В это самое время Грицько вернулся домой.
      - Слава богу! - весело сказал он, войдя в хату,- я таки выжил эту чертовку!
      - Какую чертовку? - спросила Хивря.
      - Христю Притыку суд выпер в город служить.
      - Тсс...- зашикала Хивря, показывая глазами на Федора, который жался в углу на лавке.
      Грицько поглядел - Федор, бледный, как стена, держался руками за лавку и, тяжело дыша, горящими глазами смотрел на отца.
      Грицько замялся, прошелся по хате, вынул и набил трубку, закурил и молча вышел вон.
      Федор проводил отца глазами, перевел взгляд на мать. Хивря сидела на постели, низко-низко опустив голову. Видно, обоим, и отцу и матери, стало стыдно перед сыном...
      Федор тяжело и глубоко вздохнул, встал и молча полез на печь.
      - И как это ты, не поглядевши, взял да сразу и брякнул! - улегшись спать, выговаривала Хивря Грицьку.
      - А черт его знает! - оправдывался тот.- Вечерело, я не видел.
      - Расскажи, как все вышло?
      - А Федор спит?
      - Спит. Не бойся.
      Грицько стал рассказывать, как он в городе увидел Загнибеду, как они здорово выпили с ним и затеяли разговор о своих удачах и неудачах. Загнибеда рассказывал о своих торговых делах, о том, кого и когда он надул и как его самого надували... Грицько рассказал про Федора и просил посоветовать, как пособить горю. "Это дочка того Притыки, который замерз?" - спрашивает Загнибеда. "Того самого".- "Деньги после него остались?" "Осталось пять рублей".- "Ладно. Все будет в порядке. Я напишу расписку от него, будто бы он деньги у меня занял. Представим в суд. Если нечем будет заплатить, суд обяжет дочку отслужить. Вот ты и сплавишь ее, покуда сын выздоровеет".
      Тяжкий вздох и еще более тяжкий плач послышался в хате. Это Федор заплакал, слушая страшный рассказ отца. Грицько ткнул Хиврю в бок подвела, мол! - и забормотал что-то, как будто спросонок.
      Часть вторая
      В ГОРОДЕ
      1
      Ярко сияет весеннее солнце на чистом небе; весело пляшут длинные его лучи в прозрачном воздухе; теплый ветер дует с юга над землей и помогает солнцу в его работе... Всюду тает почернелый снег. Вешние воды бегут с крутых холмов в глубокие долины, размывают залубенелую землю и мчатся по оврагам к реке. А там полно воды и льда уж не видно. Еще один такой день и - вода взломает лед, разобьет-расколет и понесет вниз, громоздя льдину на льдину. Заревет-заклокочет вода, ломая мостки, сметая на пути шаткие преграды, принося людям ущерб и потери. Пустяки! Вода прибудет - и убудет; вот бы снег поскорее сошел, поскорей бы солнце да теплые дожди распарили землю, зазеленели бы черные поля... Тогда только мужицкое сердце встрепенется, надежда в нем проснется! Тогда только станет мужик прикидывать - каково ему будет: голодом ли зимою сидеть, или станет хлеба и на продажу?.. Горька и тяжка ты, мужицкая доля! Ранними туманами покрыта, частыми дождями полита, кровавым потом омыта! Несносным бременем придавила тебя жизнь: податями умучила, тяжким трудом изнурила, землей-матушкой обделила!.. А всё каждую весну сердце радуется, оживает в нем обманщица надежда...
      Только сердце Приськи не радовалось в эту весну, когда провожала она Христю в город, на службу. К чему весна, коли не с кем встретить ее? К чему тепло да красное солнышко, когда не греет уж оно застывшей души, оцепенелого сердца? К чему зеленые поля, пышные огороды, коли ей по ним не ходить, добра с них не собирать?! Было у нее одно добро, день и ночь, не покладая рук, она ради него хлопотала-трудилась... Теперь и это добро у нее отняли! Пришли, силою взяли... и уведут и отдадут чужим людям на работу тяжкую, подневольную, на попреки постылые, на брань и укоры гневные!.. За что? Почему? Что она кому сделала?.. перед кем провинилась, за что на нее такая напасть?!
