Прекращать войны? Это все равно что лезть в липкую плевательницу с --> гуакамолой[Author:A] , мэм. Университет я закончил, хоть и нахватав трояков, и единственное, что запало мне в голову, это тот трюк с водой и вином. Папочка пытался на меня повлиять, но небеса, мэм, -- Бог понизил голос, -- это сплошное кумовство. Если бы вы знали, что творится в --> Золотом Городе[Author:A] , вы бы подумали, что франкмасоны всюду пробиваются исключительно своим умом. Важно не то, что ты знаешь, важно, кого знаешь и откуда. Закадычным друзьям Всемогущего доставались местечки с устойчивой демократией, и никто из нас никогда не имел дела с зонами военных действий или миротворческими миссиями. Мэм, вы не знаете время?
      Госпожа Хохлатка взглянула на часы:
      -- Без двадцати пяти одиннадцать.
      -- Ах, чтоб его! Мне нужно вернуть видеокассеты в прокат, а не то снова оштрафуют!
      Бог щелкнул пальцами, и его доска для серфинга зависла над воронкой. Бог вспрыгнул на нее и помахал солнечными очками:
      -- Было чрезвычайно приятно побеседовать, мэм. Если с вами случится какая-нибудь неприятность, просто пошлите мне взмах крыла и молитву!
      Он согнулся в позицию кунг-фу и унесся прочь. Госпожа Хохлатка смотрела, как этот убогий бог исчезает из виду.
      -- Да. Ну, надо спешить.
      р
      Я просыпаюсь в румяной дымке предрассветных сумерек и дико кричу -надо мной склонилась пожилая женщина в черном. Судорожно дернувшись, падаю с дивана.
      -- Успокойся, -- говорит пожилая женщина, -- успокойся, малыш. Тебе приснился сон. Это я, госпожа Сасаки с вокзала Уэно.
      Госпожа Сасаки. Я расслабляю сведенные судорогой мышцы -- вдох, выдох. Госпожа Сасаки? Дымка рассеивается. Она улыбается, качая головой:
      -- Извини, что напугала. С возвращением в мир живых. Бунтаро забыл сказать, что я зайду сегодня утром, так ведь?
      Я расслабляюсь и глубоко дышу.
      -- Доброе утро...
      Она ставит на пол спортивную сумку.
      -- Я принесла тебе кое-какие вещи из твоей квартиры. По-моему, с ними тебе будет удобнее. Если бы я знала про фингал, захватила бы примочку.
      Мне стыдно, что госпожа Сасаки видела бедлам, в котором я живу.
      -- Признаюсь, я думала, ты уже на ногах. Почему ты не спишь в комнате для гостей, глупыш?
      У меня во рту пересохло, точно я наелся песка.
      -- Наверное, здесь мне кажется безопасней. Госпожа Сасаки, откуда Бунтаро узнал ваш номер в Уэно? Откуда вы знаете про "Падающую звезду" и про Бунтаро?
      -- Я его мать. -- Госпожа Сасаки улыбается, видя мое изумление. -Знаешь, у нас у всех где-нибудь есть мать. Даже у Бунтаро.
      Все встает на свои места.
      -- Почему же ни вы, ни он не говорили об этом?
      -- Ты не спрашивал.
      -- Мне и в голову не приходило спросить.
      -- Тогда зачем нам было об этом говорить?
      -- А моя работа?
      -- Бунтаро помог тебе попасть на собеседование, но работу ты получил сам. Это неважно. Мы обсудим, что делать с твоим местом в Уэно, после завтрака. Всему свое время. Сначала тебе надо вымыться и побриться. Ты выглядишь так, словно неделю жил в палатке с бездомными в парке Уэно. Дальше опускаться уже некуда. Пока ты будешь в душе, я все приготовлю, и надеюсь, что ты съешь больше меня. Какой смысл спасать твою шкуру, если ты устраиваешь голодовку?
