-- Первый этаж, -- сообщает лифт.
      Двери открываются, и внутрь врывается толпа очень спешащих людей. Мне приходится пробиваться к выходу, пока двери не закрылись и меня снова не унесло туда, откуда я только что ушел.
      Семь
      &
      КАРТЫ
      &
      Сатико Сера, третий мой босс за последние четыре недели, не преувеличивала: в пекарне "Нерона" жарко, как в преисподней, а мою работу -составлять пиццу по номерам -- могла бы делать даже обезьяна. Размером пекарня напоминает крысиную нору -- пять шагов в длину и один в ширину, с одного конца в ней отгорожено подобие загона со шкафчиками и стульями для разносчиков-мотоциклистов. Сатико и Томоми стоят за прилавком и принимают заказы по телефону или от заказчиков, которые приходят сами и передают бланки через окошечко. Я кладу на коржи начинку по названию пиццы на гигантской таблице во всю стену, с цветными ярлычками вместо надписей -- для обезьян, которые не умеют читать. Так, например, в большом круге с надписью "Пальба в Чикаго" наклеены маленькие фотографии томатной пасты, шариков мясного фарша, колбасы, чили, красного и желтого сладкого перца, сыра; "Медовый месяц на Гавайях" -- помидоры, ананас, тунец, кокосовый орех; "Нерономан" -- пепперони, сметана, каперсы, оливки и королевские креветки. Коржи тоже разные: толстые, хрустящие, с травами, с моцареллой. Начинки живут в огромном холодильнике величиной с пещеру -- на каждый отдельный контейнер наклеена фотография содержимого. Положив нужную начинку, суешь пиццы в двухколейную газовую геенну. Ролики транспортера протаскивают их сквозь ее раскаленное нутро со скоростью около десяти сантиметров в минуту, хотя, если заказов много, можно залезть в печь щипцами и заставить пиццу родиться недоношенной.
      -- Весь фокус в том, чтобы правильно рассчитать время, -- говорит Сатико, собирая волосы в хвост. -- В идеале пицца кладется в коробку -- и к ней приклеивается бланк заказа -- в ту секунду, когда разносчик возвращается с предыдущего вызова.
      Через полчаса Сатико оставляет меня одного. Забавно -- заказы сыплются один за другим и не прекращаются даже между часом и двумя ночи, поэтому, в отличие от бюро находок в Уэно или "Падающей звезды", у меня почти не остается времени на раздумья. Наши клиенты -- студенты, карточные шулеры, деловые люди, работающие ночами: Синдзюку -- это ночные джунгли. Пью воду литрами, теряю литры воды с потом -- ни разу даже отлить не понадобилось. Кроме всего прочего, здесь есть вытяжка -- она шумит, как паром, -- и крошечный радиоприемник -- он ловит только местную станцию, застрявшую где-то в восьмидесятых. Еще есть довольно поверхностная карта мира, чтобы изводить рабов этого ада мыслями о тех странах -- и живущих там женщинах разных цветов кожи, -- куда им не дано поехать. Стрелки настенных часов медленно ползут вперед. Сатико именно такова, какой я ее себе представлял по телефону: безалаберная, организованная, нервная, невозмутимая. Томоми -злая ведьма, она работает в "Нероне" со времен адмирала --> Перри[Author:A] и отнюдь не собирается нарушать размеренность своей жизни ради повышения в должности. Она болтает с друзьями по телефону, заигрывает с разносчиками, выбирает курсы рукоделия, на которые никогда не запишется, и бросает прозрачные намеки на интрижку с хозяином "Нерона" икс лет назад и на вред, который она могла бы причинить его браку, окажись милая ее сердцу гармония под угрозой. Ее голос может резать листовую сталь, ее смех похож на оглушительную, яркую джазовую импровизацию. Разносчики сменяются каждую неделю; сегодня очередь Онизуки и Дои. У Онизуки гвоздь в нижней губе и горчично-желтые волосы, вместо униформы "Пицца Нерон" он носит косуху с черепом. Когда Сатико знакомит нас, он говорит:
      -- Парень, что работал здесь до тебя, путал заказы. Клиенты меня с дерьмом мешали. Не путай заказы.