      Не радовалось и сердце Христи, когда она чем свет, попрощавшись с матерью, с деревней, шагала по столбовой дороге в город, уходила в люди. Позади - слезы и материнское горе; впереди - неведомая доля... добрая иль злая она, эта доля?.. Откуда ей доброй-то быть?.. Разве от добра бросает человек родную сторонку и уходит к чужим людям работать на них, служить им?.. Все ниже и ниже клонится голова Христи, все чаще и обильней катятся слезы из глаз... Не замечая их, Христя прибавляет шагу: не идет, бегом бежит...
      Не одна она шла. Из волости за нею прислали сотского Кирила, чтобы он доставил ее на место - проводил и оберег в пути. Это уж Грицько Супруненко так для нее постарался!
      Кирило - немолодой приземистый мужик, с круглым лицом, рыжими усами и мохнатыми бровями, из-под которых кротко глядят добрые карие глаза. Христя давно его знает. С тех пор как стали выбирать сотских, Кирило - бессменный сотский. Другие отслужат год - и отпрашиваются, а он - нет. На волю он вышел из дворовых, без надела, сколотился кое-как на хату, приписался к марьяновскому обществу и как стал сотским - так и по сию пору служит... От общества ему полагалось сколько-то ржи, пшеницы, ячменя, гречихи... Невелик был этот сбор, но Кирило никогда не жаловался, зато его жена, Оришка, старая сварливая баба, не раз попрекала мир. Все знали, что Оришка ведьма, и понемножку прибавляли Кирилу плату, опасаясь, как бы ведьма не сделала худа. Тем и жил Кирило,- больше в волости да при волости, чем дома. Туда забегал он не часто; разве уж очень приспичит, ну, тогда зайдет. Не любил он грызни, а Оришка, наоборот, любила пилить. Он убегал от нее в волость или к кому-нибудь из односельчан. Христя часто видела его у отца. Беда ли случится какая, напасть ли придет - отец, бывало, все Кирила ищет: ему первому расскажет. Жалуется, бывало, на злую долю, на лихих людей, а Кирило утешает: "Все,- говорит,- пустое, кроме правды святой. Хоть и худо нам, заели нас нужда да враги,- но правда на нашей стороне. Не унывай, брат! Помрут, как и мы, грешные, наши обидчики. Помрут и ничего из награбленного не возьмут с собою. Смерть, она всех равняет..."
      Тихой речью, душевным и теплым советом, разумными доводами Кирилу не раз удавалось рассеять горе отца, успокоить его оскорбленное сердце...
      Отчего же теперь Кирило молчит? Отчего не уймет он горьких слез осиротелой дочки своего бесталанного друга?.. Он еле поспевает за нею,- так торопится она вперед, понуря голову.
      - Полегче... полегче, доченька,- говорит он.- Не торопись! День велик, да и путь не близкий, устанем... Лишь бы к вечеру до города добраться. Пожалей мои старые ноги, да и свои побереги - еще долго им придется вышагивать!..
      Христя замедлила шаг. Поровнявшись с нею, Кирило вынул трубку и стал ее набивать. Шли молча. Чем дальше они подвигались, тем больше и больше таял снег, покрывался водой; ноги вязли, временами приходилось просто брести по воде. Солнце поднималось все выше и выше, пригревало все сильней и сильней, золотило бугры, сверкало в лужицах талой воды... Становилось тепло, даже жарко. Пот выступил у Кирила на лбу и на скулах. Сдвинув шапку на затылок и накинув армяк на плечи, он плелся за Христей, размахивая длинной палкой, обходя по обочинам лужи. Трубка у него дымилась, оставляя в чистом, прозрачном воздухе сизый след... Христя шагала прямо по дороге.
      - Ну, сегодня снегу поубавится! - снова начал Кирило, желая завязать разговор.- Ишь, какая каша, полно воды!.. Хоть бы добраться до города... Там, на Гнилом переходе, воды теперь, верно, по колено. Чего доброго, не пройдем. И утонуть можно,- угрюмо прибавил он, потеряв надежду вытянуть из Христи хоть слово.
      - Да хоть бы уж! - горько промолвила она.
      - Что хоть бы? - спросил Кирило.- Утонуть?
      - Да! - отрезала Христя, утирая слезы.