      Я стою в душе целую вечность, пока не пропариваюсь до костей, -подушечки пальцев сморщиваются. Намыливаюсь три раза, от макушки до пяток. Когда я выхожу, то чувствую, что простуда немного отступила, и я потерял в весе. Теперь я бреюсь. Мне везет: бриться мне нужно лишь раз в неделю. Ребята из нашего класса обычно хвастались, как часто они бреются, но на свете есть сотни других вещей, на которые я гораздо охотнее потратил бы время, чем скрести сталью по своим волосяным фолликулам. Однако предложение госпожи Сасаки в некотором роде приказ. Дядюшка Толстосум пару лет назад подарил мне электробритву, но дядюшка Асфальт рассмеялся, увидев ее, и сказал, что настоящие мужчины бреются лезвиями. Моя первая пачка одноразовых "Бик" еще не кончилась. Плещу на лицо холодной водой и промываю станок под холодным краном -- дядюшка Асфальт говорит, что от холода лезвие сжимается и делается острее. Я вспоминаю его всякий раз, когда бреюсь. Намазываю лицо гелем для бритья "Айс блю", особенно густо -- желобок между носом и верхней губой, -- почему для этого места не придумали названия? -- и ямочку на подбородке, и основание нижней челюсти, где обычно режусь. Жду, пока гель начнет жечь кожу. Затем начинаю с плоских мест рядом с ушами, где не так больно. Вообще-то мне нравится эта боль. Напряженная, всепоглощающая. Чтобы справиться с болью, надо в нее нырнуть. Вокруг носа. Ой! Споласкиваю лицо, провожаю колючую липкую массу до самого стока раковины. Еще холодной воды. Мну свой подбитый глаз, пока он не начинает болеть. Чистые трусы, футболка, шорты. Доносится запах еды. Спускаюсь вниз и кладу бритвенные принадлежности обратно в сумку. Ловлю на себе взгляд дамы с фотографии в ракушечной рамке.
      -- Ну как, теперь лучше? Да не волнуйся ты так. Здесь ты в полной безопасности. Расскажи мне, что случилось. Расскажи мне свою историю. Давай. Расскажи.
      Монгол исчез, как будто его и не было. Горящие "кадиллаки" разразились очередным всплеском аплодисментов. Ко мне стремительно возвращалась способность рассуждать, и я понимал, что должен убраться оттуда как можно быстрее. Я затрусил вниз по мосту. Бежать было незачем -- я знал, что у меня впереди целая ночь. Я не смотрел за парапет и не оглядывался. Мне это и в голову не приходило. Густой дым смешивался с парами плутония. Я приказал себе превратиться в машину, которая покрывает расстояние. Пробегал сотню шагов и сотню проходил шагом, раз, другой, третий, по объездной дороге, вглядываясь в залитую лунным светом даль. Если бы навстречу кто-нибудь ехал, я спрятался бы внизу за насыпью -- склон состоял из тех же штампованных бетонных блоков с большими отверстиями, которыми наращивают береговую линию. Ужас, шок, вина, облегчение: все это было бы объяснимо, но я не чувствовал ничего. Только желание проложить как можно большее расстояние между собой и всем, что я видел. Звезды побледнели. Страх, что меня схватят и обвинят в преступлениях на отвоеванной земле, открыл во мне дополнительные запасы выносливости, и я продолжал передвигаться в режиме "сто на сто" до самого контрольно-пропускного пункта, за которым объездная дорога повернула и слилась с шоссе, что вело вдоль побережья обратно к "Ксанаду". Рассвет уже подпаливал горизонт, и движение на главной дороге в Токио становилось оживленнее. Луна, как таблетка аспирина, растворялась в теплой воде утра. Водители и пассажиры с удивлением глазели на меня. Никому бы и в голову не пришло идти по шоссе пешком, там даже не было тротуара, только нечто вроде приподнятой кромки -- они считали, что я сбежал из лечебницы для душевнобольных. Я было подумал об автостопе, но сообразил, что это может привлечь внимание. Как бы я объяснил, что я здесь делаю? Послышался вой полицейских сирен. К счастью, в этот момент я проходил мимо семейного ресторана -- я вошел и сделал вид, что говорю по телефону. Я ошибся: это была не полиция, а две машины "скорой помощи". Что делать? Лихорадка барабанила мне в мозг. У меня не было никакого плана действий, кроме как позвонить Бунтаро и умолять о помощи, но до одиннадцати в "Падающей звезде" его не будет, а его домашнего телефона я не знал, к тому же боялся, что он вывалит мои пожитки на тротуар, едва услышит, с какой компанией я связался.
