- Ах, как тут красиво! - воскликнула она, всплеснув руками.- Стойте, стойте! Я пешком пойду, я, как птица, взлечу на эту гору.
      И, соскочив с коляски, она помчалась не по дороге, а прямиком. Гора такая крутая, ноги скользят. Христя хватается за прошлогодний бурьян, карабкается вверх, как по ступенькам. Комья глины вырываются из-под ног и с грохотом катятся вниз... а она все мчится, все мчится вверх, только красное платье мелькает в вечерних сумерках.
      - Смотри ты, совсем одурела от радости! - сказал Колесник, не спуская с Христи глаз.
      Пока он въехал на гору, Христя уже стояла там на самом краю зеленой лужайки и осматривала окрестности.
      Солнце совсем село. Только розовый столб света поднимался над землей, там, где оно закатилось,- так бывает, когда свет унесешь за стену: огня совсем не видно, только ясные отблески еще трепещут на его месте. Весь запад зарделся, словно красная девица. Легкая вечерняя тень спустилась на землю. Потемнел и пруд, слобода окуталась сумерками, только поблескивали белые хатки; казалось, все потонуло в легком тумане, лишь по ту сторону горы сад и лес темнели, как бездонная черная пропасть. У Христи по спине пробежал холодок.
      - Господи! Как хорош, как прекрасен свет! - со вздохом сказала она и пошла к воротам навстречу Колеснику.
      - Устала, дурочка? - спросил он, высовываясь из коляски.
      - Нет, не устала,- весело прощебетала она.- Отчего? Только сердце бьется сильней.
      - То-то: не помер Данило, болячка удавила,- засмеялся Колесник.
      - Здравствуйте, батюшка! - услышали они рядом старческий голос, и Христя, оглянувшись, увидела маленькую сгорбленную старушку.
      - Здравствуй, Оришка. Ну, как дела?
      - Да ничего, слава богу, батюшка. Все вас ждем. Передавали из города, что вы еще вчера хотели быть. Весь день прождали, а вас все нет. Уж думали, может, и не приедете.
      - А я вот взял да приехал. Да еще не один. Вон погляди, какую кралю к тебе на поправку привез.
      - А это кто такая? - спросила старушка, подходя к Христе и заглядывая ей прямо в глаза.- Какая красивая панночка,- промолвила она, улыбаясь.Позвольте мне вашу ручку поцеловать.- И не успела Христя опомниться, как Оришка своими шершавыми губами прикоснулась к ее пухлой руке. Христя вспыхнула от этого поцелуя. Ей стало так стыдно, так стыдно!
      - А Кирило где? - спросил Колесник.
      - Кирило, батюшка? Ждал-ждал вас целый день, а под вечер пошел зачем-то в слободу.
      - Что же ты держишь нас на дворе? Веди уж в дом. Показывай, какие хоромы приготовила для панночки.
      - Тьфу! вот глупая. Разболталась тут с вами и забыла, что для этого дом есть,- проговорила старушка, повернулась и, как подстреленная утка, поковыляла вразвалку вперед.
      - Для панночки я такую комнатку приготовила, просто чудо: утром солнышко придет - поздоровается, а вечером, отходя ко сну, попрощается. Комнатка как гнездышко: и тихая, и покойная, и веселая. Из окон все видно кругом как на ладони. Вот увидите сами, моя панночка! - повернулась она к Христе и пропала в непроглядной темноте сеней.
      Когда зажгли свет, Христя поглядела на Оришку: низенькая, маленькая, лицо иссохшее, сморщенное, рот провалился, подбородок задрался вверх, а нос свесился книзу; одни глаза сверкали в глубоких впадинах, словно кто сунул туда два уголька. Не будь этих глаз, Оришка была бы так же страшна, как засушенная жаба со скрюченными лапками. Только глаза весело блестели, освещая некрасивое лицо.
      Христя загляделась на Оришку, но и Оришка тоже загляделась на Христю.
      - Ах, как же ты хороша, моя панночка,- прошамкала она беззубым ртом.Личико у тебя - как яблочко наливчатое, глаза - как звездочки в небе, бровки - словно радуга над землей повисла. Счастливые твои отец с матерью, что породили на свет такую красавицу.