      Он родом из Тохуку и до сих пор не избавился от северного акцента, густого, как сырая нефть, -- это меня несколько беспокоит: вдруг я спутаю смертельную угрозу с замечанием о погоде? Дои уже в возрасте, ему за сорок, он прихрамывает, и на лице у него -- выражение распятого Христа. Страдальческий, мутный взгляд, будто с экранной заставки, не слишком много волос на голове, зато с избытком на подбородке.
      -- Не давай Онизуке себя запутать, мэн, -- говорит он. -- Он славный. Бесплатно присматривал за моей тачкой. Травку куришь?
      Я отвечаю "нет"; он грустно качает головой.
      -- Вы, молодые, тратите лучшие годы впустую, потом будете жалеть, мэн. Хочешь, познакомлю с друзьями, которые знают толк в вечеринках? Обслужат по первому классу, все в пределах разумного.
      В клетку входит Томоми -- у нее дар подслушивать.
      -- В пределах разумного? Хочешь узнать, насколько это разумно, вообрази НЛО шириной с милю, которое играет музыку из --> "Миссия невыполнима"[Author:A] над императорским дворцом.
      В три утра Сатико приносит мне кружку самого крепкого кофе на свете -такого густого, что в него можно втыкать карандаши, -- и я забываю об усталости. Онизука ждет в клетушке для персонала и больше со мной не заговаривает. Дважды мне почти удалось выкурить сигарету перед центральным входом в пиццерию. Отсюда открывается великолепный вид на "Пан-Оптикон". Предупредительные огни для самолетов мигают от заката до рассвета. Настоящий Нью-Йорк. Оба раза геенна призывала меня обратно прежде, чем я успевал докурить. Пока я жду, когда "Клуб здоровья" -- спаржа, сметана, оливки, ломтики картофеля, чеснок -- выплывет из геенны, Дои наклоняется над окошечком:
      -- Миякэ, ты знаешь, как я голоден?
      -- Как ты голоден, Дои?
      -- Я так голоден, что готов отрубить себе палец и сжевать его.
      -- Тогда ты действительно голоден.
      -- Дай-ка нож.
      Выражением лица переспрашиваю, стоит ли мне это делать.
      -- Передай мне нож, мэн, положение критическое.
      -- Будь осторожен -- лезвие острое.
      -- А иначе зачем же он нужен, мэн?
      Дои кладет большой палец левой руки на разделочную доску, прикладывает к нему лезвие ножа и сильно бьет по рукоятке кулаком правой. Лезвие проходит прямо по суставу. По столу течет кровь -- Дои задерживает дыхание:
      -- Ого, не хило!
      Он берет свой палец и отправляет в рот. Чпок. Я захлебываюсь сухим воздухом. Дои медленно жует, определяя, как оно на вкус.
      -- Хрящевато, мэн, а вообще ничего! -- Дои выплевывает косточку, обглоданную до белизны.
      Я роняю все, что держал в руках. В окошечке появляется Сатико -- я показываю пальцем, проглатывая подступивший к горлу комок.
      -- Дои! -- Она разражается руганью. -- Примадонна ты эдакая! Что, нашел новую аудиторию? Извини, Миякэ, я должна была предупредить, что у Дои есть хобби: школа фокусников.
      Дои изображает наступательную позицию кунг-фу:
      -- Священная Академия иллюзионистов -- это тебе не хобби, атаманша. Наступит день, и перед "Будоканом" выстроятся очереди, чтобы попасть на мое представление. -- Он машет передо мной двумя невредимыми большими пальцами. -- По глазам видно, что этому Сиякэ чертовски не хватает волшебства.
      -- Миякэ, -- поправляет Сатико.
      -- И ему тоже, -- заявляет Дои.