      -- С тобой все в порядке, милок? -- спросила официантка за кассой. -Может, дать что-нибудь для глаза?
      Она смотрела на меня с такой добротой, что единственным способом не разрыдаться было грубо уйти, ничего не ответив. Завидую ее сыну. Путь лежал через промышленную зону, -- по крайней мере, у меня под ногами был тротуар. Все фонари одновременно погасли. Вдоль дороги тянулись бесконечные фабричные корпуса. Все они производят вещи для других фабричных корпусов: полки для стеллажей, упаковку, коробки передач для грузоподъемников. Барабанный бой смолк, но теперь лихорадка поджаривала содержимое моего черепа изнутри. Мои силы были на исходе. Нужно вернуться к семейному ресторану, думал я, и упасть на руки того ангела милосердия. Упасть? Больницы, доктора, вопросы? Двадцатилетние не падают на улице ни с того ни с сего. Ресторан остался слишком далеко. Перед фабрикой, производящей уплотнитель для черепицы, стояла скамейка. Не знаю, зачем и кому здесь понадобилась скамейка, но я с благодарностью уселся на нее, в тень от гигантского кроссовка фирмы "Найк". Я ненавижу этот мир. "Найк -- ФИНИША НЕ СУЩЕСТВУЕТ". За поросшим сорняками пустырем виднелись "Ксанаду" и "Валгалла". Порочный круг. Где-то взорвалась зажигательная шашка, и в небо стремительно выкатилось солнце. Запела какая-то птица -- длинная, словно человеческий свист, нота, а в конце -звездный дождь птичьей трели. И еще, и еще. Клянусь, на Якусиме есть такая же птица. Усилием воли я заставил себя подняться и направиться к "Ксанаду", где можно найти кондиционер и местечко, чтобы поспать, пока не придет время звонить в "Падающую звезду". Себя-то я заставил, но тело не двинулось с места. Рядом притормозила белая машина. Бип-бип. Гудящая белая машина. Проезжай. Открыв дверь, водитель перегнулся через пассажирское сиденье:
      -- Послушай, парень, я не Зиззи Хикару, но если у тебя нет предложений получше, залезай.
      Не одна секунда прошла, прежде чем я осознал, что водителем был Бунтаро. Осунувшийся, встревоженный Бунтаро. У меня не было сил гадать -как, кто, когда, почему. Через полминуты я уже спал.
      р
      Город, где была рыночная площадь, представлял собой изломанный лабиринт из искрошенного кирпича и вырванных с корнем деревьев. Мечеть на холме, пострадавшая от прямого попадания, являла взгляду развороченные внутренности и выбитые окна. Ее пустые глазницы безучастно взирали на город. Опрокинутые и разграбленные трамваи. На обочинах -- брошенные дети: из-под сморщенной кожи выпирали кости. Над их глазами, полными слез, вились мухи. Стервятники кружили так низко, что был слышен шорох их перьев, а по сточным канавам шныряли гиены. Белый "джип" какой-то миротворческой организации, едва не задавив госпожу Хохлатку, проехал мимо, непрерывно щелкая фотокамерами и снимая сюжеты для новостей. Госпожа Хохлатка подошла к огромной статуе, которая царственно высилась над руинами. "Любимый главнокомандующий" -гласила табличка. В тени статуи изможденный человек жарил над огнем червей, чтобы накормить семью. Лощеный, напыщенный, блестящий, с нависшими бровями и глазами навыкате диктатор на постаменте был полной противоположностью изможденного человека внизу, чей скелет, казалось, состоял из скрученных одежных вешалок.
      -- Извините, -- сказала госпожа Хохлатка. -- Я ищу рыночную площадь.
      Он сердито посмотрел на нее.
      -- Вы на ней стоите.
      Госпожа Хохлатка поняла, что он говорит вполне серьезно.
      -- Этот пустырь?
      -- Здесь идет война, леди, если вы не заметили!
      -- Но ведь людям все равно нужно есть?
      -- Есть что? Мы в осаде.
      -- В осаде?
      Изможденный человек поднес червяка ко рту своего сына, который осторожно снял его с палочек и сжевал безо всякого выражения.
      -- Ну, в наши дни "осаду" называют "санкциями". Это слово легче проглотить.