      - Нет у меня, бабушка, ни отца, ни матери,- не зная, что сказать ей, промолвила Христя.
      - Нету? Так ты сиротка, моя родная? Ох! горька сиротская доля! Да, видно, господь тебя хранит,- затараторила старуха и, подскочив, снова ткнулась носом в руку Христи.
      - Не целуйте мне рук, бабушка,- попросила Христя, задрожав как в лихорадке.
      - Не любишь? Не буду. Где уж там? Стара я, и поцеловать-то не умею. Молодца бы сюда удалого...- и старуха вдруг странно пискнула. Подбородок у нее задрожал, нос поднялся вверх, Христя увидела тонкие, высохшие губы и черный провал беззубого рта. Боже! Отродясь, она ничего страшнее не видывала. Ведьма! - ударило ей в голову, и она, дрожа, отступила назад. А Оришка все стояла, вперив в нее пронзительные глаза и не закрывая рта... что это, хохочет она? или проглотить ее собирается? И вдруг, переведя взгляд на жирного, обливающегося потом Колесника, который стоял тут же и, как кот на сало, смотрел на Христю, старуха быстро-быстро запела:
      Страх как мне не хочется
      С дедом старым морочиться...
      Ах, кабы да молодой, молодой,
      Да по хате походил бы со мной,
      Колесник стал туча тучей: брови сдвинулись, а глаза, как шилья, впились в безобразное лицо старухи.
      - Эй, старая! Коли выжила из ума, так держи язык за зубами,- строго сказал он.
      - Нет их у меня, батюшка,- весело возразила Оришка,- на тридцатом году выпали. А если я лишнее что сказала, не взыщите. Стара - глупа.
      - То-то же. Сама хорошо знаешь, так и нечего зря болтать. Лучше самовар нам поставь.
      - Ладно, батюшка. Дело маленькое. Сейчас поставлю. Уж простите меня.И она, поклонившись, поскакала, как жаба, прочь.
      - Ты не слушай глупую старуху, мало ли что она сдуру сболтнет,обратился Колесник к Христе.- Старой ведьме, видно, все зубы выбили за то, что сводничала, а ей все неймется.
      - Да ну ее совсем. Она такая страшная, что я прямо боюсь ее.
      - Бояться ее нечего. Но и слушать не надо. Люди говорят, что она ведьма, а по-моему, просто из ума выжила...
      - Она одна тут на всю усадьбу?
      - Нет, с мужем.
      - Но из женщин - одна?
      - Одна.
      - Я с нею одной не останусь. Ей-богу, я ее боюсь.
      - Будешь бояться, возьмешь девушку из слободы,- сказал Колесник, зевая.- Спать что-то хочется,- прибавил он, еще раз зевнув.
      - С дороги. Растрясло. Меня прямо качает.
      - Хоть бы самовар поскорей - да спать. Завтра уж днем осмотримся. Господи, прости и помилуй! - зевнул Колесник в третий раз и перекрестил рот.
      Вскоре самовар поспел, и Христя заварила чай. Колесник после чая ушел в боковушку спать, и Христя осталась в светлице одна. Она стала осматривать свое гнездо.
      Это была высокая, просторная, чисто выбеленная комната, шесть окон по два в каждой стене - днем, вероятно, давали много света. Теперь все они были распахнуты настежь, и в комнату, тускло освещенную сальной свечой, вместе с темнотой врывалась вечерняя прохлада. В переднем углу киот, под ним стол, вдоль стен везде плетеные стулья. За печкой, которая выходила сюда из боковушки, у глухой стены стояла кровать с пуховиками и белыми подушками. От стола, за которым сидела Христя, она едва виднелась из-за печи. "В самом деле хорошая комната, веселая",- подумала Христя и бросила взгляд на дверь, которая вела в сени. Она была распахнута, и зиял черный, как сажа, проем. При свете нагоревшей свечи Христе показалось, что там впотьмах шевелится что-то серое.
      - Кто там? - крикнула она и вскочила.
      - Это я, панночка! - откликнулась Оришка уже рядом.- Испугались? спросила она и, заглянув Христе в глаза, улыбнулась черной дырой вместо рта.
      - Это вы, бабушка. А я думала - чужой кто-нибудь,- оправившись от испуга, ответила Христя.
