- Наталья Николаевна говорит... выпить еще по одной,- крикнул Проценко сквозь ее пальцы.
      - Правильно! правильно,- басом гудит Довбня.
      - Можно выпить! надо выпить! - гогочет поп.
      - И я! И я! - кричит Проценко и, налив себе полрюмки, выпивает.
      Довбня и поп не заставили себя ждать и выпили по полной.
      Всем стало так легко, так весело. В комнате поднялся шум, гам, хохот. Поп просил Довбню задать тон на лаврскую аллилуйю; а тот, слоняясь по комнате, заводил жука; Проценко сидел в уголке зюзя зюзей и сверкал глазами; попадья бегала по комнате, бросалась то к одному, то к другому, то и дело толкала в бок Проценко, щипала ему руки.
      - Давайте играть в носки! - крикнула она и бросилась за картами.
      Вот она уж и карты сдала.
      - Ходите!
      - О-о, спать хочу! - крикнул поп и, пошатываясь, поплелся в другую комнату.
      Гости, увидев это, схватились за шапки.
      - Куда же вы? Пусть себе спит, а вы посидите,- просила попадья.
      - Пора! пора!
      Довбня выпил еще на дорогу и, ни с кем не прощаясь, пошел через кухню.
      - Не ходите туда! Я вас проведу другим ходом,- крикнула вслед ему попадья.
      Довбня недоумевающе поглядел на нее, махнул рукой и, накинув на плечи пальто, вышел. Проценко она повела другим ходом.
      - Отчего ты сегодня был так невесел? - спросила она в прихожей, прижимаясь к нему.- Голубчик мой!..- раздался жаркий поцелуй.- И выпало мне на долю век с немилым коротать! - жаловалась она, прижимаясь к нему. Когда же ты теперь придешь? Приходи поскорее, а то я, кажется, с ума сойду!
      Проценко молча вырвался из ее горячих объятий. Он сам не знал, почему она показалась ему сегодня противной... Эти щипки, эти ласки, эти разговоры про сына... нет, сегодня на него как ушат холодной воды вылили. Он выпил лишнего, чтобы забыться, развеселиться, а от этого у него только туман в голове. Как гвоздь, засела у него в голове одна мысль, как жало, вонзилась в сердце - поскорее отвязаться от этой назойливой бабенки! Выбежав во двор, он невыразимо обрадовался холодному ветру и быстрым шагом пошел вперед. Посреди двора он наткнулся на Довбню, который чего-то топтался на одном месте.
      - Кто это?
      - Да это я!..- крикнул Довбня, присовокупив к этому возгласу такое крепкое словцо, что Проценко зашикал на него.- Рукав никак не найду. Уж не оторвал ли его кто? - спросил Довбня, силясь напялить пальто.
      Проценко засмеялся, помог Довбне одеться, взял его под руку и повел со двора.
      Время было позднее - далеко за полночь; в темном небе ни единой звездочки, ни единой искорки,- густая непроглядная тьма; холодно, туман с изморосью; на улице тихо и глухо; только мутные шары редких фонарей желтеют в темноте, а вокруг них зияет черная бездна.
      - Куда это мы идем? - спросил Довбня, останавливаясь посреди улицы.
      - Как куда? Домой! - ответил Проценко.
      - Зачем? Я не хочу домой!
      - А куда же? - спрашивает Проценко.
      - Хоть к черту в болото, а домой не хочу!
      - Почему?
      - Почему?.. Ох, брат! - вздохнул Довбня, валясь на Проценко.- Ты ничего не знаешь, а я знаю... И все тебе расскажу, все... Ты видел у нас девку Марину?.. Черт его знает: подвернулась, брат, под пьяную руку... ну... пропади она пропадом!.. А теперь проходу не дает... Говорит: женись на мне, а то повешусь или утоплюсь... Вот какие дела!.. Видал, куда гнет?.. Плетями меня, шельму, драть надо! Казацкими нагайками пороть!..- воскликнул Довбня, топнув ногой так, что вода из лужи брызнула им в лицо.- Какой это черт плюется? - спросил он, утираясь.- А все-таки она, брат, хороша! прибавил он и так похвалил Марину, что Проценко замутило.
