XXI. НА ЛОВЦА И ЗВЕРЬ БЕЖИТ

Амбал никак не мог разузнать, о чем говорили на совете начальных мужей. Дружинники, которые были в гостиной и слышали те речи, даже под пьяную руку не проговаривались, а трезвыми тем паче. Да трезвыми они вообще с ним, хозарином, княжьим холопом, говорить не хотели.

Но это не останавливало Амбала, наоборот, разжигало в нем желание разведать, что было на совете. Видно, что-то особо важное решалось, если сохраняется в такой строгой тайне. Да и что он за ключник, если не знает всей подноготной княжьего двора.

И Амбала не оставляла надежда. Он искал, прислушивался, пока не напал на след.

Как-то вечером зашли к нему два подвыпивших сборщика мелких налогов – мытники, известные на весь град пьяницы и обиралы. Они стали умолять ключника нацедить им хоть по чаше вина. Амбал не раз гонял этих пройдох от княжеской винокурни, но сегодня ему захотелось поговорить с ними. Такие проныры и плуты всюду бывают и если не первыми, то уж и не последними узнают обо всем любопытном, о тайном и явном, что делается во граде.

Чтоб разговору не помешали посторонние, Амбал позвал мытников в укромный угол и, поставив на стол целый кувшин с янтарным вином, налил сначала по четвертушке, а потом по половине кубка в расчете, что у гостей быстрей развяжется язык.

– Вижу, мытные люди веселы сегодня, – начала он издалека, – наверное, удача сопутствовала вам на переправах?

– Какая там удача! – безнадежно махнул рукой приземистый, крепкий Мстислав, с толстой, как у лесного тура, шеей. – С торговли ныне толку мало. Говорят, печенеги дорогу перекрыли, не пускают торговых гостей ни в Итиль, ни оттуда.

– Ну, значит, вы с горя выпили? – не отставал Амбал, подливая в кубки искристого вина.

– С горя? – переспросил Мстислав и весело подмигнул своему молчаливому спутнику. – Хе-хе! Слышишь, Всеслав, с горя, говорит!.. – И, выпятив широкую грудь, зычно крикнул на всю винокурню: – Хватит уже пить нам с горя! Теперь нам весело! Отныне мы с Всеславом дружинники! Слыхал?

Амбал от удивления даже рот раскрыл.

– Дружинники? А в чьей дружине?

– Не знаешь? – удивился Мстислав. – Слышишь, Всеслав, он не знает. Хе-хе… В княжеской! – пьяно засмеялся Мстислав. – Князь собирает дружину. Огро-ом-ную! И мы со Всеславом теперь дружинники. Понял? Теперь мы пить-гулять будем и горя знать не будем. Понял?.. Одним словом, наливай.

– И давно вы в дружинниках или только собираетесь?

– Собираемся? Всеслав, скажи ему… Да мы уже бочку меда распили, а он – «собираетесь». Сам Славята…

– Славята, говоришь? – не утерпел Амбал. – Начальный муж княжеской дружины?

Мстислав посмотрел на него пьяными глазами и молча кивнул головой.

– А зачем князю дружинники? В поход, что ли, собирается? – спросил Амбал.

– В поход, – сонно подтвердил Мстислав и ударил тяжелым кулачищем по столу. – В поход, едят те мухи! Слышишь, в поход! И все! Будет у нас серебро и злато, всю винницу закупим! А пока что наливай!… При-и-вратник, при-и-вратничек… – запел он сильным, сотрясающим стены голосом, потом обнял Всеслава, уговаривая его петь.

А ключник думал тем временем, что лучше: выдворить пьяниц или, наоборот, совсем споить и оставить здесь опохмеляться. На похмелье им еще больше захочется выпить, тогда и язык проворней станет.

Амбал достал третий кувшин, наполнил кубки вином и подал дружинникам.

Однако поутру ни Мстислав, ни Всеслав ничего нового не рассказали. «Видно, ничего больше не знают», – злился Амбал. Хотел их выгнать, но сдержался: а вдруг пригодятся еще?