      Я не знаю, как на это реагировать, -- просто чувствую облегчение оттого, что кровь оказалась всего лишь томатным соком. Пять часов. Утро готовится к выходу. Сатико просит приготовить несколько порций мини-салата: я мою латук и маленькие помидорчики. Заказов на пиццу снова становится больше -- кто же ест пиццу на завтрак? Но прежде чем я успеваю это узнать, Сатико возвращается и заявляет голосом верховного судьи:
      -- Эидзи Миякэ, властью, данной мне императором Нероном, принимая во внимание ваше примерное поведение, я объявляю, что ваше пожизненное заключение прерывается на шестнадцать часов. Тем не менее в полночь вам надлежит вновь явиться в данное исправительное учреждение для отбывания новых восьми часов каторги.
      Я хмурюсь.
      -- А?
      Сатико показывает на часы:
      -- Уже восемь. Надеюсь, тебе есть куда пойти? Дверь пиццерии открывается. Сатико глядит по сторонам и снова на меня, будто хочет сказать "ага!".
      -- За воротами узника ждет посетитель.
      ...Аи говорит, что ей все равно куда, только не в кафе "Юпитер", и мы идем по Синдзюку в поисках места, где можно позавтракать. Разговор поначалу не клеится -- мы ведь не встречались с того самого дня в кафе "Юпитер", хотя на прошлой неделе проболтали по телефону, должно быть, больше суток.
      -- Если влажность еще усилится, -- решаюсь я, -- то это будет уже дождь.
      Аи поднимает лицо к небу:
      -- Знаешь, это и так уже дождь.
      Она приехала на автобусе из Ниигаты вчера вечером и устала с дороги. Я весь потный и всклокоченный, как постель в борделе. Мне так кажется.
      -- Ну, как все прошло с твоим отцом? Аи хмыкает.
      -- Безнадежно. Я знала, что это будет... -- начинает она.
      Произношу положенные звуки в положенное время, но, как это всегда бывает, когда люди обсуждают со мной свои трудности с родителями, я чувствую себя, как будто мне рассказывают о состоянии здоровья того органа, которого у меня нет. И все же меня просто распирает от радости: Аи пришла ко мне, чтобы вместе позавтракать. Мы проходим мимо маленького храма -- Аи прерывает разговор, смотрит на деревья, ворота тори, соломенные канаты и бумажные свитки. Позади апельсина, бутылки виски и вазы с хризантемами восседает статуя дзизо. Пожилой человек застыл, погруженный в молитву.
      -- Музыканты суеверны? -- спрашиваю я.
      -- Это зависит от инструмента. Струнники -- с технической точки зрения, пианисты тоже к ним относятся -- могут позволить себе роскошь репетировать, пока не получится так, как нужно, а любые ошибки, которые мы все же делаем, обычно проглатываются оркестром. Тем же, кто играет на духовых, деревянных и особенно медных, тяжелее. Как бы хорошо ты ни играл, одна неудачная нота -и божественная Девятая симфония Брукнера разражается -- гм, метафора моего последнего дирижера -- натужным пуканьем. Почти все, кто играет на духовых, по утрам пьют кофе с --> бета-блокаторами[Author:A] вместо печенья. А специалисты по пицце с Якусимы суеверны?
      -- Последний раз, когда я был в храме, я приходил туда, э-э, чтобы отпилить голову богу.
      -- Молнией?
      -- Всего лишь ножовкой из набора юного плотника. Она видит, что я говорю серьезно.
      -- Этот бог не дал тебе того, чего ты хотел?
      -- Этот бог дал мне именно то, чего я хотел.
      -- И поэтому ты отпилил ему голову?
      -- Ага.
      -- Мне нужно быть осторожней с исполнением твоих желаний.
      -- Аи Имадзо, я, Эидзи Миякэ, клянусь, что никогда не отпилю тебе голову.
      -- Тогда все в порядке. А тебя не отправили в исправительную колонию для малолетних за разрушение религиозных памятников?
      -- До сегодняшнего утра я никому об этом не рассказывал.
      Аи окидывает меня взглядом, который может иметь девяносто девять значений. Над входом в "Макдоналдс" висит электронное табло с количеством свободных мест -- цифры на ней мигают, изменяясь по единице то в ту, то в другую сторону. В сиденья вмонтированы детекторы, догадываюсь я. Аи говорит, чтобы я занял столик на втором этаже и подождал, пока она стоит в очереди, а я слишком устал, чтобы спорить. В "Макдоналдсе" воняет "Макдоналдсом", но, по крайней мере, это зловоние заглушит мое собственное -- зловоние Миякэ, немытого кухонного раба. На втором этаже расположилась стайка медсестер-практиканток -- они курят, жалуются друг другу на жизнь и пронзительно хохочут в мобильники. Я подсчитываю деньги, которые только что заработал, и усталость отступает. Сейчас в "Макдоналдсе" европейские недели -- на стене висит видеоэкран, по которому ползут виды Рима, а усыпляющая музыка затягивает, как водоворот. Наверху лестницы появляется Аи с подносом и оглядывается. Надо бы помахать, но мне нравится на нее смотреть. Черные легинсы, небесно-голубая футболка под шелковой рубашкой цвета спелых ягод и янтарные сережки. Если бы Аи была медсестрой, я бы сломал позвоночник, только бы попасть к ней в палату.
      -- У них кончился шоколадный коктейль, -- говорит она. -- Я взяла банановый. Я вижу, у тебя извращенное пристрастие к медсестрам.
      -- Они, должно быть, э-э, ходят за мной по пятам.
      Аи вставляет соломинку в крышку моего коктейля.
      -- Только в мечтах -- ты воняешь сыром. Сатико говорит, что среди ваших покупателей много медсестер -- у них практика через дорогу. Вон то серое здание -- больница Сенсодзи.
      -- А я думал, тюрьма. Ты будешь только зеленый чай?
      -- Зеленый чай -- это все, что мне по расписанию можно до обеда.
      -- О, я опять забыл. Извини.
      -- Не извиняйся. Диабет -- это болезнь, а не грех.
      -- Я не имел в виду...
      -- Успокойся, успокойся; я знаю. Ешь.
      Под окном течет мощный поток трутней -- государственные служащие спешат добраться до своих столов раньше, чем начальник отдела усядется за свой.
      -- Когда-то давным-давно, -- говорит Аи, -- люди строили Токио. Но с тех пор что-то изменилось, пошло не так, и теперь Токио строит людей.
      Я жду, когда струйка коктейля растворится у меня на языке.
      -- Так, значит, твой отец сказал, что, если ты его не послушаешь и поедешь в Париж, ты больше не сможешь вернуться в Ниигату.
      -- А я сказала, что хорошо, если ему так угодно.
      -- Значит, ты не поедешь в Париж?
      -- Я поеду в Париж. И никогда не вернусь в Ниигату.
      -- Твой отец действительно имел в виду то, что сказал?
      -- Его термоядерная угроза предназначалась матери, а не мне. "Если ты хочешь, чтобы в старости за тобой ухаживала твоя дочь, ты заставишь ее остаться". Знаешь, почти сразу после этого разговора он отправился играть в патинко. Мать разразилась шквалом рыданий, чего он и ждал. Я думаю: в каком веке мы живем? Знаешь, в горах вокруг Ниигаты есть деревни, куда жен завозят с Филиппин партиями по двадцать человек, потому что как только местные девушки становятся совершеннолетними, они садятся на самый быстрый --> синкансен[Author:A] и уезжают подальше. Мужчины не могут понять, почему.
      -- Значит, ты победила. Ты едешь в Париж.
      -- В немилости, но я еду.
      Я закуриваю "Джей-пи-эс".
      -- Ты такая твердая, Аи. Она качает головой.
      -- Эта разница между тем, как тебя воспринимают другие и как ты сам себя воспринимаешь -- это... загадка для меня. По-моему, это ты твердый. По-моему, я -- такая же твердая, как твой коктейль, который, кстати, на девять частей состоит из свиного жира. Я очень хочу, чтобы мои родители гордились мной. Настоящая твердость -- это когда тебе не нужно постоянное одобрение других.
      На римском балконе при свете заходящего солнца девушка ставит подсолнухи в терракотовую вазу. Она замечает оператора, хмурится, надувает губы, встряхивает волосами и исчезает. Аи раскачивает чайный пакетик, вынимая его из кипятка и опуская обратно.
      -- Честное слово, они, кажется, были бы счастливее, если бы я окончила двухгодичные курсы визажистов в каком-нибудь женском колледже, вышла замуж за дантиста и произвела на свет выводок младенцев. Музыка. Ты питаешься ею, но и она питается тобой.
      -- И все же. По сравнению с семейством Миякэ твоя семья -- просто фон Триппы из --> "Звуков музыки"[Author:A] .
      Аи раскачивает пакетик.
      -- Фон Траппы. Капкан.
      У нашего столика из ниоткуда появляется малышка лет пяти и смотрит на Аи.
      -- Откуда малыши попадают в мамины животики?
      -- Их приносят аисты, -- говорит Аи. Похоже, малышка сомневается.
      -- А где аисты их берут?
      -- В Париже, -- отвечаю я и получаю улыбку Аи. На лестнице появляется отец девочки с подносом еды в ярких обертках, и она убегает. Судя по всему, он хороший отец.
      Аи смотрит на меня. Я представляю, каким ее лицо будет в глубокой старости и каким оно было, когда она была совсем маленькой девочкой. Я никогда никому не смотрел в глаза так долго с тех пор, как мы с Андзу играли в гляделки. Будь это в кино, а не в "Макдоналдсе", мы бы поцеловались. А может, то, что не поцеловались, сближает нас еще больше. Преданность, печаль, хорошие новости, плохие дни.
      -- Хорошо, -- наконец произношу я, и Аи не спрашивает: "Хорошо что?"
      Она ногтем стирает защитный слой с карточки "МакТериакибургера".
      -- Смотри. Я выиграла коробку с детским обедом и заводной индюшкой. Наверняка это добрый знак. Ты разрешишь купить тебе новую бейсболку?
      -- Эту мне подарила Андзу, -- отвечаю я, прежде чем успеваю передумать.
      Аи хмурится.
      -- Кто это?
      -- Моя сестра-двойняшка. Аи хмурится еще больше.
      -- Ты говорил, что был единственным ребенком. Отступать поздно.
      -- Я солгал. Только один раз. И хочу это исправить. У меня еще целая куча вещей, чтобы тебе рассказать: я встретился с дедом -- спасибо объявлению, дать которое ты мне посоветовала, -- а потом приходили моя мачеха и сводная сестра. Это, правда, было больше похоже на засаду, чем на встречу. А еще я решил, что пытаться найти того, кто явно не хочет меня видеть, даже если это мой отец, значит получить одни разочарования, поэтому я бросил это... В чем дело?
      Аи кипит от гнева:
      -- Это так похоже на тебя, Миякэ! Я пытаюсь понять.
      -- Что похоже?
      Аи стучит себе по лбу костяшками пальцев.
      -- Ладно, ладно. Начни с сестры-двойняшки. А потом про мачеху. Давай.
      ...Около полудня я плыву в "Падающую звезду", лучась радостью, как световая волна. Сегодня у Аи занятия до самого вечера, но она зайдет ко мне в капсулу завтра... Среда -- приходится остановиться, чтобы вспомнить, какой сегодня день недели. Я думаю об Аи девяносто девять раз в час. Было смешно, когда мы прощались в Синдзюку -- мы безнадежно заблудились, потому что я шел за ней, а она -- за мной. Сегодня прогулка от станции Кита Сендзю доставляет мне удовольствие. Кусты, осенние деревья, чмокающие леденцами дети в колясках, -- сегодня они скрашивают это уродливое болото под названием Токио.
      -- Доброе утро, Эидзи-кан, -- весело говорит Матико. -- От тебя несет сыром.
      Она смотрит фильм --> Бита Такеси[Author:A] , снятый на Окинаве.
      -- Хороший режиссер, но только нужно быть очень классным актером, чтобы играть плохие роли.
      Матико показывает мне отпускные фотографии и дарит одну, которая мне понравилась: апельсиновая роща на склоне укутанного туманом холма. Мы разговариваем о "Нероне". Матико умеет заставить меня почувствовать себя интересным -- я чуть не рассказываю ей про Аи, но не хочу показаться сентиментальным, и, кроме того, рассказывать пока особенно не о чем, поэтому я залезаю к себе в капсулу.
      -- Эидзи-кан! Я забыла вам отдать! Сегодня утром принесли.
      Я спускаюсь взять пакет -- маленький пухлый конверт, меньше просто не бывает. Адресат -- господин Фудзин Еда -- кто это? -- проживает в Хакодатэ на Хоккайдо. На лицевой стороне конверта штамп: "АДРЕСАТ НЕИЗВЕСТЕН". На обороте в графе "ОТПРАВИТЕЛЬ" на приклеенном ярлычке написаны мое имя и адрес.
      -- Что-то не так? -- спрашивает Матико.
      Я оставляю свои догадки при себе и отвечаю:
      -- Ничего.
      И все же что-то не так -- я его не отправлял. Когда я поднимаюсь наверх, изодранное кухонное полотенце вытесняет из головы таинственный пакет -- Кошка, очевидно, рассердилась, что ей пришлось провести ночь в одиночестве. Я надеюсь, она перестанет рвать все подряд, прежде чем доберется до моих рубашек. Я иду под душ, подбираю с пола клочья и наигрываю на гитаре "All you need is love" в версии Хаулина Вульфа. Я должен бы падать от усталости, но сна ни в одном глазу. Вспоминаю про пакет. Вскрываю. Внутри лежит лазерный диск, завернутый в письмо. Я выковыриваю в стакан немного льда из контейнера и наливаю воды. Люблю постукивание тающих кубиков льда.
      Токио, 1 октября
      Меня зовут Козуэ Ямая. Каким бы неправдоподобным или жестоким ни показался вам мой рассказ о последних девяти годах моей жизни, я прошу вас дочитать его до конца. Вы держите в руках мое завещание. Я прошу вас стать моим законным душеприказчиком.
      Заканчивать просто, но любое начало -- это конец чего-то другого, что началось еще раньше. Я решила начать с одного вечера в сезон дождей, девять лет назад. В те дни меня звали Макино Матани. Это была домохозяйка с двухлетним сыном, ее муж был владельцем компании, которая занималась финансовыми операциями. Она сама недавно закончила коммерческий факультет в престижном женском колледже в Кобэ. На Новый год она обменивалась поздравительными открытками с подругами по колледжу, которые были замужем за дантистами, судьями и государственными служащими. Обычная жизнь. Я отчетливо помню ее последние мгновения: мой сын играл в пластмассовую железную дорогу, а я возилась в душевой -- смывала разросшуюся за сезон дождей плесень. Слышно было, как по телевизору идут экстренные выпуски новостей о наводнениях и оползнях на западе Японии.
      Раздался звонок. Я приоткрыла дверь, и тут же на нее с разбега навалились трое мужчин и порвали цепочку, которой муж приучил меня пользоваться. Они потребовали сказать, где он прячется. Я потребовала сказать, кто они такие. Один из них сильно ударил меня по лицу -- так, что выбил зуб.
      -- Мы исполнители по делу твоего мужа, -- прорычал он, -- и вопросы задаем мы.
      Двое обыскивали дом, а третий смотрел, как я пытаюсь успокоить рыдающего сына. Он угрожал покалечить ребенка, если я не скажу, где мой муж. Я позвонила мужу на работу -- мне ответили, что утром он звонил и сказался больным. Я позвонила на мобильный -- номер отключен. Я позвонила на пейджер -- тишина. Я была уже на грани истерики -- головорез, что следил за мной, плеснул мне в стакан виски моего мужа, но я не смогла его проглотить. Мой сын смотрел на все это большими испуганными глазами. Двое других вернулись с коробкой личных вещей моего мужа и моими драгоценностями. Дальше стало совсем плохо. Мне рассказали, что мой муж задолжал больше пятидесяти миллионов иен одной кредитной организации, за которой стояла Якудза. В нашем страховом полисе было указано, что в случае его самоубийства все выплаты получит эта организация. В случае неуплаты долга наш дом со всем, что в нем было, становился ее собственностью.
      -- А это, -- сказал самый жестокий из трех, -- включает и вас.
      Моего сына увели в другую комнату. Мне сказали, что я несу ответственность за долги своего мужа, избили и изнасиловали, сфотографировав это, чтобы "гарантировать повиновение". Я молча терпела эту пытку ради сына. Если бы я отказалась подчиняться, они бы разослали эти фотографии по всем адресам из моей записной книжки.
      Месяц спустя я жила в комнате без окон где-то в районе Букару в Осаке. Меня отправили в бордель; не позволялось ни поддерживать отношения с внешним миром, ни выходить из здания -- ничего, кроме секса с клиентами. Возможно, вы не верите, что в Японии в двадцать первом веке существует сексуальное рабство. Вашему неведению можно позавидовать, но именно благодаря вашему неверию такое рабство и может безнаказанно процветать. Я сама не поверила бы, что "уважаемых" женщин можно превратить в проституток, но владельцы таких заведений -- мастера своего дела. У меня отобрали все, что принадлежало моей прежней жизни и могло напомнить, кем я была, -- все, кроме моего сына. Мне позволили взять с собой сына -- чтобы не дать спастись с помощью самоубийства. Мои клиенты не только знали о том, что я пленница, они получали от этого дополнительное удовольствие; если бы это получило огласку, они стали бы соучастниками преступления. Последняя стена между мною и окружающим миром была, пожалуй, самой крепкой -- этот феномен психологи называют "синдромом заложника": убеждение, что я заслужила свою судьбу и в том, что со мной произошло, нет никакого "преступления". В конце концов, теперь я была "шлюхой" -- разве имела я право навлекать позор на своих старых друзей или даже на свою мать и обращаться к ним за помощью? Пусть лучше они считают, что я скрылась за границу вместе с мужем-банкротом. На моем этаже жили еще шесть женщин, у троих были дети -- младше, чем мой сын. Человек, который меня изнасиловал, был нашим сутенером -- это у него мы должны были просить еду, лекарства, даже подгузники для детей. Еще он давал нам наркотики, в разумном количестве. И лично наблюдал, чтобы мы не приняли слишком большую дозу. Мы придумали себе новые имена, и через какое-то время прежняя жизнь оказалась отрезана от той, которую мы вели теперь. Мы все мечтали убить нашего хозяина, когда-нибудь потом, в будущем, когда выйдем на свободу, но все мы понимали, что никогда не посмеем вернуться в Осаку. Нам приходилось по очереди заботиться о детях, пока их матери работали. Наш сутенер сказал, что, как только мы отработаем сумму, которую задолжали члены наших семей, нас отпустят на все четыре стороны, поэтому, чем усерднее мы угождаем клиентам, тем быстрее выйдем оттуда. Осенью они выпустили девушку, которая проработала в борделе два года. Так мы думали.
      Мое "освобождение" пришло раньше, потому что у меня случился нервный срыв. Клиенты жаловались сутенеру, что я не угождаю им. Сутенер поговорил со мной. Он мог быть добрым, если хотел. Это было еще одно его оружие. Он сказал мне, что договорился с моими кредиторами, и ночью нас с сыном перевезут в другое заведение. Мы отметили это событие джином с тоником.
      Я проснулась, завернутая в одеяло, в темноте, в духоте. Голова раскалывалась от алкоголя и наркотиков. Сына со мной не было. На мне была ночная рубашка, которую я носила в борделе. На какую-то секунду я подумала, что меня похоронили заживо, но потом, ощупав все вокруг, поняла, что нахожусь в багажнике какой-то машины. Я нашла домкрат, и, в конце концов, мне удалось выбраться. Машина стояла в запертом гараже. В боковом зеркале я увидела отражение сутенера и похолодела. Он спал. Потом я увидела, что у него нет носа. Кто-то сунул пистолет ему в ноздри и нажал на курок. Нигде не было и следов моего сына. Я побежала было, но не успела выбраться из гаража, как ко мне вернулась способность соображать. Я была неведомо где, без гроша в кармане; все, кто меня помнил, считали, что я исчезла. Мои бывшие хозяева решат, что меня похитила или убила та же банда, что убила сутенера. Поколебавшись, я вернулась и стала шарить по карманам его пиджака в надежде найти бумажник. У него в паху на ремне болталась дорожная сумка. В сумке лежала пачка банкнот по десять тысяч иен толщиной в несколько дюймов. Я никогда не видела столько денег. Выбравшись из гаража, я обнаружила, что нахожусь на огромной территории центральной больницы Осаки, в единственном месте, где бледная как смерть женщина в ночной рубашке могла затеряться.
      Нет времени подробно рассказывать о последующих годах моей жизни. Год я провела в женских приютах и дешевых отелях. Банковские счета открыла на вымышленные имена. Смыслом моей жизни стало найти сына. О бывшем муже я не вспоминала. Я наняла частного детектива, чтобы собрать сведения о группировке Якудзы, которая удерживала меня в заточении. Через неделю детектив вернул аванс -- его предупредили, что не следует соваться в это дело. Сочувствуя мне и ощущая свою вину, он в итоге предложил поработать у него секретаршей/бухгалтером. Это был умный деловой ход, потому что его клиентура на три четверти состояла из женщин, которые хотели проследить за своими мужьями, чтобы иметь возможность при разводе требовать больше денег. Они предпочитали обсуждать грязные подробности с женщиной. С супружеской неверностью как с гинекологией. Они рекомендовали наше агентство своим подругам, и дело процветало. Я начала сопровождать своего босса в расследованиях. Женщины -- все равно что невидимки, даже для самых подозрительных мужчин. (Потом я выяснила, что организация, которой принадлежал бордель, уничтожила все компьютерные данные на меня и моего сына. Я пользовалась привилегией быть женщиной, которой не существует.) Жизнь в борделе закалила меня настолько же, насколько изуродовала. Через три года мой босс предложил мне стать его партнером, а когда рак, которым он был болен, в конце концов убил его, я взяла дело в свои руки. Все это время я собирала данные об организации, которая убила Макино Матани с сыном и создала Козуэ Ямаю. Эта организация колоссальна по размерам, безымянна и многоголова. У нее нет названия. В нее входят более шести тысяч человек. Я добилась того, что меня представили ее лидерам, я даже получала приглашения на свадьбы их детей. Я начала работать на них как частный детектив. Положение "почти своего человека" давало мне более широкий доступ к их секретам и отводило подозрения.
      Моего сына убили, чтобы продать его органы чрезвычайно богатым отчаявшимся родителям из японской элиты. Внутренний рынок приносит самые большие доходы, потому что заинтересованные родители заплатят любые деньги за чистые органы, но экспорт в Восточную Азию, Северную Америку и Россию тоже очень велик. Это судьба детей женщин, которых держат в борделях, а иногда и их самих. На диске, который я вложила в этот конверт, записаны имена, цифровые фотографии и личные данные тех, кто возглавляет эту организацию; представителей судебной власти, которые защищают их; хирургов, которые выполняют грязную работу; политиков, которые прикрывают их; бизнесменов, которые отмывают их деньги; тех, кто замораживает и перевозит вырезанные органы, включая таможенников.
      Завтра второе октября. В этот день я решила публично заявить о себе. Я передам эти сведения своим людям в полиции и средствах массовой информации. Случится одно из двух: или средства массовой информации поднимут шум, и политическую и общественную жизнь Японии потрясет страшный скандал, волны которого прокатятся от больниц Кюсю до здания парламента; или меня убьют те, кого я так хочу разоблачить. В последнем случае копии диска и это письмо будут отправлены тем, кого я выбрала по самым разным причинам.
      Поймите: вы держите в руках письмо мертвой женщины. Моя месть людям, которые похищают женщин и детей, чтобы вырезать у них органы, провалилась.