      "Сам черт не разберет этого Довбню!.- подумал Проценко.- Чего ему надо? То рвется к ней, то сам себя за это ругает!"
      Он стал утешать его.
      - Не ты первый, не ты последний.
      - То-то и оно! Не оттого дура плачет, что рано замуж идет! Жалко, брат, девку; либо жениться надо, либо повеситься вместе с ней. Вот оно что! - каялся Довбня, плетясь за Проценко.
      - Гм! - хмыкнул Проценко.- Жениться? Что ж она - верна тебе? любит?
      - А черт ее знает, верна она или нет. Баба, брат, до тех пор верна, пока другой пальцем не поманил.
      - Ну, не все такие,- возразил Проценко.
      - Все! - крикнул Довбня.- Все они одним миром мазаны! Такая уж порода проклятая... И все-таки, говорю тебе, жаль девку. Пропадет ни за грош! Пойдет по рукам и заживо сгниет!
      - Ну, это уж твое дело, как хочешь, так и делай,- ответил Проценко, останавливаясь.
      Они как раз дошли до перекрестка, где дороги их расходились: Проценко надо было свернуть направо, в улицу, а Довбне - идти прямо, через площадь.
      - А что бы ты сделал на моем месте? - спросил Довбня.
      - Не знаю, не бывал в такой переделке.
      - Не бывал? Смотри и не попадай. Нет ничего хуже, когда тебя надвое разорвут... Он вот,- и Довбня ткнул себя пальцем в лоб,- говорит: наплюй на все! Так уж повелось на свете, что всяк чужой век заедает. А оно глупое! опустив руку к груди и показывая пальцем на сердце, продолжал Довбня,- от жалости плачет, разрывается!.. Тьфу!
      Проценко зевнул.
      - Зеваешь? Спать хочешь?
      - Пора уже.
      - Ну что ж, пойдем.
      - Нам тут расходиться,- намекнул Проценко.
      - А, расходиться? Ну, прощай!..- И Довбня первый пошел прочь от него.
      - Нет, погоди! - крикнул он, останавливаясь.
      - Чего?
      - Хорошие, брат, люди поп с попадьей. Она хорошая... Как ты думаешь?
      Довбня ляпнул такое, что Проценко только плюнул и, ничего не отвечая, зашагал дальше.
      - Молчишь? Знает кошка, чье мясо съела, вот и молчит! - говорил сам с собой Довбня, бредя по площади. Он часто спотыкался, пошатывался, не замечал луж, блестевших на дороге, и, угодив в грязь, ругался; вылезал и снова плелся дальше, не зная куда, не зная зачем.
      А Проценко, оставшись один, вздохнул с облегчением. Он боялся, как бы Довбня не напросился к нему ночевать... Пьяный будет болтать всю ночь!.. Добро бы - о чем-нибудь путном, а то - об этой потаскушке... Тоже мучится человек, убивается. Чего!
      Проценко стал раздумывать над всем тем, что наплел ему пьяный Довбня... "Нет ничего хуже, когда тебя надвое разорвут. Ум говорит: наплюй! а сердце другое поет... Странное дело!" - думал Проценко, удивляясь не тому, что случилось с Довбней, а тому, что так вообще бывает. В своей жизни он не мог вспомнить ничего подобного: она его всегда выносила на легких крыльях счастья и удачи. Раз как-то повернулась она к нему своей оборотной стороной, закружила в бездонном омуте, но и то не увлекла на дно, а сразу вынесла наверх, на чистые и тихие воды и помчала-понесла вперед к счастливому берегу, оставив в душе только горькие воспоминания о заблуждениях, свойственных молодости. В другой раз это не повторится! Нет, не повторится - гнал он прочь неприятную мысль, которая вдруг пришла ему на ум... "Жизнь - удача,- продолжал он думать.- Бери от нее все, что она дает; бери на время, зная, что нет ничего вечного; не жалей о том, что проходит мимо тебя; не зевай, если оно само плывет тебе в руки!"