      - Господи помилуй! Чего это тонуть? Как ни горько иной раз бывает, а все жить лучше... Не пристало тебе, молодой, такие слова говорить. Пусть уж мать горюет, что одна осталась в доме беспомощная, а тебе что? Молодая, здоровая... Что тебе, работа страшна? Да ведь в городе такая работа, что в деревне против нее в десять раз тяжелей. Что там за работа? В поле не ходить, не жать, снопов не вязать... Домашняя работа. Как говорится: вымой, приберись, да и спать ложись! Не горюй, девка! Было бы здоровье, а работа что?! Я сам, пока по свету мыкался, служил там и все хорошо знаю. Кабы не своя хата да не работа для мира - и сейчас пошел бы служить... Ей-же-ей, не лгу! Уж одним тем хорошо в городе, что народу много. Хоть и чужие, а ты про то не думай, что чужие. С чужими иной раз лучше, чем со своими: ты их не знаешь, они тебя не знают,- не станут допекать... Не то что здесь!
      Не впервые Христя слышит про городскую работу, не Кирило ей про нее говорил, Марина Кучерявенко, ее подруга, уже третий год служит в городе. Как-то на святки она приходила домой и рассказывала, что нет ничего лучше, как служить в городе: и работы немного, и работа легкая, и народ такой вежливый, и платят хорошо... За два года Марина полный сундук накопила всякого добра: и платков, и рушников, и кофт, и плахт, да еще кожушок хороший. В деревне за десять лет столько не купишь... Отчего же мать плачет? Отчего убивается? Целая неделя прошла после суда, и всю эту неделю день и ночь мать плакала, не переставая, и все рассказывала ей о горькой подневольной службе у чужих людей... Никто тебе слова доброго не скажет; обидят тебя - никто не заступится; захвораешь - никто не спросит, что с тобой, а работать заставят... Нанялся - продался!.. И таким безнадежным и страшным голосом рассказывала все это мать, такими жгучими слезами обливала каждое слово!.. А вот Кирило совсем другое поет... и Марина не то говорила... Где же тут правда и где ложь?.. Ведь и мать служила смолоду, и мать все это хорошо знает... Да ведь и люди служили и теперь вот служат... Может, когда мать служила, было хуже, жилось тяжелей?.. Как в тумане Христя, как в пустыне в темную осеннюю ночь!.. А может, как у кого: у одних - хорошо, у других - худо. Ну, а как же у Загнибеды?
      - Дяденька! - сказала она.- Вы знаете Загнибеду? Что это за человек? Какая у него служба? Какая работа?
      - Загнибеду? Х-хе! - вынув изо рта трубку и сплюнув, переспросил Кирило.- Загнибеду? Как же мне его не знать, если он у нас в волости писарем был? Хорошо знаю. И отца его знал. Пузатый такой, головой служил... Лют был, не приведи бог! За подати, бывало, голых людей на мороз выводил и водой обливал. Ну, да и сын штучка! Правда, людей на морозе он не обливал, зато драл с живого и с мертвого... Не человек, пиявка был, пока служил писарем! Ну, а теперь не знаю, может, и переменился. Наши мужики рассказывали, что он очень бывает рад, когда своих встретит в городе,- и напоит и накормит... Не нас, понятно, бедноту, а богачей...- отрывисто рассказывал Кирило, подчеркивая отдельные слова.
      - Ну, а работа у него,- продолжал Кирило,- какая ж у него работа? Он, как перестал служить писарем, по торговой части пошел, не то прасолом стал... черт его знает! Вот и гляди, какая у него должна быть работа. По дому работа... Жена у него, говорят, усердная хозяйка и хорошая женщина; а впрочем, я ведь ее не знаю... Детей нет и не было... Кому только все это добро достанется?.. А добра много... Разве только он пропьет; здорово, говорят, заливает... Да ты, девка, не верь. Всего ведь не переслушаешь. Чего люди не наговорят! Своему глазу верь. Вот послужишь, так и увидишь, какой он, этот Загнибеда... Лих, говорю, был, пока писарем служил,- без рубля за паспортом не ходи. Вы, говорит, на заработки уходите деньги лопатой загребать, а тут - с голоду подыхай. Гони рубль! Ну, и гонишь, да еще в шинок ведешь, чтобы допьяна напоить... Вот он какой был, ну, а теперь - не знаю...
      Христя тяжело вздохнула.
      - А ты не вздыхай! Чего тебе? Худо будет, так не только свету, что в окошке,- на улицу выйдешь, больше увидишь... Лишь бы ты была хороша, а там хорошей служанкой дорожат... Это тебе не деревня... А вот и Гнилой переход! - воскликнул Кирило, спускаясь в балку, по которой пробегал небольшой ручеек.
      - Х-хе!.. Еще ничего. Воды немного - и перескочить можно! - крикнул Кирило, разбегаясь, чтобы перескочить через ручей. Не успел он прыгнуть на кочку, как тут же провалился по пояс.
      - Ведь вот поди же! - воскликнул он, выкарабкиваясь.- Ах ты черт, полные сапоги набрал.
      Христя, стоя на другом берегу ручья, вся затряслась, когда Кирило провалился. Ей показалось, что он тонет. Когда же Кирило выкарабкался, весь мокрый, ее разобрал смех.
      - Хотели, дяденька, по-молодецки? - улыбаясь, спросила Христя.
      - А вышло - черт знает по-каковски! - промолвил Кирило, направляясь на мостик, чтобы переобуться. В сапогах у него хлюпала вода.
      Христя тоже взошла на мостик и, опершись на перила, поджидала, пока Кирило переобуется.
      - Вот тебе и перешел и ног не замочил! - сердился Кирило.- И понесло меня, черт бы его подрал! Думал - бугорок, откуда там вода возьмется?.. А это снегом сверху присыпало, а под ним воды - дна не достанешь...
      - Вы бы, дяденька, немного подождали, обсушились,- советовала Христя,а то как же мокрыми онучами ноги обертывать?
      - Как? Вот как! - крикнул Кирило, обвертывая онучей ногу.
      - Как бы не захворали...
      - А захвораю - что ж поделаешь? Двум смертям не бывать, а одной не миновать!
      Христя замолчала, побаиваясь, как бы Кирило, чего доброго, еще не заругался. Замолчал и Кирило; переобувшись, он встал, поглядел на ноги, надел армяк в рукава и, взяв палку, снова зашагал по дороге.
      Шли молча. Христя боялась первая начать разговор. Кирило тоже молчал. На ходу он то и дело поглядывал на сапоги, словно проверял, целы ли они еще, крякал, сплевывал...
      - Ну-ка, постой! - сказал он, дойдя до Иосипенковых хуторов.- Здесь отдохнем, подкрепимся. Половину дороги прошли - хватит!
      Кирило повернул к усадьбе. Христя остановилась, не зная, идти ей за ним или подождать на дороге.
      - А ты чего стала? Пойдем. Люди добрые - из хаты не выгонят.
      Две большие собаки бросились на них из-под амбара.
      Высокая и стройная молодица выбежала встретить гостей.
      - Цыц, проклятые! - крикнула она, швыряя в собак, ком снега. Белое, словно выточенное из мела лицо молодицы покрылось легким румянцем; бархатные глаза на мгновение вспыхнули.
      - Здравствуй, Марья! Ты ли это? - спросил Кирило.
      Молодица не то улыбнулась, не то глазами блеснула.
      - Да, я! - ответила она со вздохом.
      - А Сидор дома? - спросил Кирило.
      - Нет его. В город поехал. Одна мать дома... Как завела руготню, никак не уймется... Заходите в хату!
      В хате они застали старую грузную бабу. Широкое лицо ее избороздили глубокие морщины; губы толстые, отвислые; нос шишковатый, с черной бородавкой на кончике; злые глаза зеленым огнем горят из-под насупленных бровей... Христе она показалась ведьмой.
      - Здравствуй, Явдоха! - поздоровался Кирило.
      Явдоха, сидя на лавке, только глазами сверкнула.
      - Как живете-можете?
      - Э, живем! - надтреснутым голосом сказала старуха, будто ударила в разбитый колокол, так что Христя вздрогнула.- Какое там житье!.. Вот уехал Сидор из дому, а мы и ручки сложили,- говорила она, поглядывая зелеными глазами на Марью.
      Лицо у Марьи еще больше побледнело, а глаза еще сильней разгорелись. Она бросила на Явдоху пронзительный взгляд, покачала головой и молча вышла из хаты.
      - Вот так всегда! - проворчала старуха.- Хоть бы слово выговорила: словно отроду немая или - прости господи! - язык у нее отнялся... А чужие люди зайдут в хату, так она с ними хи-хи-хи да ха-ха-ха, целый день готова смеяться! А для матери слова не найдется! Ну, и взял себе Сидор жену! Ну, и выбрал пару! Говорила ему, не бери ты городскую, проклятущий это народ! Там им в городе свобода, приволье, нет им никакого удержу... Вот они и привыкают сложа руки сидеть, по семь воскресений на неделе праздновать! А придет такая в дом,- так ты ей пить-есть подай, а сама она, черт бы ее подрал, палец о палец не ударит... Где уж там от прислуги добра ждать? Привыкнет чужим бросаться, так и на свое наплевать... Говорила Сидору: не бери, сынок! Возьми лучше Приську Гаманенко,- будет она и тебе жена и мне невестка... Так парень ведь, прости господи, с придурью!.. Коли не на ней, так ни на ком больше не женюсь... Обошла, видно, дурака; опоила городская прислужница чертовым зельем!.. Не послушался... А теперь вот бейся с нею, мучайся!.. Он ведь никогда дома не сидит: все его носит куда-то,- вот и не видит, как матери достается!.. Ох, наказал меня господь! Думала отдохнуть на старости,- вот и отдохнула! - тяжело дыша, закончила старуха.
      На некоторое время в хате воцарилось молчание. Кирило сидел у стола и оглядывал хату; Христя стояла у порога.
      "Вот что про нашу сестру поют,- думала она.- И прислужница, и непутевая, и такая-сякая... Господи!" - Сердце у нее мучительно сжалось; слезы застилали глаза.
      - Да вот, знаешь, Явдоха, что с нами-то случилось,- прервал Кирило томительное молчание. Он стал рассказывать о том, как провалился на Гнилом переходе.
      Неся в руках вязанку дров, в хату вошла Марья. Видно было, что ноша ей не по силам, она совсем согнулась, бледное лицо ее покраснело.
      - Ну и тяжелые! - простонала Марья и бросила вязанку. Поленья с грохотом упали на землю. Старуха так и подскочила.
      - Да что это, покоя от тебя нет! - закричала она.- Набрала дров, дурья голова, что не поднимешь, и швыряешь их тут... Печь развалишь к чертовой матери!
      - Где печь, а где дрова...- негромко возразила Марья.
      Старуха потемнела.
      - А с полом что сделала? Давно ли мазала? Десять раз на неделе мажешь...
      - Да будет уж вам. Оставьте немножко на завтра,- не то с усмешкой, не то с укоризною промолвила Марья. Старуха покачала головой и плюнула.
      - Что это ты, девка, стоишь? Отчего не присядешь? - повернулась Марья к Христе.- Садись отдохни. Куда вас бог несет?
      - В город,- ответил Кирило, пока Христя робко присаживалась на лавку.
      - Зачем? На базар?
      - На базар. Ее вот продавать,- пошутил Кирило, кивнув головой на Христю.
      Марья внимательно поглядела на нее.
      - Ее? - спросила она, сверкая глазами.
      - Да! - ответил Кирило.
      - Смотрите, дяденька, не продешевите. За такую молодую и хорошую девушку берите хорошую цену! - пошутила Марья.
      Старуха заерзала, точно ее кто укусил, поднялась и пошла из хаты.
      - Куда это ты, Явдоха?- спросил Кирило.
      Явдоха промолчала и не оглянулась; только проходя мимо Марьи, сердито засопела.
      - Что это она такая сердитая? - спросил Кирило, когда Явдоха скрылась в сенях.
      Марья покачала головой.
      - Она всегда такая! Разве у нас как у людей? Сущее пекло,- так все и кипит!
      - Куда ж это она?
      - Пойдет другую невестку пилить. То меня грызла, а теперь к другой пошла.
      Разговор снова оборвался. Марья подбрасывала в печь дрова.
      - Вот что, Марья,- сказал, помолчав, Кирило,- нет ли у вас чарки горелки? Сказать по правде, провалился я по дороге... промок, а теперь что-то ломает всего.
      - Я сейчас.
      И Марья, подбросив дров в печь, выбежала из хаты и вскоре вернулась с бутылкой.
      - Вот это хорошо! Вот это мило!.. Так по животу и пошла!- сказал Кирило, выпив чарку.
      - Ну, а все-таки зачем вы идете в город?- допытывалась Марья.
      Кирило начал рассказывать. Христя, слушая его рассказ, так опечалилась, что не выдержала - заплакала.
      - Чего ты, девка, плачешь? Не плачь, не горюй. В городе хорошо жить. Я сама там служила и кляну себя, глупую, что поторопилась замуж... Что здесь? Одна неволя... А грызни сколько?! Вы на минутку зашли, да и то без ругани не обошлось. А каково мне день и ночь ее слушать!.. Ну их совсем! Погожу еще, потерплю немного,- не угомонится старуха - уйду! - махнув рукой, сказала Марья.
      - Ну, это ты глупости надумала! - возразил Кирило.- А как же Сидор? Хозяйство?
      - Ну их... с их хозяйством! А Сидор, если захочет, другую найдет!
      - Вот тебе и на! - мрачно сказал Кирило.- Для чего же он на тебе женился? Чтоб другую искать?
      - Мочи моей больше нет терпеть! - горько промолвила Марья.- Мочи моей нет, и все! Уж я на своем веку натерпелась, знаю, что не сахар...
      - Да это забылось...
      - Нет, не забылось,- возразила Марья с глубоким вздохом. - Такое не забывается.
      Немного помолчав, она снова начала.
      - В городе? Да в городе только и жизнь! Там приволье, там люди... Никто тебя не замечает, никто не пилит, не грызет и поедом не ест, как тут вот... И встанет солнце и сядет солнце, а ты только и слышишь: гав-гав-гав! гав-гав-гав! Да я когда служила последний раз, так как сыр в масле каталась... Работа не трудная,- вытопи печь, свари поесть, подай - да и гуляй себе весь день и всю ночь... Никто не спросит: где была, куда ходила?.. А здесь?.. Да пропади оно пропадом! - крикнула Марья, и в черных глазах ее блеснули слезы.
      - Уж такой ты, Марья, горожанкой уродилась,- сказал со вздохом Кирило.
      - Такой и помру! - отрезала Марья. Все надолго замолчали.
      - А что, девка, посидели, пора и честь знать! - сказал спустя некоторое время Кирило, поднимаясь из-за стола. Христя тоже встала.
      - Прощай, Марья! Да выкинь из головы эти мысли,- сказал Кирило.
      - Прощайте! Дай бог вам счастья!..- ответила ему Марья.- Может, встретимся когда в городе, так вспомните,- обратилась она к Христе.
      Христя и Марья сразу друг дружке понравились, почувствовали друг в дружке что-то близкое, родное.
      - Что это за люди? - спросила Христя у Кирила, когда они отошли немного от хутора.
      - Какие люди? - поглядев вперед, спросил Кирило.
      - Там... где мы были. На хуторе.
      - Люди? Иосипенки... Они мне дальними родственниками доводятся... Ничего - хорошие люди. Если бы не старая карга, а то всех поедом ест, как ржа железо. Больше всего Марье достается. Да и сама Марья, бог ее знает, чуднaя какая-то!
      Христя не спрашивала, почему Марья чудная, а Кирило больше не рассказывал. Понурившись, они молча плелись нога за ногу. Что думал Кирило - бог его знает, а Христя... Христя думала про чуднyю Марью, про свою мать, про деревню... Мысли кружились, как голуби, от тоски щемило сердце.
      Солнце спускалось все ниже и ниже. Дорога все больше чернела, покрывалась водой. Все чаще попадались прохожие и проезжие; Кирило и Христя молча проходили мимо них. Но вот засинел лесок на горе; дым и пыль поднимались из-за него; глухой шум доносился до путников. Тоска в сердце Христи все росла и росла.
      Дойдя до леска, они повернули направо. Широкая дорога, покрытая талым снегом, змеей поползла в гору. Молча, понурившись, они поднимались все выше и выше.
      - Вот тебе и город! - сказал Кирило, когда они поднялись на гору.
      Перед ними в долине раскинулся город. Широкие улицы, как реки, перерезали его вдоль и поперек. Вдоль улиц, как стражи, выстроились высокие каменные дома, кирпич краснел, блестели побеленные стены. В небо уходили острые шпили церквей; вокруг них на небольших площадях теснились лавки. Как муравьи, сновали и суетились люди. Всюду слышен был говор и крик, смутный гомон и гул... Заходящее солнце, как кровью, заливало город багровым светом.
      Христе стало страшно... Город показался ей хищным зверем, притаившимся в яме; разинув кровавую пасть с белыми острыми клыками, он, казалось, вот-вот бросится на нее. - Ну, девка, постояли и хватит, пора идти!- сказал Кирило, как в колокол ударил.
      Христя затрепетала, как подстреленная... Слезы ручьем полились у нее из глаз.
      2
      - Сам черт ввяжись в это дело, и то такого не выдумал бы!.. Пост на исходе, а у меня одной щуки целый воз не распродан, чехони две бочки... сорокаведерных. А тут еще оттепель... Тьфу! В лавку не войдешь...воскликнул Загнибеда, явившись вечером домой.
      У Христи руки похолодели, когда она его увидала. Огромного роста, лицо длинное, усищи рыжие, острый горбатый нос, под нахмуренными бровями, как два уголька, горят не желтые, а прямо красные, как у кролика, глаза. Одет он был по-мещански в долгополый суконный чекмень, который доходил ему до самых сапог, широкая барашковая шапка пирожком, как сковорода, прикрывала его длинную голову. Лицо, фигура, поступь - все говорило о том, что это человек сильный, решительный; такой ничего не испугается, ни перед чем не остановится. А красные кроличьи глаза выдавали лукавую душу, ехидные замыслы: каверзность писаря побраталась в них с хитростью лавочника.
      - А это кто, Олена? - обжегши Христю быстрыми глазами, спросил он у жены, молодой, исхудалой женщины с бледным лицом и голубыми глазами. Казалось, само небо отразилось в ее светлых зрачках.
      - Да это служанка,- ответила та тихим приветливым голосом, словно легкой рукой коснулась струны.
      Загнибеда стал посреди кухни, бросил взгляд на жену, потом на Христю, которая, понурясь, стояла у порога; потом снова на жену и снова на Христю... Так орел с высоты всматривается в добычу, выбирает, какая повкусней.
      Невысокая Христя с полным розовым лицом, молодыми ясными глазами, черными бровями так непохожа на исхудалую Олену. Та, бледная, увядшая, как поблеклый цветок; эта - только что расцвела... У Загнибеды глаза загорелись, когда он глянул на круглый невысокий стан Христи.
      - Насилу дождались вашей милости! - неласково поздоровался он с нею.Ты что так задержалась?- спросил он затем еще неласковее.
      У Христи душа похолодела, потемнело в глазах.
      - Петро! - сказала Олена, покачав головой.
      Загнибеда взглянул с усмешкой на Христю, потом на жену и молча пошел в комнаты.
      - Давай, девка, самовар,- сказала Олена и полезла в шкаф.
      Христя не помнит, как выбежала в сени, как схватила кипящий самовар и бегом внесла его в кухню.
      - Туда, туда... В комнату неси, Христя, и поставь вон на тот стол,распоряжалась Олена, доставая из шкафа посуду.
      Христя застала Загнибеду уже за столом. Он сидел, развалясь на стуле, и быстрым взглядом окидывал комнату. Когда Христя вошла, он так и впился в нее своими острыми глазами. Она чувствовала, как пронизывает ее насквозь этот пристальный взгляд, добирается до самого сердца, смущает душу... Христя дрожала всем телом, и самовар трясся у нее в руках,- она, наверно, уронила бы его, если бы не поторопилась поставить на стол. И все же она не смогла удержать его,- самовар покачнулся, плеснула вода. Крутой кипяток побежал по руке Христи на стол... У девушки невыносимо заболели пальцы, но она даже не пикнула, даже не поморщилась,- только вспыхнула вся, как огонь.
      Загнибеда посмотрел на стол, где от лужицы поднимался пар, а она так и обмерла... "Что я натворила! Что теперь будет?" - думала она. Загнибеда молчал, она точно окаменела.
      - Вишь, на стол пролила! - тихо сказала хозяйка, входя с посудой.Возьми вон там тряпку и вытри.
      Христя в одно мгновение вытерла стол.
      - Проворная!- буркнул ей вслед Загнибеда, когда она выходила из комнаты.
      - Ничего, девка расторопная,- прибавила Олена.
      Дальше Христя ничего не слышала. От нестерпимо жгучей боли в пальцах она света невзвидела. Ей хотелось кричать, а она боялась дохнуть. Горячие слезы залили ей лицо... Она то прижимала ошпаренную руку к груди, то трясла ею, то поднимала к губам и дула на нее,- боль не унималась. Она слышала, как в комнате звенит посуда и хозяева прихлебывают чай.
      - Налей-ка мне еще,- попросил в четвертый раз Загнибеда.- И соленого как будто не ел, а здорово пить хочется.
      "Они чаи распивают, а я места себе не найду",- всхлипывая, думала Христя.
      - Тише...- сказала, прислушиваясь, Олена.- Мыши скребутся?
      Загнибеда умолк, а Христя не могла удержаться. Как раз в то мгновение, когда в комнате воцарилась тишина, из груди ее вырвался стон, и она снова заплакала.
      - Плачет? - догадался Загнибеда.
      Христя смолкла, затаив дыхание.
      - Христя! - позвала ее Олена.
      - Так она Христя? Христя в монисте! - сказал Загнибеда.
      - Христя! - снова позвала Олена, не дождавшись ответа.
      - Че-его? - со слезами откликнулась Христя.
      - Ты плачешь? Чего? Поди сюда.
      Христя вошла, заплаканная, придерживая обожженную руку.
      - Чего ты? - допытывалась Олена.
      - Да ничего! - нетерпеливо ответила Христя и направилась в кухню.
      - Как ничего? Говори - чего плачешь?
      - Пальцы обожгла.
      - Чем?
      Не успела Христя ответить, как что-то булькнуло, кто-то прыснул... и залился раскатистым хохотом.
      Это Загнибеда, хлебнув чаю, не выдержал, прыснул и расхохотался.
      - Ну, чего ты? - с удивлением опросила Олена.
      Загнибеда хохотал... Он весь трясся, лицо у него посипело от натуги. Как ножом, полоснул Христю по сердцу этот смех, боль в руке стала от него еще нестерпимей. Но вот Загнибеда поперхнулся, закашлялся...
      - Знаю... Ох, ну его совсем! - крикнул он, прокашлявшись, и стал рассказывать, как Христя обварила руку.- Ну, и терпеливая же, а все-таки не выдержала! - прибавил он с усмешкой.
      Христе стало еще тяжелей, еще больнее: это он над нею насмехается, над нею хохочет! "Чтоб ты лопнул, проклятый!" - подумала она, обливаясь слезами.
      - Ты бы, глупая, что-нибудь сделала. Тертой репы приложила, что ли,посоветовала Олена и выбежала в кухню. Она нашла репу, натерла на терке и приложила Христе к красным пальцам.
      Христе стало полегче: рвет, дергает, горит, но хоть болит уже не так сильно. А Загнибеда в комнате никак не может успокоиться. Затихнет на минуту и снова зальется хохотом.
      - Ну, чего ты хохочешь? - крикнула на него Олена.- С ума спятил, что ли? Девка места себе не находит, а он хохочет...
      - Если б ты знала... Если б ты видела... Ведь это при мне было... На моих глазах... Как плеснет себе кипятком на руку... И сразу так вся и вспыхнула! Но хоть бы слово проронила... Вот дура! Сказано: деревня, дубина стоеросовая!
      И без того Христе было досадно, а когда она почувствовала горькую правду слов Загнибеды, ей стало еще досадней. В самом деле: почему она не сказала сразу, что обожглась? Приложили бы тертой репы, и она не мучилась бы так долго, не плакала. Так нет же, побоялась. Кого? Чего? Всего!.. И того, что пролила воду на стол, и того, что хозяин на нее смотрел... А все потому, что деревня, дубина стоеросовая!
      Тут снова послышался раскатистый хохот Загнибеды. "Ну и язва этот Загнибеда! Ну и заноза! Кому горе, а ему смех..." Ей вспомнились слова Кирила: не человек, пиявка! "Пиявка, сущая пиявка!" - думалось ей. Пиявкой был, пиявкой и останется! А ей целых полгода придется пробыть у него, полгода придется слушать докучные речи, ехидный хохот... Господи! сегодняшний вечер ей выдался вечностью, а ведь впереди целых полгода! Он же все соки из нее высосет... Недаром жена у него такая пришибленная, замученная... Натерпелась, видно, бедная, на своем веку!