- Верну я те деньги, что ты мне дал. Пусть все будет по-старому.
      - Как по-старому?
      - Так. Пусть слобожане владеют прудом и огородами.
      - Не говори мне об этом. Не говори, если не хочешь, чтобы я рассердился,- сурово ответил он.- Не будет по-ихнему. Я не хочу, чтоб по-ихнему было. Я не хочу потакать поджигателям. Я их уничтожу, в тюрьму их запру. Они еще не видели, каков я в гневе! - кричал Колесник. Позвав Кирила, он велел передать Кравченко, чтобы тот не унывал, что он даст ему лесу на новый дом, а пока, если хочет, пусть переходит жить к нему в усадьбу.
      - Теперь лето, как-нибудь перебудет,- прибавил Колесник и, зевнув, услал Кирила и Христю и сразу же лег спать.
      9
      Уныл и мрачен показался после этого Христе Веселый Кут. В нем как будто не произошло никаких перемен: от тяжкого бедствия, налетевшего огненным вихрем, в слободе была снесена только, усадьба Кравченко, да и то с помощью Колесника Кравченко уже расчистил место, поставил сарай и вкапывал столбы для хаты... А в панской усадьбе все осталось, как было. Стоит она на горе, как цветок, высоко поднявший головку, и красуется на всю околицу, у подножия раскинулась слобода, позади лес шумит. И солнце встает, светит и садится, как и раньше вставало, светило и садилось; прозрачен, пахуч и чист горный воздух... Все осталось по-прежнему. Но не таким оно кажется Христе.
      Чистая, красивая усадьба кажется ей хищной и злобой, как коршун, который парит в вышине, подстерегая добычу; солнце таким ярким и знойным, будто оно нарочно хочет ей досадить, прозрачный воздух отдает гарью, сад и лес, как немые свидетели бедствия, глухо шумят, таинственно покачивая кудрявыми своими вершинами. Птички-щебетуньи и те ей наскучили. С немой тоскою встречает она светлое утро, с тоскою прячется от зорких глаз Оришки, весь долгий день с тоскою провожает солнце на покой и с тоскою ложится спать. Ночная темнота прячет ее одинокие слезы, с которыми днем она боится показаться на люди.
      Люди, их обычаи, даже собственная жизнь опротивели ей. Все ей немило, все постыло, нет ее сердцу ни радости, ни утешения. Напротив - все будит в ней какой-то тайный страх, от которого она никак не может освободиться, с которым нигде не может укрыться. И нет никого, кому можно было бы открыть свое сердце, кто уронил бы хоть одну слезу на ее живую рану. Какой бы теплой и целительной показалась ей эта слеза. Нет никого! Одинока она, как былинка в поле; как в степи среди снегов один-единственный сиротливый стебель, так и она одна среди людей. Все чаще и чаще стала она обращаться к своему прошлому, к своей жизни в деревне, еще до службы в городе: какой она кажется ей теперь безмятежной и милой. Маленькие огорчения, холод и голод, тяжкая нужда нимало ее не заботили, как цветок в саду, расцветала она под любовным присмотром старушки матери. И свет и люди казались ей такими хорошими, на уме у нее было одно веселье. Эх, если б можно было вернуть это время! Если б можно было одним махом вырвать из жизни всю цепь невзгод и страданий - с каким бы удовольствием она это сделала! Нет, не такой это писарь писал, не таким огненным пером вписал он все муки в ее сердце, чтобы можно было их вырвать. И теперь до гробовой доски не избыть ей этой беды, до страшного суда не сбросить с плеч невыносимого бремени... гулять... гулящая... гулящая... больше ничего.
      Эта кличка, это слово как холодным ветром обдавало ее всю, леденило и сердце и ум, она вся цепенела от него, и все же носилась с ним, как с чем-то и дорогим ей и в тоже время горьким. Никак она его не забудет, всюду оно с нею, словно предчувствие какой-то беды, словно клеймо, которое наложила на нее горькая доля.
      Убежать бы отсюда куда глаза глядят, хоть на край света, только бы убежать! Может, там, среди других людей, она опомнится, отдохнет; может, не будет между ними и ею такой мучительной и непреодолимой преграды, как здесь. Хоть бы лето скорей проходило и наступила осень. Уедет она в город и никогда уж сюда не вернется, калачом ее сюда не заманишь!