      -- Подумать только... а между кем идет война?
      -- Шш-ш-ш! -- Человек оглянулся по сторонам. -- Это засекречено! За подобные вопросы вас арестуют!
      -- Но вы же все равно видите это, когда солдаты сражаются друг с другом?
      -- Солдаты? Они никогда не сражаются друг с другом! Они же могут пострадать! У них джентльменское соглашение -- никогда не стрелять в людей в форме. Цель любой войны в том, чтобы истребить как можно больше гражданских лиц.
      -- Какой ужас!
      А потом госпожа Хохлатка довольно опрометчиво сказала:
      -- Похоже, мне так и не удастся продать свои яйца. Мешок из-под удобрений зашевелился -- из него
      выползла жена изможденного человека.
      -- Яйца?
      Изможденный человек попытался шикнуть на нее, но она пронзительно завизжала:
      -- Яйца!
      Это слово ударной волной разлеталось во все стороны, сотрясая полуденное безмолвие.
      -- Яйца!
      Из канав вылезали безрукие сироты.
      -- Яйца!
      По мостовой стучали клюками старухи.
      -- Яйца!
      В бездверных дверных проемах появлялись мужчины с ввалившимися от голода глазами.
      -- Яйца!
      Статую окружило зловещее сборище. Госпожа Хохлатка попыталась разрядить обстановку:
      -- Что вы, что вы, не нужно...
      Толпа заволновалась -- на госпожу Хохлатку налетел ураган гула, ропота и жадно протянутых рук и унес ее корзину прочь. Толпа взревела. Госпожа Хохлатка в ужасе закудахтала, видя, как ее яйца катятся во все стороны и превращаются в размазанное по земле месиво из скорлупы, желтка и белка. Госпожа Хохлатка захлопала крыльями и поднялась над толпой -- она не летала с тех пор, как была желторотым цыпленком, и ей удалось продержаться в воздухе лишь считаные секунды. Единственным местом поблизости, которое могло бы сойти за насест, оказались похожие на велосипедный руль усы любимого главнокомандующего. Толпа наблюдала за ней, охваченная благоговейным страхом.
      -- Она взлетела! Эта дама взлетела!
      Лишь немногие еще дрались за ошметки раздавленных яиц. Остальные глазели на госпожу Хохлатку. Какой-то малыш первым произнес это вслух:
      -- Никакая она не дама!
      -- Я безусловно дама! -- негодующе возразила госпожа Хохлатка. -- Мой отец был королем курятника!
      -- Дамы не летают! Это курица!
      -- Я -- дама!
      И вдруг -- слово охватило голодный город, как греческий огонь охватывает колючие кустарники Коринфа. Не "дама", не "курица", а:
      -- Курятина! Курятина! Курятина!
      р
      Госпожа Сасаки наливает суп --> мисо[Author:A] из кастрюльки в стоящую передо мной глубокую лакированную тарелку. Рыба-коиваси и кубики тофу. Андзу любила коиваси -- наша бабушка всегда подавала ее именно так. Паста из соевых бобов кружится на дне тарелки, словно оседает взбаламученный ил. Желтый маринованный дайкон, рисовые шарики с лососем, завернутые и листья водорослей. Настоящая домашняя еда. У себя и капсуле я живу на тостах и йогурте, да и то если встану пораньше, такие же вещи готовить слишком хлопотно. Я знаю, что должен бы умирать от голода, но мой аппетит все еще не проснулся. Я ем, чтобы не огорчить госпожу Сасаки. Когда бабушкин пес Цезарь умирал, он ел, чтобы просто не огорчать ее.
      -- Госпожа Сасаки, я могу вас спросить?
      -- Догадываюсь, что тебе интересно.
      -- Где я?
      Она передает мне тарелку.
      -- Ты не спросил у Бунтаро?
      -- Вчера я не мог собраться с мыслями. Совсем.
      -- Что ж, ты в доме моей сестры и зятя.
      -- Они -- та пара на фото в ракушечной рамке, что висит над факсом?
      -- Да. Я сама сделала этот снимок.
      -- А где они сейчас?
      -- В Германии. Ее книги там очень популярны, поэтому издатель устроил ей литературное турне. Ее муж изучает европейские языки, так что, пока она исполняет свой писательский долг, он роется в университетских библиотеках.