      - Я, я. Не пугайтесь. За самоваром пришла. Может, там и мне чайку осталось? Люблю чайком побаловаться,- трещала она, не заглядывая, а прямо тыча нос в открытый чайник.
      - Есть, есть там чай. Берите, бабушка, и пейте. Вот вам сахар.
      Старуха ухватила одной рукой самовар и, придерживая его под мышкой, протянула другую руку за сахаром. Христе показалось, что это не человеческая рука, а лягушечья лапа, черная, сморщенная, с когтями острыми, как у кошки. Оришка загребла этими когтями порядочно сахару и скрылась в темноте сеней. Не успела Христя перевести дух, как Оришка опять очутилась около нее и стала убирать чайник и стаканы.
      - Может, вам постельку перестлать? - спросила она улыбаясь.
      - Спасибо, бабушка. Не надо. Я уж сама.
      Оришка собралась уходить.
      - И ничего не нужно?
      - Ничего, бабушка. Идите спать, и я сейчас лягу.
      - Хорошо. Только вот что. Зачем вы меня бабушкой зовете? Какая я вам бабушка? Пуповину я вам не обрезала. А что я вам старухой кажусь, так вы только поглядите.- И при этих словах она провела своей черной рукой по лицу. Христю словно кто в грудь толкнул, по голове ударил, в глазах у нее стало темно, только искорка одна мерцала где-то далеко-далеко. Ей чудится в этом сумраке, будто перед нею стоит маленькая девочка, личико с кулачок, а глаза как звездочки, и так мило ей улыбается. Христя вскрикнула и видит: вместо девочки стоит перед ней по-прежнему старуха Оришка и трясется от смеха.
      - А что, видели, какая я старуха? Не зовите же меня бабушкой, зовите меня Ориной, как покойный пан звал.
      Христя так испугалась, что не заметила, как старуха ушла. "О господи! Да она сущая ведьма",- промолвила Христя, приходя в себя. И скорее бросилась закрывать и запирать на задвижку окна, затворила и дверь из сеней. Она бы и палкой эту дверь заложила, да не нашлось палки. Встревоженная, похолодевшая, она быстро разделась, откинула рывком одеяло, задула свечу и, прыгнув в постель, укрылась одеялом с головой.
      Тихо, темно... И в могиле темней не будет. А Христя еще глубже зарывается в подушки, еще плотней закутывается в одеяло. Несмотря на летнюю жару, ее бьет лихорадка, она озябла, вся дрожит. Перед глазами плывут желтые круги, брызжут светлые искорки. Она крепче зажмуривает глаза, а искры так и летят во все стороны, будто кто раздувает горн... По спине у нее мурашки бегают, страх леденит душу. Ей слышится голос Оришки: "А что, будешь звать меня бабушкой? Какая я тебе бабушка?.." Маленькая девочка мерещится... Помертвев от страха, Христя, сама этого не замечая, раскрылась.
      В комнате по стене бегает, как кошка, светлый блик. Вот он хочет добраться до полу, соскочит на стул, подрожит, потрепещет и снова прыгает назад. "Что это? откуда он взялся? Неужели это месяц взошел? Да, да. Это он шалит-забавляется. Ишь хитрый какой, из-за стены хотел меня напугать. Погоди же, встану я, доберусь до окна".
      И ей кажется, что она уже стоит у окна... Внизу в долине лес чернеет, серое облако тумана ползет из-за горы, туман стелется, как дым, и окутывает деревья. Курится земля, а месяц, выставив свои рога, хохочет "Ну, ну,говорит он,- стелись да укрывайся. Пора тебе спать. Дай и мне выглянуть. Ведь и меня ждут не дождутся".- "Кто там ждет тебя, рогатого?" - слышится голос внизу. "Вот посмотри на дворец. Да и спи себе, не вертись",- ответил месяц и сразу на пол-аршина подскочил вверх. Вся долина, как рядном, покрылась густым туманом. Туман доходил до самого окна. Зато поверх него стало так светло и ясно. Христя глянула на дворец. Там, на самом краю крыши, на страшной высоте, стоял кто-то в белом и протягивал к месяцу руки. Христя всмотрелась: да ведь это бабка Оришка. Она, она. В одной сорочке, растрепанная.