Мытники тоже не торопились, сидели за столом и молча поглядывали то на Амбала, то на опорожненный кувшин.

Заметив их взгляды, ключник умышленно не заговаривал о похмелье, пока пьяницы сами не попросили вина.

– Не дам, – решительно ответил Амбал. – Знаете, на сколько вчера выпили?

– На сколько?

– На целую солиду[33]!

– Х-ха! Ты что, одурел? – начал возражать Всеслав, но, как ни тужился, не мог вспомнить, сколько же он выпил вчера: кувшин, два, три, а может, и больше.

Видя его неуверенность, Амбал стал еще напористей.

– Пока не уплатите долга, не дам! Ни одного кубка не получите!

– Да побойся ты Перуна! – не выдержал Мстислав. – Разве могли мы выпить на солиду? Ты, видно, спьяну ничего не помнишь.

– Это кто же пьян был? – закричал Амбал. – Ты видел, что я был пьян? Видел, спрашиваю?

Что правда, то правда. Мстислав не видел да и не помнил, что было вчера… Но чтобы на целую солиду…

– Эх, пропади оно пропадом! – решил он помириться с ключником. – Ни по-нашему, ни по-твоему! Наливай, Амбал, еще по кубку, и пусть будет тогда солида! Будем в дружинниках, вернем. Правда, Всеслав?

– Истинная правда.

Однако Амбал стоял на своем.

– Не могу. Вино не мое, княжеское.

– Ну бери тогда свитку, – начал раздеваться Мстислав. Амбал рассмеялся.

– Чудной ты человек, разве свиткой откупишься?

– Мало? – спросил мытник и, поняв, что за солиду и вправду свитки мало, недовольно почесал затылок.

– Слышишь, Всеслав? – обратился он к товарищу. – Мало, говорит, скидывай и свою.

Но тут ключник решил отступить. В самом деле, стоит ли ссориться из-за каких-то двух кубков вина с людьми, которые еще могут пригодиться? По пьяному делу попала в его сети эта рыбка, хищная и жадная. Не стоит выпускать ее из рук. Он с деланным добродушием рассмеялся и налил мытникам вина.

– Ладно, пейте, не надо мне вашей свитки. Потом как-нибудь рассчитаетесь нужным делом за мою ласку.

ХХII. СЕМЬЯ ДОБРОГОСТА

Селение Згуры, как и все придеснянские села, скрывалось под густыми зелеными шатрами леса. От реки отделяла его неширокая полоса зарослей, а далее на восток и юг шли, перемежаясь с урочищами, большие поляны. Когда-то росла на них трава вровень с брюхом коня, жарким цветом горели алые маки. Сейчас желтеет под ветром рожь, выбросило ветвистый колос крупное просо.

Этой весной не поскупились боги на дожди, не скупятся и на свет. Тепло, приветливо сияет в небе солнце, заметно отбеливает изо дня в день ржаные колосья. Наверно, недели через две выйдут поселяне с серпами в поле, и зазвенят здесь песни, от нивы к ниве, от покоса к покосу.

Хорошо сегодня в поле, и старейшина Доброгост не торопится под кровлю избы, тешит свое сердце серебряным перезвоном колосьев, теплым дыханием ветра. Семья у него немалая – есть кому и в поле жать, и в лес пойти, и на усадьбе управиться. Одних сыновей, как пальцев на руках. А невесток, а внуков… Когда-то, правда, род их был еще большим. Пока жил отец Борислав, держались вместе, а умер, каждому захотелось своей хаты, а с хатой – и своего поля. Один он, Доброгост, не изменяет прадедовским обычаям: все, что есть, принадлежит всему роду, все должны держаться рода. Потому отец Борислав и оставил его старейшиной, хранителем очага предков.

И сыновья смекалисты. Пять женатых уже, а живут мирно, и в мыслях у них нет покинуть отцовское жилье. В поле делать сейчас нечего, потому и послал всех в лес. Одни за скотиной присматривают, другие добывают из бортей мед. Этим летом пчелам много корма: вся опушка усеяна цветами, даже голова идет кругом от запахов душистых.