      Я прихлебываю суп.
      -- Это здорово. Так она писатель? Это она работает на чердаке?
      -- Ей больше нравится, когда ее называют "рассказчицей". А я все думала, сумеешь ли ты найти кабинет.
      -- Но ведь это ничего, что я туда забрался? Я, э-э, даже начал читать рассказы, которые нашел на столе.
      -- Не думаю, что моя сестра стала бы возражать. Непрочитанные рассказы -- не рассказы.
      -- Ваша сестра, наверное, особенный человек.
      -- Доешь-ка рисовые шарики. Почему ты так считаешь?
      -- Из-за этого дома. Мы в Токио, но кажется, что вокруг лес времен --> Кофунского периода[Author:A] . Ни телефонов, ни телевизора, ни компьютера.
      Когда госпожа Сасаки улыбается, ее губы складываются бантиком.
      -- Я обязательно ей передам. Ей это понравится. Моей сестре не нужен телефон -- видишь ли, она глухая от рождения. А мой зять считает, что этому миру нужно меньше коммуникации, а не больше.
      Госпожа Сасаки берет апельсин, режет кружочками на деревянной доске и выжимает сок для приправы. Садится за стол.
      -- Миякэ-кан, я думаю, тебе не стоит возвращаться в Уэно. У нас нет доказательств того, что те люди или их сообщники хотят тебя найти, но у нас нет и доказательств того, что они этого не хотят. Мне кажется, что рисковать нельзя. Ведь в пятницу они знали, где тебя найти. На всякий случай я позаботилась, чтобы твое личное дело в Уэно затерялось. Думаю, тебе надо тихо посидеть здесь до конца недели. Если кто-нибудь будет расспрашивать про тебя в "Падающей звезде", Бунтаро скажет, что ты уехал из города. Если нет -- на горизонте чисто.
      Это разумно.
      -- Я согласен.
      -- О будущем побеспокоишься через неделю, -- Госпожа Сасаки разливает чай. -- А пока -- отдыхай.
      В жизни мы не столько преодолеваем трудности, сколько переживаем их.
      Зеленый чай с ячменными зернами.
      -- Почему вы с Бунтаро мне помогаете?
      -- "Кому" значит больше, чем "почему". Ешь.
      -- Я не понимаю.
      -- Неважно, Эидзи.
      В тот же день, позднее. Звонок в дверь, и сердце снова уходит в пятки. Откладываю рукопись. Если это не Бунтаро и не госпожа Сасаки, то кто? Я сижу в кабинете на чердаке, но все равно слышу, как поворачивается ключ в замке парадной двери. Я уже привык к тишине, наполняющей этот дом, и уже различаю, что мне кажется, а что нет. Вот распахивается дверь, шаги в коридоре. Книги замерли, прислушиваясь вместе со мной.
      -- Миякэ! Расслабься! Это Юзу Дэймон! Выходи, выходи, хватит прятаться! Мне дал ключ твой домовладелец.
      Мы сталкиваемся на лестнице.
      -- Выглядишь лучше, чем в прошлый раз, -- замечаю я.
      -- Большинство жертв дорожных происшествий выглядит лучше, чем я выглядел в прошлую пятницу, -- отвечает он. -- А вот ты выглядишь хуже. Ух ты! Это они так тебе глаз разукрасили? -- На его футболке надпись: "Все мы смертны". -- Я пришел извиниться перед тобой. Я даже подумал, что должен отрезать себе мизинец.
      -- Что бы я стал делать с твоим мизинцем?
      -- Да что угодно. Заспиртовал бы его и держал в шкатулке с эмалью: идеальная штука, чтобы ковырять в носу в изысканном обществе. А какой предмет для разговора: "Знаете, когда-то он принадлежал знаменитому Юзу Дэймону".
      -- Спасибо, но уж лучше я буду делать это собственным пальцем. И потом, -- я неопределенно машу рукой, -- я ведь сам решил вернуться, ты тут ни при чем.
      -- Да, кстати, вот тебе десять пачек сигарет, чтобы ты смог перекантоваться, - говорит он. Я понимаю, что он до сих пор в сомнениях насчет того, хочу я его убить или нет. -- Если бы я отрубал себе палец всякий раз, когда приходилось извиняться, сейчас от моей руки осталась бы одна лопатка. "Мальборо". Я вспомнил, что ты курил "Мальборо" в бильярдном зале в тот великий вечер. А твой домовладелец подумал, что тебе понравится, если твоя гитара составит тебе компанию, так что я захватил ее с собой. Она внизу, в коридоре. Ну, как ты?
      Как я? Странно, но я не сержусь.
      -- Спасибо, -- говорю я. Он пожимает плечами.
      -- Ну, учитывая...
      Я пожимаю плечами.
      -- Пойдем покурим в саду.
      Как только я начинаю свой рассказ -- с того момента, как затолкал его в такси, -- я не могу остановиться до самого конца, -- когда Бунтаро затолкал меня в свою машину. Не помню, чтобы я когда-нибудь так много говорил. Дэймон не перебивает, только зажигает нам сигареты и достает пиво из холодильника. Я рассказываю ему даже про своего отца, и зачем я вообще приехал в Токио. Когда я наконец заканчиваю, солнце уже село.
      -- Что меня удивляет, -- говорю я, -- так это отсутствие шума в прессе. Как могут сорок человек погибнуть -- и не тихой смертью, заметь, а со взрывами и пальбой, как в боевиках, -- и чтобы об этом даже не сообщили?
      Пчелы зависли над лавандой.
      -- Разборки Якудзы выставляют полицейских идиотами, а политиканов -подхалимами. Что, как всем известно, так и есть. Но если признать это публично, у токийских избирателей может возникнуть вопрос, зачем они вообще платят налоги. Так что телевидение к таким вещам и близко не подпускают.
      -- А газеты?
      -- Журналистам скармливают сообщения о битвах, которые уже выиграны или проиграны высоко в верхах. Настоящие, чувствующие материал журналисты -- в черном списке, их не пускают на пресс-конференции, поэтому газеты не могут держать их в штате. Правда, ловко?
      -- Тогда зачем вообще нужны новости?
      -- Людям нужны книги комиксов и волшебные сказки. Смотри, стрекоза! В старину поэты-монахи определяли неделю и месяц по цвету и блеску стрекозьих -- как их там? -- фюзеляжей. -- Он поигрывает зажигалкой. -- Ты рассказал своему домовладельцу об этом без купюр?
      -- Постарался смягчить жестокость. И не стал упоминать об угрозах убить его жену, раз человек, который хотел это сделать... мертв. Не знаю, что уместно было рассказать, а от чего его начнут мучить кошмары.
      Дэймон кивает.
      -- Бывает, что нет совершенно правильного решения, и все, что можно сделать, -- это выбрать наименее неправильное. А тебе это снится?
      -- Я не очень много сплю. -- Я открываю банку пива. -- Что ты думаешь делать?
      -- Папаша считает, что мне нужно на время исчезнуть, и это единственное, в чем я с ним согласен. Утром улетаю обратно в Штаты. С женой.
      Я проливаю пиво.
      -- Ты женат? С каких пор? Дэймон смотрит на часы.
      -- Уже пять часов.
      Его лицо на секунду озаряет улыбка неподдельной радости.
      -- Мириам? Кань Хьо Юнь? Улыбка исчезает.
      -- Ее настоящее имя Мин. Его знают очень немногие, но мы перед тобой в долгу. До меня дошло, что она применила к тебе свой знаменитый удар ногой.
      -- Я пришил их обратно. Мин? У нее каждый раз новое имя.
      -- Это останется насовсем. Мы чокаемся своими банками.
      -- Поздравляю. Быстрая, э-э, свадьба.
      -- Так было задумано -- пожениться тайно и сбежать.
      -- А мне казалось, что вы ненавидите друг друга.
      -- Ненавидим. -- Дэймон внимательно изучает свои руки. -- Любим.
      -- Твои родители знают?
      -- Они уже десять лет как живут раздельно, -- конечно, соблюдая все приличия. Но они вроде как утратили право давать мне советы... -- Дэймон поигрывает своей зажигалкой, -- по поводу моей личной жизни.
      -- Значит, тебе нужно спешить к, э-э, Мин-сан?