      Ни глубокая ночная тьма, ни глухие и безлюдные улицы - ничто не мешало Проценко предаваться своим мыслям, напротив, еще больше помогало им расти и шириться. Они овладели им целиком, словно окутали его густым облаком. В его памяти встал вчерашний вечер и нынешний. Вчерашний был куда веселее и лучше, и равнять с нынешним не приходится! Вчера согревала сердце музыка Довбни, а сегодня жжет его поповская водка; вчера привлекла красота Христи, а сегодня душу мутит от приставаний попадьи. Довбня хоть и пьян был, но и ему это бросилось в глаза. Вон какую ляпнул он голую правду! И хоть омерзительна она на его пьяном языке, но не поражает... а почему? Потому, что сама правда тоже голая, неприкрытая... Это бесстыдное заигрывание! Это кокетство! Он даже вздрогнул. А там совсем другое: и робость и стыдливость, только лукавый взгляд выдаст иногда, как бьется сердце, чего оно хочет... А чего оно в самом деле хочет?..
      Он и не заметил, как дошел до дому... Темно всюду, нигде не видно огонька... "Спят, должно быть. Надо постучать в кухонное окно, чтобы открыли",- подумал он, входя во двор и огибая дом.
      - Сейчас, сейчас! - донесся до него чей-то голос из кухни, когда он постучал в окно.
      "Кто же это? Христя или Марья? Лучше, если бы не Марья".
      Когда он обогнул кухню, дверь в сени уже была открыта, и в темном проеме серела чья-то фигура.
      Он стал всматриваться.
      - Что же вы стали? Идите же! - раздался голос Христи.
      Он затрепетал.
      - Это ты, Христина? Голубка моя! И встать не поленилась? - тихо промолвил он и, обняв девушку, запечатлел на ее щеке жаркий поцелуй.
      - Что это вы! Господь с вами! - еле слышно проговорила она.
      Ему показалось, что при этих словах она как будто крепче прижалась к нему. Он слышал ее горячее дыхание, чувствовал ее тепло.
      - Солнышко мое! Христиночка!..- И уста их слились. Он ощутил на губах томительную сладость поцелуя, сердце, как огнем, обожгло... Как безумный, привлек он ее к себе, сжал в объятиях и покрыл поцелуями ее лицо, губы, глаза.
      - Будет, будет вам... Еще Марья услышит,- шептала она.
      - Яблочко мое! наливчатое!..- Он приник к ней, к ее теплой груди; он слышал, как билось ее сердце, как пронизывало его ее тепло, как оно не грело - обжигало его.
      - Идите же, я сама запру! - громко сказала она.
      Он как ошпаренный бросился в комнату. А Христя, заперев дверь на засов, взобралась на печь.
      То ли на печи так тепло, то ли взбудоражили ее эта неожиданная встреча, горячие поцелуи и объятия - только кипит кровь у Христи, волнуются мысли, не дают ей заснуть... Сердце у нее так сильно бьется!.. Неизведанные сладкие и нежные чувства охватывают душу... Почему-то хочется и смеяться и плакать.
      "Неужели он... он, паныч, за которым бегают панночки со всего города,неужели он меня любит?.. Неужели попадья, которая, говорят, хороша, как картинка, не понравилась ему? А я... я - простая девка - ему понравилась?.. Что за диво такое! - думалось ей, и сердце у нее так радостно билось...- И пани льнет к нему,- снова приходит ей в голову...- А ведь и пани недурна собой. А я для него лучше?.. Господь его знает! Может, ему вздумалось только поиграть со мной и надсмеяться надо мной, глупой, а я ему верю? Злая тоска, как кошка когтями, терзает ей душу, слезы выступают на глазах...- Нет, нет!.. Что-то оно не так... Отчего же тогда он так жарко целует, так горячо обнимает?!" - снова утешает себя Христя. До утра она не спала: то млела от неожиданного счастья, то металась в тоске от наплыва неразгаданных дум, от горячего волнения в крови, оттого, что так неровно билось ее сердце...
