Заботы Сергея Антоновича

За стенкой раздался шум, послышался женский крик. Потом женский крик перешел в мужской. Что-то загремело. Потом открылась дверь, и в комнату вошла Антонина Ивановна.

– Обратно Колька напился, – сообщила она. – Клаву бьет, гад такой. Слышишь ты или нет?!

– Мгм, – сказал Сергей Антонович.

– Все вы подлецы, – сказала Антонина Ивановна.

Она хотела развить тему, но за стеной снова загрохотало, кто-то побежал по коридору, хлопнула входная дверь. Антонина Ивановна вышла – посмотреть.

Сергей Антонович вздохнул облегченно, стал глядеть в окно и думать дальше.

Сергей Антонович Питиримов не мог бы с гарантией ответить, есть ли на свете телепатия. Сергей Антонович мог бы вообще послать того, кто стал бы приставать к нему с такими вопросами. Но к нему никто и не приставал. Однако с некоторых пор стали происходить вещи, которые никак не укладывались в рамки познаний Питиримова о материальном мире. И не то чтобы эти рамки были слишком узки – Антонина Ивановна выписывала популярный женский журнал, – но все же объяснить происходящее с материалистических позиций Сергей Антонович не мог. Впрочем, справедливости ради отметим, что и для большинства ученых в области человеческой психики еще имеют место белые пятна. Эти пятна и позволяют действовать феноменам, одни из которых различают цвета пальцами, другие запоминают наизусть телефонный справочник, а третьи одеваются во все заграничное, не выезжая за пределы родной области (так называемый телекинез)…

Как бы то ни было, с некоторых пор Питиримов начал получать сигналы. И тогда Сергей Антонович как бы раздваивался. Одна его половина оставалась кладовщиком инструментального склада, мужем Питиримовой Антонины Ивановны, отцом Питиримова Вовы, другая же, лучшая часть Сергея Антоновича, вступала в контакт с Гологваем.

Когда это произошло впервые, Сергей Антонович решил, что в жизни не станет больше смешивать портвейн с пивом. Однако и вечером следующего дня, проведенного с примерной трезвостью, Гологвай снова заговорил, вернее, не заговорил, а, лучше сказать, вышел на связь.

Питиримов заикнулся было насчет Гологвая при жене. Антонина Ивановна отнеслась к этому с надлежащим сочувствием. «Дура я была, когда за тебя пошла», – указала она Сергею Антоновичу и добавила, чтоб насчет рубля в субботу даже не заикался. Питиримов хотел сперва обидеться, но потом раздумал, решив, что, в сущности, Тоська и не может ничего понимать, потому что куда ей.

– Вовка! – сурово спросил сына Сергей Ан­тонович. – Ты уроки учил?

– Ты чего? – удивился Вовка. – Мать уже в школу ходила!

– Мало ли что ходила! Ты вот скажи-ка, что у вас сейчас по географии?

– Азия, – сказал Питиримов-младший.

– А ну, скажи, – небрежно сказал Сергей Антонович, – где страна такая находится – Гологвай?

– Гологвай! – захохотал Вова. – Нету такого! Это Уругвай есть! И еще Парагвай! Гологвай! Ха-ха-ха!

– Ладно, – мрачно сказал Питиримов. – Это я тебя проверял. Смотри у меня.

Теперь Сергей Антонович принимал гологвайские сигналы почти каждый день. Это было ни на что не похоже – ни на телевизор, ни на радио, ни на телефон. Это был какой-то язык без слов – сразу в голове получались мысли. Начиналось всегда с мысли: «Привет тебе, далекий друг!» Ощущать себя далеким другом было приятно. Обыкновенно это слово Питиримов слышал, когда возле магазина его просили: «Слышь, друг, добавь семь копеечек!» А тут… Нет, это было хорошо.

И вскоре Сергей Антонович оказался в самой гуще разных гологвайских дел. Дела были разные, странные и удивительные, пищи для переживаний хватало. Узнав, например, что гологвайцам нельзя иметь больше сорока детей, Сергей Антонович так огорчился, будто этот закон перечеркивал его личные жизненные планы. Он даже купил Вовке фонарик. На каждую следующую новость Сергей Антонович отзывался все сильнее. И самое глубокое впечатление произвело на него последнее полученное им телепатическим путем известие – о том, что некоторые гологвайцы хотят уничтожить дрокусы.

Что такое дрокусы, Сергей Антонович не понял, но сообщение его потрясло. «Что делают! – гневно подумал он. – Что хотят, то и делают! Уничтожить! Вот паразиты!»

От возмущения Сергей Антонович не мог заснуть до утра.

Придя на работу, он разыскал водителя электрокара, с которым был в приятелях.

– Здорово, – сказал Алеха. – «Спартачок» – то, а?

– Слушай, Алеха, – сказал Сергей Антоно­вич. – Надо что-то насчет дрокусов делать.

– Само собой, – понял Алеха. – В обед сбегаем.

– Не надо бегать, – сказал Питиримов. – Это ж до чего додуматься надо! Уничтожить! Прямо за глотку хотят взять!

– Антоныч! – заржал Алеха. – С утра захорошел, что ли?

– Дурак ты, – сказал Сергей Антонович.

– Сам ты дурак, – не обиделся Алеха. – Приходи вечерком, сообразим!

И Алеха поехал на электрокаре пить газводу.

Питиримов остался один.

Оглядываясь, чтоб не увидел никто из знакомых, Сергей Антонович пошел в заводскую библиотеку и попросил том Большой Советской Энциклопедии на букву «Д».

– «Дрозофила», – читал он. – «Дройзен», «Дромедар»…

Дрокусов в энциклопедии не оказалось.

– А другой энциклопедии у вас нету? – спросил Питиримов.

– Что вы имеете в виду? – строго посмотрела библиотекарша. – Есть Малая, есть словари, есть справочники по различным областям знания. Что вас конкретно интересует?

– Да нет, – сказал Питиримов. – Я так, вообще…

«"По различным областям"! – передразнил он про себя эту бабу. – Доктора, так их, академики…»

Он отдал том на букву «Д» и ушел.

В воскресенье Питиримов смотрел «Клуб кинопутешественников». На экране мелькали дворцы и хижины какой-то страны контрастов, мягкий голос за кадром рассказывал про латифундии и олигархии. Было такое ощущение, что вот-вот скажут и насчет дрокусов. Но ничего не сказали.

Назавтра Питиримов не пошел на работу. Письмо в газету с требованием, чтоб по вопросу дрокусов были приняты все меры, он запечатал в конверт и написал обратный адрес: «До востребования».

Ответ пришел быстро. Какой-то хмырь отписал «уважаемому Сергею Антоновичу», что дрокусов в природе не существует, равно как вечного двигателя и философского камня, и посоветовал Питиримову направить свои силы на решение практических задач, стоящих перед народным хозяйством.

«Камни-то тут при чем? – в сердцах подумал Питиримов. – Не знает, так уж молчал бы лучше…»

Сергей Антонович все еще стоял у окна и размышлял, когда в комнату вернулась Антонина Ивановна.

– Прибьет он ее когда-нибудь, – сказала она. – Сам-то хлипкий, а ручищи – будь здоров, как грабли. Слышишь, ты?

– Мгм, – сказал Сергей Антонович.

– Чего ты все мычишь-то? – грозно спросила Антонина Ивановна. – Язык проглотил, что ли?

– Отстань, Тося, – кротко сказал Сергей Антонович. – Я тебя не трогаю.

– «Не трогаю»! – закричала Антонина Ивановна. – Я б тебе тронула! Чего ты все дни ходишь как мешком ударенный? На складе, что ль, чего?

– Ничего, – пробормотал Сергей Антоно­вич. – Сказал – отстань.

Антонина Ивановна уперла руки в бока, набрала полную грудь воздуха, но, взглянув на выражение лица Питиримова, не взорвалась, а растерянно спросила:

– Ты чего, Сереня, а? – И заплакала.

– Ну, завыла, – нежно сказал Сергей Ан­тонович. – Чего ревешь-то?

Он придумал, что делать дальше.

Он взял лист бумаги, ручку, сел за стол и, посопев, стал писать: «Мы, жильцы квартиры №18, как и жильцы всей лестницы нашего дома, осуждаем маневры против дрокусов, которые…»

У Антонины Ивановны, которая прочитала из-за спины Питиримова слово «маневры», от ужаса высохли слезы.

Сергей Антонович завершил письмо восклицательным знаком и пошел по квартирам собирать подписи. В целом жильцы подписывали охотно. Правда, в девятой квартире потребовали, чтоб Питиримов написал еще и про хулиганов, которые на стенках пишут, а бабушка из двадцать второй квартиры хотя и поставила закорючку, но при этом хотела непременно дать Питиримову три рубля – должно быть, приняла его за водопроводчика. Обойдя весь дом, Сергей Антонович вернулся и велел Антонине и Вове тоже поставить подписи.

– Сереня, – осторожно спросила Антонина Ивановна, – а куда ты эту бумагу направишь?

Сергей Антонович помрачнел. Это ему и самому было пока не очень ясно.

– Найдем! – сказал он сурово. – Отыщем управу. Пусть не думают. Ты вот сходи-ка, пусть Клава с Колькой тоже подпишут.

– Нету их, – сказала Антонина Ивановна. – Пока ты ходил, милиция его забрала. А она в поликлинику пошла… Гад такой! Хоть бы посадили!

– Гад! – подтвердил Сергей Антонович. – Тут каждая подпись на счету…

В этот вечер за стенкой было как никогда тихо. Никто не мешал Сергею Антоновичу размышлять о гологвайских делах и думать, что же еще можно сделать для дрокусов, которым срочно требовалась помощь.

1980

Везучая

Подумать только! Они его осуждают! Говорят, как он мог с тобой так поступить? Как ты могла быть такой дурой?

Сами они дураки! Они дураки, а он – умница. Я сразу, как мы познакомились, поняла, какой он способный: и читал, и писал, и расписывался. Но со мной он не расписался. Он сказал, что расписка любви не заменяет. И правильно! Что, нет, что ли? А меня он всегда лю­бил. И все делал, что я ни попрошу. Я ему говорю:

– Леша! Иди учиться!

Ну, он и пошел. Только, конечно, условие поставил, что тогда с работы уйдет. Ну и правильно! Его в вечерней школе всем в пример ставили, как он хорошо работу с учебой совме­щает. А после школы он дальше пошел, в ин­ститут. Потому что его к знаниям уже сильно тянуло, а работать он уже не хотел. И правильно! Что ж он, двужильный, что ли? И потом, я же сверхурочно взяла, неужели ж нам не хватало? Всегда нам хватало, особенно на него.

А после института пришел и диплом показы­вает. Я говорю:

– Леша! А я тебе за это костюм купила. Он надел, ему так хорошо! Прямо жених! Он говорит:

– Знаешь, по-моему, все-таки пора уже иметь нормальную семью. Я говорю:

– Лешенька! Я этого давно жду! Он говорит:

– Вот и чудесно, завтра я тебя с ней и познакомлю.

Ну, я так обрадовалась… Потому что она такая начитанная, на рояле играет… А на свадьбе-то он меня сразу не узнал, потому что я на каблуках была. А потом узнал, говорит:

– Знаешь, тебе тоже пора… В жизни надо вовремя определяться!

Как он это сказал, у меня на него прямо глаза открылись: как он все правильно понимает! Действительно, думаю, пора!

И мне тут как раз очень Жора помог. Прямо очень. Потому что он, наоборот, мне сказал, что любовь без расписки – это не любовь. И тут же расписался. И не только расписался, но и прописался. И правильно. Мне ведь как раз квартиру дали. Вот он меня так сильно и полюбил. Полюбил и прописался, чтоб найти в моей квартире счастье, а его самого чтоб не нашли. Потому что его уже искали – за то, что он алименты не платит той жене, которая была до меня. Той, что была до нее, он платил потому, что на той он женился по любви, а на этой потому, что уже ничего нельзя было сделать.

А все должно быть только по любви. И мы с Жорой все полюбовно решили и расстались полюбовно. В смысле, что квартиру я ему всю оставила. А как же? К нему ведь как раз родственники приехали, чтоб его убить. Потому что это не его родственники, а той жены, которой он не платил. А где же им всем жить? Они ведь Жоре и детей в подарок привезли, про которых он еще не знал.

А я к маме переехала. У нее на двоих – в самый раз. Девять соток и туалет рядом. Выйдешь через двор – и две остановки трамваем.

Вот в трамвае я как раз с Николаем и познакомилась. Мы с ним рядом сидели. Вернее, это я сидела. Он-то лежал. А тут контроль.

– Это, – говорят, – ваш? Я говорю:

– А что?

– Если, – говорят, – ваш, пусть дышит в сторону и билет покажет!

– А если, – говорю, – не мой? Они говорят:

– Тогда мы его заберем, потому что остальные тоже отказываются. Я говорю:

– Вы так и будете везде забирать что плохо лежит?

Ну, тут шум, крик, женщины заругались – те, которые еще не замужем, с теми, которые уже…

Ну, я Николая на себе с поля боя вынесла, из общежития выписала и к маме прописала.

Прописала и стала его ждать. Потому что его все-таки забрали. Потому что он, оказывается, давно на доске висел: «Они мешают нам жить». Вот его на время и увезли, чтоб не мешал.

Он уехал, а зато Леша приехал. Вернее, при­шел. Даже прибежал. Потому что его жена, которая на рояле, выгнала. Потому что он на Шуберта сказал, что это Шопен. И она его выгнала, и он ко мне прибежал, сказать, что все это из-за меня. Я говорю:

– Лешенька, не волнуйся.

И к ней побежала. И ей объяснила, что это все из-за меня, потому что, конечно, мне надо было его музыке учить, а я не учила и вообще на него не так влияла. Ну, они между собой и помирились. Между собой помирились, а со мной поссорились. Ну и правильно, сама виновата…

А тут как раз Николай вернулся, там из него сделали другого человека. Он теперь с сомнительными дружками не водится, а только с такими, у кого никаких сомнений. Вот он мне и говорит:

– А тебе уже пора как-то определяться. Жизнь, – говорит, – надо прожить, чтоб не было мучительно больно!

Ой, как он так сказал, я прямо обалдела. Потому что я и сама всегда так думала, только сказать не могла. А вот Коля сказал! Прямо хоть в какую книжку вставляй!

Я ему хотела сказать, как я ему благодарна, но не успела, потому что он от меня ушел вперед, туда, где ему квартиру дали.

А у мамы на его месте теперь дети живут, но не его, а Жорины. Которые отовсюду понаехали, чтоб Жора им помог в жизни. А как он им поможет, когда он тут теперь не живет? Он отсюда переехал, где климат лучше и детей меньше: там от этого какой-то корень растет…

А перед отъездом меня встретил, говорит:

– Тебе как-то надо определяться, а то ни с чем останешься!

Господи, думаю, какая я везучая, что со мной всегда рядом умные люди были! Вот и сей­час. У Жориных детей уже внуки пошли. Один уже говорить начал. Я его купаю, а он мне говорит:

– Тебе, бабушка, пора найти свое место в жизни! Время идет!

Господи, думаю, какой мальчик смышленый! Мне б до этого вовек не додуматься! А он прав. Смышленый мальчик!

1977

Экскурсант

Меня тетка все к себе на дачу звала: приезжай, свежий воздух, опять же на огороде поработаешь.

Ладно, уговорила. В выходной надел джинсы старые, футболку, поехал. По грядам поползал, в озере искупался, дров тетке наколол. Тетка, молодец, за ужином поставила. Ну, я принял под грибочки, настроение нормальное. Спасибо, говорю, тетка. Будь здорова.

Иду на станцию, сажусь в электричку, еду в город. Приезжаю. На вокзале – давка, все с чемоданами, с узелками. Многие трезвые. Поносило меня по перрону, помяло и на привокзальную площадь выбросило. Прямо к автобусу. Но не к нашему, а к интуристовскому. Их сей­час в городе тьма. Ну, понятно, летний сезон. За границей сейчас только наши посольства, а все иностранцы – здесь, под видом туристов.

Пробираюсь мимо ихнего автобуса к своему трамваю, как вдруг налетают на меня человек тридцать, обступают, по плечам хлопают, «Джек!» кричат.

– Вы что, говорю, ребята? Лишнего взяли, что ли?

Они не слушают ничего, орут, жуют, все, как я, в футболках старых, джинсы заплатанные – сразу видно, из зажиточных семей народ, буржуа.

Я только рот снова раскрыл, как из автобуса еще одна выскакивает. Тоже вся в джинсах, но уже без заплат – переводчица, значит.

Тоже «Джек!» кричит, ко мне подскакивает и по-английски шпарит. Ну, я вспомнил, чему меня в школе учили, и на том же английском отвечаю:

– Данке шон! – На всякий случай перевожу: – Чего прицепилась-то? А она с улыбочкой:

– Да-да, я очень рада, что вам нравится наш язык, но только пора ехать в отель.

Эти все услыхали, тоже закричали: «Отель, отель!», меня в кольцо и – в автобус. Переводчица впереди уселась, а остальные иностранцы – кто куда. Кто песни поет, кто целуется, а кто смирно сидит, уважая местные обычаи. Я говорю:

– Ребята! Пустите меня отсюда, потому что мне завтра на работу в полшестого вставать.

Они как захохочут. «Джек!» – кричат и пальцами себя по шее щелкают. Уже наши жесты перенять успели.

Тут автобус поехал. «Ладно, – думаю, – у гостиницы выйду. Дай пока хоть город посмотрю». Еду, смотрю. Своеобразный у нас такой город, оказывается. Шпили какие-то, купола. «Надо, – думаю, – будет ребятам показать…»

Вот автобус тормозит, дверь открывается. Эти все орут: «Отель! Отель!»

Я так вежливо говорю:

– Спасибо, джентльмены, за поездку.

Но они меня опять не слушают, опять в кольцо и в гостиницу. Там нас администратор встречает.

Я к нему.

– Товарищ, – говорю. – Пошутили – и хватит! Давайте я отсюда пойду, потому что мне завтра в утро выходить.

А переводчица администратору говорит:

– Вы не удивляйтесь. Этот от самой границы все пьет, уже и родной язык забыл.

Тут переводчица двоим чего-то по-английски шепнула, которые поздоровее. Те ей говорят: «Йес!», меня под руки берут, в номер ведут, кладут на кровать и дверь за собой запирают.

Ну до этого я раз в гостинице уже жил. В средней полосе. Тоже в люксе. В смысле – с водопроводом. Горячей, правда, не было, зато холодная – почти каждую неделю. И соседи по люксу симпатичные попались, все семеро. А тут соседей – один телевизор. Ну, я включил, поглядел. «Как же, – думаю, – отсюда выбраться?» Пока думал – заснул.

Проснулся уже в автобусе. Эти-то, сразу видно, буржуа, никакого чувства локтя: сами позавтракали, а меня голодного в автобус отнесли.

«Ладно, – думаю, – придет время, за все ответите!» А мы тем временем уже к музею приехали. Я на часы смотрю: все, считай, прогул поставили.

«Черт с вами, – думаю. – Не первый раз… Посмотрю хоть, что это за музей такой». Помню, в школе-то в зоопарк ходили, впечатления хорошие.

Тут оказалось не как в зоопарке, но тоже красиво. Картины висят, тетка к нам вышла, у каждой картины останавливается и по-английски объясняет. Я сперва-то молчал, не хотел знание русского языка показывать. Потом все-таки говорю:

– Я извиняюсь, а сколько, например, вот эта картина может стоить? Тетка прямо позеленела вся.

– Как вы можете? – кричит. – Это же искусство! Это в вашем обществе привыкли всё на деньги!

Я говорю:

– Тихо, тетка, я свой! Она говорит:

– Тем более стыдно, раз вы переводчик!..

В автобусе эта девица, переводчица, опять подсаживается и опять по-английски. Отвечаю ей на том же языке, но с сильным шотландским акцентом:

– Пошел ты…

– Ой, – говорит, – у вас к языкам большие способности. А сейчас, Джек, мы едем на экскурсию на завод.

А мне уже все равно.

Только когда мы приехали, стало мне уже не все равно. Потому что приехали мы к проходной родного моего предприятия, где мне сегодня надо было находиться с восьми утра.

– Стойте! – кричу. – Не желаю на ихний завод! Я, может, в ресторан желаю!

Как же! Берут меня в кольцо и в проходную тянут. И ведут прямиком к моему участку. Выходит к нам Фомичев и от лица трудящихся нас тепло приветствует. Потом на меня смотрит и говорит:

– Ну до чего этот мистер похож на одного нашего рабочего! Жаль, он сегодня не вышел, заболел. Скорее всего… А то бы им очень интересно было бы друг на дружку посмотреть.

Потом Фомичев рассказал нам о наших успехах, оборудование показал, на вопросы ответил.

Я тоже вопрос задал:

– Извиняюсь, мистер Фомичев, а если тот ваш рабочий, скажем, не заболел, а прогулял, тогда что?

Фомичев говорит переводчице:

– Скажите этому мистеру, что его вопрос – это провокация в духе «холодной войны» и что, во-первых, у нас прогульщиков нет, а во-вторых, с каждым днем становится все меньше и меньше!

Ну, потом расписался я еще в книге почетных посетителей, написал, что посещение завода запомнится мне на всю жизнь.

После завода переводчица говорит:

– Сейчас поедем в гостиницу, а потом осмотрим новые жил массивы.

То ли это она по-русски сказала, то ли я уже английский стал понимать, но только думаю: «Дудки! Мало мне завода, этак мы еще ко мне в квартиру придем. У меня обеда на всех не хва­тит. Придется милицию звать».

Но обошлось без милиции. Потому что только мы к гостинице подъехали – глядим: у входа два швейцара одного туриста под мышки под­держивают. Мои, его как увидели, чуть с ума не сошли. «Джек! – кричат. – Джек!» Короче, это их настоящий Джек нашелся.

Я гляжу – и правда, похожи мы с этим другом, как близнецы, только он выпил больше.

Ну, все к нему вместе с переводчицей бросились. И я бросился. Но в другую сторону…

А назавтра прихожу на работу, ребята говорят:

– Слушай, тут вчера иностранцев водили. До чего один мужик на тебя похож был, представить не можешь.

– Почему? – говорю. – Вполне возможно.

– Да нет, – говорят. – Так-то он похож, но по глазам сразу видно – сволочь. Все про твою получку интересовался. А сам небось миллионы гребет.

– Ясное дело, – говорю. – А может, и миллиарды!..

И пошел я искать Фомичева, чтоб прогул мне не ставил. Что, мол, тетка заболела, и все такое. А то он потом оставит без премии – и все.

1976

Золотая пуговица

Придя на работу, Спиркин снял в гардеробе пальто и подошел к зеркалу. В зеркале возникло поясное изображение Спиркина: рубашка, галстук, пиджак. На пиджаке благородно блестели золотые пуговицы. Вокруг хитроумного рельефного герба со львом в центре шла надпись по-латыни, смысла которой не знал никто, и, возможно, в этом был ее смысл. В зеркале отразились две пуговицы. Третьей не хватало. Спиркин провел ладонью по пиджаку, глянул на пол, поискал в карманах, потом снова посмотрел в зеркало и нахмурился.

– Куда же она девалась? – произнес он вслух.

С нахмуренным лицом Спиркин стал подниматься по лестнице.

– Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич, – многозначительно посмотрев на часы, сказал начальник, когда Спиркин вошел в отдел.

– Подождите, – сказал Спиркин. Он сидел за столом и думал.

– Дима, – подошел к столу Спиркина инженер Орехов, – у тебя акты о внедрении новой техники?

Спиркин поднял голову и посмотрел на Орехова долгим взглядом.

– Мне для отчета, – сказал Орехов неуверенно. – Ну извини, старик… Я потом…

И Орехов отошел, оглядываясь.

Час Спиркин сидел неподвижно.

По отделу пополз слух, что у Спиркина в семье неприятности, скорее всего даже несчастье. Инженеры Хохлова и Воскобойникова рассказывали друг другу о болезнях, от которых теперь все умирают. Профорг Щеглова стала писать список сотрудников для сбора средств в пользу Спиркина.

Еще через полчаса Спиркин шевельнулся. Он достал из ящика стола бланк увольнительной и, заполнив его, подошел к начальнику.

– Да-да, – торопливо сказал начальник, ставя свою подпись. – Я понимаю, как вам сейчас тяжело. Что делать, все там будем…

Спиркин шел по направлению к дому, глядя под ноги. Один раз он с заколотившимся сердцем бросился к блеснувшему золотому предмету, но предмет оказался пробкой от бутылки.

Войдя домой, Спиркин начал обыск. Из шкафа полетели верхняя одежда и белье. Перетряхнув постель, Спиркин заглянул в шкатулку жены и в ее хозяйственную сумку. Пуговицы не было.

Спиркин подошел к окну. Между домом Спиркина и автобусной остановкой ударными темпами шло жилищное строительство. Рычали бульдозеры, сверкала электросварка, валялись трубы.

– Строительство, – пробормотал Спиркин.

Он спустился по лестнице и пошел к стройке. Поискав глазами, Спиркин увидел экскава­тор. Кабина была пуста, ковш лежал на земле, но двигатель работал.

Спиркин никогда прежде не управлял экскаватором, но надо было проверить – может, пуговица упала, когда Спиркин шел к автобусу, а потом ее затоптали.

Спиркин заканчивал проверку на шестиметровой глубине, когда в кабину вскочил человек в стеганых штанах и выпихнул Спиркина из экскаватора.

– Ты что наделал? – закричал человек, добавляя после каждого слова два других. – Мне этот котлован по плану месяц копать надо! А теперь из-за тебя норму поднимут! – И человек произнес яркую речь, в которой нефольклорным было только слово «зараза».

Спиркин вернулся домой, сел на стул и стал думать.

– Конечно! – сказал он, подумав. – Автобус!

В автобусном парке Спиркин вошел к директору.

– Я потерял пуговицу, – сказал он. – В вашем автобусе. Вчера или сегодня.

Директор открыл рот, чтобы сказать то, что ему хотелось, но, поглядев на Спиркина внимательно, сказал:

– Где ж я вам ее возьму? В каком автобусе?

– Третьего маршрута, – сказал Спиркин. – Золотая пуговица. Со львом.

– Со львом, – тихо повторил директор. – Так сейчас автобусы на линии. Двадцать шесть машин!

– Я подожду, – сказал Спиркин.

– Да, может, пуговицу-то вашу подобрал кто-нибудь, – осторожно сказал директор.

– Этот вариант я рассмотрю позже, – сказал Спиркин.

– Ага, – сказал директор. – Понимаю. Ну, идите на кольцо и ищите себе на здоровье. Скажите, я разрешил.

К ночи Спиркин проверил двадцать четыре машины. Пуговицы не было. В восемь утра Спиркин вошел к директору автобусного парка. Увидев Спиркина, тот побледнел.