзи, твоя мама. Я прислоняюсь к прилавку.
      Томоми наблюдает за мной через щель в окошечке. Я закрываю его.
      -- Это, э-э, сюрприз.
      -- Ты получил мои письма? Мой брат сказал, что передал их тебе. И что ты теперь живешь в Токио.
      -- Да.
      Да, я получил твои письма. Но лекарство, которое затягивает твои раны, заставляет кровоточить мои.
      -- Так... -- Мы начинаем говорить одновременно.
      -- Сначала ты, -- говорит она.
      -- Нет, сначала ты.
      Она делает глубокий вдох.
      -- Один человек попросил меня выйти за него замуж.
      Мне это интересно? -- О.
      Томоми приоткрывает дверцу. Я в бешенстве захлопываю ее. Надеюсь, я сломал этой стерве нос.
      -- Поздравляю.
      -- Да. Это владелец отеля в Нагано, о котором я рассказывала в своем последнем письме.
      Ха, владелец отеля? Ну и рыбку ты поймала. Особенно если вспомнить о твоем прошлом.
      Зачем ты мне все это рассказываешь?
      Раньше ты не давала себе труда рассказывать нам о своей жизни.
      Тебя никогда не заботило, что мы думаем. Нисколечко.
      Ты хочешь, чтобы я порадовался за тебя? Чтобы сказал: "Конечно, мама, это отличная новость!"?
      Я почти готов покончить с нашими обоюдными страданиями и повесить трубку.
      -- Откуда ты звонишь? -- произношу я в конце концов.
      -- Я вернулась в клинику в Миязаки. Это... выпивка, понимаешь. Я больна уже очень давно. Вот почему... Но сейчас... он -- владелец отеля, кстати, его зовут Ота, -- он говорит, что, когда мы поженимся, мои трудности станут его трудностями, и поэтому... Я хочу поправиться. Поэтому я вернулась сюда.
      -- Понимаю. Это хорошо. Удачи.
      "Госпожа Ота". Такая же, как все, замужняя, уважаемая. ПЕРЕЗАГРУЗКА. Новый покровитель, новые банковские карты, новый гардероб. Мило. Но ответь на мой вопрос: "Зачем ты мне все это рассказываешь?"