      8
      Утром Христя места себе не находит. Предчувствие какого-то горя и вместе с тем радости стесняет ей грудь. Подкрадется незаметно, и сердце сразу охватит тоска!.. Что, если кто-нибудь слышал? Что, если кто-нибудь видел? А ну как дознаются? Хороша девка, нечего сказать! с панычом целоваться?! Матушки мои!.. И Христя чувствует, как пылает-горит у нее лицо, она не знает, куда глаза девать от стыда; и утренний свет, засматривая в них, выдает ее с головой... И зачем только этот день пришел? Почему ночь не помедлила?.. А то начнет она думать, совсем другое,- радость переполнит вдруг ее сердце, сладкая надежда согреет душу. Ну, а хоть бы и видели? Ну, а хоть бы и сказали? Что она - душу чью-нибудь загубила? Зло кому-нибудь сделала? Ничью ж! Никому ж! Что он целовал меня? Чем же я виновата, что целовал? А что, если он влюбился в меня? Если в самом деле любит?.. Бог его знает: может, господь до сих пор насылал на меня напасти и беды, чтобы теперь вознаградить покоем и счастьем?.. Может, это он счастье мне посылает? Может, это счастье идет ко мне?
      Нелегкую задачу задала Христе жизнь - думай! Неразгаданную загадку поставила - разгадай! И до этой поры не жалела она ее, все повертывалась к ней оборотной своей стороной; но тогда не брало это Христю так за сердце, стороной проходило; а теперь откуда-то из самого нутра поднялось, на дне сердца зашевелилось, из самой глубины выплыло, смущает тихий покой, волнует ее крылатые думы. Диво ли, что они ее ум обуяли, будто лютые враги полонили, диво ли, что Христя как уставится в одну точку глазами, так и замрет. Сидит ли она, стоит ли, кажется, к месту ее пригвоздили - не шелохнется.
      - Христя! - окликает ее Марья.
      А Христя не слышит.
      - О чем это ты призадумалась? - смеется та, пристально глядя на Христю.
      Христя глянет, и вся так и вспыхнет! Словно ее на чем-нибудь нехорошем поймали.
      - Что это ты, девушка, тоскуешь так? - допытывается Марья, не спуская с нее глаз.
      Ах, какие недобрые глаза у Марьи! Христя чувствует, как они, точно буравчики, так и сверлят ей душу, до самого сердца доходят. И чего ей от меня нужно? Чего она следит за мной? Что она, мать мне? Старшая сестра? Чего же она хочет от меня? - чуть не плачет Христя; и рада была бы она, если бы в эту минуту весь свет провалился, и осталась бы она одна-одинешенька со своей одинокой печалью, со своими неспокойными думами.
      То-то и беда, что не бывает так, как нам хочется! Пока еще рано, пока Марья и Христя вдвоем суетятся на кухне,- Христя как-нибудь от Марьи отделается. А что будет, когда пани проснется и начнется обычная работа по дому? А что будет, когда он позовет ее и попросит дать ему умыться?.. Она никак не может себе представить, что тогда будет. Она только чувствует, что силы ее оставляют, что она становится совсем никудышной, прямо расхварывается. "Господи! Что это со мной сталось? - думает она.- Не покарал ли ты меня за то, что я третьего дня над любовью смеялась?"
      В эту самую минуту дверь из комнаты скрипнула - и на пороге показалась пани. Неумытая, заспанная, она сердито крикнула:
      - Что это вы тут топчетесь? Почему ставни не открываете?
      Христя стрелой помчалась из дому, но вспомнила, что не откинула крючки у болтов. Она как угорелая бросилась назад, грохот и стук подняла в комнатах - страх! Перебегая от окна к окну, она гремела стульями, натыкалась на углы столов, ушибалась и, не чувствуя боли, неслась дальше.
      - Что это ты грохочешь там, как оглашенная? - крикнула на нее Пистина Ивановна.
      Христя остолбенела, замерла на месте.
      - Что же ты стала? - снова крикнула на нее Пистина Ивановна.
      Христя сорвалась с места... Насилу отодвинула она болты и опрометью ринулась во двор.
      Утренняя прохлада немного освежила ее разгоряченную голову, смирила взбудораженные мысли; Христя вернулась в дом гораздо спокойней. На пороге она встретила Марью, та собралась на базар; это еще больше успокоило Христю. "Если мне невмоготу станет, спрячусь хоть в кухне, некому будет подглядывать за мной",- подумала она. И в самом деле Христя успокоилась, лицо у нее просветлело, она делала все, как обычно, как и каждый день, пока не отворилась дверь из комнаты паныча.
      - Христина! Дайте умыться,- тихо промолвил он, а она затрепетала!
      Набирая воду для умыванья, она не заметила, что зачерпнула только полкувшина; вбежала в комнату к панычу - и вспомнила, что забыла взять таз. Бросилась назад, набрала полный кувшин, как лекарства, глотнула в сенях свежего воздуха и, ни на что не глядя, пошла, как на смерть, к нему в комнату.
      Он поглядел на нее,- а она до корней волос покраснела! Она чувствовала, что он смотрит на нее, пристально смотрит.
      - Что это вы сегодня как в воду опущенная?- спросил он у нее, становясь над тазом.
      Она молчала и млела. Он еще пристальней поглядел на нее.
      - Да умывайтесь же! - с болью в голосе сквозь слезы проговорила она.
      Он вздохнул и подставил руки. Тоска взяла ее тут, такая горькая, невыносимая тоска, что она чуть не заплакала... Отчего? Она сама не знает отчего... Льет воду, и сама не знает, куда она ее льет; видит сквозь слезы, красноватое что-то мелькает, догадывается, что это его руки, и льет на них; льет тогда, когда красноватое пятно мелькнет перед глазами, но не видит, не знает, столько ли льет, сколько нужно. Она бы, наверно, не заметила, что он уже кончил умываться, если бы он не сказал: будет!
      Торопливо схватив таз и кувшин, она выбежала от него. В кухне ей стало легче: она не сгорает больше со стыда, ничьи глаза ее больше не смущают.
      Когда он напился чаю и пошел на службу - ей стало совсем легко, словно промчалась туча, заслонявшая солнце, и оно опять засветило. Помогла ей и обычная работа. Марья с барыней хлопотали у печи, а она стала убирать и подметать комнаты. Где уж тут думать, когда работы по горло? Она носилась как угорелая, чтобы всюду поспеть. А когда убирала у него в комнате, то особенно постаралась: перетерла все так, чтобы пылинки нигде не осталось; по нескольку раз переставляла каждую вещь, чтобы все стояло как можно красивей, казалось как можно нарядней; и подушки на его постели взбила так, что они лежали пышные и высокие, без единой морщинки или складочки!
      "Вернется домой, увидит, что всюду так чисто и красиво, пусть тогда догадается, кто к этому руку приложил!" - подумала она с легким вздохом.
      Она чувствует себя совсем спокойной и счастливой. Жизнь улыбается ей, манит неведомыми чарами, влечет нечаянной надеждой. Все, что давило душу и будило тоску,- исчезло; все прошло - миновалось; никто ничего не заметил, никто ничего не узнал; это она только зря растревожилась и испугалась... А жаркие поцелуи горят у нее на лице, горячие объятия согревают ей сердце, трепещет оно у нее в груди от тихого счастья. Ей стало вдруг так весело, что она запела бы, если б никого не было дома. Да она и не выдержала. Картошка кончилась, надо было сбегать за ней в погреб. Она как раз в эту минуту в кухне случилась и сама вызвалась сбегать... Еще по дороге в погреб она затянула песню, а когда очутилась в темной его пустоте, запела уже во весь голос так, что эхо в погребе отдалось! Высоко и тонко звенит ее голос, ударяясь о стены и потолок глухой ямы, тесно ему в этой яме, и от этого раздается он все громче, все сильней. Эхо вторит ей! гудит, гогочет, свод! - а она заливается. Песня сама льется из души, без натуги, неутомимо поет Христя, и голос ее не знает ни напряжения, ни усталости - одинаково ровен, тонок и высок!
      Весь день до обеда она была радостна и весела. И когда он вернулся с хозяином, она подавала обед и не стыдилась уже его так, как утром. Ненароком взглянув на него, она всякий раз удивлялась, как это она раньше ничего не видела... Да какие же у него ясные глаза! да какие черные брови! и маленькая бородка какая шелковая, и как же она к лицу ему! и вся повадка его и его взгляд - все у него такое милое, такое хорошее, так и тянется она всей душой к нему!
      Когда хозяева пообедали, они с Марьей тоже сели обедать. Христе так хочется поговорить! Кажется, болтала бы, не умолкая. Да Марья что-то не в духе: сидит печальная, хмурая, сердится, что ли?
      - Не видали ли вы, тетенька, Марины? - весело спросила Христя, вспомнив, что Марина, как оставила свое монисто, так и пропала.
      - Марины? - переспросила Марья.- Носишься ты со своей Мариной! Я думала, она и в самом деле путная девушка, а она - черт знает что! холодно сказала Марья.
      - Это как же? - удивилась Христя.
      - Да так! Вон - на содержание идет!
      - На какое содержание? Куда?
      - Паныч один в деревню берет ее к себе.
      - Нанимается, что ли? - не понимая, допытывается Христя.
      - Нанимается... с панычом спать,- с улыбкой ответила Марья.
      Христя потупилась: что уж тут еще спрашивать... А Марья смотрит на нее да так ехидно смеется. "Ах, какая эта Марья нехорошая! И чего она так злится на всех? С той поры, как расплевалась со своим солдатом, доброго слова ни о ком не скажет: кто что ни сболтнет - она тут же подхватит, да еще от себя прибавит! - думала Христя, соображая, как бы ей самой наведаться к Марине.- Сегодня суббота, а завтра воскресенье... праздник... Не сходить ли? В самом деле схожу! Дом, где живет Марина, помню немножко, заметила, как на базар ходила... Управлюсь пораньше, засветло выйду найду!" И Христя и впрямь решила собраться в гости.
      - Вы, тетенька, поставите за меня завтра самовар, если я отпрошусь к Марине? - спросила она.
      - А что? проведать хочешь?
      - Да так... Монисто отнесу.
      - Неси!..- нехотя ответила та.
      Остаток дня и вечер прошли незаметно. Паныч еще засветло ушел из дому, хозяева затворились в комнатах. Марья поскорей забралась на печь, а Христя стала готовиться к завтрашнему дню: греть воду для мытья головы, доставать новое платье. Она долго возилась. И хозяева уже легли спать, и паныч вернулся,- сердитый как будто,- а она все хлопотала... Легла она поздно, сразу заснула и проспала до утра.
      В воскресенье после обеда Христя стала отпрашиваться у хозяйки:
      - Отпустите меня, барыня, сегодня?
      - Куда?- удивилась та.
      Христя сказала.
      - Ступай, ступай... Ты ведь ненадолго?
      - Да хоть на всю ночь! - усмехнувшись, ответила за Христю Марья.
      Хозяйка засмеялась и пошла в комнаты, а Христя надулась... "На всю ночь! - думалось ей.- Разве я такая, как ты, чтоб на всю ночь уйти?" сердилась Христя, собираясь к Марине.
      Солнце, выбившись из-за туч, которые больше недели держали его в плену, засияло перед закатом. Со всех сторон толпой надвигались на него тучи, синие, как печень или запекшаяся кровь; они как будто сердились, что кто-то выпустил на волю этот огненный диск, который теперь так весело катился на покой, озаряя весь мир красным светом. Дождевые лужи казались от него озерами крови; воздух пламенел. Унылым и мрачным казалось все вокруг при этом кровавом свете, как будто где-то стряслось или вот-вот стрясется ужасное несчастье. Торопясь к Марине, Христя почувствовала, как тоска опять подступает под самое сердце, как щемит оно у нее, как охватывает ее душу печаль и тяжелые мысли вереницей проносятся в голове.
      В большой, неуютной кухне, освещенной заревом заката, неподметенной и непобеленной, Христя застала Марину одну. Непричесанная, в старом замасленном платье, она сидела под окном, около стола, подперев рукой всклокоченную голову. На мрачном лице ее изображалась печаль, по глазам было видно, что она недавно плакала.
      - Марина! - воскликнула Христя.- Что это ты? У людей праздник, а ты такая грязнуха! Чего это ты? Скорее собирайся и пойдем, пока солнце не село - погуляем, на людей поглядим, город мне покажешь.
      - Нашла время,- вон какая грязища на улице!- уныло возразила Марина.
      - Грязь на мостовой, а по дорожкам много народу гуляет.
      - Ну что ж! - махнув рукой, ответила Марина,- Пусть гуляют!
      - А ты? Что это ты такая? Уж не стряслась ли, не дай бог, беда? Может, от матери худые вести... больна?.. умерла?..- допытывалась Христя.
      Марина помолчала, а потом, уронив слезу, сказала:
      - Лучше, если бы умерла!
      - Бог с тобой! Что ты говоришь? Опомнись, расскажи, чего ты тоскуешь?
      Марина молчала.
      - Может, это ты оттого, что люди про тебя болтают? Боишься, как бы до матери не дошло?
      - Что ж они болтают? - тихо спросила Марина.
      - Бог знает что говорят... тьфу! Я бы им языки отрезала, чтоб не болтали!.. Говорят, будто какой-то паныч подговаривает тебя в деревню к нему ехать. Можно же такое выдумать! - с жаром заговорила Христя.
      - Пусть выдумывают!..- с тяжелым вздохом ответила Марина.
      Обе примолкли.
      - Я тебе твое монисто принесла,- снова заговорила Христя.- На! - И, вынув из кармана монисто, она положила его на стол.
      Марина взглянула на монисто - и мрачные глаза ее засветились злобой.
      - Какое оно мое? Ну его к черту! Пусть он подавится им! - крикнула Марина и швырнула монисто к самому порогу.
      Христя удивилась. Она никогда не видела Марину такой сердитой и неприветливой. Она собралась к ней, чтобы погулять, поговорить, и вот на тебе!.. Сердце у Христи еще больше заныло; она не решалась слово вымолвить; понурившись, отошла она от Марины и села в сторонке.
      Солнце садилось. Печальный оранжевый свет скользил по кухне, озарял облупленные стены, неметенный пол, словно зарево близкого пожара освещало все вокруг. В этом зареве, как черный призрак, виднелась под окном фигура Марины. Девушка все ниже и ниже склонялась над столом, словно какая-то тяжесть пригибала ее всклокоченную голову... И вдруг - как повалится на стол, как зарыдает!
      - Марина, бог с тобой! Что это на тебя нашло?
      Марина плакала.
      - Слышишь, Марина! Успокойся... Перестань, расскажи, что с тобой? А то я уйду... Ей-богу, сейчас же уйду!..- и спрашивала и одновременно грозилась Христя.
      Марина подняла голову, поглядела на Христю заплаканными глазами... Так маленький ребенок смотрит на мать, когда та рассердится на него. Марина просила подругу не уходить, не оставлять ее. Казалось, глаза ее говорили: взгляни на эти слезы! Разве напрасно они льются? С горести-печали льются они!.. Подожди же: дай им уняться; дай мне успокоиться,- и я все тебе расскажу, все открою... Не оставляй же меня!
      Христя подошла к подруге и стала ее утешать. Она начала перебирать всякие случаи из своей жизни и из жизни знакомых людей. Вспомнила про деревню, про девушек и про хлопцев и все старалась рассказать Марине самые веселые, самые смешные случаи. Пересыпанная шутками и прибаутками, речь ее лилась, как ручеек. Если бы перед ней была прежняя Марина, они до упаду смеялись бы с ней над этими шутками. А то Марина, слушая ее, только плакать перестала да изредка разжимала стиснутые губы, чтобы улыбнуться... Все было напрасно! Улыбка у подруги получалась такая горькая, такая невеселая, что сердце Христи разрывалось от жалости.
      Вечерело. Желтый свет меркнул, потухал, поглощаемый темнотой. Из глухих углов кухни, из-под постели и от печи наползала тьма, и все от этого мрачнело вокруг.
      Христя спохватилась, что пора уходить.
      - Подожди,- просила Марина.- Посиди еще немного. Хозяев нет дома, никого нет. Видишь - я одна... Хочешь, поставим самовар, напьемся чаю.
      - Да ведь страшно будет одной возвращаться.
      - Я тебя провожу.
      - Ну-ну!
      И Христя опять уселась. Марина вышла в сени ставить самовар. Христя осталась одна и, раздумывая о подруге, чуть не в десятый раз стала осматривать кухню. Со всех сторон, изо всех углов надвигалась черная тьма и все больше и больше сгущалась.
      Не человеческим жильем, а огромным подземельем показалась Христе кухня. "И как они живут здесь?" - думала Христя, чувствуя, как из-за спины подкрадывается к ней страх... Но чу - хлопнула дверь, через сени прошел кто-то в скрипучих сапогах, вернулся назад. Дверь опять затворилась и отворилась.
      - Для кого это самовар? - спрашивает как будто знакомый голос.
      Молчание.
      - Марина! ты сердишься? Глупая! - бубнит тот же голос, и снова заскрипели сапоги, хлопнула дверь.
      Через минуту вошла Марина.
      - Кто это с тобой разговаривал? - спрашивает Христя.
      - Да это он!..- начала Марина и не договорила.
      - Кто он?
      - Обманщик!
      - Говори толком. Ничего не пойму.
      - Ну, этот бродяга, пьянчужка! Чтоб он, собачий сын, с кругу спился!
      - Да кто такой с кругу спился? - пожав плечами, спрашивает Христя.
      - Паныч! - крикнула Марина.
      - Так это ты его так честишь? За что же?
      - Я ему еще не то сделаю, пьянчужке вонючему! Я ему язык вырву, пусть только тронет меня, проклятый!
      - Да за что ты его так ругаешь?
      - Он думает, обманывать будет, с ума сводить, и ему даром пройдет! Думает, одежу забрал, так я не уйду? Да я ему в глаза наплюю и уйду! Пусть поищет другую такую дурочку! - распалившись, кричала Марина.
      - Так это все правда? - вслух высказала Христя затаенную мысль.
      - Все правда!.. Все правда! - крикнула со злостью Марина и заскрежетала зубами.- Да нет, и на моей улице будет когда-нибудь праздник! - прибавила она, тряхнув головой, зажгла свет и пошла посмотреть самовар.
      Христя опустила голову и долго-долго сидела так, пока Марина, звеня посудой, не напомнила ей о себе. Христя подняла голову, взглянула на Марину, которая встала на цыпочки, чтобы достать с полки посуду. Марина показалась ей низенькой, даже как будто сгорбленной. Замасленное рваное платье мешком висело на ее совсем еще недавно высокой и стройной фигуре, волосы растрепались и космами спускались на плечи. "Господи! как Марина переменилась! Прямо страшная стала",- со вздохом подумала Христя и снова опустила голову.
      Марина внесла самовар, заварила чай и немного погодя стала наливать.
      - Пей! - сказала она, пододвигая Христе стакан. Та точно ничего не слышала и не видела.
      - Христя! - громко позвала ее подруга.
      Христя подняла голову, Марина засмеялась.
      - Чего ты смеешься?
      Марина вздохнула и уныло промолвила:
      - Что же мне сказать? То плакала - наскучило, надо и посмеяться!
      И в самом деле, Марину точно подменили, так весело стала она болтать с подругой. Снова ожила перед Христей прежняя Марина, веселая, шаловливая.
      Смеясь сама над собой, она все рассказала Христе: как и когда полюбила своего ирода, как баловалась с ним, как он обещал жениться, а она и поверила ему.
      - И тебе теперь не страшно? - спросила Христя.
      - Чего же мне бояться?
      - А как же: а вдруг мать прознает? а вдруг в деревне услышат?
      - Что мне теперь мать?.. Жаль, что будет убиваться старуха, да что поделаешь?.. Я теперь отрезанный ломоть! А в деревню я не пойду. Чего я там не видала? Чтобы каждый на тебя пальцем показывал, глаза колол? Не только свету, что в окошке - на улицу выйдешь, больше увидишь!.. Таких, как я, Христя, много... живут ведь! А после праздника поеду к панычу в деревню... сама буду хозяйкой. Черт побери: пошло все вверх тормашками - ну, и пускай! А ему, сукиному сыну, я покажу. Теперь он все ластится, теперь и на попятный: оставайся, Марина! Лиха беда пусть с тобой остается! Что я тут? служанка, на побегушках. А там - сама буду хозяйкой... Свое хозяйство, свои коровы будут... прислугу заведу... Приезжай как-нибудь в гости, посмотришь, какой я барыней заживу! Этих лохмотьев и на прислуге не увидишь,- показала она на маленькую дырочку в платье и взяла еще больше ее разорвала...- А если бы ты видела, как он обозлился, когда узнал, что я еду? Все с меня срывает, дерет, швыряет в сени, тащит к себе в комнату,- и смех и грех... Взбесился, совсем взбесился!..- И Марина злобно захохотала, как сова в глухую ночь.