      А время идет, как безногий калека ползет, медленно, не торопясь. День ей вечностью кажется. А сколько еще осталось до осени таких дней, долгих-предолгих, знойных и душных? И сенокос еще не начался, а там еще жатва. Целая вечность! Исчахнешь за это время!
      Христя в самом деле стала чахнуть. Веселое молодое личико побледнело, на белом, как мрамор, лбу прорезалась тонкая морщинка. В черных огненных глазах потухли горячие искры, осталась одна тусклая темнота... Под глазами синие мешки от слез, которыми каждую ночь обливается Христя.
      - Что это с тобой? - допытывается Колесник, заглядывая в ее хмурое личико.
      - Скучно мне тут,- упавшим голосом отвечает Христя.- Хоть бы скорей уехать.
      - Куда?
      - Куда? В город, на край света, в пекло... Только бы здесь не оставаться.
      - Чудная! В городе жила - скучно тебе было, хотела в деревню. Приехала в деревню - опять тебя в город тянет. Чудная ты, места себе нигде не пригреешь!
      - Не пригрею с той поры, как добрые люди его остудили,- проговорила Христя и заплакала.
      - Вот и слезы... Ненавижу я эти глупые слезы! - воскликнул Колесник и убежал от нее.
      "Чего ей не хватает? - думал он, бродя в одиночестве по саду.- Как сыр в масле катается, и еще плачет. Напустит на себя блажь и носится с нею, как цыган с писаной торбой!"
      А Христя у себя в комнате тоже думает: "Никто тебя не поймет... не хочет понять... одинокая... одинокая... гулящая!"
      С того времени она дала себе слово отмалчиваться. Все равно: правду ему скажи - не поверит, скажет, блажь на себя напустила, заплачь - еще больше разозлится. Лучше отмалчиваться.
      И она отмалчивалась. Спросит Колесник, чего она приуныла, она на головную боль сошлется или на нездоровье. Станет он ласкать ее - она и ласки его принимает без того жара, с каким раньше принимала, а как каменная, как деревянная.
      - Ты рыба, совсем рыба! Холодная, как рыба! - воскликнет он, обнимая ее.
      А она смотрит на него своими черными глазами, точно он не к ней обращается, точно ей и невдомек, о чем это он говорит.
      - Хоть поцелуй меня! - шепчет он, страстно сжимая ее.
      Она коснется его губами, холодно поцелует, точно к дереву или железу приложится, и снова сядет равнодушная, молчаливая.
      - Стар я для тебя, стар...- жалуется он на ее холодность.- Помоложе бы тебе надо... О, я знаю вашу женскую натуру, знаю, какие вы ненасытные!
      Она и на эти упреки не отвечает... Разве ей теперь не все равно, будет он ее упрекать или нет. Когда на душе холод и мрак, и к упрекам она равнодушна, когда на сердце темная тоска, и они ее не трогают.
      К тому же он так ей опостылел со своими ласками. Сперва он стеснялся Оришки и Кирила, а теперь, когда она проходит, он и при них непременно ущипнет ее или пощекочет.
      - Так вот что это за панночка? - подслушала однажды Христя, как Оришка говорила Кирилу.- Я думала, она честная, а это - тьфу!
      - Семя не наше, и дело не наше! - угрюмо ответил Кирило.
      - Знаю, что не наше дело. Но каково смотреть со стороны, когда он к ней всей душой, чуть не молится на нее, а она еще рыло воротит. Да я б ее и минуты в доме не держала.
      - Не дал бог свинье рогов!
      Оришка только глазами сверкнула.
      - Ты сперва на него погляди, а потом на нее,- помолчав, сказал Кирило.- Думаешь, сладко ей такого обнимать.
      - Чтоб за хлеб-соль да такая благодарность! - воскликнула Оришка.
      - Плачьте, очи, сами видали, что покупали,- спокойно ответил Кирило и ушел, чтобы не поднимать шума.
