Панагия Софьи Палеолог. Расследование ведет Иван Путилин

В Окулове, или Окуловке, как сельцо называли местные жители, поезд стоял всего две минуты. Так что Климентьеву долго рассиживаться да чаи гонять времени не было.

Найдя кабинет начальника станции, Климентьев постучал и, не дожидаясь приглашения, резко распахнул дверь. Начальник станции, сухощавый, небольшого роста с красным насморочным носом господин в форменной тужурке сидел за письменным столом коричневого дерева с зеленым суконным верхом и что-то старательно писал, высунув от этой старательности кончик языка сквозь уголок рта.

– Вы – начальник станции? – деловито, начальственным баском спросил Климентьев.

– Точно так-с. С кем имею честь?

– Я – агент сыскной полиции, – гордо заявил Климентьев таким барским тоном, словно он был по меньшей мере генералом свиты Его Императорского Величества, министром двора или на худой конец начальником сыскной полиции.

Каждый российский чиновник в глубине души слегка побаивается следователей, прокуроров и сыщиков. Даже если он ничего ещё не украл, так мысленно делал это не раз, и от волнения в момент встречи такой чиновник сразу и не сообразит, пришли ли с него ответ спрашивать за то, что он реально совершил, или за то, что совершил в мечтах.

На любой маленькой железнодорожной станции, самой бедной, в тьму – тараканской российской глуши, при очень большом желании всегда есть что украсть.

Мы не берем на себя грех утверждать «а приори», что мелкий железнодорожный начальник со станции Окуловка под Псковом непременно был вором. Но и напрочь исключить такую возможность мы не можем.

Воровство и мздоимство российских государственных чиновников, – это, знаете ли, такая интимная вещь…

– Все, что могу, все, что могу, – заклинал железнодорожник, мучительно перебирая в памяти все случаи мелких хищений, поборов, нарушений, которые совершил либо сам, либо другие, но с его согласия и при его гласном или негласном покровительстве.

– Да, Вы, сударь вы мой, не дрожите так. И отвечайте единственно правду.

– Все, что могу, – снова повторил железнодорожник, вкладывая в эту резиновую формулу канцелярского языка что-то, ведомое лишь ему и его собеседнику.

– Я требую соблюдать полнейшую тайну, – поднял высоко в воздух кривоватый грязный палец Климентьев.

Железнодорожник громко икнул.

Чтобы дать ему возможность прийти в себя, Климентьев усталым голосом изложил ему суть сложившейся интриги.

– Итак, – где Михайлов?

– Который – с? – оправившись от икоты с помощью десятка два глотков желтой воды из засиженного мухами графина, спросил железнодорожник.

– Что значит, который? А их у вас тут в Окуловке сколько?

– Двое-с. То есть, Михайловых в Окуловке с десяток. Но братьев Михайловых – двое-с. Один – Иван Михайлов, бывший стрелочник, ныне уволенный. И брат его, Федор, служащий в трактире.

– Прошу Вас сохранять предельную секретность!

Начальник станции опять похолодел, у него неприятно заныло в промежности.

– План мой таков, – излагал диспозицию Климентьев. – Я тотчас же обращусь в местную полицию…

Боль в промежности стала невыносимой. Начальник станции почувствовал, как по ноге ползет какое-то горячее животное. Однако рука, воровато сунутая под стол, обнаружила лишь мокрые форменные штаны.

Климентьев сделал вид, что не замечает охватившего проворовавшегося должно быть, железнодорожника ужаса, и продолжал:

– С полицией я сам разберусь. А от Вас мне нужна следующая помощь:

– Весь внимание, Ваше…

– Да-с. Не могли бы вы из – числа ваших служащих назвать какого-нибудь честного и осторожного человека, который бы знал лично Михайловых и мог указать их местожительство?

– Могу рекомендовать Лукницкого. Доверяю как себе, – ответил начальник станции, и опять мучительно покраснел.

– Что за человек?

