- А как же. Мы с ней в девках подругами были.
      - Где же она теперь, не знаешь?
      - А вы разве знали ее? - спросила Горпина.
      - Знала. И мне хотелось бы знать, где она теперь.
      - Где? Бог ее знает, была когда-то хорошая девка, и с лица красивая, да, видно, пропала, не возвращается. Отец ее замерз, мать умерла. Там и мой свекор, верно, не без греха. Давнее это дело - позабылось уж. Знаю только, что Федор, мой муж, смолоду любил ее. А отец никак не хотел. Вот и начал он их утеснять. Утеснял, утеснял, пока вовсе из села выжил. Ушла Христя в город служить... Потом слух, пошел, будто хозяйку она задушила. Таскали ее... И опять она приходила в село, мать хоронила, а потом как ушла, так никто ее уж больше не видел. Федор был как-то в городе и, вернувшись, рассказывал, будто она с панычом путалась. А хозяйка заметила и прогнала ее со двора.
      - А добра никакого ей после отца и матери не осталось?
      - Добра? Какое ж добро? Знаю, что был огород и надел был. Видно, Христя передала все это Здору, там около них Здор жил. Здор и владел всем. Люди говорят, будто с этого он и разжился. Теперь богатеем стал. Когда ехали вы той стороной, видели дом его, крытый дранкой, обнесенный забором. Пан паном... Он у нас церковный староста. Свою старую усадьбу продал, на новую перешел, а вот Притыки усадьбу не знаю, продал ли, или так бросил. Теперь там еврей кабак держит.
      Христя слушала, опустив голову.
      - Так,- сказала она,- в хате Христи еврей кабак держит, а в душе у нее - христиане устроили кабак.
      - Как это? А вы когда и где знали Христю? - спросила Горпина.
      - Где? - сказала та и подняла голову.- Разве ты, Горпина, не узнаешь меня? Разве я так переменилась? Я ведь Христя. Та самая Христя, которая когда-то жила среди вас. Видишь, какая я стала теперь.
      - Ты... вы... Христя,- забормотала Горпина, глядя на Христю. Кажется, выходца с того света она не испугалась бы так, как теперь испугалась Христи.
      В это мгновение проснулась Оришка.
      - А что, уже поздно? Не пора ли ехать? - спросила она.
      - Пора, пора,- сказала первая Христя.
      А тут Кравченко и Федор вошли.
      - Василь! Пора ехать! - повернулась к нему Христя.
      - Я сам за этим шел. Ехать так ехать, сейчас коня запрягу.
      И Кравченко вышел из хаты. Через полчаса они выехали. Намучилась Христя за эти полчаса. Она все время сидела в хате и следила, чтобы Горпина не завела со старухой разговор о ней. Но Горпина сидела как в воду опущенная... Только когда уселись на телегу и выехали со двора, Христя вздохнула свободней.
      8
      - Теперь я вас повезу по другой дороге, чтобы вы увидели всю Марьяновку, узнали, какая она есть! - сказал Кравченко, когда они уселись на телегу, и повернул своего басурмана к церкви.
      Они проехали по той дороге, которая шла через Марьяновку из города. Знакома Христе эта дорога, хорошо знакома! По ней бегали ее маленькие ножки, девушкой она тоже не раз мерила версты, шагая по этой дороге из деревни в город, из города домой. По этой дороге Кирило отводил ее в люди, по ней катились вслед за нею напасти. Тут она когда-то прощалась с деревней, а там вон встретила гроб с телом матери. Доехали-таки ее добрые люди, доконало то горе, которое Христя, сама того не ведая, принесла в родное гнездо. Безрадостные все это воспоминания, невеселые думы!
      За площадью должна быть ее хата. Где она? Теперь тут целая улица, а когда-то тут кончалась деревня. Вот усадьба Карпа, Карпа Здора... Она, она. Рядом и их хата. Неужели это длинное строение, над которым висит на шесте бутылка, ее прежний дом? Место то самое, а хата незнакомая: вход не со двора, а прямо с улицы; там, где у нее был когда-то цветник, поднимались высокие мальвы и стлался по земле барвинок,- там теперь голая, утоптанная земля, а вместо окон - дверь в хату. Рыжий еврей стоит на пороге и внимательно глядит на их басурмана, который так резво бежит по дороге. Что это он, загляделся ли на коня-скакуна, или удивляется, почему богомольцы не сворачивают к его шинку?
      Еще большая тоска охватила Христю, когда она увидела свою усадьбу. Ей вспомнился недавний разговор с Горпиной. В хате у нее - еврей шинкарь, а в душе - христиане. Разве это не правда? Святая правда! Вот к чему все дело клонилось, вот до чего довела ее слепая судьба. И это после всего того, что она перестрадала, что ей пришлось пережить! Вот для чего ее на свет породили, вспоили-вскормили!
      Жизнь повернулась к ней оборотной своей стороной. Везде горы высокие да глубокие пропасти. Не успеет она взобраться на вершину, как уже снова летит вниз головой. Где ж ее пристанище? Где отдохнуть ей, приклонить одурелую голову? Там, в сырой земле, где лежат отец и мать, где не одну уже сотню лет лежат и тлеют все? И ради этого жить, ради этого мучиться, страдать?! "Ах, жизнь, жизнь!" - со вздохом прошептала она и склонила молодую голову на высокую грудь. Так клонит головку расцветший цветок, так гнется его тонкий стебель.
      Всю дорогу Христя была грустна, невесела, сидела как в воду опущенная, слова не проронила, не выговорила. Как склонила голову на грудь, когда они выехали из Марьяновки, так до самого Кута не поднимала ее. Ни на широкое поле, залитое лучами заходящего солнца, ни на дремучий лес под Кутом, ни на самый Кут, красивый, как картина, не захотела взглянуть она угрюмыми глазами, не захотела поднять тяжелую голову. Когда на сердце лежит тяжелый камень, когда на душе мрак и только думы одни, как сычи, стонут свою страшную песню, и красота природы не пробудит веселых воспоминаний, не развеселит отуманенных глаз.
      Дома, когда Христя взглянула на свою клетку, куда ее заперли, осыпав золотом, нарядив в дорогие платья, ей стало еще тяжелей, еще тоскливей. А тут еще Оришка вертится: то с одной стороны забежит, бросит на нее пытливый взгляд, то с другой - начнет выспрашивать, понравилось ли ей в Марьяновке.
      - А как же! Понравилось, понравилось! - отвечает Христя, чтобы как-нибудь отвязаться.
      Да разве от Оришки отвяжешься!
      - Что там теперь хорошего? Посмотрели бы вы на нее лет тридцать назад, при панщине, когда сам пан жил в деревне. Какое веселье было у пана в доме - хлеб свой, горелка своя, музыка своя... Ешь, пей сколько влезет, резвись до упаду! И людей тогда было меньше и люди были лучше. Все вместе. Друг дружки держались. А чуть что не так, с пути кто сбился, пан уж настороже. И коли виноват, не отпросишься у него, не отмолишься.
      И Оришка весело рассказывала Христе, кого и когда высекли на конюшне, кому на ноги колодки набили, кому лоб забрили. Как одной бабе за то, что она украла молоко, присудили весь век носить на шее маленькую крынку, которую нарочно заказали сделать гончару. Как мать черномазой Ивги, когда дознались, что она шла под венец не девкой... сам пан про то и дознался,присудили остричь, обмазать дегтем, вывалять в перьях и водить так голую по селу. Поговаривали, будто оттого и дочка у нее родилась такая черномазая.
      Это были страшные воспоминания, горькие рассказы.
      Христя ужасалась, слушая их, а Оришка - ничего... Глаза у нее горели, старое лицо светилось радостью. Ей, видно, весело было вспоминать свою молодость, те давние события, от которых у Христи кровь стыла в жилах.
      - Вот как жили когда-то! и хорошо жили. Старший был над людьми, было кому удержать от греха. А теперь все, как ветхая одежонка, расползлось, развалилось. Один туда, другой сюда, не найдешь, где рукав был, где полы, где спина. Все вразброд почти. Все друг на дружку ополчились, как заклятые враги... и подстерегают, как бы на другого насесть, оседлать его, обездолить. Не разберешь в этой свалке, где свой, где чужой. Все чужие, всяк сам по себе.
      Вот что рассказывала Оришка глухим голосом, сидя с Христей в комнате за самоваром и прихлебывая сладкий чай. Христя сидела, склонившись над своим стаканом, слушала грустные эти рассказы, и перед взором ее вставала жизнь еще более бесприютная, еще более беспросветная. С давних времен и до нынешних дней развертывалась она перед Христей, показывая ей свою страшную оборотную сторону - утраты и горе тысяч, сотен тысяч тех, кого слепая судьба обошла счастьем. Какова же она, эта жизнь? Когда-то были одни паны, а теперь... теперь богачи, мироеды, всеми правдами и неправдами награбившие денег у того же бесталанного люда, который когда-то гнул спину на пана.
      - Что это ты, дура, мелешь тут? - спросил Кирило, входя к ним в комнату.
      - А тебе какое дело? Сам дурак, так думаешь и все дураки,- огрызнулась Оришка.
      - Как же, болтаешь тут, будто при панщине было лучше. Слушал я, слушал тебя из кухни, и слушать мне надоело. Пойду, думаю, хоть остановлю.
      - Конечно, при панщине было лучше! Конечно, лучше! Ты жил не у пана, бродил где-то по полям, что ты видел? А пожил бы ты у пана, поглядел бы, как там было. Где теперь такое найдешь, как тогда было?
      - А что, разве и теперь станут водить по деревне бабу с крынкой, если она возьмет для ребенка кружечку молока? - спокойно спросил Кирило.
      Оришка так и вспыхнула.
      - И поделом! Не воруй чужого. Теперь не водят, зато и воровство всесветное. Кто теперь не ворует? Маленький ребенок и тот норовит стянуть, если что плохо лежит.
      - А мажут вашу сестру дегтем, как мазали мать черномазой Ивги? улыбнулся Кирило.
      - Зато и гулящих девок наплодилось! - снова огрызнулась Оришка.
      Христю словно кто ножом пырнул в самое сердце, она даже вздрогнула. "Гулящих, гулящих",- свистело у нее в ушах это слово. Она ведь тоже гулящая. Да, да, гулящая, шлюха. По белу свету шляется без угла, без пристанища, по рукам ходит.
      - А тогда их разве мало было? - спокойно спрашивает Кирило.
      - Тогда разве так было? Не успеет на ноги стать, материнское молоко на губах у нее еще не обсохло, а уже с солдатами таскается.
      - Теперь хоть сама таскается, а тогда на веревке тащили.
      - Хоть и на веревке, да такого не было, как теперь,- под забором подыхают, от еврея к еврею, как собаки шелудивые, шляются.
      - Ты скажи лучше, что это вы очень жадны, утроба у вас ненасытная. Нет вам никакого удержу, вот оно что! Тогда вас силком тащили, вот и приучили шляться так, что теперь вы сами таскаетесь, как оголтелые, да тогда хоть плакали, а теперь смеетесь.
      - Врешь, бесстыдник! врешь, негодник! паршивец! поганец! - тьфу, тьфу! И слова-то путем не выговоришь! - крикнула, вскакивая, Оришка и бросилась вон из комнаты.- Хоть бы панночки постыдился! - прибавила она на ходу и исчезла в темных сенях.
      - Вот тебе и на! - развел руками Кирило.- Простите, панночка. Сама на это речь навела, да меня же еще и срамит. Вот как видите! Глупая, совсем глупая баба! Ей одной, может, и было хорошо при панщине, а она думает, что и всем так. Сейчас, правда, трудно, очень трудно жить, так хоть знаешь, что никто у тебя не стоит над душой, никто тебя арапником не стегнет и не поведет в конюшню. Бывает, правда, и голодно и холодно, зато вольный ты человек. Волен жить как хочешь: бога боишься - по правде живи, а не боишься - ну тогда как знаешь.
      - А разве не правду сказала бабушка Оришка, что тогда вы знали одного пана и только его стереглись, а теперь всякого надо бояться,- сказала Христя.
      - Да оно не совсем так. Боялись пана, правда, боялись, да ведь и своего брата остерегались, чтоб перед паном не оговорил. И теперь надо стеречься. Только тогда шкуру надо было стеречь, а теперь - карман. Вот в чем все дело.
      Снова перед Христей открылся иной мир, иной взгляд на жизнь, не такой унылый и мрачный, как у бабки Оришки. Раньше ей ничего подобного в голову никогда не приходило. Теперь ей казалось, что она с каждой минутой становится старше на десятки лет. На душе у нее стало светлей, на сердце веселей, она точно росла, поднималась, становилась на голову выше остальных людей и взирала на них со своей высоты.
      - Может, и вы, Кирило, выпьете чаю? - ласково спросила она его, желая побеседовать с таким хорошим человеком. Ей вспомнилось, как Кирило отводил ее в город служить. Как он тогда ее утешал, каким добрым ей показался.
      - Да что ж, панночка, пожалуй, можно и выпить,- ответил Кирило.
      - Садитесь. Я сейчас.- И Христя быстро налила Кирилу чаю и пододвинула к нему стакан.
      - Сердита моя старуха, вспыльчива, как порох! - начал Кирило.- А все потому, что глупа. Хлебнула б она горя так, как мне пришлось хлебнуть, может, и поумнела бы, а то - баба, и все. Говорит она, к примеру, будто теперь хуже стало, чем когда-то было. Ну, хуже так хуже. Так ты хоть сама людям худа не делай. Нет ведь, знает, что худо им, а сама норовит еще хуже сделать.
      - Как сама? Кому же она худо сделала? - удивилась Христя.
      - Да мало ли! Вот вы сами недавно видели. Подбила же она пана сдать Вовку и Кравченко пруд да огороды в аренду. Как поглядеть, так оно будто и хорошо,- то народ даром пользовался землей, а то пан аренды семьдесят пять рублей получает. Только, по-моему, не по-божески это... нет, не по-божески. Пану это ничего не стоит, а для слобожан огороды и пруд - большое дело. Очень большое, хоть семидесяти пяти рублей и не стоит.
      - А почему же Кравченко с Вовком дали семьдесят пять рублей? спросила Христя.
      - Эти кровососы да чтоб не дали! Они знают, где раки зимуют: не на молоке, так на сыворотке свое возьмут! Им нужно мир скрутить. Вот что им нужно. Так бы они не скрутили, потому у людей и водопой свой и огород есть. А теперь скрутят. Да уж если они приберут к рукам, так дай бог хоть живому вырваться. Жаль людей! Не по-божески это. Нет, не по-божески! - проговорил Кирило и стал хлебать чай.
      - Да я еще другого боюсь,- передохнув, продолжал Кирило.
      - Чего? - спросила Христя.
      - Когда человеку нечего терять, он на все может решиться.
      - На что же? На что? - быстро спросила Христя.
      - На все.
      - Как, и зарезать может?
      - Ну, зарезать, это, пожалуй, попасться можно. А вот темной ночью петуха пустить, это другое дело.
      - Как петуха? - не догадалась Христя.
      - Так. Свезли, к примеру, хлеб на ток. Только собрались молотить, а тут откуда ни возьмись огонь - и все дотла сгорело.
      - Так они подожгут? - в испуге крикнула Христя.
      - Я не говорю, что они это непременно сделают, но только у других случается. Раз с ними не по-божески, так они не по-людски! - прибавил Кирило, допивая чай.- Спасибо вам,- поблагодарил он вставая.
      - А может, еще стаканчик? - спросила Христя.
      - Нет, спасибо. Пора спать, а то завтра рано вставать. Спокойной ночи! - сказал Кирило с поклоном и вышел.
      Христя осталась одна в комнате. Одна у самовара, над стаканом недопитого холодного чаю, который стоял перед ней. К чему его допивать, коли не с кем? Одна-одинешенька сидела она за столом со своими одинокими думами. Тускло светила нагоревшая свеча, в двери и распахнутые окна врывался мрак, легкий ветерок веял, колебля свет и тьму, а вместе с ними и Христины думы... Как голуби, разлетались они по серым углам, и Христе то светились оттуда темные глаза людей, которых она вспомнила, то слышались глухие их голоса.
      Никогда еще с Христей такого не бывало. Все, что случилось с нею днем, все, что услышала она вечером, было для нее новым, незнакомым, неизведанным. Жизнь, настоящая жизнь заглядывала ей в глаза своим суровым взором, будила такие мысли, которые прежде никогда не приходили ей в голову, поднимала такие вопросы, о которых раньше она и не слыхивала. Одна она, как перст, в целом мире, и одной надо ей теперь разобраться в своих тяжких думах, решить, как ей быть, куда направить свой утлый челн по бурному житейскому морю? Тяжелые это вопросы! И людям большого ума иной раз не под силу решить их, а каково же ей, бесталанной, одинокой! Недаром бессильно опускаются на колени ее руки, клонится и падает на высокую грудь тяжелая голова, бледнеет румяное личико, закрываются ясные глаза. А думы подхватили ее на свои легкие крылья и мчат ее, мчат во все концы: то в прошлое она унесется, и оно предстанет перед ней в новом свете,- и так была в прошлом горька и безрадостна ее жизнь, а теперь кажется еще безрадостней, потому что винит себя Христя в том, в чем раньше не чувствовала своей вины... То вернется она в мыслях к теперешней жизни - и кажется она ей такой постылой и беспросветной. То в будущее заглянет, чтоб найти себе место там. И чувствует Христя - нет ей там места, нет для нее теплого угла! Гулящая... Гулящая... как ветер гуляет по полю, как птица носится по ветру, так мыкается она по белу свету. Умен Кирило, но неглупа и бабка Оришка. Одним словом, как ножом, очертила она ее бесталанную жизнь на свете. Кирило говорит, что старуха глупа. Нет, не глупа она, а страшна. И говорит страшно, будто в душу влезает, и слова у нее ядовитые, так и проймет от этих слов человека. "Ведьма она, ведьма... потому и пророчит",- решает Христя и вздрагивает. Все ниже поникает она головой, все ниже сгибается, словно хочет пополам перегнуться, сжаться в комочек, только бы не глядеть туда, в глухие углы, где засели ее живые мысли и манят к себе, кривляются и глумятся над нею.
      Свеча совсем нагорела: длинный фитиль, как палец, торчит из синего кружка света, и от этого все гуще надвигаются печальные сумерки. И вдруг треск, яркая вспышка света. Христя вздрогнула, подняла голову. Кровавое зарево пожара поднялось из-за горы над слободой и озарило всю комнату. Христя, не помня себя, бросилась к окну. В непроглядной тьме внизу, над самым прудом, пылала хата, точно кто-то гигантскими мехами раздувал горн. Огненные струйки прядали и бегали по сонной глади пруда, по бокам желтели стрехи хат... Послышался как будто топот босых ног, кто-то пробежал... страшно завыла собака, заревела в ужасе скотина. Но вот над сонной слободой раздался отчаянный человеческий вопль и с целым снопом огненных языков и искр вихрем закружился и взмыл в темное небо над пылающей хатой. Вот поднялся столб черного дыма и заклубился в ярком огне; вот вспыхнуло рядом, словно пламя дохнуло из пекла и длинным огненным языком лизнуло темный небосвод... Это еще что-то загорелось - не видно, сарай или хата, только что-то другое. "Спасите, люди добрые!" - послышалось Христе, и она в первое мгновение хотела выскочить в окно, чтобы бежать на помощь, но, спохватившись, бросилась в дверь... На бегу она зацепилась ногой за стул; дубовый и тяжелый, он упал наземь. Страшный грохот раздался по всему дому. Христя отчаянно вскрикнула и упала. Растрепанная Оришка, в распахнутой сорочке, без очипка, первая вбежала к ней в комнату. Как кошка, прыгнула она через порог и замерла в беспамятстве, обратив свое хищное лицо к окну. Вид ее был страшен: ноги у нее подогнулись, глаза выкатились из орбит, в темных зрачках, как в лезвии ножа, отражались отблески багрового зарева. Христе показалось, что это страшный суд пришел и сам Люцифер явился из пекла и стал перед нею... Лежа ничком на полу, она, не помня себя, страшно вопила на весь дом.
      - Что там такое? - раздался тревожный голос, и в комнату вбежал Кирило.
      - Ахти мне...- успел только вымолвить он и тут же бросился к Христе.Панночка, панночка! Опомнитесь! Господь с вами! Это в слободе горит, от нас далеко. Не бойтесь.
      От этого тихого человеческого слова, слова утешения, на Христю повеяло покоем. "Это еще не страшный суд, если рядом я слышу такой ласковый голос",- подумала она и хоть не поднялась с полу, все же затихла.
      - Вставайте! Господь с вами! Ну-ка, я вас подниму!- сказал Кирило, беря ее под руки.
      С его помощью Христя поднялась. Кирило поскорее подставил ей стул, и она, как куль, повалилась на него.
      Христя сидела лицом к пожару. Впереди нее в страшном беспамятстве застыла Оришка, позади, держась за стул, стоял Кирило. Он смотрел, чтобы Христя опять не упала.
      А пожар все разгорался и разгорался. По бокам двух первых высоких столбов пламени подымались новые, пониже, сливались и сыпали искрами. Но теперь уже было не так страшно. Слышно было, что люди проснулись, с отчаянными воплями и криками доносились и голоса тех, кто пришел на помощь погибавшим: "Воды! Воды! Скорее воды! Где ведра? Давай сюда ведра! Лей! Ломай плетни! Навались! Навались!.." И треск, и звон, и шипенье воды - все слилось в общий шум.
      - Сдается мне, что это Кравченко горит,- сказал из-за спины Христи Кирило.
      Оришка, как хищная птица, повернулась к нему и стремглав бросилась из комнаты.
      - Ку-у-да? - крикнул Кирило, схватив ее сзади за сорочку.- Ни с места!
      Оришка со стоном закрыла руками лицо.
      - Ах, он... он... Подожгли... подожгли...- глухо прошипела она.
      - Кто поджег? Кравченко подожгли? - со страхом спросила Христя.
      - Да не слушайте вы ее, глупую... Кто его знает, отчего загорелось, а она уже мелет, будто подожгли,- сказал Кирило.
      - Подожгли, подожгли! - не унималась Оришка, в исступлении бегая по комнате.- Ей-же-ей, подожгли! Не я буду, если не подожгли! Откуда взяться огню? Подожгли иуды!
      - Да замолчи ты, проклятая сорока! - прикрикнул на нее Кирило.- Как дурак воду в ступе толчет, так и ты заладила: "Подожгли да подожгли!"
      Кирило побежал бы в слободу спасать людей от пожара, да усадьбу не на кого было оставить. Две обезумевшие от испуга бабы - сторожа ненадежные, за ними самими, как за малыми детьми, приходилось смотреть и приглядывать. Кирило то уговаривал Христю, то кричал на Оришку, пока огонь, сделав свое дело, не стал понемногу стихать. Жадное пламя утомилось, насытившись; длинные языки уже не взвивались ввысь, не лизали черное небо, а как костер, трепетали при самой земле. Зато теперь все явственней и громче слышались крики, говор и шум. Казалось, все радовались, одолев ненасытного зверя, и сразу заговорили во сто языков, закричали во сто ртов. Это был смутный говор и шум, но он показывал, что опасность уже миновала, что наступила иная пора, пора помощи и сожалений о происшедшем.
      - Утихло, слава богу! - сказал со вздохом Кирило и вышел из дому.
      Следом за ним побрели и Христя с Оришкой. Все трое подошли к спуску и остановились.
      Внизу, у пруда, вспыхивал и тлел, догорая, большой пожар. Синие огоньки бегали по нему из конца в конец, то и дело подскакивая вверх. Налево мигала черная гладь пруда; в его холодных тихих водах, в его бездонной глубине отражалось, как в зеркале, багровое зарево. Казалось, земля горит и сверху и исподнизу. Вокруг пруда, по берегу и дальше позади пожарища толпился народ,- черной стеной стояли старухи, молодицы и дети и глядели, как в борьбе двух страшных стихий - огня и воды - с помощью мужчин побеждает вода. А над всем этим в ночном мраке под черным небом взвивалось и пламенело зарево, светя мужчинам своим багровым светом, давая знать дальним селеньям о тяжком несчастье, случившемся здесь.
      Далеко за полночь, когда пожар утих и погасло зарево, Христя немного успокоилась и легла спать. Ей не спалось: вспоминались пророческие слова, которые старуха сказала Кравченко еще в Марьяновке: "Ты не смейся, потому что ты у меня в руках..." Оправдались и слова Кирила: добро Кравченко первое прахом пошло... Оришка говорит: "Подожгли". Кто же поджег? Да кому же и поджигать, как не своим? Это, наверно, отомстили Кравченко за пруд и огороды. Почему же ему? Чем он виноват? Что он, владеет ими, распоряжается? Или это предостережение тем, кто ими владеет? Грозное предостережение! А какая же будет кара? И сквозь сонное забытье мысль Христи забегает вперед, ей мерещится картина другого пожара, пожара в панской усадьбе... Христя просыпается и, перекрестившись, снова ложится. Сон смыкает ей веки, а перед глазами - огонь... Весь дворец охвачен пламенем, сад курится, затянутый желтым дымом, Кирило кричит, зовет на помощь, а внизу шумят мужики, слышен их громкий смех. Это они над чужим несчастьем смеются! Христя опять проснулась.
      Бледный свет брезжил над сонной землей. Небо на горизонте зарделось, как красная девица от вольной шуточки доброго молодца, и птичий гомон глухо бьется в закрытые окна, тихий и ласковый щебет долетает до слуха Христи. Тихую радость ощутила она в своем сердце. Как светлая искорка во тьме, загорелась она в самой глубине ее смятенной души, заглушив горькие воспоминания о вчерашнем. Христя мигом вскочила с постели и подбежала к окну, чтобы вдохнуть душистую утреннюю свежесть. Тщетная надежда! Вместо свежести на нее пахнуло гарью и чадом. Вчерашнее страшилище встало перед нею, лютое и свирепое. Желтый дым, смешанный с утренним туманом, будил горькое воспоминание. Тихой радости в сердце не осталось и следа, вместо нее зародились грустные мысли, а с ними проснулось и женское любопытство. "Теперь уже светло, я хочу поглядеть, что там было",- сказала она сама себе и направилась в кухню, откуда долетал до нее говор.
      Кирило и Оришка уже встали. Оришка суетилась на кухне. Кирило стоял в углу перед образами и громко молился. Это его глухое бормотанье доносилось в комнату Христи.
      Чтобы не помешать Кирилу молиться, Христя, не сказав никому ни слова, тут же вернулась назад, к себе в комнату.
      - О, и вы, панночка, встали,- сказала Оришка, догоняя ее.- Рано, рано. Поздно легли, рано встали. Вам чего-нибудь надо?
      - Да я, бабушка, хотела умыться.
      - Умыться? Можно. Отчего же не умыться? - и Оришка засуетилась с мисками и кружками.
      - Что это вы так рано сегодня поднялись? - спросила Оришка, подавая Христе умываться.- Теперь бы только спать да спать. На улице от вчерашнего пожара такой смрад стоит, что не погуляешь.
      - Я хочу пойти посмотреть на эту беду,- со вздохом сказала Христя.
      - Посмотреть? Ладно. И я схожу. Может, как-нибудь утешим Кравченко. У бедняги все погорело, и конь, говорят, сгорел. Тот конь, что мы в Марьяновку ездили. Басурман. Хороший конь, резвый, и вот сгорел. Все, все погорело, насилу сами спаслись,- трещала Оришка.
      Христя быстро умылась, оделась; солнце только-только послало на сонную землю снопы первых ярких лучей, а они с Оришкой, спустившись с горы, уже свернули на дорогу, ведшую к слободе. Едва они обогнули гору, как перед ними блеснула темная гладь мутного пруда, рядом на берегу чернели груды развалин. Несколько человек суетилось на пожарище, одни разрывали черную золу, под которой еще тлели головни, другие носили из пруда воду и заливали огонь. Все были черны, как сажа. Христя и Оришка со страхом в душе приближались к этому месту. Не на радость они шли, и не радостная картина открылась их взору. Большая усадьба, где вчера еще высились строения и царил образцовый порядок, теперь дымилась, вся покрытая золой.
      На месте хаты среди огромной кучи золы и угля, как черный призрак, стояла огромная печь; там, где были сараи, амбары,- все было черно, развалины громоздились куча на кучу, груда на груду; посреди двора лежал обугленный, как головешка, труп какой-то скотины. Обгорелый, без ног, с раздувшимся животом, на котором полопалась шкура, он горой возвышался на пожарище.
      - Что это? - спросила Христя у стоявшего поблизости мужика.
      - Это корова сгорела. Хорошая была корова, не простая, немецкая. Молока чуть не ведро давала. И какое было молоко. Хорошая корова! - со вздохом прибавил он и, заметив, что из-под одной кучи вырвался огонь, помчался туда с ведром.
      - Так ничего и не спасли? - спросила Христя у другого мужика.
      - Ничего. Все, что здесь было, все прахом пошло! - махнув рукой, сказал он.
      - Много добра пропало! - прибавил другой.- Столько уж не нажить.
      - Отчего ж загорелось?
      - Да бог его знает!
      - Теперь Кравченко крышка! Крышка! - спокойно заметил третий, и все сразу снова взялись за работу.
      С кем Христя ни заговаривала, она заметила, что никто не жалеет Кравченко. Говорили о том, что погибло много добра, жалели даже корову и коня, а про Кравченко никто словом не обмолвился, никто хоть по ошибке ему не посочувствовал.
      - Где же сам хозяин? - спросила, наконец, Христя.
      - Да бог его знает. Был тут. Видно, куда-то ушел. Да вот он бродит,показал молодой парень на серую фигуру мужика с темным, как ночь, лицом; пошатываясь, он брел по улице к пожарищу.
      Это был действительно Кравченко. Без шапки, без свитки, босой, в одной сорочке с распахнутым воротом, он шел, понуря голову. Руки, как плети, болтались вдоль тела, голова всклокочена, лицо черное, в саже, а глаза остановившиеся, как у безумного. На него страшно было смотреть, и никак нельзя было признать в нем Кравченко, весельчака и балагура Кравченко. Он шел молча, неверными шагами; люди при встрече давали ему дорогу, боязливо посматривая на него. Он, не глядя, все шел вперед и вперед; казалось, его, как безумного, влекла, тянула неведомая сила. Вот он все ближе и ближе, уже подходит к пожарищу. Вот-вот, кажется, споткнется о кучу золы. Нет, он стал, стал как вкопанный. Поднял голову, безумным взглядом обвел пепелище и, задрожав, с тяжким стоном упал на колени. Так стонет зверь, увидев своего убитого товарища, так воет волчица над своим растерзанным детенышем.
      У Христи волосы встали дыбом от этого страшного стона. Оришка, перескакивая через кучи золы и головешек, подбежала к Кравченко и положила ему руку на плечо.
      - Василь! - тихо окликнула она Кравченко, ласково заглядывая ему в глаза.- Не горюй!
      Тот поднял на нее глаза и захохотал, страшно, безумно захохотал.
      - Не горюй? - с хохотом спросил он ее.- Глянь! Глянь! Ты только глянь на это! - схватив ее за руку, крикнул он, показывая другой рукой на пожарище. И потом, оставив Оришку и подняв кверху кулаки, он крикнул неизвестно кому: - Это все вы! Вы мне наделали! - и снова бросился в улицу.
      Мужики не обратили на это никакого внимания. Они делали свое дело разгребали кучи и заливали огонь. Когда Кравченко ушел, Христя только услышала чей-то голос: "Ишь как ведьма утешает Люцифера! Ворон ворону глаз не выклюет!" Кое-кто тяжело вздохнул.
      Христя поскорее позвала старуху и пошла домой. Тяжелая тоска лежала у нее на сердце. К счастью, не успели они войти во двор, как приехал Колесник. Христя обрадовалась ему, как отцу родному. Начались расспросы, рассказы. Кирило рассказывал про пожар, Оришка все повторяла: "Да его, батюшка, свои подожгли". Колесник молча слушал. Он ни слова не сказал ни Кирилу, ни Оришке. Позвал к себе в комнату Христю и заперся с нею.
      - Чего ты испугалась, дурочка? - спросил он, весело заглядывая в ее мрачные глаза.
      - Я тебя, папаша, хочу попросить...- запинаясь, начала она.
      - О чем?