      Раньше Христя близко к сердцу приняла бы этот разговор, и, верно, несдобровать бы Оришке за ее плевок, а теперь... Случалось вам видеть, что бывает, если стегнуть кнутом по воде? Раздастся всплеск, по воде пойдут круги, а через минуту все уляжется - и никакого следа. Так и с Христей. Когда Оришка плюнула, у Христи вся кровь прилила к сердцу, бросилась в побледневшее личико, вся она так и затряслась, но сразу же и остыла. "Да разве я и в самом деле не такая? Разве я и в самом деле не стою плевка?" подумала она и только голову склонила низконизко, точно подставляла ее, а сама говорила: "Плюйте!"
      - Ты бы хоть пошла погуляла. А то сиднем сидишь, даже пожелтела,сказал ей как-то вечером Колесник, расхаживая по комнате и посматривая на ее мрачную фигуру.- Вчера я далеко-далеко ходил, за лес. Как там хорошо. Идешь по опушке, не душно, птички поют. Не будь проклятого народа, все было бы отлично. А то - и у себя в имении нет из-за него покоя. Ты только подумай: двадцать голов скота пустили в молодняк! А? Все перепортили! А дубки поднялись такие важные, ровные, повыше меня. Стал говорить - так куда тебе! И слушать не хотят. Один еще и обругал. Не знаю, куда лесник смотрит? Вертится там около своей хаты в лесу, а что на опушке делается, ему все равно. Вызвал его. "Это что?" - спрашиваю, а он только в затылке почесывает. "Это, говорит, слобожане". И рассказывает, что это за хлопцы, чьи волы... Теперь к мировому надо. Завтра поеду. Вот где они у меня сидят с этой потравой! Ну, и народишко, ну, и соседи! - жаловался Колесник, расхаживая по комнате и покачивая головой.- А ты еще просила вернуть им огороды! Кому? Скотину, зверя можно приручить, а их? Ничего, мы еще посмотрим, чья возьмет! Вы хороши, но и я себе не враг! Посмотрим... Ну, да это наши с ними счеты. А ты все-таки не сиди дома. Я вот завтра уеду, а ты поди погуляй. Погуляешь и за лесником присмотришь. Похозяйничай. Ты ведь у меня хозяюшка? Плохонькая, правда, хозяюшка... осунулась, пожелтела...- И он, подойдя к Христе, легонько сжал ей нос.- Правда ведь, плохонькая? допытывался он, ласкаясь.- Ну, не буду, не буду! Только не плачь! прибавил он, заметив у нее на глазах слезы.- Потому ты и киснешь, что никуда не ходишь, не гуляешь. Погуляй, моя милая! Завтра же поди и погуляй. Не огорчай хоть ты меня. Ты ведь мне всех ближе, всех дороже. Одного твоего взгляда не стоят все огорчения. Ну, развеселись же! А то как я тебя такую в город повезу. Эх, жизнь, жизнь! И почему я не моложе на двадцать лет! сказал он со вздохом и ушел к себе.
      А она, уронив слезу, еще долго сидела, уставившись в землю глазами. Потом встала, безнадежно махнула рукой, разделась и, задув свечу, легла спать.
      На следующий день, когда Колесник уехал, Христе стало еще тоскливей. Ей казалось, что, когда он уедет, она свет опять увидит: забудет об его докучных ласках, не будет слышать игривого старческого голоса. Хоть это не будет напоминать ей об ее горькой доле! А когда он уехал, когда скрылась из глаз его повозка, когда она осталась одна в доме,- невыносимая тоска охватила вдруг ее. Вчера он говорил ей: "Ты ведь мне всех ближе, всех дороже". А сегодня так беспокоился, как бы ей без него не было скучно... Разве он беспокоился бы, если б она не была ему дорога? Почему же не отозвалось ее сердце на эти заботы? Разве есть у нее кто-нибудь ближе? Никого ведь нет. Поговорить не с кем. Первое время старуха Оришка чаще заходила поболтать, а теперь чуждается ее, избегает. Что же она - язва, чума, что все ее чураются, все сторонятся? "Ох, нет уж больше сил моих жить так, терпеть такую муку!" - думала она, хватаясь за голову. И вспомнив про вчерашний наказ Колесника, накинула на голову платок и ушла, никому не сказавшись.