Старший стрелочник станции, прекрасной души человек, отличный семьянин, за его добросовестность ручаюсь, хотя, если честно сказать, пьет мерзавец. Но с другой стороны, а кто у нас на Руси не пьет? Или больной совсем, или инородец. Чтоб наш русский человек…

– Да-с, если только пьет, то годится. Лишь бы не запил во время поручения.

– Никак нет, нельзя, стойкий.

– Можно ли послать за ним кого-либо, а я тем временем пошлю станционного жандарма, с Вашего позволения, за становым приставом.

– Сделайте милость.

Климентьев написал несколько слов на карточке, приглашая станового прибыть с чинами полиции по данному делу.

… Тем временем явился Лукницкий. С виду вполне благообразный гражданин. Но и он, подобно начальнику станции, узнав, что перед ним сыскной агент из самого Петербурга, мучительно покраснел и почему-то стал прятать глаза, что не укрылось от Климентьева, но лишь вселило в него доверие к старшему стрелочнику: краснеет, значит боится, а это плюс.

– Знаком ли тебе, любезнейший, Иван Михайлов? – пытливо глядя в потупившееся лицо старшего стрелочника, спросил Климентьев.

– Как нет? – покраснел ещё больше Лукницкий. – Знаком, – хрипло ответил он пряча глаза от питерского сыскаря.

– Откуда?

– Так он служил у нас: пустой человечишко. Фунтик, а не человек. И к нашему, стрелочному делу мало приспособлен. Но не глуп. Точно скажу: не глуп.

– Откуда такой вывод?

– А как глупый человек может большие деньги добыть? Никак невозможно.

– А он добыл большие деньги? Откуда ж ты знаешь?

– Так он три дня назад из Пскова приехал, и денег при нем – видимо-невидимо, тыщи…

– Так уж и тыщи… Сам видел?

– Сам не видал, лишнего не скажу. А народ говорил – тыщи… И вещи разные. И монеты золотые… И…

– Ну-ну, говори…

– И особенно всех, кто видал, поразила вещь драгоценная. Я в Пскове в храме на пасху был, у нашего архимадрита почти что такую видел. Но та, что у Ивана Михайлова, – та побогаче будет. И золото краше, и камни драгоценные крупнее будут: очень старинная вещь.

– Так и старинная? Откуда видно?

– А золото, говорили, стертое, и манера, я извиняюсь, другая: нынче так не делают. Я человек малообразованный, объяснить не смогу, а люди, что видели, говорили, что работы старинной вещица.

– Ну-ну, рассказывай.

– А что тут рассказывать, ваше благородие. Приехал Ванька и знай себе стал кутить с братом Федькой.

– И где ж они кутили? 3наешь ли?

– Как не знать? У нас Окулово – не Псков, тут кроме трактира Федота Лукича Шаповалова и места приличного не сыщешь, – там и кутили…

Лукницкий по прежнему прятал глаза. В конце концов Климентьев отвел в сторону начальника станции, спросил в упор:

– Можно ли, однако, доверять этому Лукницкому? Не подведет?

– Никак нет, – ответил, в свою очередь, пряча глаза, начальник станции.

– Пить, – пьет, а насчет остального – абсолютно надежный человечишко. Климентьев подозвал мявшегося за дверью Лукницкого.

– Значит, так, братец, будет тебе дело. Отправляйся-ка ты тотчас в трактир этого твоего Федота…

– С превеликим удовольствием… – выразил готовность Лукницкий.

– И узнай, где находится Михайлов. Или хоть бы и брат его. Если их в трактире нет, поузнавай, где ещё они быть могут в этот час. Но главное – помни, – никому не проговорись, что братьев Михайловых, мол, сыскари из Питера ищут. Понял?

– Как не понять? Святое дело – разбойника поймать, ежели он что. А что сотворили то Михайловы?

– А человека убили.

– И чего ж им за то будет?

– А что душегубу положено? Виселица, али каторга.

– И правильно, – пряча глаза согласился Лукницкий.

– А как найдешь, так-ноги в руки, и беги сюда.

Прошло около часа. Дверь распахнулась и в комнате начальника станции появился Лукницкий. На ногах он стоял с огромным трудом. Было видно, что процесс стояния без покачивания ему вообще недоступен. Но и покачиваясь из стороны в сторону ему было стоять трудно. Он явно пытался что-то такое важное сказать Климентьеву, он даже приоткрывал рот, шевелил губами, ворочал языком, и даже какие-то хриплые звуки вырывались из его горла. Но даже по артикуляции губ понять ничего дало нельзя. Произнесенные же тихо слова были совершенно неразборчивы. Наконец, сделав над собой неимоверное усилие, бывший старший стрелочник пролепетал:

– Ваш бродь… Стший стрлчник Лкницк явлся по Вашприказан…

На этом силы его окончательно иссякли, он в последний раз мучительно покраснел и рухнул у ног Климентьева.

Надо отдать должное стрелочнику, – стоило его голове коснуться грязного пола, как он отбросил тщетные попытки объяснится и захрапел так, что звон ложки в стакане из-под чая перед Климентьевым, задребезжавшей тонко и громко, заставил носильщиков воспринять звон как станционный колокол, возвещавший о прибытии очередного состава, и высыпать со своими тележками на перрон.

– Пьет, но честен, – признался, потупив глаза, начальник станции.

Он нацедил из «титана» в пустой стакан холодной воды и вылил на голову спавшего стрелочника.

Как ни странно, этот небольшой водопад возымел действие. Лукницкий вдруг собрался, встал на четвереньки, старательно выговаривая слова, доложил:

– Так что, Вашбродь, я их отыскал.

– Кого, Михайловых?

– Точно-с – такс-с.

– И где же они?

– В трактире-с.

– В каком?

– Я уже имел честь сообщить Вам. Вашсиятельство, что у нас приличный трактир по сути один, – Федота Лукича Шаповалова…

– Ах, да…

– Так что… Они там.

– Ну, там, так веди, братец.

Тем более, что в комнату вошел становой с полицейскими чинами и можно было начинать операцию.

Через полчаса прибыли к трактиру. Лукницкий в коляске отоспался и уже мог стоять на ногах. Хотя и плохо.

Климентьев расставил полицейских у дверей парадного входа, у черного, на углах. Сам же с Лукницким вошел в теплое и вонючее чрево кабака.

Это хороший русский трактир описать, нужна кисть Кустодиева. А простой да запущенный, где всякая шваль собирается, тут особой кисти не надо. Пахло сложной смесью сивухи, перегара, селедочных голов, репчатого лука, укропа от соленых огурцов, кипятком от ведерных самоваров, дегтем, табаком и испарениями плохо мытого мужского тела.

Как туман над всем трактиром стоял тихий мат.

На столах были красные скатерти, разная снедь, кроме описанной выше это были тарелки с холодцом, квашеной капустой, связки баранок и бубликов, вазончики с мелко поколотым сахаром. На колченогих стульях за столами сидели мужики – самых разных званий – объединенные одним порывом – надраться, причем поскорее. Пили большими стаканами, громко, без тостов, но с вскрякиванием и каким-то даже всхлипом. Но врать не будем, почти все закусывали. Не закусывали те, кто пил по – черному и не один день подряд. Таких было человек пять из тридцати остальные, выпив стаканчик, смачно закусывали вилками кислой капусты, кусками чуть тронутого тлением «стюдня», ломали могучими кулаками сухие баранки, и шумно запивали выпитое и съеденное большими глотками обжигающего жидкого чаю.

Климентьев взял Лукницкого за руку, спросил в ухо:

– Ну? Которые братья Михайловы? Показывай.

– А я почем знаю? – ответил хмуро начавший трезветь Лукницкий. – Нет их. Какие такие Михайловы? Их тута и не было отродясь.

– Ну, молись Богу, сучий выблядок, – ласково шепнул на ухо стрелочнику питерский сыщик, и резко свистнул в свисток.

В трактир вбежали пристав, десятский, полицейские чины и даже стыдливый начальник станции. Были тут же перекрыты оба выхода из трактира. В трактире наступила зловещая тишина. Уголками глаз Климентьев заметил, что кое-кто из пивших в трактире сунул руки в потайные карманы: тут и поножовщиной могло кончится. Фартовые ребята, похоже.

– Кто из вас будет Иван Михайлов, кто Федор Михайлов? – спросил сыщик.

Полная тишина была ему ответом.

Климентьев подошел к буфетчику. Тот тоже прятал глаза.

– Да что у них тут в Окуловке все такие стеснительные? – удивился питерский сыщик. – Что ни скажешь, теряются…

Буфетчик старательно отводил глаза.

– Скажи-ка мне, любезный, все ли бумаги у тебя на трактир в порядке?

Вопрос возымел нужное действие.

– Ах, Вам Михайловых? – обрадовано спросил буфетчик, словно вспомнил что-то родное и близкое из далекого детства. – Их действительно нет в трактире, Вашбродь…

– Ну, ну, смотри в глаза…

– Только они были…

– Когда?

– Да почитай минут с тридцать назад. Пили вот тут за столиком чай с водкой, на закуску просили солонину с огурцом. И этот, тот, что с Вами Лукницкий, со станции, был. Подошел к ним, что-то сказал. Они налили ему друг за другом три стакана водки. Он все выкушал. И ушел. А вслед за ним и они, не докушамши, не допимши, встали, собрались и ушли.

Было ясно, что застенчивый Лукницкий их предупредил.

– Что-нибудь подозрительное за братьями заметил?

– Никак нет, все как всегда…

– Ну? Смотри в глаза…

– Монеты у них были золотые. И вещица одна дивной работы. Золотишко и камушки. Я знаю её прозвание – панагия называется. Им то-не по чину.

– Еще как не по чину, – согласился Климентьев.

«Любопытные умирают первыми»

Бывший полковник спецчастей ВВС США Алекс Броунинг был в хорошем расположении духа.

Хотя, взгляни на его сухое, с глубокими морщинами вдоль щек, молодое и загорелое лицо, никто не смог бы вообще сказать, что за настроение у полковника в этот день.

Работа приучила его не демонстрировать внешне свои переживания.

Никто не знал, когда полковник, в поисках выхода из нештатной ситуации, пришел в отчаяние, не находя этого выхода.

Но никто бы не мог и определить, когда полковник доволен.

Сегодня Алекс Броунинг был доволен.

Сложная многоходовая комбинация, которую «заказал» миллиардер Роберт Локк, а задумал он, полковник Броунинг, начинала вырисовываться на экране компьютера.

Он поиграл ещё немного клавишами, потом «мышкой» подчистил «картинку» на дисплее.

– Должно получиться, если по времени обе группы сработают в такт – заметил он, разумеется, мысленно.

Глоток холодного виски с кусочками льда из молока были последним штрихом на картине мастера.

– Вот именно, – сказал сам себе полковник. И опять никто бы не догадался, что он имеет в виду.

Полковник Алекс Броунинг умел держать язык за зубами, даже если на расстоянии нескольких десятков метров никого вокруг не было.

Он огляделся. Ничто не вызывало подозрения.

«Аппарат Чижевского, «нежно вибрируя деревянными лопастями, разгонял высоко под потолком комнаты негативные магнитные поля и дурные мысли.

Задумавшись, полковник поднял голову. Взгляд его случайно натолкнулся на янтарную интарсию в деревянном шаре, – центральной детали «аппарата Чижевского». Мелькнуло на секунду подозрение.

– Достаточно ли проверили всякими хитрыми электронными штучками этот аппарат, прежде чем вешать его над моей головой.

С некоторым смущением полковник отогнал подозрение.

– Какого черта? Технари разобрали аппарат на мельчайшие части и снова собрали. Это раз. Аппарат куплен в Польше, у фирмы «Збышек Пшеглядны и племянник», уже лет десять занимающейся поставками этого аппарата в страны запада и востока. Да, аппарат изобретен в России. На этом можно бы все подозрения и похоронить. Никаких нитей к спецслужбам бывшего СССР.

Он ещё раз подозрительно оглядел блестящий и таинственный янтарный шар.

– Во-первых -, успокаивал он себя, – никто не знает, что он, бывший старший офицер спецчастей ВВС США, как-то связан – с криминальным бизнесом. Во-вторых, аппарат куплен год назад, когда у него не было контракта с Локком, стало быть, ниточки от Локка к нему через аппарат не ведут. В третьи,… да нет, какого черта? Все отлично. Чушь! Подозрительность, как следствие многолетней привычки везде искать «руку КГБ». И Россия другая, и люди там другие, и он давно не борется с коммунизмом, а занимается вполне пристойным бизнесом, – руководит многочисленными спецгруппами своих бывших однополчан, работающими в разных концах земного шара по заданиям богатых людей. Но если эти задания и можно считать криминальными, то доказать вину самого Броунинга практически невозможно. Даже если допустить нереальное: кто-то из его людей захвачен и дает показания. То, во-первых, единицы знают суть задания, совсем немногие знают, на кого они работают, и уж совсем немногие – знают его лично. Тем более – там, в России.

Полковник не знал, что один такой человек был.

Они познакомились в Колумбии в 1980 г. Но, во-первых, этот человек носил фамилию совсем не русскую – Хорхе Миронес, свободно говорил по-испански и португальски, и представлял интересы кубинских «контрас». Потом куда-то пропал… Полковник Алекс Броуниг сильно удивился бы, если бы узнал, что полковник ГРУ Егор Патрикеев, ныне начальник отдела спецопераций генпрокуратуры, и кубинец Хорхе Миронес, – одно и то же лицо. Еще больше он удивился бы, если бы узнал, что у Егора ещё со времен работы в ГРУ было личное досье на возможных противников. «Персонажи «этого досье отслеживались его сотрудниками, пока он работал в ГРУ, и продолжали отслеживаться, когда он перешел в ОСО – Отдел спецопераций Генпрокуратуры. У Патрикеева сохранилась агентура, каналы связи. И, когда он, расследуя сложные, возбужденные прокуратурой уголовные дела по крупной контрабанде золота, драгоценных камней и антиквариата, вышел второй раз на имя полковника Броунинга, за полковником было установлено постоянное, непрекращающееся даже в интервалах между операциями наблюдение.

Право же, не такое это сложное дело – провернуть операцию с внедрением в квартиру Броунинга аппарата Чижевского с миникамерой в куске января, предайющего запись на расстояние четырех километров. Там, (сочувствовавшим занятиям Патрикеева еше в 80-е годы) американским художником Франком Боутсом был куплен небольшой домик в 1996г., где два оператора «считывали» аудио и видео информацию с монитора, на который поступала картинка из дома Броунинга.

С оказией записи в кассетах время от времени отправлялись в Москву. Патрикеев не предполагал, что это-оперативная информация. Броунинг лишь мелькал среди собранных в Анкаре, Анталии, Барселоне и Мадриде видеоматериалов, не засвечиваясь как «руководитель полетов».

– Но… береженого Бог бережет, – любил повторять Патрикеев. И наблюдение с квартиры Броунинга не снимал уже три года. Благо, что его «конторе» это ничего не стало. Фрэнк Боутс, которому Егор в 1981 году помог вернуть украденные у него картины Клода Моне, Эдгара Дега и Огюста Ренуара, не взяв даже скромного гонорара (ему удалось сделать эту безделицу, как он говорил, в рамках общей операции по захвату крупной партии контрабанды из США в Норвегию) этот самый Фрэнк Боутс на свои деньги нанял, узнав о важности информации из дома Броунинга для его русского друга, двух технарей, посадил их «на зарплату» в купленном домике в нескольких километрах от дома Броунинга, и, сам забирая время от времени кассеты с записями, переправлял с оказией в Москву. На этот раз он отправил кассету за месяц с группой московских художников.

Эта форма нетрадиционного культурного сотрудничества сложилась сравнительно недавно. Когда уже был снят «железный занавес», художники могли свободно выезжать за границу, но действовали ещё жестокие формы контроля за вывозом картин. Богатые коллекционеры на западе приглашали (за свой счет) в гости российских художников, те, приезжая в ту или иную страну, жили на всем готовом, посещали города, музеи, осматривали памятники архитектуры, и работали. После трех месяцев работы накапливались десятки произведений живописи, графики, скульптуры. Коллекционер отбирал для своей коллекции наиболее понравившиеся ему работы, а остальные выставлял на аукцион. Все деньги, полученные от продажи, поступали художнику.

Егор разумеется, знал про эти маленькие хитрости. Но смотрел на такие «утечки» сквозь пальцы.

– Художники тоже люди, – шутил он. – Им тоже надо заработать. Созданное в России является её национальным достоянием. И я перекрою все каналы вывоза из России её национального достояния. Те же работы, которые созданы за рубежом, – собственность мастера. Пусть немного заработают.

Взяток Егор не брал принципиально. Это даже не обсуждалось. Но вот о небольших услугах художников, выезжавших за рубеж, иногда просил. Даже не как сотрудник генпрокуратуры, как доктор искусствоведения, член Союза художников. Отвезти приятелю какой-нибудь сувенир. Или привезти от зарубежного друга что-то на память.

Отношения с художниками, часто теперь пересекавшими границы в ту и другую сторону, были неформальными. И, хотя все они знали, где работает их бывший коллега по Союзу или по Институту русской культуры, и кем, делали вид, что верят в легенду – о сувенире. В конце концов, все русские художники были патриотами своей страны. И даже если они, как предполагали некоторые из них, участвовали в какой-то хитроумно задуманной Егором операции, они знали, – она на пользу России. Так одна сторона закрывала правый глаз, другая левый, и все были довольны, что всем хорошо.

Очаровательная русская художница из Павлова Посада Сашенька Смирнова, приезжавшая в Техас по приглашению мистера Боутса, расписавшая здесь десятки заранее приготовленных белых павлово – посадсских платков дивными цветами и орнаментами, а также выставившая на аукцион несколько десятков расписанных ею жостовских подносов, палехских шкатулок и городецких игрушек, отдавала себе отчет, что то, что она здесь делает – немножко профанация искусства, кич.

– Нельзя быть специалистом во всех русских народных промыслах сразу.

– Для искусства – нельзя, а для ремесла, для заработка – можно.

Для коллекции Боутса она расписала десять пасхальных яиц в своей оригинальной манере, сочетающей приемы русской и испанской живописи XV – XVII веков. Вещицы были дивные. Одно яйцо даже выпросил для своей коллекции местный миллионер Роберт Локк, отдарившийся Боутсу дивным ножом толедской работы XVII века. Остальное же созданное на ранчо Боутса в окрестностях городка, пошло на аукцион и было раскуплено очарованными диковинной манерой техасцами.

Вот Сашеньке Смирновой и было суждено привезти в Москву и передать Егору Патрикееву, известному специалисту по древнерусским ремеслам, небольшую посылочку из Техаса.

Расшифровка записей, переданных Боутсом, в которых содержалось и сообщение о визите полковника Броунинга в поместье миллиардера Роберта Локка, было расшифровано быстро.

После получения этой информации Егор уже другими глазами рассматривал на видеозаписи наброски планов и картинку на дисплее компьютера Броунинга.

– Укрупните «картинку» с дисплея, – приказал он оператору своей группы.

Специалист быстро укрупнил и «распечатал» изображение, переведя его через коро-принтер в лист обычной бумаги.

Егор взял ещё теплый после аппарата лист.

– Так, старина Броунинг. Значит, – снова вместе, как говорится, – усмехнулся он.

Операция, задуманная Броунингом, была проста и коварна, как беременная кошка.

И что самое интересное, – даже если бы Егору не удалось её нейтрализовать, исключить контрабанду в особо крупных размерах, он все равно был, как говорится, «в наваре».

Провести эту операцию без своих людей в военном аэропорту «Кетлинка» Броунинг не смог бы. Ему нужны для этого люди на военных аэродромах в Таджикистане, – в «Эль – Рахеме», на аэродроме-подсадке под Саратовом, в «Нехлюдово», и, наконец, здесь, в Подмосковьи, в районе дислокации дивизии военно-транспортной авиации в «Кетлинке».

Егор отхлебнул глоток ставшего холодным чая, задумался, набрал номер командующего военно-транспортной авиацией генерала Бутко. – Есть разговор, товарищ генерал…

… Экипаж большого транспортного самолета, находившегося на балансе военно-транспортной дивизии особого назначения ВВС страны, «АНТ-56» номер борта 3458, заменили за полчаса до отлета с аэродрома «Хатыр – батан» на северо-западе Таджикистана.

К партиям военных грузов № 235 и № 670 добавили три ящика общим весом 900 кг. Ящики были без маркировки. Никто не знал, что в этих ящиках. Никто, кроме майора Ивана Михайлович Пашина, который этот груз привез на аэродром Хатыр-батан.

Но Пашину генерал Репников доверял как самому себе.

Так что Пашин живым и невредимым отбыл на военном зеленом джипе в расположение в/ч 3523, где и вернулся к своим постоянным обязанностям начпрода полка радиотехнических войск, приданного авиации группы войск, действовавшей во втором эшелоне пограничников на таджикско-афганской границе.

Во-первых, Пашину надо было отдохнуть. И во-вторых, завтра он, встретив партию свежих овощей с юга республики, должен был вновь отправиться в известный ему приграничный район за спецгрузом, – тем самым спецгрузом без маркировки, часть которого он переправлял сегодня в Подмосковье на борту 3458…

Партии гашиша шли с аэродрома Хатыр-батан через день. И никто ему не дал бы разрешения отложить отправку груза или как-то иначе не выполнить свои обязанности.

Майор Пашин не собирался ходить всю оставшуюся жизнь с одной звездой. Он вообще собирался оставить воинскую службу. Но и на гражданке ему не улыбалось искать работу, перебиваться без квартиры или подаваться в челноки. Он хотел заработать за оставшийся ему по контракту год службы столько, чтобы хватило на всю дальнейшую жизнь.

А сделать это можно было только на наркотиках.

Так что выбора то собственно у майора Пашина и не было. Он сдал груз плотному белобрысому мужику в камуфляже, погон не разглядел. Вернулся по сухому и пыльному бездорожью полупустыне к себе в часть, вошел в душную, насквозь пронизанную мельчайшим песком камуфляжную палатку, лег на грязную постель не раздеваясь, не снимая даже сапог, и тотчас же заснул, дав себе внутренний приказ проснуться через час, чтобы ехать к границе за новой партией.

В Подмосксвьи на военном аэродроме груз, что сдал Пашин плотному мужику в камуфляже, уже ждали подполковник Воронов и два старлея с нарядом срочнослужащих. Срочнослужащие, в основном первогодки, были подняты в казарме с коек как бы по тревоге и на грузовичке подброшены на аэродром для перегрузки оперативного спецгруза с самолета на автотранспорт. Им и знать ничего не положено. Подняли с коек, дали пять минут оправиться и пять перекурить, в машину и на аэродром, там перетащат тяжелые ящики (в каждом большом вес 300 кг., но внутри каждого большого – по десять маленьких по 30 кг. каждый, так что задачка неложная, не работа, а лафа, да ещё обещал подполковник за «дембельную» работу подбросить по паре пачек сигарет с фильтром, если не соврал, то «Союз-Аполлон»), и – назад.