Ворота времени (Повесть и рассказы)

      Мама умолкла и больше ничего не рассказывала. А я все ждала. Мне казалось, что самого главного она мне так и не сказала. Бабушка вон какой красивый сказ рассказала про Гароя и Сиям. А мама про какие-то калиновые сережки. Ведь собиралась про любовь рассказать.
      Не дождавшись ужина, я уснула. Будили меня или нет, не знаю. Только на второй день я проснулась рано, наверное, от голода. Глаз еще не открыла, но уже слышала, что в избе пахнет чем-то очень вкусным. По голосам поняла, что все на ногах. Открыла глаза и увидела Ольгу. Она весело над чем-то смеялась. Если уж сама Ольга с утра весела, тут что-то не так. Я поднялась и долго не могла найти свое платье. Все уже начали смеяться надо мной, когда я заметила, что спала-то я в платье. Даже калиновые бусы были на мне. Ягодки помялись, завяли, вчерашней прелести в них уже не было, и я их сняла.
      Мама стала торопить всех садиться за стол. Я подошла к лавке и примерилась, где бы мне сесть удобнее: рядом со старшим братом Васей или же втиснуться между Ольгой и Федей.
      - Ну-ка быстрее умываться! - прикрикнула Ольга.
      По утрам я не люблю умываться и, когда я встаю позже всех, меня никто не заставляет это делать, потому что всем некогда. Но сегодня у всех какое-то особое настроение, будто большой праздник. Я умылась и села за стол. В это время мама принесла огромный противень с румяными пирогами. Дружный возглас одобрения вырвался у всех. Мы берем по пирожку, обжигаясь, осторожно откусываем. Вкусно как! Начинка в пирожках из каких-то красных ягод. Я надламываю пирожок и вижу набухшие ягодки потемневшей калины. Мне даже не верится, что калина может быть такой вкусной. Я вынула одну ягодку и положила себе на ладонь.
      - Калина, доченька, калина, - услышала я голос мамы.
      И когда я взглянула на нее, то не узнала своей мамы. Оказывается глаза у нее не серые, а голубые, и щеки у нее пылали как ягоды калины. Конечно, она так раскраснелась у жаркой печи, и все же в детстве ее недаром прозвали Чивгоня. Она так похожа на эту красивую ягоду.
      ДРУГ МОЙ ТИХОНЯ
      Его зовут Димкой, а на улице его прозвали Тихоней. И редко кто вспоминает его настоящее имя. Мы с ним дружим давно, с тех пор как родились на свет. Потому что моя мать дружит с его матерью.
      Он очень любит рисовать. Взрослые говорят, что он будет художником.
      В прошлом году Тихоня целых полгода лежал в больнице в городе. У него что-то с легкими. А потом его отвезли в санаторий, далеко, аж на самый берег моря. Я очень тосковала по нему, потому что без него мне скучно было жить.
      Когда я увидела его первый раз после санатория, он мне показался чужим. И ростом стал повыше, и прическа другая. Раньше дома стригли его наголо, а сейчас он носил аккуратно подстриженные вьющиеся волосы. Но скоро мы опять привыкли друг к другу, ведь он помнил, во что мы раньше играли, о чем говорили. В больнице один дяденька научил его читать. И теперь он даже книжки читает. И еще этот дяденька просил Тихоню пойти к нему в сыновья. Но он отказался по уважительной причине: не на кого оставить мать с отцом. На Веру, старшую сестру, никакой надежды, потому что она замужем. А так он пошел бы к дяде Сергею жить, так как тот знает все на свете. Он работает в кукольном театре самым главным артистом и знает самые хорошие сказки на свете. Тихоня показал мне несколько портретов дяди Сергея, которые нарисовал сам. Портреты красивые, но дядя ни на одном из них не походил на другого. Я сказала Тихоне, что это разные дяди. Он улыбнулся и утвердительно покивал головой:
      - Дядя Сергей и вправду очень разный. За день его можно увидеть несколько раз другим.
      Я не понимала, как одного и того же человека можно видеть другим. Если добрым и злым, веселым и серьезным - это понятно.
      - Нет, - сказал Тихоня. - Он даже серьезный бывает разный. Вот когда мы с тобой поедем в Саранск и пойдем к нему в кукольный театр, ты сама увидишь.
      Пусть будет так. Лучше увидеть своими глазами.
      Но главное - Тихоня очень много рассказывает о море. Он сам по себе молчаливый, но когда заговаривает о том, что любит, его прямо-таки не узнаешь. Глаза у него разгорались, и лицо его светилось, словно падал на него солнечный зайчик. И говорил он, какое оно, море, синее, какое бесконечное, и как по нему плавают белые корабли. Он мечтает поскорее вырасти, стать моряком, а еще художником, чтобы рисовать море. А море можно рисовать бесконечно, потому что оно тоже бывает разным.
      Я знала, почему Тихоня хочет все время рисовать море: он влюблен в синий цвет. Да об этом знала не только я. Однажды, еще задолго до этого, мы с Наткой и трое ребят: Тихоня, Василь и Лешка - пошли купаться на речку. В компании Тихоня редко подавал голос, но стоило ему заговорить, как все почему-то замолкали. А скажет-то всего две-три фразы. Тогда же, на берегу речки, он разговорился, начал рассказывать свой сон.
      - Во сне будто вся земля задрожала, - заговорил он тихо-тихо, по-взрослому прищурив глаза. - И вдруг вижу: травка стала синей-синей. Ветер клонит эту травку, а она шелестом своих листиков о чем-то шепчет. И мне будто понятно, о чем она шепчет, и стараюсь ее языком говорить с ней. Огляделся вокруг, а тут и воздух стал синим, и ветер делает из него синие волны. Стою и слушаю, оказывается, вся земля языком травы шепчет и словно мне тайны говорит. Я вижу...
      Ребята, до сих пор слушавшие с раскрытыми ртами, неожиданно расхохотались.
      Тихоня замолк, покраснел.
      Я пыталась остановить их, но ведь это мальчишки...
      Вдоволь насмеявшись, они стали просить его, чтобы он досказал свой сон. Но Тихоня тогда так и не заговорил больше.
      Вскоре после этого на нашей улице появился городской мальчик. Родня Василя. Он приехал с матерью отдыхать в деревню. Ребята так и прозвали его - Городской. В свою компанию его приняли быстро. Они с восхищением смотрели на его настоящий наган, который так бабахал - аж дым поднимался. Он подарил им всем по значку. Ребята были в восторге. Городской дал им подержать свой наган и заводного солдатика. А сам, горделиво улыбаясь, смотрел, как деревенские набрасывались на его игрушки, вырывали друг у друга.
      Один Тихоня был равнодушен к его добру. Он стоял в сторонке и часто поглядывал в нашу сторону. Мы играли отдельно от мальчишек. Он, наверно, что-то хотел сказать мне, но подойти стеснялся, больно уж много собралось девчонок.
      Городской заметил Тихоню, сам к нему подошел и протянул наган. Но Тихоня даже не потрогал, только головой кивнул, дескать, хороший. Городской усмехнулся и отошел. Мне нравилось, как вел себя мой друг.
      Через некоторое время Городской появился среди мальчишек с фонариком в руках. Тихоня уже уходил. Но Городской окликнул его и ему первому дал поглядеть фонарик.
      Тихоня взял фонарик, свет направил на себя, маленькая лампочка светилась в нем синим огоньком. После я узнала, что лампочка была в нем синей. А тогда я видела, как он изменился в лице: побледнел, засветился радостью.
      Городской, довольный, следил за ним, ухмылялся: наконец-то он нашел, чем заворожить Тихоню. Он потянул его за рукав:
      - Нравится?
      Тихоня поднял голову, слабо улыбнулся. Возвращая фонарик, рука его как бы повисла в воздухе.
      Городской сначала забрал было фонарик, но потом протянул ему снова.
      - Хочешь, подарю его насовсем?
      Ребята затаили дыхание, перестали галдеть и девчонки.
      Тихоня радостно прижал обе руки сначала к груди, затем разом протянул к фонарику.
      Но Городской повертел фонарик у него под носом и, отдернув руку, спрятал за спину, а другой рукой показал кукиш.
      Тихоня медленно опустил руки, широко раскрыв глаза, еще не веря тому, что произошло.
      Городской громко засмеялся над своим удачным фокусом. Остальные растерянно смотрели то на Городского, то на Тихоню.
      - Димка! - позвала я, может, впервые назвав его по имени. И может, потому он не откликнулся на мой зов.
      - Ай да Тихоня, ха-ха-ха, поверил! - заливался Городской.
      Однако смех его никто не поддержал.
      Тихоня стоял и смотрел Городскому прямо в глаза, без злости, а как будто с жалостью.
      Городского насторожила эта тишина, он перестал смеяться. Переводил взгляд с одного мальчишки на другого. Все от его взгляда отворачивались.
      - Тихоня, - еще раз позвала я.
      Он услышал меня и зашагал мне навстречу.
      Мальчишки молча разбрелись кто куда. Даже Василь не остался со своим родственником.
      Городской растерянно стоял на том же месте и хлопал глазами.
      А мы с Тихоней пошли к ним домой, и стали рисовать синюю речку, тогда он еще не видел моря. Потом мы отправились с ним в придуманное нами плавание. Во дворе у них стоит старая телега. Мы ее сделали кораблем, а парусом нам служила старая простыня, которую мы поднимали на длинной палке, воткнутой в землю. И мы отправляемся с ним в дальние, никому еще не ведомые страны.
      В ЖАТВУ
      Летом у Ольги рано начинаются дела. Мать на заре уходит на жатву. Ольга сама затапливает печь. Вася помогает ей, носит воду, поднимает тяжелые чугуны, а потом и он уходит в поле. Он на каникулах всегда работает прицепщиком на тракторе.
      Каждое утро в нашей избе пахнет дымом и вареной картошкой. И каждое утро Ольгино лицо и руки в саже. В другое время я посмеялась бы над ней, но по утрам смеяться мне совсем не хочется.
      Сейчас Ольга обязательно заставит меня что-нибудь делать. Она не любит, когда рядом с ней сидят просто так. Чаще всего она отсылает меня подмести в сенях и во дворе. Я беру березовый веник и поднимаю пыль. Управившись с этим делом, я сажусь на завалинку и греюсь на солнышке до тех пор, пока Ольга не позовет меня завтракать. Завтрак у нас каждый день один и тот же: сваренную и очищенную картошку нарезали на сковородку и ставили в печь на угли, потом с желто-красной корочкой картошку солили и поливали подсолнечным маслом.
      После завтрака у нас начинаются обыденные дела. Полем огород, рвем для скотины траву, кормим кур. А когда солнышко поднимается высоко в небо, мы с Ольгой относим матери обед. Ржаное поле находится далеко на горе, у самого леса. Мы с Ольгой идем через конопляное поле, затем скошенным лугом. Над нами звенят жаворонки, стрекочут в траве кузнечики. Ольга рассказывает, какая птица поет по-мокшански, какая по-русски, а какая по-татарски. Жаворонки, конечно, пели по-мокшански. Только слов я почему-то не разбирала. Сестра говорит, надо уметь их слушать, тогда и смысл слов дойдет. Жаворонок, говорит, обращается к нам: "Скорей, скорей, спешите к матери. Она очень устала и на ладони у нее лопнула кровавая мозоль. Увидит она вас и забудет про боль".
      Я прислушиваюсь и начинаю улавливать в пении жаворонка человечьи слова. Если до сих пор меня поторапливала Ольга, то теперь я начинаю ее торопить. Ведь у мамы лопнула кровавая мозоль.
      Вот и жнецы завиднелись в белых мордовских рубахах, будто белые лоскутки разбросаны по полю. Подходим поближе, и лоскутки превращаются в гусей, и только уже совсем близко - мы угадываем женщин с нашей улицы. Шумно вздыхают под острыми серпами стебли ржи, ложатся в снопы спелые колосья. Женщин много, но Ольга словно по запаху чует, где работает мама, идет никого не спрашивая, уверенно ведет меня по колючему жнивью. Наконец мы отыскиваем нашу маму. Она тоже, наверное, чувствует наш приход, тут же выпрямляется и поворачивается к нам лицом. Увидев нас, светло улыбается и, кажется, особенно рада мне. Она вонзает свой серп в сноп и подходит к нам. Мы принесли ей на обед бутылку молока, хлеб, картошку, лук и полный чайник ароматного чая, заваренного душицей. Мама наливает полную кружку горячего чая и пьет маленькими глотками. А мне удивительно, что на улице и без того невыносимая жара, а она еще пьет горячий чай. Потом она спрашивает, все ли в порядке дома, и опять берется за серп. Обедать пока рано. Ольга начинает помогать матери, вяжет снопы и складывает их в крестцы. Мне тоже хочется работать вместе со взрослыми, но Ольга сердито отмахивается и говорит, чтобы я не крутилась под ногами. Я сажусь на сноп и наблюдаю за женщинами. Рядом с матерью жала Аксюта Локстинь. Она с трудом нагибалась, ей мешал большой живот. Поэтому она часто выпрямляется и подолгу смотрит в небо.
      - Аксюта, ты не дождичка ждешь? - в шутку спрашивает мама. - А то домой шла бы, пока не поздно, - уже серьезно советует ей.
      - Большого дождя не хочу, а от маленькой тучки не отказалась бы, - в тон отвечает она.
      Мне надоедает сидеть на снопах, и я незаметно для всех вхожу в рожь. Здесь я как в диковинном лесу. Тяжелые колосья устало покачиваются над моей головой, касаясь усиками моих волос. Я выбрала борозду пошире и пошла по ней дальше. Не стало слышно хруста колосьев, голосов женщин. Где-то рядом кричит перепел: "Пить-пирить, пить-пирить!.." Жаворонок поет красивее, думаю я, потому что поет по-мокшански.
      Вот-вот я должна выйти на другой край поля. Издали поле всегда казалось золотистым платком, наброшенным на склон горы. И вот сколько уже прошла, а все нет ему конца. Далеко уходить боялась, вдруг заблужусь. Правда, бабушка, говорит, что, пока светит солнце, заблудиться стыдно. Я поднимаю голову и, прищурившись, смотрю в небо, на нем ни единого облачка, а солнце совсем маленькое, но на него невозможно смотреть, такое оно яркое. И все же я смотрю и по нему узнаю, в какой стороне наше село. В это время рядом что-то зашуршало. Я присела на землю и, вытянув шею, стала шарить глазами меж колосьев. И тут увидела прямо перед собой серого зверька с большими ушами. Заяц! Он встал на задние лапки, задвигал передними, принюхался. Я невольно пошевелилась, и моего зайца будто ветром сдуло. Когда я возвращалась обратно, то услышала какое-то беспокойство в голосах женщин. И вдруг раздался крик. Я в ужасе побежала вперед. Мне показалось, что какая-то беда случилась с моей матерью. Не помня себя, я выбежала на жнивье. Три женщины возились у одного крестца, остальные собрались в сторонке.
      - Мама, мамочка! - диким голосом закричала я.
      Женщины, что стояли в кучке, оглянулись. Мама отделилась от них и подала знак, чтобы я притихла.
      В это время кто-то из женщин у крестца радостно воскликнул:
      - Сын! Сын!
      Все заулыбались. Женщины разом заговорили, всем хотелось что-то сказать.
      - Мам, а мам, - потянула я ее за подол, - а кто это так страшно кричал?
      - Тетя Аксинья, - сказала она спокойно.
      - А чего она кричала? - не унималась я.
      - Человек родился, доченька. Он ведь всегда рождается с криком, чтоб все услышали, что он на свет появился.
      И тут же раздался такой настойчивый детский плач, каким плачут самые маленькие дети.
      У ближайшего крестца я увидела Ольгу, она нерешительно выглядывала из-за снопов, но подойти к женщинам не осмеливалась. Я побежала к ней сообщить такую важную новость.
      - Человек родился! - кричу я ей.
      Но она недовольно погрозила мне пальцем.
      Никто не заметил, как подъехал на своем тарантасе председатель колхоза Шотин.
      - Что за собрание? - еще издали крикнул он и остановил лошадь. Сунув кнутовище в сапог, направился к нам.
      Навстречу ему вышла тетка Настя Попугай, махонькая женщина, но из всех самая голосистая. Она что-то сказала Шотину, а сама вспрыгнула на тарантас и подъехала к крестцу, у которого плакал ребенок.
      Вскоре тетю Аксинью и ее маленького сына увезли в село.
      ЛЕСТНИЦА
      Мать заболела во время жатвы совсем неожиданно. К вечеру вернулась с поля невеселая, и лицо какое-то серое. Она сказала Ольге, что сделать по дому, а сама тут же легла в постель.
      Мама редко болела, и мы даже не видели, когда она спит: утром вставала раньше всех, вечером ложилась позже всех. А тут слегла. Мы растерялись. Почти не разговаривали между собой, никто не ругался, никто не смеялся. Заходила Ольгина подружка Лена Егоркина, затараторила было, но Ольга быстро проводила ее на улицу.
      На второй день я проснулась и увидела маму дома. Обрадовалась. Давно уже не было, чтобы я вот так проснулась и увидела маму. И печка затоплена, и в избе прибрано. А посреди пола, на солнечном пятне спала кошка. Мать сидела на конике и шила, ставила на Васины брюки заплатку. Я тихонько наблюдала за ней, не показывая, что проснулась. Иголка быстро сновала в ее сноровистых руках. И вдруг рука ее застывает, потом втыкает иголку в материал, а рукой прижимает бок. Глаза у нее закрываются, на лице появляются морщины. Но немного погодя мама опять как ни в чем не бывало начинает водить иголкой. Я поднялась и молча села рядом с ней. Она ласково кивает мне: "Встала? Умница".
      - Где же остальные? - спрашиваю я.
      - Ушли корм скотине заготавливать. Давно я приметила тот уголок с сорняком. Скосят ребята, вечером тачку большую попросим, сходим пару раз, вот тебе и полвоза сена.
      Сегодня меня никто не заставляет умываться, но я умываюсь сама, чтобы мама осталась довольна мной.
      - На-ка съешь свой завтрак. - Мама подает мне кружку молока и горбушку хлеба.
      С улицы донесся скрип колес, и мама встревоженно кинулась к окну. Поглядела и я, ничего такого не увидела - ехал по дороге на своей ленивой кобыле водовоз Филька. Но мама на этом не успокоилась, нет-нет, и глянет в окно. Наверное, она кого-то ждала. Когда я кончила с едой, мама поманила меня пальцем:
      - Иди-ка сюда. Ты вот что, сходи поиграй во дворе, да на улицу поглядывай. Увидишь Шотина, тут же беги ко мне. Если Шотин заглянет к нам, ты скажи, что мамы нет дома, в район в больницу пошла.
      Я вылупила глаза: "Пошла в больницу? А передо мной кто стоит?"
      Угадав мои мысли, мама виновато улыбнулась и взяла меня за плечи.
      - Знаешь, Татуня, Шотин без бумажки не поверит, что я заболела. И в район не решаюсь идти. Хворь схватит-схватит живот - и отпускает. Пока дойду в район, хворь пройдет, что врачихе скажу? Или еще хуже, на дороге прихватит, не доплетусь до больницы, что потом делать? До завтра подожду, а там видно будет.
      Я поняла ее. Молча вышла из избы.
      Одной во дворе скучно. Рядом с хлевом стоял мой собственный дом кусочек земли, загороженный щепками. Здесь я играла одна или с Наткой. Тихоня не играл со мной в домики. Да и нет его сейчас дома, он целыми днями ездит с отцом на лошади. Отец у него на длинной телеге возит черную бочку с горючим. И ездят они за этим горючим аж в райцентр. Я завидовала Тихоне, так как я ни разу не была в городе. Сейчас решила сходить к Натке, с ней можно в классики поиграть или в школу. Не пришлось мне поиграть и с Наткой: на дверях у них висел огромный замок. Но я все же хотела заглянуть к ним в окно. Только забралась на завалинку, как услышала со стороны переулка стук колее. Вскоре я увидела тележку председателя колхоза. Я стремглав побежала к матери. Она в сенях чистила картошку.
      - Мама, едет!
      Бульк!.. - упала из ее рук картошка в ведро. Потом она бросила на земляной пол нож и, выпалив что-то про больницу, кинулась по лестнице на чердак. На чердаке прятаться удобно. Он наполовину набит сеном, да к тому же темно там, как в погребе.
      Цок-цок... - где-то близко стучала копытами лошадь. У меня сильно забилось сердце, мне тоже хотелось спрятаться куда-нибудь. Но надо было ответить председателю, что матери нет дома. Шотина боялись все, потому что он был самым большим начальником в селе. Даже мы, детвора, никогда не бегали за его тарантасом. Частенько и взрослые, увидев его, уступали дорогу... А мамины подруги, когда ругали председателя, повторяли одну и ту же поговорку: "От шуток Шотина слезы текут".
      Под самым нашим окном послышалось: "Тпру-у-у!"
      Я так и присела у ведра с картошкой. Сначала я увидела его большие пыльные сапоги, потом руку с кнутом.
      - Дома кто есть? - Словно гром раздался в сенях.
      Я подняла голову и увидела Шотина всего. Лицо у него как сковородка, темное и сплюснутое, промокшие черные волосы прилипли ко лбу, брови длинные - торчком стоят.
      - Язык есть? Спрашиваю, кто дома? - просверлил он глазами меня.
      - Я, я д-дома. - Почему-то плохо слушался мой язык.
      - Вижу, что ты дома, - одобрительно кивнул он. - А мать где?
      - Она заболела, в город пошла. - Осмелев, я даже подняла нож, брошенный мамой.
      Шотин заметил в чугунке чищеную картошку и нахмурился.
      - А это кто почистил? - Он взял в руки картофелину и покрутил перед моим носом.
      - Я-а почистила.
      - Ишь какая ты хозяюшка хорошая! - подивился он. - Здорово умеешь чистить картошку. - Но он тут же сердито свел брови и строго спросил: Ночью постель мочишь?
      - Не-е-ет, - покачала головой я.
      - Постель, значит, не мочишь, сама обеды варишь, ого! - Брови его разомкнулись, и он улыбнулся.
      "Надо же, и большие начальники могут улыбаться, как все!" - удивилась я.
      - Пора тебя, мастерица, в поле брать, у нас как раз нет полевой поварихи. А теперь скажи, куда спряталась мама? Я вас обеих прокачу на лошади до самого поля! - И он начал щелкать кнутовищем по сапогу: хлоп-хлоп...
      - В город пошла.
      - Я тебе покажу "в город", - досадливо махнул он кнутом и шагнул к двери, распахнул и вошел в избу. Встав на цыпочки, он заглянул на печку, потом под коник. В избе больше спрятаться было негде. Молча он прошел мимо меня прямо в хлев. После хлева останется проверить только чердак. И он, конечно, не отступится. И вдруг у меня мелькнула мысль в голове, Как выручить маму. Я вспомнила, как Вася ловил Федю, когда тот собирался стащить с чердака яйца. Тот эти яйца менял в магазине на деньги и ходил на них в кино. Вот Вася и придумал - сунет под концы лестницы по маленькому кусочку сырой картошки, и как только Федя ступит на вторую ступеньку, лестница начинает скользить, верхний конец затарахтит по бревнам стены. Воришке доставалось...
      Я быстренько отрезала пару кусочков картошки и сначала сунула под одну жердь, потом под вторую. Не успела отойти от лестницы, как на пороге появился Шотин. Он даже покачал головой, видя, как я вожусь с лестницей. Наверное, подумал, что хочу ее убрать.
      - Анна, давай сама спускайся, а то поднимусь - не сдобровать тебе. С симулянтами у меня разговор короткий.
      У меня задрожали коленки. Ну, думаю, пропала моя головушка, если мама покажется. Ведь как только ступит она на самую верхнюю ступеньку и лестница покатится.
      Ждет Шотин, жду я. Мама не подает голоса. Мне хочется крикнуть ей, чтобы не показывалась, но рядом стоит Шотин. Вот он снова сует кнутовище в сапог и заносит ногу на ступеньку лестницы. Я уловила, как хрустнули под жердями картофелинки. Шотин, конечно, не слышал, ему было не до этого. Когда он ступил на третью ступеньку, лестница как бы ожила, дернулась с места и стала скользить вниз, верхним концом считая бревна стены. Я закрыла глаза: вдруг Шотин убьется! Когда открыла, увидела: Шотин стоял на четвереньках в луже воды. Оказывается, лестница задела ведро, в котором мыли картошку. Председатель, ругаясь, поднялся. Его руки и на коленях брюки были в грязи.
      - А ну быстро неси воду и полотенце! - прикрикнул он.
      Я вынесла кружку воды и полотенце.
      - Поливай, - засучивая рукава, приказал он.
      Сполоснул руки и принялся полотенцем вытирать с брюк грязь. Это чистым-то полотенцем!
      - Ну вот и почистились, - сказал он спокойнее и выбросил полотенце в угол. И не успела я опомниться, как он схватил меня за подмышки и поднял наверх. Совсем близко я увидела его маленькие сверлящие глаза, на лице черные точечки - корни бороды, толстые потрескавшиеся губы. Мне стало немного жутко.
      - А теперь скажи, радость моя, где же все-таки мать? - Буравчики в его глазах весело заиграли.
      - В городе... - Я зашмыгала носом, вроде бы собираюсь заплакать.
      - Ну, ну, сразу и плакать, - подобревшим голосом сказал Шотин и опустил меня наземь. Достал из кармана конфетку и присел передо мной на корточки. А он неплохой дядя, чего только мама боится его, думаю я про себя. Вот сейчас он мне конфетку даст. Не часто мне приходится пробовать конфеты в бумажках. Я протянула за конфеткой руку. "Оп" - и конфетка оказалась у него в другой руке.
      - Скажи правду, где мама, получишь. - Шотин, улыбаясь, подмигнул мне, втягивая в игру.
      - Да не надо мне твоей конфетки, мама из города в сто раз лучше принесет.
      Шотин перестал улыбаться.
      - Ишь, как партизан, заладила одно и то же. Хитра вырастешь, - он сунул конфетку мне в руку и поднялся.
      Глядя на чердак, громко сказал:
      - Завтра, Анна, покажешь свою справку. Женщины тебя дома видели. Накажу по всей государственной строгости! - И он широко зашагал через двор.
      Когда не стало слышно грохота колес тарантаса, показалась мама.
      В ШКОЛУ
      Вечерами перед началом учебного года все разговоры в нашем доме были о школе. В нынешнем году собираюсь в школу и я. Но почему-то старшие покупали себе тетради, ручки, приносили откуда-то старые и новые учебники, мама вечерами шила кому-нибудь разную одежку, а обо мне и не вспоминали. Но я-то знала, что осенью мне исполнится семь лет. Надоедала матери своими просьбами, чтобы она не забыла и мне сшить новое платье да купить книжки.
      Проходит несколько дней, прибегает к нам моя подружка Натка и сообщает, что учительница записала ее в первый класс. От обиды у меня сжалось сердце: меня, значит, не записала. Я еле дождалась вечера и, когда пришла с работы мама, выложила ей всю свою обиду. Мама пообещала поговорить с учительницей.
      В воскресенье Ольга ходила в город на базар и принесла оттуда красивые книжки. Я взяла одну из них посмотреть картинки, но Ольга тут же забрала обратно.
      - Не трогай грязными пальцами.
      - Себе покупает, а мне нет! - воскликнула я негодующе. - Ведь я тоже иду в школу.
      - Никуда ты не пойдешь. Тебе семь лет в декабре будет. Расти, килька. - Сестра похлопала меня по плечу.
      - Мама, ты говорила с учительницей?
      Мать развела руками, не решаясь говорить правду.
      Я забралась на печку. Вот умру и пусть тогда знают, как оскорблять меня. Вытянула ноги, сложила на груди руки - стала ждать смерти и не заметила, как уснула.
      Проснулась на следующий день и, наверное, ни за что бы не встала, да надо было на двор идти. "Ладно, умирать погожу пока, а там видно будет", решила я.
      Но когда настал сентябрь, мне стало совсем худо. Мои друзья Натка и Тихоня каждый день уходили в школу, а я смотрела на них через щель забора и думала о том, как мне плохо и одиноко живется на белом свете.
      Однажды Ольга усадила меня рядом с собой и ласково проговорила:
      - Ты не тревожься, Татуня, что в школу не ходишь. Я сама буду тебя учить. Научу читать и писать. Ученой сделаю! - гордо заявила она.
      - А книжку? - недоверчиво спросила я, приглядываясь к ней: нет ли в ее словах подвоха.
      - И книжку найду. Только слушайся меня - все будет! - И она потрепала меня за волосы.
      Учебу мы начали в этот же день. Ольга завела для меня тетрадку и насовсем подарила огрызок карандаша. Показала мне, как надо писать какие-то кривульки. Я написала их целую полстраницу. А через день она откуда-то принесла потрепанный букварь и принялась учить меня, как запоминать буквы. Я была счастлива. Наконец у меня есть собственная книжка и могу листать ее сколько угодно.
      Все шло хорошо, только с друзьями дела у меня расстроились. Тихоня и Натка почти не заходили к нам. Мы встречались после школы на улице, играли в прятки или в лапту. И Натка всегда в самый неподходящий момент объявляла: "Мне пора, уроки надо учить". Если она не уходила сама, то ее звала мать или старшая сестра Рая. Рая у них очень похожа на свою мать: такая же маленькая, толстенькая и крикливая. Когда окликнет в окно Натку, сразу и не угадаешь, кто кричит, то ли мать, то ли Рая. А на днях я помогала Натке писать крючки в тетрадь, они у меня лучше получались, чем у нее. За этим делом и застала ее мать. "Ты теперь Натке не подружка, она уже школьница, а ты ей только мешаешь..." Натка покраснела, ей, наверное, жалко было меня и себя тоже. Теперь я больше не хожу к ним.
      Вот Натку снова позвали домой. Мы остаемся с Тихоней вдвоем. Он переминается с ноги на ногу, будто не знает, что ему делать дальше: уйти или остаться.
      - А у тебя что, нет уроков? - Я злюсь сама не знаю почему.
      - У меня тоже уроки... могу пойти... но я успею, - бормочет он и виновато смотрит мне в глаза. Кажется, он меня жалеет, что у меня нет уроков. И это меня злит еще больше.
      - Ну и иди, обойдусь без вас.
      Он совсем теряется, и тогда я ухожу первая. Потом я, конечно, каюсь, что так поступаю. Но в следующий раз все повторяется снова. Я уже думаю, что мне пора хорошо вести себя, иначе я потеряю своего самого лучшего друга Димку Тиянова.
      Я считаю, что учусь в первом классе, только в "вечерней" школе. Ольга занимается со мной только вечерами. Мне надо дождаться, когда она выучит свои уроки и начнет учить меня. Ждать долго для меня мучительно. Я сажусь где-нибудь неподалеку и не свожу с нее глаз. Интересно смотреть, как она хмурит гармошкой лоб, почесывает концом деревянной ручки висок и шевелит губами. Но ей не нравится, что я смотрю на нее.
      - Не гляди на меня, отвернись, - строго говорит она мне, поймав мой взгляд.
      - Почему? Я ведь не кусаюсь, - недовольно бормочу я.
      - "Почему, почему", - передразнивает она. - Мешаешь учить. Вспомни, когда ты ешь, а собака глазеет на тебя. Нехорошо ведь? Вот и ты...
      При чем тут собака и кому нехорошо, собаке или мне? Я отворачиваюсь от Ольги и представляю, как я на улице доедаю свой кусок хлеба, а соседская Шавка не сводит с меня глаз. Если чуть зазеваешься, она тотчас выхватит хлеб из руки и сразу удирает. Это так. Но все же, когда собака смотрит, как ты ешь, делается не по себе. Она тоже хочет есть. Что ж, можем и не смотреть, коль напоминаю собаку. Меня начинает клонить ко сну, и тут сестра трогает меня за плечо. Сонливость моя исчезает, я с готовностью раскладываю на столе тетрадку и жду, пока Ольга преобразится в учительницу: У нее даже голос меняется, становится громким и требовательным.
      - Ты выучила наизусть стихотворение нашего родного писателя Василия Виарда?
      Четверостишие из этого стихотворения я выучила неделю тому назад. Но Ольга почти все занятия начинает с него.