      День был ясный, жаркий, небо от зноя казалось желтым, солнце слепило глаза и жгло немилосердно. Был ранний обеденный час. В саду, куда направилась Христя, парило. Темнолистые вишни, ветвистые груши, раскидистые яблони не могли укрыть землю от ярких солнечных лучей. Пробиваясь сквозь листву, между густыми ветвями, они падали на траву горячим искристым дождем. Как огнем, жгли они, парили черную землю, легкий пар поднимался над зеленым ковром травы и разливался в горячем воздухе. Христя точно в печь попала, так томительно-жарко было в саду. В долине между садом и лесом стоял серый туман. "Там, верно, прохладней" - подумала она и пошла туда. Чем ниже она спускалась, тем становилось свежей и прохладней. То тут, то там попадались плодовые деревья, но больше рос молодой лесной орешник; дальше, в низине, словно кто их нарочно посеял,- щеткой поднимались белые осинки. "Иудино дерево, на нем Иуда повесился",- вспомнила Христя, глядя на круглые листочки, которые дрожали и в безветренный день и словно шептались друг с дружкой. Земля между осинками густо поросла молодой и тонкой травой, словно кто разостлал зеленый ковер, разбросав по нему целые охапки душистых цветов: желтого, как звездочки, одуванчика, красной полевой гвоздики. Над ними поднялись тонкие стволы стройных осинок с густой кроной, сквозь которую на траву падали, искрясь, солнечные лучи, золотыми нитями пронизывая сизоголубой прозрачный воздух. Христя остановилась, залюбовавшись этим живым ковром цветов. Сперва ей захотелось лечь и понежиться на мягкой, как шелк, траве, в прозрачной сизой тени, но потом она передумала - спустила платок на плечи и стала рвать цветы и украшать ими свою круглую головку. К побледневшему личику, черным волосам и темным глазам так шли душистые фиалочки и красная гвоздика! Срывая цветок за цветком, Христя спускалась все ниже и ниже, пока не дошла до самого дна долины. Посреди нее, отделяя лес от сада, росли в два ряда ветвистые ивы. Они были такие кудрявые и раскидистые, ветви их склонялись до самой земли, а вершины поднимались высоко вверх, заглядывая в синее небо. Под ними было сыро, местами даже мокро. Стройная чернобыль, широколистые лопухи и мелколистый дягиль окружили их со всех сторон. То и дело прыгали лягушки верный признак того, что близко вода. А вот и она,- быстрый и чистый, как слеза, ручеек выбегает из-под горы и течет по долине в высокой траве, похожей на камыш. Христя пошла по течению, чтобы узнать, куда бежит эта мелкая речушка. Вот она, извиваясь, как змея, дошла до небольшого озерца на самой опушке леса. Столетние высокие дубы окружили озерцо, прикрывая его от глаз жгучего солнца. Впереди в золотых струях солнечного света тонут луга, поля, позади по одному склону горы тянется сад, по другому - стеной стоит лес. Христе захотелось попить, и она спустилась к озерцу меж дубами. Журча, словно скрипочка, в озерцо сбегал с крутизны ручеек; стоит только подставить руки, и сразу наберешь полную горсть хрустальной воды. Христя посмотрела на руки,- от цветов они у нее стали зеленые; она нагнулась сначала помыть их в озерце. На темной, прямо черной его глади что-то колыхнулось, словно на воду упала легкая тень. Только Христя нагнулась над водой, как в непроглядной глубине блеснули черные глаза и заколыхалось молодое, свежее лицо. Христя вздрогнула, словно в испуге, но потом снова заглянула в воду. В окаймленном зеленой травой озерце, как в зеркале с зеленой оправой, снова показалось молодое личико; черные косы, украшенные фиалками и гвоздикой, венком обрамляли белый мраморный лоб. Нос прямой, чуть вздернутый, щечки полные, с нежным румянцем, пухлые, алые губы полураскрыты, и видны жемчужные зубки.
      - Да ведь это я! - воскликнула Христя и сама себе улыбнулась. Личико в воде тоже улыбнулось. Какая приветливая и милая улыбка! Зубки блеснули еще ослепительней, а глаза засверкали, как звезды, в непроглядной их черноте вспыхнули искорки. Христя сама на себя залюбовалась. Словно впервые она подглядела пышную свою красоту, сердцем впервые почувствовала, как чудно она хороша. Раньше, когда ей приходилось смотреться в зеркало, она этого не замечала, а сейчас в ее сердце шевельнулось какое-то приятное, невыразимо приятное и радостное чувство... "Недаром же они так бегают за мной! и старый одутловатый Колесник на меня заглядывается!"- подумала она, все пристальней вглядываясь в лицо, которое трепетало в темном зеркале озерца. "Что же мне от этого? Другим - наслажденье, забава, а мне?" Смутная тоска охватила ее душу, сердце мучительно сжалось. Потухли искорки в глазах, пропала веселая улыбка, вместо нее задумчивая тень омрачила лицо. Грустно смотрело оно из воды своими темными глазами. С тяжелым вздохом Христя погрузила в воду белые руки. Ах, какая холодная и чистая вода! Прямо обжигает, режет руки, как лед. Странно только - руки не отмываются. Как ни трет она их, как ни моет в воде, а желто-зеленые пятна не сходят, точно они выжжены на пальцах. Поднимет Христя руки, посмотрит - и опять начнет тереть. Трет-трет, так что они покраснеют, а пятна не сходят. "Да ну их!" и она подставила под струйку воды мокрые красные руки. Как в кружку из розового камня льется ей в руки вода. Вот-вот будет полная пригоршня. Уже полна. Христя подняла руки и погрузила в прозрачную влагу пылающие губы. Словно целебная струя полилась в горло. Ах, какая вкусная, какая живая вода! Христя снова подставляет руки, снова пьет. Пьет-пьет - и напиться не может. Холод щекочет, бодрит, пробуждает забытую радость. "А что, если умыться?.." - и, зачерпнув полную горсть, Христя плеснула себе в лицо. Затем - еще, еще. Холодная вода щиплет побледневшие щеки, краска бросается в лицо - оно алеет, как небо на заре, а темные глаза пылают черным огнем из-под мокрых длинных ресниц. "Ах, как хорошо! Ах, как хорошо!" - только ахает Христя и плещет водой в раскрасневшееся личико. Брызги летят вверх, падают на голову, росой оседают на косах. Вот холодная струя, взлетев на голову, полилась ручейками за воротник... У Христи мороз пробежал по коже. "Будет! Озябла!" - стуча зубами, сказала она и выбежала на солнце. Ее обдало горячей волной, разноцветными огоньками засверкали на солнце капельки воды на черной косе, а от холода мурашки так и бегают по телу, дрожь пробирает Христю. Каждая жилка трепещет, каждая косточка словно ноет. Ей сразу и холодно и тепло, и неприятно и сладко. На самый солнцепек выставляет она свои посиневшие руки, мокрое личико, греется, сушится. Хорошо ей так на этом знойном солнце, как раскаленный шар катится оно по бескрайному небу, и золотой свет так и льется, так и брызжет во все стороны огненными стрелами. А что, если побежать? И Христя в одно мгновение как ужаленная сорвалась с места и помчалась по опушке. Горячий ветер ходит вокруг, обвевает ее, платок за спиной надулся и хлопает. Боже, как хорошо! Сердце у нее стучит, дух захватывает... а она как на крыльях несется... знай несется по зеленой долине.
      Она не заметила, как добежала до конца леса. Перед нею беспредельные поля неприметно поднимаются в гору, утопая в золотисто-прозрачной лазури, а лес круто поворачивает влево. Но что это маячит вон там, в золотом мареве посреди зеленого моря? Словно журавли идут под горой, мерно покачиваясь на ходу, а за ними что-то светлое - то блеснет, то погаснет. "Уж не косари ли это?" - подумала Христя. Вон под деревом, которое, как стог, зеленеет посреди поля, вьется сизый дымок. "Косари! Косари! Галушки или кашу варят". И Христя направилась прямо туда.
      Она шла лугом, по зеленой высокой траве. Ей так приятно идти по этому пушистому ковру, трава цепляется за ноги, не дает идти... Христя все еще зябнет. Отчего же не погреться? Она нарочно выбирает места, где трава погуще, и ногою рассекает ее, как косой. Вспугнутые кузнечики целым роем взлетают из-под травы и прыгают во все стороны. Они стрекочут, трещат, словно дают знать передним товарищам, что надо остерегаться. Меж ними, словно лепестки роскошных цветов, порхают, играют мотыльки. Где-то недалеко крикнул перепел: "Вавав! вавав!" - раздалось в траве и стихло... Дохнул горячий степной ветерок и обдал ароматами полей - нагретой травы, чебреца, душицы... Что за роскошь, что за приволье в степи! Унимается жгучая боль, пропадает тоска одиночества, душа полна тихой радости, мысли не мысли, а какие-то легкие чувства веселят сердце. Не слышно человеческой речи, не гнетут никого здесь заботы, а жизнь так и кипит вокруг, так и бьет ключом. Ты слышишь ее в тихом шелесте трав, в неумолчном стрекотанье кузнечиков, в крике перепелов... и все это такое ласковое и родное, все тебе так дорого и мило... И чувствуешь, что сам ты только маленькая, крошечная частица этой всесветной жизни, которая развернулась вокруг и поет свою громкую песню... и ты слышишь, что говорит травинка травинке, что стрекочет кузнечик кузнечику, отчего так неистово кричит перепел. Это голос жизни, это она шелестит, и кричит, и стрекочет. И твое сердце сливается с ее шумом и гомоном и трепещет, откликаясь на него.
      Так чувствовала себя Христя на степном приволье, когда, вдыхая теплый воздух полей, направлялась к густолиственному дереву, из-под которого вился сизый дымок. Зачем она туда шла? Кого она там встретит? Она не задавала себе такого вопроса и не думала об этом, просто ее, как магнитом, тянуло туда. И она шла. Вот уже видно, что дерево - это темно-зеленая липа; толстая и высокая, она широко, как руки, раскинула свои густые ветви, от которых на землю ложится темная тень. В стороне от нее костер между двумя сошками, на перекладине чернеют котелки; молодая девушка с испачканным сажей лицом, нагнувшись и держа в руках ложку, то и дело поглядывает то на один, то на другой чугунок. Целый сноп солнечных лучей, брызнув из-за ветки, падает на ее черную шею, на непокрытую голову,- она ничего не замечает. А в тени, опершись спиной о липу, сидит еще не старая молодица и, мурлыча песенку, что-то шьет. Черненькая девочка около нее не сводит глаз с блестящей иглы, а по другую сторону, раскинувшись на мягкой траве, спит кудрявый мальчик. Лицо у молодицы белое и полное, одета она хоть и просто, но нарядно: на ней тонкая сорочка, искусно расшитая цветами, малиновая плахта с голубой запаской. Не то что у девушки - и сорочка грубая, грязная, только новенький поясок обвился вокруг стана. Сразу видно, что девушка батрачка, а молодица - хозяйка. И лицо молодицы что-то Христе знакомо. Где-то она ее видела, только никак не вспомнит, где. Христя подходит еще ближе.
      - Смотри, Килина, не перевари,- тихим голосом сказала молодица.
      Девушка сунула ложку в котел, зачерпнула похлебки и, подув на нее, попробовала.
      - Еще, хозяйка, раз закипит и готово,- обращаясь к молодице, сказала девушка.
      - Смотри не перевари, а то как бы по затылку не получила,- снова сказала молодица и, улыбнувшись, поглядела на девушку. Темные ее глаза сразу обратились на незнакомку, которая стояла в двух шагах от нее.
      - Христя! - воскликнула молодица и вскочила, бросив шитье.
      - Одарка! - удивилась Христя и кинулась к молодице. Они крепко обнялись и поцеловались. Девушка, которая варила обед, в изумлении поглядывала на панночку, которая появилась неизвестно откуда и теперь целовалась с ее хозяйкой.
      - Боже! А я уж думала, что никогда тебя не увижу! - радостно восклицала Одарка.- Сказано: "Гора с горой не сходится, а человек с человеком столкнется!" Вот не знал Карпо, когда на сенокос надо ехать, дома остался... Пчелы роятся, так он за ними приглядывает. А как он хотел повидать тебя, Христя! Когда Горпина наведалась к нам и рассказала, что это за панночка была в церкви... боже, как он жалел, что не привелось повидаться с тобой, поговорить. А ты видишь, Христя, как выросли мои дети. Это Николка спит, набегался по жаре, устал, сердечный. А это - Оленка. Оленка! Узнала ты тетю Христю? - обратилась она к черненькой девочке.
      Христя подошла к девочке и, поцеловав в черненькую головку, спросила:
      - Узнаешь меня, Оленка?
      Оленка сверкнула глазенками и, обнажив мелкие зубки, проговорила:
      - Не знаю.
      - Не знаешь? - сказала Одарка, взяв девочку за щечку.- Это тетя Христя. Ты еще была маленькая, когда она тебя носила на руках.
      Оленка улыбнулась еще милей.
      - Садись же, Христя! садись, голубушка! - повернулась Одарка к Христе,- да расскажи, как же тебе живется? Ишь, какая ты теперь стала? и не узнаешь тебя.
      Христя, опустившись около Одарки на траву, тяжело вздохнула.
      - Что же это ты так тяжело вздыхаешь? Разве тебе худо живется? Не суди, значит, по обличью? А мы, слава богу! Ты знаешь, мы ту усадьбу продали, на другой построились. Выкупились да еще земельки прикупили. Грех бога гневить, живем - не тужим. И люди нас знают - не чураются. Карпа церковным старостой выбрали. Слава богу! Хозяйство - полная чаша! Теперь вот луг арендовали. Карпо, говорю, около пчел остался, а я к косарям выехала... Николка в школу ходит, теперь у нас и школа есть. Умеет уже читать и писать. Советовали нам и Оленку отдать, и отец хотел, да я подумала: на что ей эта грамота? Теперь много грамотеев, а есть им нечего. Пускай лучше к хозяйству приучается. Нашей сестре и без грамоты дела много: обшить, обмыть, за хозяйством присмотреть, чтоб во всем порядок был. В хозяйстве ведь так: недосмотру на грош, а убытку на рубль. Что же ты молчишь? Опустила голову? Почему о себе не расскажешь? Ты плачешь? Христя, Христя! Голубушка! - и она, как ребенка, привлекла к себе заплаканную Христю.
      - Пойдем прогуляемся,- тихо проговорила Христя.
      - Пойдем, голубушка, пойдем! Если б ты знала, как я тебе рада! Килина! Не пора ли кашу снимать?
      - Еще немножко не упрела,- ответила Килина.
      - Ну, ну! Ты уж смотри, пожалуйста. Чтобы косари не сказали: хороши хозяйки - и кашу не умеют сварить. Смотри же, а мы немножко прогуляемся. А ты, Оленка, посиди тут и постереги мое шитье. Только смотри, сама не нашей тут матери, а то еще пороть придется. Мы, дочка, сейчас вернемся,повертываясь то в одну, то в другую сторону, распоряжалась молодая и здоровая Одарка.
      - Ну, говори же, Христя, рассказывай все о себе,- сказала Одарка, когда они вдвоем отошли уже далеко от липы и шли по свежим покосам.- Ничего не утаивай. Ты знаешь, как я тебя любила и люблю. И мать твою любила, и ты мне как сестра родная. В деревне все дознались, что это ты была в церкви,Горпина раззвонила, да все просила: "Не говорите, пожалуйста, Федору. Как призналась, говорит, мне, что она Христя, так будто кто ножом меня в сердце пырнул. Ну, думаю, это она за моим Федором пришла!" Так вот как дознались в деревне про тебя, "ничего, говорят, видно, верой и правдой служит Колеснику, что в такие шелка ее нарядил". Одни завидуют, другие бранят. А я думаю: "Как можно другого судить, про себя небось никто ничего худого не скажет. Может, думаю, горькая нужда заставила ее эти шелка напялить, может, если б знала, что можно прошлое воротить, руку дала бы себе отрубить, только б оно воротилось",- весело тараторит Одарка, идя впереди. А за нею Христя - понурилась. Идет и, как граблями, волочит за собой свежескошенную траву.
      - Что же это ты отстаешь, Христя? Ты опять плачешь? - обернувшись, спрашивает Одарка.- Разве тебе в самом деле так плохо живется! Да говори же!