      - Ну, скорее иди. Что это ты сегодня так замешкался? - спрашивает Оришка,
      - Да черт их знает,- говорит месяц, подскакивая вверх на целых пол-аршина.- Как стали мяться да кочевряжиться, пока, наконец, выпустили. И знают ведь, что ночь коротка, а надо всю землю обежать, так нет же, затеяли пир. Сидят себе, пьют, гуляют.
      - Кто же это там?
      Месяц назвал такие чудные имена, что Христя диву далась. Отродясь она таких имен не слыхивала, да и выговорить их человеку трудно, скорее язык сломаешь, чем выговоришь.
      - О-о, это известный гуляка! - ответила старуха месяцу.- А ведь и у нас новости.
      - Приехал все-таки.
      - А ты почем знаешь?
      - Разве не видно по следу? Я только выглянул, сразу колеи увидал, а во дворе около дома сено натрушено, конский навоз лежит.
      - Приехать-то приехал. Да угадай, с кем?
      - С женой,- ответил месяц.
      - С женой - это бы не диво. А то такую панночку где-то подхватил, что не ему, старому, за ней увиваться.
      - Молодую, пригожую? - воскликнул месяц.
      - В самом соку.
      - Ах, черт возьми! Хоть бы одним глазком на нее поглядеть! воскликнул месяц и так завертелся волчком, что у Христи даже в глазах зарябило.
      - Ну-ну, я тебе задам! - погрозила старуха своим скрюченным пальцем.Вы, я вижу, все одинаковые повесы. Я это сегодня, на нее глядя, не прямиком, а обиняком песенку спела, что не такому, мол, старикашке любить такую кралю. Так куда там! Так распетушился, что ну. Очень я его испугалась! Будто он не знает, что стоит мне только примчать сюда его жену, так не будет места не только крале, но и ему.
      - О-о, ты отчаянная! Я тебя по зарнице знаю. Надвое-то меня ты расколола.
      - А что же ты повадился каждую ночь? Вашего брата не придержи, так вы такого натворите, что хоть святых вон выноси.
      - Что же, он с нею и спать лег вместе? - помолчав, спросил месяц.
      - Нет, врозь легли. Скрывает он. Сам в боковушке лег, а ей светлицу отдал.
      - Так, может, ты пустишь поглядеть? - лукаво подмигнув одним глазом, спросил месяц.
      - По мне, хоть и погляди. Только, чур, к ней не подъезжать, а то и другую половину рожи истолку тебе, как в ступе.
      Месяц верть!- да как прыгнет вверх, еще, еще... И вдруг очутился в самом окне. Светло стало в комнате, хоть иголки собирай. И слышит Христя, тянется к ее щеке светлый луч. Глядь - а это не луч, а бледные губы с черными усиками. Чмок!
      - Видел! видел! - крикнул месяц, соскочив с окна, и стрелой помчался к старухе.
      - Не вытерпел-таки! Хоть разок, да чмокнул,- заворчала та и цап его за рога! Прыг с крыши - и побежала вприпрыжку поверх тумана. Как кружится-скользит на льду молодая девушка, так старая ведьма, держась за рог месяца, понеслась над туманом. То стрелой промчится вдоль, то пойдет вприсядку, то вихрем закружится на одном месте, то нырнет в серую бездну, то снова вынырнет, захохочет и пойдет-пойдет... Волосы у нее становятся все длиннее, все гуще и черней... Лицо краснеет, наливается кровью, сорочка розовеет, все тело начинает светиться, как бумага на свету, глаза искрятся. И вдруг, выпустив из рук месяц, она вся запылала. Месяц, бледный-бледный, пулей промчался через все небо, стал напротив, меняется в лице и дрожит...
      Христя вскрикнула и проснулась.
      5
      Как раз всходило солнце. Румяная заря забрезжил над землей, черная туча над нею нависла, и от этого заря казалась еще алее. Розовый свет заливал всю комнату, по балкам потолка бегали зайчики, в углах, куда не проник свет, трепетала тьма. В комнате было душно. "Сон это или видение?" подумала Христя, потягиваясь, спрыгнула, как кошечка, с постели на пол и в одну минуту очутилась у окна. Щелкнула задвижка, и в раскрытое окно полилась утренняя прохлада. Ворот сорочки был раскрыт у Христи, и она вздрогнула, когда утренний ветерок, как шаловливый мальчик, прокрался ей под сорочку. Краешек ясного солнца как раз показался из-за горизонта, и пучок золотых лучей мгновенно скользнул к Христе. Он пробежал по личику, чмокнул в жаркие уста и рассыпался искрами по высокой белоснежной груди. Христе показалось, что это теплый дождик ее покропил, легкая дрожь пробежала у нее по всему телу. Она поглядела в окно: у подножия горы клубились серые облака густого тумана. Вон целый клок оторвался и взвился вверх... покружился, потрепетал и длинной-длинной прядью вытянулся в розовом воздухе. Солнышко поднялось еще выше: по склону горы засверкала роса на траве, зеленые ветви загорелись на вершинах деревьев в лесу. Птицы запели: где-то зачирикал крапивник, закуковала вещая птица кукушка, в кустах под самым окном защелкал соловей, а там, а там, в тумане, будто кто на скрипочке заиграл,- тысячи пташек защебетали на все лады и на все голоса. И птичий гомон и утренняя прохлада лились навстречу Христе, приветствовали и нежили ее.
      - О боже, как тут хорошо! - вслух подумала Христя и подняла глаза на дворец. Вся солнечная его сторона горела розовым светом, словно стены были окрашены в такой цвет, зато задняя пряталась в тени. Обломанные карнизы, выбитые окна, потрескавшиеся стены, облупленные колонны - все казалось угрюмым и страшным, точно это было когда-то не человеческое жилье, а мрачная темница, где томились грешные души. Оставленная людьми, она обратилась теперь в заброшенные руины. У входов разрослись лопухи и чернобыль, террасы поросли мхом, окна увила колючая повилика и еще больше заглушила глухие, безмолвные стены. Христя поскорей отвела глаза и стала смотреть в другую сторону.
      Там в тумане притаилась слобода. Густой пар поднимался над прудом, словно воду подогрели снизу, и она теперь быстро испарялась. В тумане на берегу пруда белели хатки, а повыше, на склоне горы, зеленели огороды. Подсолнухи высоко вверх подняли свои желтые шапки, словно встали на цыпочки, чтобы поскорее погреться в солнечных лучах, которые, светлой дугой перекинувшись через гору, золотой россыпью оседали далеко за прудом на лугах. Казалось, луга улыбались, греясь после ночной прохлады, купались и омывались в волнах света, становясь из зеленых то оранжевыми, то фиолетовыми. Позади лугов, еще чуть повыше, словно пестрые плахты, раскинулись поля, будто кто цветные дорожки расстелил по долине; ровные и долгие, они тянулись бог весть куда, исчезая в беспредельной синей дали. Христя так загляделась на залитые солнцем поля, что забыла обо всем на свете. Как там хорошо, как чудно, так бы и полетела туда. Но что это мелькает вон там, в стороне, что чернеет вон там, под самым небом? Словно легкое облачко колышется над землей, а над ним, как жар, что-то горит. Это же крест на церкви. Ну, конечно, а это чернеет село. Да ведь это Марьяновка! Она. Вот откуда видна ее родная сторонка.
      - Матушки мои! Я думала, вы спите, а вы уже встали! - услышала Христя позади себя голос.
      Обернулась - перед ней стоит Оришка. Такая же маленькая, изможденная, как и вчера. Только лицо как-то изменилось. Правда, подбородок очень выдается вперед и нос свесился до самой губы, но сегодня она не так желта, как вчера, и ни капельки не страшна, наоборот, приветлива и мила. Глаза у нее такие веселые, добрые, словно пришла она к Христе с какой-то хорошей вестью. Лоб высокий, изрезан тонкими морщинками, голова плотно повязана черным платком, только на висках белеют начесы.
      - Это вы, ба...- Христя хотела сказать "бабушка", но спохватилась: Орина?
      - А вы не забыли моего вчерашнего наказа? - с улыбкой спросила Оришка.- Ах, панночка! Зовите меня хоть прабабушкой, мне уж не помолодеть. Я вчера шутила, а вы думаете в самом деле? С дороги, что ли, или, может, нездоровилось вам, только вчера вы были такая грустная, невеселая. А я хорошо знаю, каково оно тосковать, вот и хотела разговорить вас.
      - Вчера, вы говорите, я была грустная, а сегодня какая?
      - Сегодня? Сегодня - как алая зорька, как красное солнышко.
      - Ого, какая,- шаловливо сказала Христя.
      - Да уж такая, моя милочка. Если б вы знали, как я рада, что вы к нам приехали. Так рада, так рада, будто дочку родную увидала.
      - А у вас, бабушка, была дочка?
      - Была, панночка, была. Такая красивая, такая нежная... панского рода.
      - Как панского? Куда же она девалась?
      - Панского, панского. Давно это было, я еще крепостная была... Взял ее пан к себе и куда девал, куда увез - бог один знает. Говорил - в школу отдам. С той поры не слыхала я об ней и не видала ее. Может, умерла уже, а может, барыня стала. Господи! Чего бы я не дала, только бы увидеть ее хоть перед смертью. Одна ведь, одна, дороже глаза, и ту оторвали от матери.Лицо у старухи сморщилось, перекосилось, и две горькие слезы скатились по увядшим щекам.- Вот оно как на свете бывает! - сказала она, утирая глаза.И теперь, как завижу кого, все присматриваюсь, а вдруг моя родная кровинушка, а вдруг мое утешение! Как сказали вы вчера, что нет у вас ни отца, ни матери, я и подумала: да ведь это она, моя сироточка.
      - Нет, бабушка. Я знаю своего отца и свою мать.
      - Знаете? Кто же они были такие?
      Христя замялась.
      - Долго рассказывать, бабушка.
      - Ну, коли долго, так пусть уж в другой раз. Вы ведь к нам на все лето приехали?
      - На все, бабушка.
      - Ну, вот и слава богу. Выгуливайтесь у нас, поправляйтесь. Вы и так ничего себе,- тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! А у нас поживете, сразу увидите, что поздоровели. У нас не то что в городе - пылища да вонища. У нас воздух чистый, очень для груди полезный. Уж на что я старуха, пока в Марьяновке жила,- село тут недалеко такое,- каждый год болела, а тут прямо помолодела: и дышится легко и на свет божий веселей смотришь.
      - Тут у вас, правда, хорошо.
      - Тут? Да тут рай земной! Правда, зимой, как забушует метель, скучно одной. А придет лето красное - не оглянешься, а уж оно кончается. Слышите, птички-то как расчирикались? И так вот каждый божий день. Пойте, пойте, пташечки! Веселите мою панночку, чтоб она еще тут не заскучала! - крикнула старуха, выглянув из окна в сад.- Вот солнышко немножко пригреет, туман поднимется, подите в сад, в лес. Там-то и есть самый рай! Да что это я разболталась? Болтай, болтай, глупая, а дело пусть само делается.
      И Оришка бросилась постилать постель. Удивительное дело! Такая старая, тщедушная, а подушками, да не маленькими, будто в куклы играет. Подбросит, взобьет и, пышную да мягкую, бережно укладывает одну на одну. В минуту постелька у нее стала как игрушечка.
      - Умыться дать вам? Сейчас свежей ключевой воды принесу! - сказала Оришка и выбежала из комнаты.
      "Неужели это был сон?- думала Христя, вспоминая вчерашнее.- Наверно, сон, потому что виделось мне, будто я стою у окна, а проснулась - лежу в постели. А бабушка услужливая такая, говорунья. Вот принесет воду, спрошу у нее".
      А вот и старуха шлепает, воду несет.
      - Знаете, бабушка, вы мне всю ночь снились. Да потешно так - никогда такие сны мне не снились,- встретила ее Христя.
      - Как же я вам, панночка, снилась?
      - Да, говорю, потешно так. Видела я во сне, будто вы вон на том краю крыши стояли,- Христя показала на дворец,- и с месяцем разговаривали, а потом еще в пляс пустились с ним.
      Старуха потупила глаза и пожала плечами.
      - Сон... чего только во сне не померещится? Видно, вы, моя родная, плохо спали.
      - Нет, спала хорошо.
      - Ну, тогда молодая кровь играла,- не слушая Христи, толковала свое Оришка,- как ложились спать, голову не так положили: либо очень высоко, либо низко. Вот кровь и прилила, и приснилось вам бог знает что.
      - Может, оно и так. Только мне всю ночь было страшно.
      - Это потому, что вы не привыкли...
      - А и вы уже стрекочете, сороки-белобоки? - донесся до них из боковушки голос Колесника.
      - А вы еще потягиваетесь? - весело спросила его Христя.
      - Потягиваюсь, милочка, потягиваюсь. Бабка, чертова перечница, верно, сон-травы подложила: спал как убитый,- кричит Колесник.
      - На здоровье, батюшка. Сон - не помеха; кто спит, тот не грешит! ответила старуха.
      - И ты туда же, старая карга! Нет чтобы задобрить хозяина. Может, он заспался, не послать ли к нему красную девицу, чтоб разбудила.
      - Зачем же девицу посылать? Нынче такие пошли девицы, что и разбудить не сумеют. Уж чего лучше, когда бабка разбудит - и тормошить не станет и не испугает.
      - Это такая-то, как ты?
      - А хоть бы и такая? - улыбаясь, отвечает Оришка.- Разве испугаю?
      - Да тебя не то что человек, сам черт испугается. Не знаю, как это Кирило до сих пор не сбежал от тебя на край света.
      - А вы все такой же. Каким были, таким и остались,- шмыгнув носом, говорит Оришка.- Вам бы все смешки... ну вас!
      Может, они еще долго пошучивали бы, если бы с улицы не донесся какой-то шум и говор. Христя выглянула в окно - от дворца к дому шли какие-то люди.
      Тут были и глубокие старики и молодые мужики, пожилые вдовы и молодицы, которые несли на руках младенцев и вели ребятишек побольше за ручку. Народу набралось человек двадцать. Подойдя к крыльцу; они окружили его, мужики сняли шапки, бабы склонили головы, дети боязливо озирались по сторонам. Все были такие оборванные и обтрепанные, загорелые и запыленные, точно бродячие цыгане. На лицах у всех уныние, в глазах - горе и печаль.
      Солнце так ясно светило и сияло, пташки весело щебетали, а они, понуря голову, стояли, как каменные. Казалось, совершив тяжкое преступление, они пришли теперь с повинной.
      - Что это за люди, чего они пришли сюда? - спросила Христя.
      - Да это из слободы, по делу.
      - По какому делу?
      Оришка, сделав вид, что не слышит, поспешно вышла из комнаты.
      - Зачем пришли? Что скажете? - раздался на крыльце голос Колесника.
      Он как встал с постели, так и вышел к ним - раздетый, с раскрытой грудью, в одном нижнем белье.
      Все низко поклонились. Детям-несмышленышам матери руками наклоняли головки, шепча: "Кланяйся пану".
      - Доброго здоровья, пан. С приездом! - не поднимая голов, нестройно сказали мужики.
      - Ну, ладно, ладно. А дальше что? - с пренебрежением отнесся к этому приветствию Колесник.
      Толпа колыхнулась, стала переминаться. И вдруг все, как подкошенные, повалились Колеснику в ноги.
      - Батюшка! Смилуйся! - в один голос простонали они.
      - А? Да это рыбаки? - подмигнул Колесник.- Те, что самочинно в пруду рыбу ловили так, как будто она ихняя.
      - Сударь! - сказал седой, как лунь, старик с бородой, который стоял ближе к крыльцу.- Издавна уж так повелось. При князьях еще так было. Никто никогда не запрещал ловить рыбу. Оно и понятно, вода ведь... набежала себе... вот и стал пруд... Рыба завелась... Никто ее не разводил - сама она, а может, птицы икру занесли. Мы ведь как думали? - господь для всех плодит.
      - О-о, вы думали!! Серые волки, надели овечью шкуру да такие тихони стали... А когда вам сказали не ловить рыбу, вы что тогда пели?
      - Ваша милость! - послышался женский голос.- Неужто эта рыба стоит столько, сколько с нас присудили?
      - А это что за канарейка запела? - ища глазами виновную, спросил Колесник.
      - Это я, батюшка, говорю,- смело выступила вперед еще молодая баба, держа за ручку маленькую девочку.
      - Ты? О, из молодых, да ранняя! Молодо, зелено, а уж с ребеночком! Умна, что и говорить! Уж не от солдата ли в приданое получила? Да и ума не от него ли набралась?
      Баба покраснела как кумач, впалые глаза ее загорелись гневом, но тут же погасли.
      - У меня, пан, муж есть,- подавив обиду, ответила молодица.
      - Так это он подучил тебя идти ко мне с ребенком? Ишь какой умник! А что, если б я...- Тут Колесник сказал такое, что даже старики вылупили глаза, а он, не обращая на это внимания, еще стал допытываться: - Что бы тогда запел твой муж? Наверно, тут же бы меня поднял на вилы?
      Молодица вспыхнула. От обиды вся кровь бросилась ей в лицо; глаза загорелись.
      - Вы бы, пан, хоть стариков постыдились,- гневно сказала она и отступила назад.
      - А что, не нравится правда? Спряталась. Правда глаза колет,- еще более сердито заговорил Колесник.- Черт бы вас подрал! - стал он уже просто кричать.- Все вы такие. Все одинаковые. До чужого, как собаки, лакомы. А если б я на ваше польстился? Ведь ты бы первая глаза мне выцарапала. Так бы своими погаными лапами и вцепилась!.. Теперь вы тихони, когда я вас к рукам прибрал. Теперь в ногах у меня валяетесь, а тогда? Вон с моего двора, такие-сякие! - крикнул он так, что стены в доме задрожали.
      Толпа всколыхнулась. Завопили перепуганные дети; вслед за ними заплакали бабы.
      - Что же вы молчите? Что ж вы ничего не говорите, не просите... как немые, в ногах валяетесь,- с болью в голосе и со слезами сказали бабы мужикам.
      - Смилуйтесь, сударь,- ведь мы и так уж двести рублей заплатили. Откуда же нам взять еще три сотни? - начал старик.
      - Это уж ваше дело... Я вам с самого начала говорил: хлопцы, так нельзя. Хотите жить в мире, вот вам огороды, пруд... хоть топитесь в нем, мне все равно. Но только за это окопайте мне лес рвом. А вы мне что на это? Дашь тысячу, так окопаем. Слыхано ли дело? Тысячу рублей за то, чтобы рвом лес окопать? Да за тысячу рублей вас всех можно купить со всеми потрохами! К огородам я прикинул вам еще сотню - не взяли? И не нужно! Отдавай назад огороды! Не смей в пруду рыбу ловить! Не хотите? И без вас найдем землекопов. За те денежки, которые я с вас слуплю, найдутся охотники лес окопать. Не хотите? Еще не то будет. Не то! Воды из пруда не дам! Копайте себе колодцы, чтоб у вас своя вода была. Пруд мой и вода моя!
      - Да она, сударь, божья,- раздался голос в толпе.
      - Божья? А вот увидите, божья или моя? Увидите, я вам покажу, чья она!
      - Да что там, мы уж видели,- со вздохом сказал старик, поднимаясь с колен.- Мы уж все видели, что было... А что дальше будет - один бог знает... Пойдем, хлопцы! - И он медленно пошел прочь.
      За ним, понурившись, двинулись остальные. Тяжелый вздох вырвался из груди у мужиков, бабы тоже завздыхали, подавляя слезы, а дети подняли отчаянный рев. Медленно и уныло уходили они все со двора вслед за стариком, который, свесив голову на грудь, брел, шатаясь, как пьяный, впереди. Так провожают покойника, который был заслуженным человеком, или родственника, приговоренного к смерти. Христя все стояла у окна и смотрела на толпу. Она слышала, как обидел Колесник молодую бабу, как насмеялся над ней, она видела, что еще горше обидел он всех мужиков. Ее охватила такая невыносимая тоска, в сердце проснулась такая жалость, какой она до сих пор никогда не испытывала. Мужики уже давно скрылись за горой, а ей все казалось, что они стоят перед Колесником на коленях, плачут, дрожат, слезно молят его, расстегнутого, неодетого. А он хохочет над их мольбами, над их слезными просьбами... Слово обиды будит у него гнев, глаза его наливаются кровью, он, как лютый зверь, рычит на весь двор, кажется, вот-вот бросится на них, вот-вот проглотит живьем.