      -- Да. Мне нужно ехать, чтобы забрать билеты на самолет. Но, пока я не ушел, ты не покажешь мне фотографию своего отца?
      Я достаю ее из бумажника. Он внимательно изучает снимок и отрицательно качает головой.
      -- Мне жаль, но я никогда не видел этого парня. Стой, послушай, я спрошу своего папашу, не сможет ли он выяснить, как связаться с тем детективом, которого обычно нанимал Морино. Якудза обычно пользуется услугами одного-двух доверенных лиц. Я не могу обещать наверняка, сейчас в полицейском департаменте мэрии настоящая неразбериха, никто не знает, кто, когда и с кем. К тому же Цуру, по всей видимости, вернулся из Сингапура, правда, лишившись части памяти и рассудка, -- он явно нужен кому-то в качестве подставного лица. Но я постараюсь. Потом будешь действовать сам, но, по крайней мере, это поможет тебе составить план "Б".
      -- План "Ж". Любой намек лучше, чем ничего. Мы идем в коридор. Дэймон обувает сандалии.
      -- Ну, бывай.
      -- Бывай. Приятного медового месяца.
      -- Вот что мне в тебе нравится, Миякэ.
      -- Что именно?
      Он залезает в свой "порш" и машет рукой.
      р
      -- Связать ее! -- завывала одна часть толпы.
      -- В духовку ее! -- завывала другая.
      -- Зажарить ее с картошкой!
      И словами не передать, как хотелось госпоже Хохлатке, чтобы из развалин выбежал Питекантроп и унес ее в безопасное место. Она бы и не пикнула, даже найдя у него в волосах блоху.
      -- Куриных крылышек! -- вопили выстроившиеся в ряд малыши. -- Жареной картошки!
      Откуда ни возьмись появилась лестница, и госпожа Хохлатка с ужасом поняла, что толпа сейчас заберется на статую любимого главнокомандующего и отправит ее, госпожу Хохлатку, в духовку. Разве Козел-Сочинитель сможет без нее обойтись? Он же умрет с голоду. И тут госпожа Хохлатка вспомнила про книгу, что он ей дал.
      -- Постойте! -- закудахтала она. -- И вы получите на обед кое-что повкуснее, чем старая, жесткая курица!
      Толпа замерла в ожидании.
      Госпожа Хохлатка потрясла спасительной книгой:
      -- Рассказы!
      Потрепанная проститутка прогоготала:
      -- Мой живот рассказами не набьешь! Лестница придвинулась ближе. Госпожа Хохлатка
      задохнулась от волнения.
      -- Значит, вы слушали не те рассказы!
      -- Докажи! -- завопил образина в измазанной золой мешковине. -Прочитай-ка нам один рассказ, посмотрим, смогут ли они нас насытить!
      Госпожа Хохлатка открыла первую страницу, желая, чтобы почерк Козла-Сочинителя был покрупнее.
      -- "Однажды некий канатоходец отправился на водопады Сатурна, чтобы устроить самое великолепное представление на канате из всех, какие когда-либо устраивались или будут устраиваться. Наступил долгожданный вечер, и канатоходец приготовился бросить вызов смерти своим отважным выступлением. Ему должна была понадобиться каждая крупица его внимания. У него над головой вращалось множество лун. У него под ногами бесконечный водопад Сатурна падал, падал, падал в безбрежный океан, так далеко внизу, что шума воды не было слышно. Когда канатоходец дошел до середины этого величественного безмолвия, он, к своему изумлению, увидел девушку, которая неторопливо по канату шла к нему навстречу.
      Зачем описывать девушку его мечты? Вы и так знаете, какая она.
      -- Что ты здесь делаешь? -- спросил канатоходец.
      -- Я пришла спросить, веришь ли ты в привидения? Канатоходец нахмурился.
      -- В привидения? А ты веришь в привидения? Девушка его мечты улыбнулась и ответила:
      -- Конечно, верю.
      И спрыгнула с каната. Охваченный ужасом, канатоходец последовал за ней в ее медленном падении, но она растворилась в лунном свете задолго до того, как удариться о воду..."
      Булыжник пролетел всего в паре сантиметров от госпожи Хохлатки.
      -- Я все еще голоден! -- завопил образина в измазанной золой мешковине.
      К туловищу любимого главнокомандующего прислонили лестницу. Толпа не на жизнь, а на смерть боролась за то, чтобы влезть наверх.
      -- Подождите, подождите, сейчас вы будете смеяться, только дайте мне прочитать вам вот это. -- Госпожа Хохлатка захлопала крыльями, потеряла место, откуда собиралась читать, и открыла книгу на девятой странице. -Боже! Боже! Почему ты меня оставил?
      Полуденное солнце сначала сделалось коричневым, потом посерело, побледнело и, наконец, побагровело.
      Толпа замолкла, -- потом занервничала -- и впала в истерику.
      -- Призраки! -- закричали все, как один. -- Все в бомбоубежища!
      Мужчины, женщины и дети исчезали, проскальзывая в щели, трещины и штольни, пока госпожа Хохлатка не осталась наедине с любимым главнокомандующим и телом чернокожего обитателя рыночной площади, чей череп оказался пробит брошенным в госпожу Хохлатку булыжником.
      -- Слава тебе, Господи, -- выдохнула госпожа Хохлатка.
      -- Какой потрясающе энергичный народ! -- заметил Бог, зависая рядом на своей доске для серфинга. -- Мэм.
      -- Бог?
      -- Вы меня звали, не правда ли?
      -- Я вас звала?
      -- Это место уже не то, что раньше, мэм. Не подбросить ли вас куда-нибудь еще?
      Госпожа Хохлатка с облегчением закудахтала:
      -- О, Бог! Вы прибыли как раз вовремя! Они здесь просто каннибалы, просто каннибалы! Если это не слишком дерзко с моей стороны, я была бы очень благодарна, если бы вы отнесли меня обратно к нашему почтенному дилижансу.
      -- Залезайте на борт, мэм. -- Бог придвинул доску для серфинга вплотную к похожим на велосипедный руль усам любимого главнокомандующего. -- И держитесь крепче!
      Госпожа Хохлатка потуже затянула шаль и стала смотреть, как голодный город уносится вдаль. Почему люди не ценят того, что так прекрасно и приносит такую пользу? Почему они разрушают то, в чем больше всего нуждаются? Госпожа Хохлатка не понимала людей. Она их в самом деле не понимала.
      р
      Снова усевшись на ступеньку веранды, я закуриваю еще одну сигарету. Что-то эта пачка "Мальборо" тяжеловата. Заглядываю внутрь. Платиновая зажигалка Юзу Дэймона. Сбоку надпись на английском, и я беру словарь, чтобы выяснить, что она означает: "Генералу Макартуру по случаю семьдесят первого дня рождения, январь 1951, от Репатриационного комитета граждан Айти -горячо просим помочь нашим братьям, захваченным СССР". Так, значит, эта зажигалка и в самом деле настоящая реликвия! Она наверняка стоит... сколько? Много. Слишком много. Я иду через дом обратно и выглядываю за дверь, но Дэймона уже нет. Гул спортивной машины -- может, его, может, нет -сливается с обычным дневным шумом. Это больше, чем мизинец. Я смотрю на нее, и мне становится грустно. Интересно, много ли граждан Айти увидели родные берега?
      р
      ПАУТИНА КОРОЛЕВЫ ЭРИХНИДЫ
      Питекантроп выглянул из гамака под днищем. Почтенный дилижанс совершал свое тряское ночное путешествие. Белые полосы и огоньки отражателей вспыхивали в несущейся навстречу непроглядной тьме, как лосось в реке гиперпространства. Питекантроп любил убаюкивающее покачивание гамака, когда дилижанс заносило на поворотах, и встречный ветер, что трепал ему волосы. Пегий кролик, завороженный светом фар, вжался в дорогу и, ничуть не пострадав, проскочил между колесами, -- едва не столкнувшись нос к носу с Питекантропом.
      "Круто! -- подумал кролик, обнаружив, что остался цел и невредим. -Ангел смерти -- просто урод! Надо поскорей рассказать своим!"
      Баю-бай... Питекантроп зевнул и скользнул обратно в гамак, устраиваясь поудобней посреди сломанных птичьих костей, севших батареек, замасленных тряпок и корочек стилтона. Последнее, о чем он подумал, засыпая, -- что не почтенный дилижанс движется по земле, а земля движется под его древними неподвижными колесами.