      - О-о-ох! - тяжело вздохнула Христя.- Что мне говорите? Ты сама все отгадала. Если б ты знала, какая тоска меня гложет, как тяжко я каюсь. Как побывала в Марьяновке, как увидела собственными глазами свою прежнюю жизнь, нет мне покоя. Все люди - как люди, у всех свои заботы, свое горе, у всех свои радости, свои утехи... и у меня они есть. Только другие ими живут, а я - я по ночам вспомнить о них боюсь... У других счастье под боком, а у меня... глубокая пропасть... непроходимая пропасть нас разделяет. Я по одну сторону, оно - по другую. И вижу я его, и манит оно меня, и хочется мне перейти. Да вот мыкаюсь все, не найду перехода. И сдается мне, не найду никогда. Так и буду мыкаться, пока не погибну или не свалюсь в эту глубокую пропасть...- Христя вздохнула и умолкла.
      - Что-то не пойму я тебя, Христя, о чем это ты говоришь, о чем жалеешь, о чем сокрушаешься?
      - Не поймешь? Трудно тебе, Одарка, это понять. Хорошо тебе, ты вот сама говоришь: у тебя свое хозяйство, муж, детки. А у меня? Эти шелковые тряпки, которые напялили на меня, чтоб другие, глядя на меня, тешились? И никто тебя не спросит: по душе это тебе, по сердцу? Носи и тешь другого.
      - Все-таки не пойму я тебя, Христя. Тебе жалко, что у тебя нет своего хозяйства, мужа, детей?
      - Нет! Нет! - замахала руками Христя.- Я о том жалею, что нет у меня на всем свете пристанища.
      - Да ведь ты живешь - дай бог всякому так жить - и не холодная, и не голодная, и обута, и одета,- прервала ее Одарка, но Христя точно не слышала или не хотела слушать ее и воскликнула:
      - Нет у меня никого родного, негде мне голову приклонить, некому приветить меня, душу мне согреть. Нет у меня ничего такого, чтоб могла я сказать: мое оно, и никто его у меня не отнимет. Все мне чужое, и я всем чужая. Как птица без пары, перелетаю с дерева на дерево, с ветки на ветку, чужое гнездо высматриваю, чтоб перебыть в нем темную ночь... Какое ей дело, что маленькая пташка будет погибать на дожде под листком. Лишь бы ей было тепло и покойно... Разве это жизнь, Одарка? Разве такой я жизни хотела?
      Одарка задумалась. Ее полное белое лицо омрачила глубокая дума, тонкие ровные брони сдвинулись.
      - И как подумаю я об этом, Одарка,- снова начала Христя,- как подумаю, места себе не нахожу. Куда мне бежать? Где спрятаться?
      - Никуда ты сама от себя не убежишь, никуда не спрячешься, - покачивая головой, тихо сказала Одарка.
      Холод пронизал Христю от этих слов.
      - Что же мне делать, Одарка? Как быть? - со страхом спросила она.- И почему мне это раньше никогда не приходило в голову? А теперь из ума не идет?! Я уж думаю, не от сглазу ли это? У нас, ты знаешь, есть бабка Оришка, жена Кирила. Страшная такая. С первого раза ведьмой она мне показалась. И сны на меня насылала такие... страшные сны. В Марьяновке мы посмеялись чего-то, а она и говорит: "Не смейся, не смейся. Тебя горе ждет, тяжкое тебя горе ждет". И с той поры словно душу она мне каленым угольем прожгла... Уж не она ли меня сглазила?
      - Бог его знает, Христя, бог его знает. Может, и она. Бывает такой глаз, и слова бывают такие. Зачем же ты ее держишь? Разве нельзя отослать ее?
      - Как же ее отошлешь?
      - Как? Сказала бы своему старику. Неужели он тебя не послушает? Он ведь, говорят, любит тебя - души в тебе не чает.
      Христя задумалась. Некоторое время они шли молча. Вдруг сзади послышался шум, кто-то бежал к ним.
      - Мама! Мама! - раздался детский крик.
      Одарка и Христя оглянулись. Прямо к ним мчался без шапки мальчик. Голова у него растрепана, глаза горят.
      - Вот и Николка,- сказала Одарка.- Выспался, сынок? Что же ты не поздороваешься с тетей Христей? Ручку ей не поцелуешь?
      Николка весело подбежал к Христе и протянул ей руку. Та обняла его голову и поцеловала в лоб.
      - Какой он большой стал! Не узнаешь.
      - А я вас сразу узнал! - ответил Николка.
      - О-о! Разве я не переменилась? Не постарела?
      - Нет, не постарели. Еще лучше стали - моложе.
      Одарка звонко рассмеялась: