По знакомой дороге Христя пустилась домой. То небо все было затянуто тучами, а в этот день солнце, вырвавшись из плена, показалось из-за горы в багровом сиянии и, искрясь и сверкая, покатилось по чистому небу. Лучи его, отраженные белым снегом, двоились, троились, взлетали вверх и снова падали на землю. Столько было света, что даже глазам больно! Золотые зайчики так и прыгали в морозном воздухе. И мороз ударил - так и сеет колючие иглы, так и жжет! Он словно на бой вышел с солнцем: откуда, мол, взялось оно, незваное, нежданное? Он звал на помощь своего непоседливого брата - ветер - и ярился, что тот замешкался где-то со своими завесами, тучами; он окутывал землю туманом, инеем нависал в лесу на деревьях, унизывал стрехи ледяными сосульками, рисовал узоры на стеклах... Христе не случалось еще бывать на таком морозе,- сквозь рубище он добирался до самого тела, жег и щипал, слеплял ресницы, выдавливал слезы из глаз. Христя ни на минуту не останавливалась, то и дело притопывая на ходу, чтобы хоть немного согреть закоченевшие ноги. Она то притопывала, то пускалась бегом, словно бежала сама с собой наперегонки, то, утомившись, еле-еле брела. И все-таки она брела дальше и дальше. В сердце ее под рубищем теплилась надежда и гнала ее вперед, манила в Марьяновку; тут, в дальней дороге, и голод, и холод, и страдания, зато там своя хата, тепло...
      Был обеденный час. Вдали замаячили Иосипенковы хутора, окруженные ометами соломы. Дома ли живет Марья, или мыкается по свету? Зайти обогреться. Если Марья дома, приятно будет встретиться со старой знакомой. Она была так добра к ней и теперь, наверно, обогреет и накормит ее. А Христе хочется есть: она вышла без завтрака: завтракать-то ей было нечего.
      Христя ускорила шаг: голод и холод и желание поскорее увидеть Марью гнали ее вперед. От Марьи недалеко Марьяновка, она расскажет ей, что слышно о родной деревне. Скорее, скорей! Вон дородная молодица, одетая, несмотря на холод, в легкую кофтенку, достает воду из колодца... Скрипит и гудит колодезный журавль, поднимая вверх под нажимом сильной руки свое коромысло и большую бабу. Вот он поднялся вверх и снова опускается вниз. Скорей! Красными, как свекла, руками молодица уже снимает с крюка ведро и скоро уйдет в хату. А кто проводит Христю через двор?.. Тут такие злые собаки! Скорей, скорей!
      Христя добегает до забора. Вот из-за перелаза блеснуло и лицо молодицы, белое-белое, с черными глазами и бровями. "Да ведь это Марья! Сам господь посылает ее мне".
      - Марья, здравствуй! - крикнула Христя в то самое мгновение, когда Марья, перегнувшись немного набок, повернулась и пошла с полным ведром к хате.
      - Марья! Ты слышишь?! - крикнула еще раз Христя.
      Марья остановилась, оглянулась.
      - Подожди! Проводи меня, а то у вас тут собаки!
      Марья поставила ведро на снег и, прикрыв рукой глаза, с удивлением смотрела на оборванную нищенку, которая окликнула ее.
      - Здравствуй, говорю. Не узнаешь? - подходя к Марье, говорит Христя.
      Та присмотрелась, пожала плечами.
      - Не узнаю,- ответила она.- Кто же вы будете?
      - И не диво, что не узнаешь. Меня никто не узнает. Пусти, ради бога, в хату обогреться, там и увидишь, кто я.
      - Что ж? Заходите, места хватит,- говорит Марья, поднимая ведро, как перышко.
      Они вместе вошли в сени, из сеней в хату. Всюду чистота, порядок посмотреть приятно, а тепло - прямо звон стоит в хате!
      - Здравствуй в хате,- поздоровалась Христя.
      - Здравствуйте,- ответила Марья.
      - Кто там? Свои или чужие? - послышался с печи мужской голос.
      - Да бог его знает, Сидор, свои ли, чужие ли. Какая-то баба или девка меня узнала, а я ее никак не признаю. Просится погреться.
      - Что ж, можно. В хате тепло. На печи и вовсе душно, ну ее совсем,слезая с печи, говорит Сидор.
      - Ты бы подольше полежал,- смеется Марья.
      - Что это ты, как тебя звать, стоишь у порога? - повернулся Сидор к Христе.- Раздевайся да полезай на печь, коли озябла.
      Христя не знает, как быть. Сбросить ли дерюжку, которой она закуталась до самых глаз, или нет? Как показать людям свое изуродованное лицо!
      - Не узнаете, пока сама не скажу,- робко говорит Христя, снимая дерюжку.
      - Ого? - крикнул Сидор.- Нос-то отморозила или откусил кто?
      - Отморозила, -сквозь слезы хрипло ответила Христя.
      Сидор умолк, а Марья так и впилась в Христю глазами.
      Что-то ты мне будто знакома,- заговорила она.- И голос знакомый, где-то я его слышала, и тебя где-то видела, только никак не вспомню.
      - Рубца помните?
      - Ну?
      - Мы служили у него.
      - Христя?! - воскликнула Марья.
      Христя виновато потупилась.
      - Боже мой! Где же это ты была? Откуда идешь, куда?
      Христя молчала.
      - Какая же это Христя? - спросил Сидор.
      - Да ты не знаешь. Из Марьяновки. Давно это было, еще твоя мать была жива, она шла в город с Кирилом и заходила погреться.
      - При царе Горохе, значит? - спросил Сидор, почесываясь.
      - При царе Горохе. Скотину иди поить, а то уж время обедать.
      - Да я и то собираюсь,- снимая с жерди кожух, отвечает Сидор.
      Он быстро оделся и вышел. Марья и Христя остались одни. Христя присела на постель около печи и понурилась. Она боялась поднять голову, показать Марье свое лицо. Какое оно было когда-то красивое, а теперь?.. А Марья вскинет на Христю удивленные глаза и тут же отвернется так неприятно ей смотреть на круглое лицо Христи с дыркой и пуговичкой вместо носа. Она догадывается отчего это, но боится спросить.
      - Куда же это тебя бог несет? - пересилила себя Марья.
      - Домой.
      - Куда домой? В Марьяновку?
      - Да.
      И опять они примолкли.
      - Что же там родные остались? - немного погодя опять спрашивает Марья.
      - Не знаю, есть ли родные. Отцовская хата осталась.
      Разговор опять оборвался.
      - Где, значит, ни побывала, куда ни заносило, а дома лучше.
      Христя молчала.
      - Так вот и я. Спасибо, бог прибрал свекровь. Теперь у нас с мужем лад. Вот уж третий год живем - брани у нас не услышишь.
      - Старое позабылось?- тихо спросила Христя.
      - Ну его! Не вспоминай. Самой страшно, как подумаю. Не ко времени, Христя. Вот и ты домой идешь, а, верно, как старое вспоминаешь.
      - Ох, вспоминаю! - вздохнула Христя.
      - Невесело, видно, вспоминать-то его, коли так тяжело вздыхаешь?
      Христя только рукой махнула. Тут вошел Сидор и заговорил про другое: стал жаловаться на холод, удивлялся, как Христя шла по такому морозу, торопил Марью, чтобы поскорее давала обедать, хоть нутро горячим согреть.
      Марья вынула из печи борщ, поставила на стол и пригласила Христю подкрепиться. Христя молча присела и, хотя ей очень хотелось есть, ела немного - почему-то вкусный обед этих добрых людей комом стоял в горле, мысль о своем уродстве не покидала ее, и она боялась поднять глаза на Сидора и Марью.
      Пообедав и поблагодарив хозяев, она сразу стала собираться в дорогу.
      - Куда это? - спросил Сидор.- По такому холоду?
      - Тут недалеко, в Марьяновку.
      - Смотри, ночь застигнет в дороге.
      - Да хоть ночью приду.
      -А где же там заночуешь?- вмешалась Марья.
      - Да где-нибудь заночую.
      И, поблагодарив хозяев, она вышла из хаты. Марья проводила ее за ворота и долго смотрела, как Христя, закутавшись в лохмотья, плелась по дороге.
      - Ушла? - спросил Сидор, когда Марья вернулась в хату.
      - Ушла.
      - Добегалась, что без носа осталась! - прибавил он, но Марья молчала. У нее так больно сжалось вдруг сердце!
      Христе стало легко, когда она далеко отошла от хуторов. Холодная и безлюдная пустыня казалась ей куда милее и родней, чем теплая хата, где она недавно грелась. Приветливые слова Марьи, ее гостеприимство, жалостливые взгляды, теплая хата - все-все казалось Христе таким горьким и безотрадным. К чему все это ей, отверженной? Чтобы почувствовать, как смущает добрых людей ее безносое лицо, какое вызывает у них отвращение? Бог с ними и с их жалостью! Безмолвная пустыня не гнетет так душу, как тесная хата, не спросит у нее, как дошла она до этого, куда несет свое горе, куда бежит?..
      И Христя все шла и шла, не думая о том, что идет к таким же людям, не помышляя о том, что вся Марьяновка вытаращит на нее глаза больше, чем Марья, что все в один голос спросят: зачем ты к нам приплелась?
      Короткий зимний день угасал. Ясное солнце скрывалось за горой, озаряя багровым светом чистое небо, по которому лишь кое-где плыли легкие облачка; от зарева по снежной равнине разливался оранжевый свет. Уныло и тихо было вокруг, мороз все крепчал. Только теперь Христю вдруг осенило: она поняла, что там, куда она идет, люди изумятся еще больше, что ее истерзают расспросами: откуда, зачем? Душа у нее похолодела, сердце заболело так, словно кто всадил в него и повернул острый нож. Она остановилась, безнадежно глядя вперед, туда, где бескрайняя степь сливалась с бескрайным небом, где чернела какая-то полоса, быть может, сама Марьяновка. "Ну, чего я туда пойду? чего?" - спросила она сама себя и повернула назад. Возвращаться?.. Нет. Она столько прошла. Чего стоил ей, голодной, один переход в трескучий мороз от губернского города. А что было там в городе? Еврей выгнал, насмеялся над нею; не набреди она на хибарку Марины, верно, пришлось бы ночевать где-нибудь под забором, а то и в поле. Христя повернулась и снова пошла по дороге в Марьяновку, только все тише и тише, словно что-то удерживало ее, не пускало. А тем временем солнце совсем скрылось, заря стала желтеть, мигать, на землю спустилась ночь, окутав мраком дальние равнины; в небе загорались звезды; блестящие и ясные, они усеяли все небо, словно кто высыпал их целый кош.
      Христя ускорила шаг. Теперь ночь, никто ее не увидит, не остановит, не начнет выспрашивать. Скоро все лягут спать, потому что завтра праздник воскресенье, никто ничего с вечера не делает. Разве только молодежь соберется на посиделки. Христя вспомнила посиделки, когда она была молодой, вспомнила девушек, своих подруг, вспомнила хлопцев, кто за кем бегал, кто по ком сохнул... Все они, как живые, стоят перед ее глазами, все мерещатся ей, она слышит знакомые голоса, шутки, смех... Христя забыла о том, куда она идет, какая она теперь стала, ей кажется, что она бежит на посиделки. И она шагает все быстрей и быстрей... под ногами у нее скрипит мерзлый снег, кровь приливает к сердцу, расходится по всему телу, греет ее... мысли роями поднимаются в голове, и всё такие веселые и приятные, легкие и беззаботные. А ночь все ниже и ниже спускается на землю, окутывает мраком белые поля, тьма застилает далекий простор. Белая дорога, словно из льда, протянулась, синеет, а кругом в поле искры, как цветочки, сверкают: и желтые, и синие, и зеленые. Это мерцают на снегу переливы сияния звезд,- Христя не идет, а бежит. Скрип и скрип, скрип и скрип! И этот скрип ее быстрых шагов сливается в непрерывный шум, будто кто-то жалуется или бранится, не умолкая. А вокруг мертвая тишина, только изредка треснет земля от мороза, словно кто выпалит из ружья, и треск разнесется в холодном воздухе. Христя вздрогнет и снова спешит вперед.
      Долго ей пришлось идти, пока она услышала вдалеке лай собак. О, слава богу, если это не Марьяновка, то какое-нибудь человеческое жилье. Попрошусь переночевать. Ноги у нее ныли невыносимо, пальцы щипало морозом. Лай все ближе и ближе. Вот и хата видна. Темно всюду, нигде ни огонька, а лай слышен впереди. Это, верно, выселился кто-нибудь на околицу. Христя прошла мимо хаты. Вон перед нею что-то зачернело, возвышаясь над всей окрестностью. Что это? Христя присмотрелась. Да ведь это церковь. Марьяновская церковь! Слава богу! Сюда через площадь налево стояла их хата, теперь там еврейский шинок. Христя перекрестилась и пошла.
      Видно, было уже поздно, потому что в хатах нигде не светились огни. Одни собаки встречали и провожали Христю, когда она проходила мимо огородов. Как все переменилось. Когда-то здесь был пустырь, а теперь он застроился, улицы стали. Узнает ли она свою усадьбу? "Да вот она!" воскликнула Христя, остановившись перед длинной-длинной хатой с жилой половиной по одну сторону и лавкой по другую. "Ишь чертов еврей, чего только не понастроил на чужой земле!" - весело подумала она, надеясь, что все это вскоре перейдет в ее руки.
      Она подошла к окну и постучала. В морозном воздухе гулко зазвенело намерзшее стекло; собаки, услышав стук, подняли лай.
      - Кто там? - донесся из хаты голос.
      - Пустите.
      - Кого пустить? Чего? - слышится голос еврея. Но вот раздался скрип, загремел засов. Дверь на улицу отворилась, и в черном проеме показалась борода еврея.
      - Пустите переночевать, просит Христя.
      - Куда ночевать? Тут тебе не постоялый двор. Проходи дальше! - крикнул еврей и запер перед ее носом дверь на засов.
      Христя осталась на улице. "Куда же идти? - думалось ей. - Куда, если это моя хата, мое добро. Чего я к чужим пойду?"
      И она опять постучала в окно. Тихо - ничего не слышно. Немного погодя погодя она опять стучит.
      - Пустите же, а то замерзну! - кричит она.
      - Иди, иди пока по шее не дал! - отвечает ей голос из хаты.
      "Чего доброго, и даст!" подумала Христя и пошла по улице. Собаки на соседних дворах кинулись в подворотни. Христя повернула назад. "Еще разорвут. Лучше я около лавки посижу, - все-таки там потише. До рассвета просижу, а там мы и на еврея найдем управу. Ты, чертов нехристь, переночевать меня не пустил, так я ж тебя среди зимы вышвырну из своей хаты!" - грозилась она, устраиваясь на лавочке под навесом, где было как будто потише. В этом закоулке, правда, было хорошо: вдоль стены широкая и длинная лавка - устанешь, и прилечь можно. И Христя, придвинувшись к стене, села. Вот только холодно, немилосердно холодно и спать хочется, так и клонит ко сну. Христя, поджав ноги, прислонилась к стене. Сперва зло ее брало, что еврей не пустил ночевать. Расплодилось чертово семя не только в городах - и в села их поналезло, надувают нашего брата... Но скоро Христя перестала сердиться. Мысли ее приняли другое направление, стали ровнее, спокойней. Завтра она пойдет в волость - пусть вернут ей ее добро. Что ж она тогда будет делать? Что? Пустит кого-нибудь в соседи, лавку сдаст внаем. Лишь бы зиму как-нибудь перебиться, а лето красное поможет ей. В тепле да в достатке она уж что-нибудь придумает... Христя размечталась, позабыв обо всем на свете. Сон смыкает ей глаза, навевает забытье. Вдруг точно кто по голове ее ударил, она вздрогнула, искры посыпались у нее из глаз - и... что за чудо!.. перед нею лето. Знойное искристое солнце катится по высокому небу, золотом горят в солнечных, лучах зеленые поля, птички поют, легкие мотыльки порхают, воздух напоен запахом трав и цветов. Она идет по полям, на которых буйно поднялись пшеница и рожь. Конца-краю нет этим нивам, ветер волнует молодой высокий колос, пробегает от нивы к ниве. "Чье это поле?" - спрашивает она у прохожего. "Христино поле",- отвечает тот, ломая перед нею шапку. "Какой Христи?" - "Да вот, может, знаете, из Марьяновки. Бедняки у нее были отец с матерью, а она была хороша собой, да как пошла в люди да намыкалась по свету, воротилась в деревню калекой. И, видно, за ее тяжкие муки послал ей бог счастье - разбогатела она. Вот глазом не окинешь - кругом все ее поле. Там и лес столетний, а в Марьяновке у нее - дом панский. На всю Марьяновку дом. И в нем полно девушек и покрыток. Согрешит девушка, она тут же ее к себе переманит. Грамоте учит, ремеслу. Школу такую открыла. И скажи, пожалуйста: иной раз вовсе беспутная попадется, смотришь, через год-два - такая станет хозяйка: все знает, все умеет. Захочет девушка, замуж оттуда идет, не захочет, век там проживает. Сперва люди ее сторонились, а как разобрали, так и хозяева стали отдавать в ученье к ней своих дочек. Добрая душа, много людям добра делает! Не то что другие: как разбогател, так и бога и людей забыл. А она нет - все для людей. За их, говорит, зло я им добром отплачу!" - закончил прохожий и пропал из глаз. "Где наша мать? Где наша мать?" - услыхала она стоголосый шум. И отовсюду, со всех сторон, из-за густой пшеницы и высокой ржи, показались девичьи и женские головки, гладко причесанные, убранные цветами. Личики румяные, глазки ясные, спокойные... И все бросились к ней. "Вот наша мать! Вот наша мать! Утомилась, бедняжечка. Возьмем ее на руки и донесем до дому!" И, подняв ее на руки, молодые и сильные, они понесли ее по полю. Широким шатром раскинулось над нею синее небо, ни тучки на нем, ни облачка, разве только черной точкой жаворонок, затрепещет, да зальется над землей своей песней. Внизу буйные колосья за нее цепляются, тихо щекочут ее, а вокруг - несмолкаемый шум молодых и звонких голосов... Так легко и приятно Христе - сладко дремлется ей, глаза смыкаются, тихое забвенье находит на нее. Все крепче, и крепче сон, она словно стынет, замирает во сне...
      На следующий день, чуть забрезжил свет, еврей, озирая свои владения, наткнулся около лавки на что-то темное.
      - Кто там? - крикнул он, подходя.
      В сером свете зимнего утра виднелась темная куча. Еврей протянул руку и отпрянул в ужасе. Теплая рука его коснулась холодного как лед лица.
      - Гивалт! Гивалт! - закричал он и бросился в хату.
      Скоро он опять появился, за ним выползла и еврейка. Еврей что-то кричал ей, показывая рукой на лавку. Заспанная, неумытая еврейка устремила туда свои черные глаза.
      - Что там тебе, Лейба, бог послал? - крикнул еврею мужик с соседнего двора.
      - Что послал? Напасть послал! Принесли кого-то черти, замерз тут около лавки.
      - Кто ж это там? Мужик или баба?
      - А черт его знает, кто? Не нашел другого места, приткнулся около лавки!
      Мужик, бросив посреди двора охапку соломы, которую он нес скотине, пошел к лавке. За ним и еврей с еврейкой.
      - А никто к тебе на ночь не просился? - спросил мужик.
      - Нет, не просился,- ответил еврей, глядя на жену.
      - А я слышал ночью - собаки лаяли и в окно кто-то стучал.
      - Не знаю, может, и стучал. Я спал. Ты не слышала, Хая? - повернулся еврей к еврейке.
      - Нет, не слышала,- ответила та.
      Мужик подошел к куче лохмотьев и ощупал голову.
      - Так и есть, человек,- сказал он.- Что ж теперь, Лейба, будешь делать? - спросил он немного погодя.
      - Что делать? Возьму и выкину на середину дороги.
      - Нет, так нельзя, а то как бы беды не было. Надо в волость заявить.
      Еврей застрекотал что-то еврейке и побежал по улице. Еврейка пошла в хату. Мужик постоял-постоял и тоже пошел домой.
      - Остап! - крикнул он через забор другому соседу.- Слыхал, у Лейбы около лавки кто-то замерз?
      - Ну?
      - Вон лежит? - показал мужик рукой.
      Остап пустился бегом к лавке.
      - Что там такое? - послышался издали третий голос.
      - Да кто-то замерз около лавки!
      Показался и третий мужик. За ним немного погодя - баба, а там другая, третья. Собралась толпа, народ зашумел. Кто такой? Откуда? Зачем забрел в село?
      На дворе светало, народу все прибавлялось. Услышав про мертвое тело, люди сбегались с дальних концов села, бог знает с каких улиц. Народу около шинка собралось как на ярмарке, всем любопытно, всем хочется поглядеть!
      Но вот показался и еврей, ведя с собой двух мужиков. Один, старенький, сгорбленный, едва поспевал за другим, помоложе. Еврей что-то говорил, размахивая руками.
      - Вон из волости идут! Подождем, посмотрим, что там такое? - зашумели, задвигались люди в толпе.
      - Пропустите, пропустите! - кричал еврей, расталкивая народ.
      Подошли. Только подняли платок, как в церкви ударили в колокол. Гулкий призывный звон разнесся в морозном воздухе. Старик, который поднимал платок, вздрогнул, народ закрестился, кое-кто засмеялся.
      - Испугался, дяденька! - крикнул кто-то.
      - Чего испугался? Не впервой! - ответил тот и сдернул платок с головы мертвеца. Показалось широкое женское лицо, с побелевшими от мороза щеками и с дыркой вместо носа.
      Народ стал напирать, лезть друг на дружку, чтобы поглядеть.
      - Видал! Нос-то отмерз, что ли?
      - Отмерз! Его вовсе не было.
      - Как, без носа?
      - То-то и есть.
      - Кто же это - мужик или баба?
      - Видно, баба.
      Сотские стояли и мрачно смотрели на замерзшую, Особенно пристально смотрел старичок - ему показалось, что он где-то видел это лицо, и теперь он силился вспомнить где.
      Но вот приехал и старшина с писарем. Народ расступился, все сняли шапки. Старшина направился прямо к лавке.
      - Ты что, Кирило, уставился так? Узнаешь, что ли?
      - Узнаю. Что-то знакомое, а никак не вспомню,- ответил тот, отступая.
      - А вот мы сейчас узнаем. Надо обыскать, может, при ней деньги есть, бумага какая-нибудь. Ну, и мерзость же! - сказал он, поглядев на труп, и плюнул.- Кладите ее на сани да повезем в волость,- прибавил он.
      - Нет, так нельзя,- вмешался писарь.- А вдруг она не замерзла. Вдруг... Станового надо ждать.
      - Пожалуй, верно.
      - Верно, верно,- закричал еврей.- А кто мне заплатит за то, что я не буду торговать?
      - Почему не будешь? Разве она тебе ход загородила?
      - Ну и что, что не загородила? А кто в лавку пойдет, а?- кричал еврей.
      - Зачем же ты здесь такой закуток устроил? Вишь, думала ночь тут перебыть, да не выдержала! - пошутил кто-то, обращаясь к еврею.
      Еврей плюнул и побежал в хату. Народ шумел, толкался, одни уходили, другие приходили, слонялись, толпились, строили догадки, кто это, откуда.
      - Да я думаю, греха не будет, если мы ее обыщем! - сказал старшина и сунул руку под тряпье. Он довольно долго рылся, пока извлек из-за пазухи небольшой сверток. Развернул - лист бумаги. Писарь так и впился глазами: "Крестьянка с. Марьяновки Христина Пилиповна Притыкина".
      - Христя! - воскликнул Кирило.- Она, она! За отцом пошла. Отец замерз, и она этой участи не миновала.
      - Христя? Это та, что была у Колесника?.. На хуторе жила? - заговорили люди.
      - Она самая.
      - Да ведь та была с носом, а эта без носа.
      - Мало ли что. Зато, вишь, в городе весело жила,- подняли на зубок бабы.
      - Догулялась!
      - Так им, гулящим, и надо!
      И бабы стали расходиться. За ними побрели мужики. Толпа поредела: кто в церковь пошел, кто домой. Старшина с писарем поехали в волость, приказав Кирилу стеречь труп. Присев на другом конце лавки, Кирило печально смотрел на безносое лицо Христи. Люди подходили, спрашивали у него, кто это, и торопились дальше.
      Но вот издали послышалось: "Цоб! цоб! цоб!" - донесся скрип саней, говор. Вскоре из-за угла показалась одна пара волов, за ней другая, третья, четвертая. Широкие сани были нагружены мешками.
      - Здорово, Кирило! - сказал первый возчик, остановив волов.
      - Здорово.
      - Что это ты тут сидишь?
      - Да замерзшую стерегу...
      - Кого?
      - Христю знал?
      - Какую?
      - Да что жила у Колесника.
      - А как же! - воскликнул возчик.- Добрая была душа.
      - Так это она!
      Возчик подошел посмотреть. За ним подошли и другие. Вышел и еврей, верно надеясь, что проезжие возьмут полкварты. Пошли разговоры, воспоминания. Вспомнили Колесника, вспомнили и Христю.
      - Лют он был, да она сдерживала,- говорил Кирило.
      - Уж как он ни был лют, а все лучше, чем нынешний,- вмешался один из возчиков. Он стал рассказывать, как Лошаков купил землю и сдал ее в аренду Кравченко. А это - сущий дьявол, а не человек! Все насквозь видит. Давно ли погорел, а гляди как разжился, тысячами ворочает. Это вот его пшеницу в город везем.
      - В город! - глухо пробубнил Кирило.- Все в город, все в город! Эту прорву ненасытную ничем не заткнешь, сколько ни давай, все мало, все сожрет. Видишь вот, что сделал город,- показал он на Христю,- какая девка была - здоровая, красивая. А попала в город - высосал он из нее все, что можно было высосать, да и вышвырнул калеку в деревню замерзать!
      - Что ты, Кирило, глупости болтаешь? - вмешался еврей.- А что было бы без города? Куда бы вы девали свой хлеб? На то и деревня, чтобы хлеб добывать, а город будет покупать. В деревне работа, а в городе - коммерция.
      - Ох, слышу я,- со вздохом сказал Кирило,- скоро твоя коммерция с потрохами нас сожрет!
      Возчики, слушая этот разговор, задумались. Перед ними встала горькая мужицкая доля... бьешься-бьешься, а городская коммерция все сожрет!
      - Ну, чего, дяденьки, задумались? Время уж погреться, а то еще озябнете. Ну-ка, давайте налью полкварты. За провоз пшеницы, верно, хорошие денежки взяли.
      Мужики угрюмо поглядели на еврея, вздохнули и пошли к саням. Они везли пшеницу в город не за деньги, а за отработок. Кравченко сдавал им землю в аренду, и за десятину они должны были платить ему по десять рублей деньгами и неделю на него работать.
      Христю похоронили только через неделю. Пока становой приехал, пока произвел следствие, прошло дней пять. А там опять вышла заминка... Как и где хоронить? Становой велел по-христиански, но батюшка без бумаги не решался. Пока прислали бумагу - неделя и прошла. Похоронили Христю по-христиански в самом глухом углу кладбища, у рва, около дороги. Больше всего хлопотал Федор. Он и батюшку пригласил и бегал по селу собирать на похороны. Кто что дает - кто рубашку старенькую или кофтенку, кто мерку зерна. Карпо Здор раскошелился и, перекрестившись, отвалил целых два рубля. Люди говорили, что мог бы Карпо и десятку пожертвовать - разжился-то он на добре Притыки. Федор на собранные деньги и крест поставил и вишню весной посалил. Черномазая Ивга, гуляя по шинкам, смеялась, что Федор, видно, не забыл свою первую любовь. Горпина ругалась.
      - Чуднaя ты! Это ведь не для себя, это ведь для души, для христианской души,- уговаривал он жену.
      - Дурак ты лопоухий! Правду говорил покойный отец, что она тебя кошачьим мозгом опоила. И впрямь опоила!
      Федор молча делал свое. Он после смерти Грицька унаследовал все его богатство и стал бы совсем зажиточным хозяином, если бы чем-нибудь толком занялся. А то он за все хватается: то задумает сапожником сделаться, то столяром стать. Накупит инструмента, повозится неделю-другую и бросит. Одного только он не бросал - церкви и пономарства. После смерти Христи стал как будто еще набожнее.
      Ну, а другие? Другие? Тимофея убили на войне. У Кирила умерла Оришка. Чуть не целую неделю умирала. Люди говорили - оттого что ведьма. Кирило опять стал при волости десятским. Хоть и неважный из него был десятский, но мир с него не взыскивал, уважал его годы. Довбня умер в больнице, Марина до сих пор живет в той самой хибарке, где застала ее Христя, и гуляет с солдатами. Лошакова назначили в Польшу губернатором. Он взял с собой Проценко правителем канцелярии, а Кныша - полицмейстером. И такие из них вышли верные и преданные слуги, что Лошаков вскоре наградил обоих большими польскими поместьями. Рубец и сейчас член земства. Земство все перешерстили. Панов теперь там больше, чем серых свиток. Марьяновской бедноте до этого дела не было, она на одно жаловалась: земли мало, и все уходила в город на заработки, а как зайдет, бывало, речь про земство, у нее один ответ: "Что там земство? Обираловка, вот и все!" Не то пели марьяновские богачи, к примеру, Карпо Здор. Он был гласным и готовился стать членом, а для этого чуть не целый месяц учился у сына подписывать фамилию. И таки выучился! А тут на тебе! Подоспел Лошаков со своими советами. В гласные-то Здор попал, а в члены не удалось проскочить. Вместо него выбрали Кравченко. Но и тот поблагодарил за честь да за шапку. Пускай в управе паны верховодят. Наше дело - коммерция. И так повел свою коммерцию, что, говорят, будто поехал к Лошакову покупать Веселый Кут.