Домой старейшина добрался уже пополудни. Шел к усадьбе довольный, счастливый, а там ждала его неприятность: сыновья возвратились из лесу и учинили драку.

– Тьфу на вас! – крикнул старейшина, увидев, как братья, сбившись в кучу, скручивают кому-то руки.

Но ему никто не ответил. Жены бегали вокруг мужей и так громко кричали, что никто не услышал грозного голоса отца. Подойдя ближе, старик увидел, что одни женщины плакали, другие подбадривали мужей и огрызались на тех, кто им перечил, третьи оттаскивали дерущихся.

– Тьфу, говорю! – уже громыхнул Доброгост и стукнул палицей ближайшего забияку. – Вы что, взбесились, бездельники?

Братья сразу вскочили и, опустив головы, медленно отошли от связанного на земле Младана. А женщин как водой смыло, неведомо куда и подевались, услышав сердитый окрик отца. Одна Милана не испугалась. Всхлипывая, присела около Младана, вытирая на его лице грязь около ссадин.

Старейшина сурово и вопросительно поглядывал то на связанного сына, то на тех, что связали его.

– Вы что тут натворили? – спросил он старшего сына, стоявшего рядом и вытиравшего рукавом разбитый нос. – Зачем Младана связали?

– Драку затеял, – зло ответил сын.

– Драку?

Милана подняла на старика заплаканные глаза и, всхлипывая, заговорила:

– Не виноват он, батюшка! Клянусь богами, он не виноват!

Доброгост еще больше помрачнел.

– Тебя не спрашиваю, Милана. Иди в хату! И вы тоже! – грозно повел он очами на женщин, которые стали выглядывать из-за дверей, намереваясь вмешаться в разговор. – Да поживей! Займитесь своим делом!

Женщины испуганно попрятались за двери, а старейшина, помолчав, снова спросил старшего:

– Так что же все-таки стряслось, Стемид? – Говорю же вам, отец, Младан затеял драку, поднял руку на старшего брата.

– Из-за чего?

– Не понравилось, вишь, что его «княгиню» принуждают дело делать!

– Ты лучше скажи, какое дело, – не утерпел Младан. – Они все здесь насели на Милану, житья не дают!

Старейшина стоял молча, видимо, раздумывал, что делать, какое принять решение. Потом укоризненно взглянул на сыновей и промолвил, указывая на Младана:

– Развяжите его.

– Как? – удивился Стемид. – Он поднял руку на старшего брата, и вы прощаете его?

Доброгост неприязненно посмотрел на старшего сына.

– Тебе, Стемид, пора бы уж знать, когда и как чинят суд. Допрежь всего надо в спокойствии хорошенько обдумать то, что сделалось, а потом судить виновных.

Несколько дней в семье Доброгоста царило озлобленное молчание. Женщины боялись высказать вслух свое недовольство. Мужчины не хотели разговаривать с братом, который осмелился нарушить обычай предков. Молчал и Доброгост, пока не возвратились из леса соседи – старейшины Власт и Семиус. Тогда собрал он весь свой род под домашним кровом, усадил около себя соседей, сыновьям и невесткам повелел сесть на скамьях под стенами и, выждав, пока наступит тишина, сказал:

– Почтенные соседи, Власт и Семиус. В семье моей, а тем самым и в роду нашем, случилось негожее: сыновья мои, Стемид и Младан, нарушили мир и согласие под прадедовской кровлей. Вы, люди сторонние, будьте свидетелями, а заодно и советчиками на родовом суде.

Соседи медленно и согласно наклонили седые головы. Доброгост, помолчав, продолжал:

– Сын мой, Младан, ты первым нарушил обычай рода, подняв руку на старшего брата. Отвечай, почему ты это сделал? Какие злые духи толкнули тебя на тяжкую провинность?

Младан поднялся со скамьи, вышел на середину хаты.

– Простите меня, батько, и вы, соседи, старейшины всеми уважаемых родов. Негоже поступил я, но если правду говорить, то здесь и Стемид повинен.

– Говори о себе, – напомнил ему старейшина.

– В тот день, – продолжал Младан, – вернулись мы из леса довольно рано. Вижу, все невестки гуляют, а Миланы нет. «Где моя жена?» – спрашиваю у Мирославы, жены Стемида. А она отвечает: «На Десне, полотна белит». – «Сама?» – спрашиваю. «Да, сама», – ответила Мирослава. Не по сердцу пришлись мне ее речи. Однако я смолчал, не мешкая отправился к реке, чтобы помочь Милане. Не прошел и половины пути, вижу, сидит моя Милана на тропинке и плачет. Кинулся к ней, спрашиваю, что стряслось. А Милана еще пуще расплакалась, за слезами и слова не скажет. Глянул на ношу, чего там только нет: и полотна, и сорочки невесток и детей ихних. Из дому сухим могла она забрать все это, а потом, когда оно намокло, не только что нести, поднять не в силах Милана такую ношу. Несправедливо сделали невестки. Принес я домой полотна и белье, накинулся в сердцах на Мирославу и стал попрекать ее. Как старшей, ей так не должно поступать. Милана не раба им, чтоб помыкать ею где надо, где не надо. А Мирослава не из тех, чтобы смолчать, стала обзывать меня недостойными словами. Рассердился я и сказал, что пусть Мирослава как хочет, а Миланины руки больше не будут стирать ее белье.

– Ты говори так, как мне сказывал, – не утерпела Мирослава.

Старейшина грозно постучал палицей. Младан, выждав, продолжал:

– Тут подвернулся Стемид, услышал нашу ссору и заступился за жену. Да не словом заступился, а отшвырнул меня к двери с такой силой, что ударился я головой о косяк. Вот посмотрите, шишку ту и посейчас видать. Выходит, что не я Стемида, а он меня первым ударил. Не я на него поднял руку, а он на меня… – Младан замолчал, потирая шишку на голове.

Доброгост понял: Младан сказал все, что хотел, и повелел ему сесть.

– А ты что скажешь нам, Стемид? – обратился отец к старшему сыну. – Правда, что Мирослава твоя, как старшая, обижала Милану?

– То не обида, отец, – возразил Стемид. – Милана младше всех, и ей надлежит делать то, что скажут старшие.

– Даже если через силу? – сурово спросил старейшина Власт.

– Все то женская работа, – потупился Стемид, – она не могла быть ей не под силу.

– Как это – не могла? – гневно переспросил Младан. – Разве ты не видел, какой тяжелой была ноша?

– Младан! – оборвал Доброгост. – Ты свое сказал, теперь помолчи.

– Нет, отец, – смело поднялся Младан, – я не буду больше молчать. Коли нами здесь так помыкают, мы уйдем.

Старейшина насторожился, соседи тоже. Ошеломленно глядели они на Младана и молчали. А Младан воспользовался их молчанием и продолжал:

– Выделите нам с Миланой надел, постройте хату, и все. Пусть Стемиду будет вольготней с Мирославой.

– Да ты что, с ума сошел? – опомнился наконец Доброгост, – Забыл, что семья наша из славного рода Бориславичей? Пока живу, никому из вас не позволю нарушать заветы предков.

– Их давно уже нарушили.

– Молчи! – грозно стукнул палицей старик. – Пошел невесть что городить!

– Негоже, сын, – заговорил старейшина Семиус, – Отец не враг тебе, он обоих вас рассудит справедливо. И Милану в обиду не даст. На то он глава вашего рода.

– А то как же, – подхватил его слова Доброгост. – Я скажу свое слово и про Стемида с Мирославой.

– Воля ваша, – стоял на своем Младан, – а я оставаться здесь не могу.

– Не можешь! – еще сильней разгневался отец. – Тогда бери свою Милану, иди с ней куда глаза глядят, хоть на край света, надела я тебе не дам!

Младан понял: старика сейчас не переубедишь и не стал больше спорить. Судьи приняли его молчание за согласие покориться воле старших. А потому корили и винили на судебном совете больше Стемида и жену его, чем Младана.

Но через несколько дней Младан снова завел речь с Доброгостом о наделе.

– Ты все же решил идти против воли родителя, против обычаев наших предков?

– Со Стемидом нам все равно жизни не будет, батюшка.

– Но старейшина пока что я, а не Стемид.

– Потому я и хочу, чтобы вы нас разделили. Доброгост долго молчал, опустив голову, обдумывая, что делать, как ответить на непокорство сына, задумавшего нарушить заветы предков.

– Вот что, – сказал он наконец, угрюмо уставясь в землю, – ты самый младший из детей моих, труда своего в нашу пашню еще не успел вложить. А потому решение мое остается неизменным: не дам тебе надела. Хочешь иметь свое жилье, землю, тогда корчуй лес. Лесов у нас вдоволь, а готовой пашни не дам. Добывай себе надел собственным трудом и потом.

XXIII. ИБО ОН ЧЕЛОВЕК ЕСТЬ!

Снова опустилась на землю ночь. Всеволод не помнит уже которая. Знает только, что с тех пор как воротился с озера, всегда такая же тихая, звездная. Небо – как умытое. И звезды в нем играют, будто проказливые дети, бросают с дальней высоты на землю тоненькие, золотые свои игрушки, стрелы-лучики. Ни зверя, ни птицы не слышно в чаще. Тишина в лесу. Все спит, все покорилось неодолимой силе ночи. Даже сосны, неусыпные стражи темного леса, и те притихли, едва качают головами, будто дремлют…

Всеволод лежит навзничь, разглядывая в просветах меж ветвями усеянный звездами небосвод. Потом повернулся на бок и, подперев рукой голову, долго смотрел на залитую лунным сиянием поляну, прислушиваясь к пофыркиванию коней на пастбище. Хорошо им сейчас под чистым и прохладным небосклоном! Ни солнца, ни духоты, ни надоедливой днем мошкары. И волки к ним не подступятся: от них охраняют табун костер да псы сторожевые. Пасутся на воле добрые кони. А потом будут спать. Сойдутся в кучу, станут голова к голове и стоя заснут спокойно, без тревог, без забот…

А ему вот не спится. Сколько дней и ночей минуло, а покой не приходит. И нет утешения ни в чем. Кручина закралась в сердце и грызет днем и ночью. Хочется забыться, развеять горькие думы, уйти от них. Да куда от них денешься? Без устали теснятся в голове и спать не дают до самого рассвета, пока не свалишься в изнеможении, не забудешься в недолгой зыбкой дреме.

Что делать? Как быть? Оставить все – отца, и Северянщину, и злую долю свою холопскую? Куда деваться подневольному холопу? Уехать подальше из этих мест? Туда, где никто не знает ни его, ни отца… И найдешь ли там покой? Не усыпит чужбина горя, не развеет тоску-печаль… А может, еще больше ее раздует, согнет в три погибели, не успокоит, а сожжет его… Больше жизни любит он Черную. Повелела бы – на край земли пошел бы за нею, на поединок Вышел против самого кагана. Не только телом и духом – великой любовью своей к княжне одолел бы противника, поверг его наземь.

Почему в ту ночь не поняла она, как велика его любовь, испугалась? Почему в один миг изменилась она? Такой была доверчивой и искренней, сама поверяла все тревоги и думы свои…

Нет, не понять ему ни нрава, ни прихотей княжны. Ведь он простой пастух, да и холоп к тому же! Безумна сама мысль, что может дочь князя полюбить холопа. Никогда тому не бывать! Забыл он разве, что для холопа княжна – как звезда в небе, не достать ее во веки веков…

«Да, значит, правду говорил отец в ту грозовую ночь, – думал Всеволод. – Не миновал меня земной огонь. Полетел на него бездумно и упал с обожженными крыльями. А впрочем, может, и не бездумно. Ведь говорил я отцу, что все равно полечу на свет…» Холоп… Вот где причина всех несчастий. Как избавиться от горькой доли? Над этим надо думу думать. Он силен и молод. Он может постоять за себя.

Увидеть бы теперь княжну хоть раз. Он знал бы, что сказать ей! Но где ее встретишь? В леса эти она уж больше не приедет, в Чернигов ему нельзя. А до Ивана Купалы будущего лета хозары принудят князя отдать дочь за кагана. Либо силой возьмут. Сила у них большая… А что, если князь отважится постоять за дочь? Если хозары пойдут походом на Чернигов? Если будет злая сеча? Если нужны князю храбрые воины?..

Всеволод быстро поднялся и сел.

Отец услышал это движение, пытливый и настороженный взгляд его обратился к сыну. Осмомысл тоже не спит. Как ни хитрит, как ни отмалчивается Всеволод, отца не проведешь, он понимает, что там, на озере, стряслось что-то недоброе. С тех пор как вернулся сын с озера, мрачнее тучи ходит по пастбищу. Ни днем ни ночью не ведает покоя. И его, Осмомысла, заставил неотвязно думать: почему не вернулась княжна, исчезла, не простясь, не отблагодарив даже за гостеприимство. Нет, неспроста это. А Всеволод твердит одно: «Отъехала в Чернигов» – и ни слова больше.

Поссорились, наверно? А может быть, и хуже. Ужели попрекнула его княжна холопством? Совесть его мучит или обида раздирает сердце? Скорей, обида горькая. Только она могла прибить так сына.

Конюший тихо спросил:

– Не спишь, Всеволод?

– Не сплю.

– Терзаешься? Всеволод молчал.

– Не я ли говорил: обходи стороной княжну. Не слушал, своевольничал, а теперь мучаешься, как несмышленыш, что сам себя в капкан по дурости загнал.

– Ничего…

– Ничего? Разве я не вижу, не знаю, как тяжко тебе, как разрывается обиженное княжной сердце.

– Пусть терзается. Я все равно не отступлюсь, – сурово и решительно ответил юноша.

– От чего? Что у тебя осталось? Только и радости было, что покой души, да, видишь, и тот украли.

– Сила осталась, – твердо возразил Всеволод. – А пока есть сила, до тех пор будет жить надежда. Я так легко не отступлюсь. Я буду бороться, отец!

– За княжну?

– Всего прежде за честь, за доброе имя свое, за достойность человеческую, а потом уже и за княжну… Тем самым уже и за княжну.

Конюший помолчал, глядя на сына, силясь понять, о чем он речь ведет.

– Но с кем? С кем станешь ты бороться? Я что-то не разумею, о ком ты говоришь.

– А я, отец, и сам пока не знаю… Однако завтра еду в Чернигов.

– В Чернигов? Зачем туда?

– Княжна говорила, что хозары вот-вот походом ратным пойдут на северян. Там скоро будет сеча кровавая. А если так, то князь поспешно будет набирать дружину. Вот я и наймусь.

– В дружинники? Ты же холоп! Тебе…

– Какой я холоп? – гневно оборвал его Всеволод, – За что я должен быть холопом? В чем повинен?

Осмомысл не дрогнул, не ссутулился под тяжестью сыновьих слов. Сердце его больно сжалось в груди.

«Вот оно как! Значит, отцовская вина камнем легла ему на сердце. И давит, мучает, гнет к земле. Особливо теперь, после встречи с княжной, почувствовал он на себе тяжесть холопской колодки. И невмоготу ему ходить в ней, сразу хочет порвать ненавистные путы!..

Да это ж хорошо, – вдруг обрадованно подумал Осмомысл, – значит, заговорила в нем молодая отцовская удаль! Из Всеволода может выйти храбрый дружинник и даже витязь. Ведь он не тратил попусту время, с любовью и старанием примерным учился от меня ратному делу. В сильного воина вырос на пастбище. Не только подконюший, я сам уже не одолею его копьем. А про сечу и говорить нечего: вьюном вьется в седле. И бьет без промаха, разит метким ударом. Вот только удастся ли ему проникнуть ко двору, в дружинники к князю?» Всеволод, видимо, отгадал его сомнения: