Довбня расхохотался, когда Проценко усадил их рядышком на кровати.
      - Ну-ка, вы, великие эстетики,- сказал он с издевкой,- слушать во все уши!
      И он заиграл невольничий плач - песню о том, как плачут казаки в турецкой неволе, воздевая руки к небу и моля бога о смерти. Это был небольшой отрывок из народной думы... Горький плач, горячая молитва и тяжкий стон раздались в комнате. Тонко и печально пели первые струны, а басовые гудели так глухо, будто сдавленный плач вырывался, доносился из-под земли... Проценко сидел, понуря голову, слушал. Он чувствовал, как мурашки бегают у него по спине: его бросало то в жар, то в холод, а скорбные голоса впивались в душу, терзали ее, сосали сердце...
      Проценко, глубоко вздохнув, покачал головой; Христя и Марья переглянулись и рассмеялись.
      - Ну, как? - спросил, кончив играть, Довбня.
      Проценко молчал.
      - Нет, это нехорошая, очень печальная. Вот та, которую раньше играли, та лучше,- промолвила Марья. А Христя тяжело вздохнула.
      - Чего ты так тяжело вздыхаешь, птичка моя перепеличка? - спросил Довбня, заглянув ей в хмурое лицо.
      - Христя! Марья! - послышалось из кухни.
      - Пани...- испуганно прошептали обе и опрометью бросились в кухню.
      - Забрались к панычу в комнату! Зачем? - кричала Пистина Ивановна.
      - Ну, и зададут жару нашим критикам! - со злой усмешкой сказал Довбня.
      Проценко сидел, понуря голову, и молчал, а Довбня широкими шагами ходил по комнате.
      - Что, если бы вашу игру услышала Наталья Николаевна? Вот была бы рада! - произнес через некоторое время Проценко.
      Довбня остановился, пристально поглядел на Проценко и спросил:
      - Какая?
      - Вот с кем вам следует познакомиться! Вы знаете отца Николая? Это его жена. Молодая, прекрасно поет и страшно любит музыку. Хотите, я вас познакомлю? - быстро заговорил Проценко.
      - С попадьей? - протяжно спросил Довбня.- А водка у них найдется?
      Проценко поморщился и нехотя ответил:
      - Наверно, найдется, как во всяком семейном доме.
      - А если нет, так за каким чертом я к ним пойду? Что я, поповской нищеты не видал? - угрюмо пробубнил Довбня.
      Проценко еще больше поморщился. Пожалуй, Довбня угадал. Насколько ему известно, у попов всегда такая бедность... "Нищета, в самом деле нищета!" подумал он. Потом ему вспомнилась попадья - такая живая, такая красивая...
      - Неужели вы людей оцениваете по богатству? - спросил он, подняв голову.
      - А по чему же еще? - спокойно ответил Довбня.- Придешь к человеку в дом, просидишь до полуночи и тебе не дадут ни рюмки водки, ни куска хлеба?
      "Обжора! Пьянчуга!" - чуть не сорвалось у Проценко с языка, но он только заерзал на стуле.
      - Впрочем, пойдемте, если хотите,- согласился Довбня.- Пускай поп немножко тряхнет мошной... Я с ним еще по семинарии знаком, а она... она, говорят, у него того... веселенькая попадейка.
      "Того!.. веселенькая!" - покоробило Проценко; в сердце шевельнулось неприязненное чувство. Так бы, кажется, и кинулся на Довбню, заткнул бы кулаком глотку этому проклятому пьянчуге, обжоре!..
      Проценко бросил на Довбню презрительный взгляд, а тот, выпрямившись, спокойно стоял перед ним, и только неприметная ухмылка играла у него на губах и поблескивали мрачные глаза. Проценко чего-то стало страшно... Страшно, что такой талантливый, человек и так опустился.
      - Ну, что ж, когда же пойдем? - спросил Довбня.- Завтра, что ли? Идет?
      - Как хотите,- угрюмо ответил Проценко.
      Довбня, выкурив еще одну папиросу, ушел домой, а Проценко стал мрачно расхаживать по комнате, раздумывая, что бы такое сделать, чтобы завтра можно было не пойти с Довбней к попу. Он раскаивался, что подговорил Довбню... Напьется да ляпнет еще такое, что ни в какие ворота не лезет! От него всего можно ожидать...
      - Сказано: бурсак! - произнес он вслух и снова уныло заходил по комнате.
      - Паныч! ужинать! - вбежав в комнату, весело позвала его Христя.
      Он взглянул на нее. Немножко растрепавшаяся голова, розовое полное лицо, обнаженная шея, круглые точеные плечи - все сразу бросилось ему в глаза.
      - Ужинать? - переспросил он, подойдя к девушке, и, коснувшись пальцем ее горячего подбородка, заглянул ей в глаза.
      - Да, зовут вас,- весело проговорила она.
      Сердце у него отчего-то забилось, охваченный порывом страсти, он весь потянулся к ней.
      - Куропаточка ты полевая,- тихо и нежно промолвил он и попытался обнять ее.
      Она бросилась стремглав от него и в мгновение ока очутилась в кухне... только створка двери громко захлопнулась за ней.
      - Чего это ты выскочила как ошпаренная? - спросила Марья.
      Христя только тяжело дышала. Когда Проценко проходил через кухню в комнаты, она за спиной у него погрозила ему кулаком и тихо сказала:
      - Ишь какой!
      - Приставал? - спросила Марья и засмеялась.- Эх ты, простота деревенская! - продолжала она и почему-то глубоко вздохнула; а Христя, красная как кумач, потупилась... Сердце у нее так билось!
      В комнатах за ужином Пистина Ивановна смеялась над выдумкой Григория Петровича - звать прислугу для оценки игры Довбни. Проценко не сердился, напротив - со смехом показывал, как Марья слушала музыку, подперев голову кулаком, как вздыхала Христя. Пистина Ивановна смеялась его шуточкам.
      Когда после ужина он возвращался к себе в комнату, Марья остановила его.
      - Так вот вы какой? - сказала она с улыбкой.- Свят, свят, да около святых черти водятся?
      Он бросил на Марью игривый взгляд и, сложив кукиш, сунул ей его под самый нос.
      - Видела? - спросил он.
      Христя так и прыснула, так и покатилась со смеху. Он погрозил ей пальцем и скрылся у себя в комнате. Все это произошло в мгновение ока: как будто молния сверкнула и - погасла.
      - Умора с этим панычом! - захохотала Марья. А из комнат доносился смех Пистины Ивановны.
      - Ох, ну его совсем! Вот чудак! Надо же такое придумать: позвать Христю с Марьей оценивать игру.
      - Чудак-то он чудак, а ты гляди в оба, а то как бы эти чудачества не довели до слез...- мрачно произнес Антон Петрович.
      - Кого? - спросила Пистина Ивановна.
      - Тебе лучше знать, кого! - ответил Антон Петрович.
      Пистина Ивановна только губы надула.
      - Еще что выдумал!..- зевнув, сказала она.
      Скоро все улеглись спать; лег и Григорий Петрович, хотя спать ему еще не хотелось. Но что же делать? У него сегодня было столько впечатлений: другого такого вечера он не запомнит. И восхитительная игра Довбни, и его прямые и грубые речи с их неприкрытой голой правдой, и разговор с прислугой, и красота Христи, которой он раньше не замечал,- все, как живое, вставало перед его глазами, кружилось перед ним в непроглядной ночной темноте... Он и сам не знает почему - рядом с Христей все вертелась попадья, миниатюрная, хрупкая, с веселыми голубыми глазами. Они почему-то все гонялись друг за дружкой, все старались опередить друг дружку, словно соперничали, состязались за первое место... Сердце у него неистово билось! Горячая кровь, струясь по жилам, ударяла в голову, роями поднимая мысли, наполняя сердце тихою отрадой, неизъяснимо сладкой надеждой... "Та - уже распустившийся, пышный, но лишенный аромата цветок, а эта чистая, словно струйка воды ключевой...- думалось ему.- Кто же первый напьется ее?" Ему было душно; дыхание стало горячим, прерывистым, во рту сохло... Он все ворочался с боку на бок.
      А тем временем в кухне на печи слышалось шушуканье.
      - Какой он красивый и вежливый! Не сравнить с тем, который на скрипке играет,- как колокольчик, тихо звенит молодой голос.
      - И ты бы полюбила такого? - спрашивает хриплый.
      - Ну, уже и полюбила! - укоризненно звенит молодой.
      - Да ты не скрывай; думаешь, не видно, что и у тебя сердечко забило тревогу! - гудит хриплый.
      - Еще как забило!..- И звонкий смех раздался в темноте.
      7
      - Дома? - спросил Проценко на следующий день вечером у поповой служанки, синеносой Педори, входя с Довбней в кухню.
      - А где же им быть-то, как не дома? - неприветливо ответила та грубым, гнусавым голосом.- К вам хотела посылать! - прибавила она еще грубее.
      Довбня вытаращил на Педорю глаза: откуда, мол, взялась такая языкастая?
      Тем временем попадья, услышав знакомый голос, весело откликнулась из комнаты:
      - Нет дома! Нет дома!
      - А где же барыня? - пошутил Проценко, входя в комнату.
      - Господи! И не грех вам?..- начала было попадья, но увидев Довбню, сразу осеклась.
      - Не браните меня, Наталья Николаевна,- начал Проценко.- Я привел к вам моего хорошего знакомого, Луку Федоровича Довбню. Помните, я вам как-то давно рассказывал о нем.
      - Очень рада...- краснея, промолвила попадья и подала Довбне руку.
      - Тот черт, что в болоте водится,- шутя отрекомендовался Довбня, так пожав ей маленькую ручку, что слиплись нежные пальчики.
      - А отец Николай дома? - спросил Проценко, ища глазами, куда бы присесть.
      Быстрые глаза попадьи сразу это заметили.
      - Отца Николая пригласили на крестины,- ответила она и бросилась в другую комнату за стулом.
      Довбня стал осматриваться. В углу комнаты около маленького столика стояло только два стула, на столе самовар напевал унылую песню. Давно уже не видал он ни тряпки, ни кирпича, ни золы: его грязные бока были покрыты зелеными потеками, кран свернулся набок, вода из него капала прямо на стол; в стороне стояло два стакана: в одном стыл недопитый чай, в другом дымилась какая-то бурая жидкость; из открытого чайника поднимался пар. Видно, не смотрел за всем этим хозяйский глаз. Да и вся комната имела заброшенный вид: стены голые, облупившиеся; пол давно не метен, под ногами валяются объедки, кости, хлебные крошки и шелуха от семечек... В другом углу стоял ободранный диван, словно горбатый нищий пристроился у стены отдохнуть... Всюду бросались в глаза бедность и нищета.
      Пока Довбня осматривал это убожество, из другой комнаты появилась Наталья Николаевна со стулом.
      - Это вы мне несете? - остановил ее Довбня, перехватывая у нее стул.Напрасно беспокоились: я и на полу могу посидеть!
      Наталья Николаевна не знала, как понять эти слова Довбни: то ли он над их нищетой смеется, то ли над беспорядком в доме. От стыда она покраснела до ушей. А тут еще Педоря подлила масла в огонь: с грохотом растворив дверь, она ввалилась в комнату и, наступив Довбне на ногу, бросилась к самовару.
      - Смотри, ноги отдавишь! - крикнул Довбня.
      - Что у меня, глаза там? - мрачно ответила та, принимая самовар.
      - Педоря! - крикнула попадья.- Куда же ты убираешь самовар?
      - Разве не надо подогревать? Каким же чертом гостей поить? Там уж воды нету! - сурово возразила она попадье.
      - Педоря! - топнув ногой, крикнула попадья.- Сколько раз я тебя просила: не чертыхайся ты хоть при людях!
      - Да чем же, в самом деле, гостей будете поить? Помоями? Смотрите - я же и виновата! - оправдывалась Педоря!
      - Педоря! Бери самовар! бери все!.. только уходи, не разговаривай!.. Господи! - пожаловалась попадья гостям, когда Педоря вышла в кухню с самоваром.- Ни у кого, верно, нет такой прислуги, как у нас... И вот держит он ее!
      - Держит? - откликнулась Педоря.- Хорошо держать, не плативши денег! Да заплатите мне - так я сегодня же уйду от вас и десятой улицей буду обходить... Держит!
      - Да замолчи ты, ради бога! - попросила попадья, затворяя кухонную дверь.
      - Почему же вы в самом деле ее не рассчитаете?- спросил Проценко.
      - Попробуйте поговорите с ним! - ответила попадья, гневно насупив брови.
      - Ей, видно, никто никогда рта не затыкал! - прибавил Довбня.
      - Ну вот еще! - промолвил Проценко.
      - Конечно! - сверкнув глазами, крикнул Довбня.- На ногу наступила, да еще на мозоль... Добро бы путное что! а то... этакая гнусная рожа!.. Тьфу!
      Довбня так забавно отплюнулся, что попадья и Проценко расхохотались.
      - Ах, какой же вы страшный да сердитый! - воскликнула она, надеясь перевести разговор на другую тему.
      - Да уж пальца в рот не кладите: зубы еще целы,- притворяясь рассерженным, пошутил Довбня.
      - Неужели? - тихо спросила она, лукаво стрельнув на него глазами.
      В ее голосе прозвучали шаловливые нотки, в глазах засветилась легкая улыбка, на лице заиграл румянец. Как кошечка издалека крадется к мышиной норке, так и она нежным голоском и ласковым взглядом подбиралась к мрачному Довбне, который сидел, насупившись, на стуле и крутил свой длинный рыжий ус... Это она-то да не расшевелит? Да если она захочет - и мертвый заговорит!
      Довбня и в самом деле заговорил. Он так и сыпал забористыми, грубыми шутками, точно поленьями швырял во все стороны; Проценко поддерживал его, то и дело ввертывая слово в разговор, а попадья поощряла то игривым взглядом, то беззаботным смехом. В комнате сразу стало так уютно и весело! Исчезла неприятная натянутость; незаметны стали и бедность и беспорядок: и пол как будто сам собой вымылся, и стены как будто стали гладкими и белыми, и сальная свеча так ярко вдруг стала гореть!.. Шумный говор слышался в комнате. Беседа оборвалась только тогда, когда Педоря отворила дверь, чтобы внести самовар. Она, кряхтя, подняла его, поставила на стол и, окинув всех неприязненным взглядом, быстро повернулась и пошла из комнаты.
      - А я все сидел и ждал... Ну, думаю, если в первый раз ногу отдавила, то теперь уж кипятком ошпарит,- проговорил вслед ей Довбня.
      Раздался неудержимый хохот... Никто не услышал поэтому, как Педоря, прогнусив под нос себе: "Эк его разобрало!" - хлопнула дверью.
      За чаем разговор еще больше оживился. Проценко никак не думал, что Довбня такой шутник и балагур. Хотя он то и дело уснащал свою речь каким-нибудь забористым словцом, но делал это так незаметно, как ювелир украшает кольцо драгоценными камнями. Пока он говорил, хохот не смолкал, а молчал он мало. Ему вспомнились прежние времена, времена бурсы, гречневых галушек, червивой каши и веселой бурсацкой компании. Он рассказывал о том, как они, напялив на себя убогие хламиды, чуть не каждую ночь отправлялись на добычу; как били ночных сторожей и объездчиков, пили самогонную водку, крали сало, а однажды поймали на улице живого кабана, закололи, оттащили к речке и до рассвета так его там разделали, что сам дьявол не нашел бы следов. А то у помещика дочку украли. Пока одни распевали под окном канты, а старик слушал, другие с дочкой уже сидели у попа и уговаривали его обвенчать пару. Хватился помещик дочки, а она уж не его. Посердился старик, побранился, да что поделаешь,- принял к себе в дом дочку с зятем. Только старого попа выжил из села, а вместо него поставил своего зятя.
      - Теперь уж он благочинный... живет припеваючи! - прибавил Довбня.
      Наталья Николаевна тяжело вздохнула. Ее поразило не столько то, что зять у помещика стал благочинным, сколько то, что он у него дочку украл.
      - Что ж, они раньше любили друг дружку? - спросила она.
      - Конечно, любили. Записочки друг дружке передавали то через слуг, то через евреев.
      Наталья Николаевна прямо диву далась. "Пошлет же господь людям такое счастье! И почему со мной ничего не случилось такого?" - думала она.
      - А верно, убегать из дому и весело и страшно? - спросила она, глядя на Довбню.
      - Не знаю, ни от кого не случалось мне убегать, да и родился я не бабой, чтобы толком рассказать вам об этом.
      Наталья Николаевна расхохоталась.
      - То-то диво было бы, если бы с такими усами да были бабы! - крикнула она и еще громче расхохоталась.
      Довбня только искоса поглядывал, как она покатывается со смеху.
      Напились чаю.
      - Что же мы теперь будем делать? - спросил Проценко.- Жаль, что Лука Федорович не взял с собой скрипки, а то бы вы, Наталья Николаевна, послушали, как он играет!
      - В другой раз без скрипки не являйтесь! Слышите, не являйтесь! воскликнула она и начала напевать вполголоса какую-то веселую песенку.
      - Давайте петь! - предложил Проценко.
      - Давайте! давайте! - весело закричала попадья.- Только и вы, Лука Федорович, будете подтягивать.
      - Если песню знаю, отчего же, можно,- закуривая папироску, ответил тот.
      - А какую бы спеть? Знаете, ту, которую у ваших пели,- вспомнила попадья.
      - "Выхожу один я на дорогу"? - спросил Проценко.
      - Лермонтова! Лермонтова! - затараторила она.- Ах, как я люблю Лермонтова! Ужасно люблю! А при жизни его, говорят, не любили. Дураки! Вот если бы он теперь был жив?!
      - Так теперь бы над ним еще насмеялись,- ввернул Довбня.
      - Не признали бы? Ваша правда, Лука Федорович! - воскликнула она.Сколько гибнет непризнанных талантов! - И она глубоко вздохнув, стиснула зубы и погрозила кому-то кулачком.
      Не успели они затянуть "Выхожу один я на дорогу...", как в комнату ввалился отец Николай и, ни с кем не поздоровавшись, стал подтягивать басом. Он не слушал, в лад он поет или не в лад, знай гудел своим басом... Видно, хорошие были крестины! Попадья, услышав нестройное пение, первая замолчала, за нею умолк и Проценко, один Довбня, точно сговорившись с попом, знай подтягивал ему, а тот, красный как рак, пыжился, надсаживался и ревел, как бык, на всю комнату.
      - Да перестань ты! слушать невозможно! - крикнула попадья, затыкая уши.
      - Не слушай... Дальше как? - расходившись, кричал поп Довбне.- Говори, как дальше?
      Довбня улыбнулся своими мрачными глазами.
      - Конец уже,- ответил он.
      - Конец? - переспросил отец Николай.- Жаль!
      Тут он бросился к Довбне, обнял его и поцеловал.
      - Мы ведь с тобой старые товарищи... вместе учились! Слышишь, Наталочка, вместе учились. Он только на один курс старше... Почему же ты, братец, не пошел в попы? Эх ты!.. Неважное, брат, и наше житье, а все лучше, чем так скитаться... Жена, брат, дети... Постой, погоди... соврал! Детей нет... Да и будут ли, черт его знает!.. Ну, а жена? - протянул он тонким голосом, хотел что-то сказать, но только покачал головой и спросил у Довбни: - Водку, брат, пьешь?
      - Отчего же такого добра не пить? Можно? - ответил тот.
      - Можно, говоришь? Эй жена! Давай нам водки, давай закуски, всего давай! Что есть в печи, все на стол мечи!.. А я вас и не заметил,повернулся он к Проценко.- Извините, голубчик! извините! - и кинулся целоваться с ним.
      - Вот тоже хороший человек,- хвалил он Проценко Довбне.- Хорошие теперь люди пошли, все хорошие! А уж как его моя жена любит! Вот этого, бородатого! Ишь какой!.. Ну, дай я тебя еще в бородку поцелую - угодливо говорил он Проценко, прижимаясь лицом к его бороде.
      - А ты, жена, смотри как-нибудь не ошибись, а то примешь его бороду за мою да вцепишься своими ручками!
      - Что ты мелешь? - воскликнула Наталья Николаевна, укоризненно глядя на мужа.- Налижется и болтает бог знает что.
      - Это правда, что я нализался, ей-богу, правда. Нельзя, брат, было... Кум... Постой, кто же был кумом? Как его? Вот и не вспомню... Ну, и выпивало! Всех перепил... вот, брат, какой!.. Не сердись же на меня, моя попадейка, дай мне свою белую рученьку, прижми ее к моему горячему сердцу! Ну, дай я тебя поцелую... твои глазки ясные, твои губки алые и твой носик маленький... Как это в песне поется?.. Как что?.. Как огурчик квашеный! крикнул он и расхохотался.
      Попадья отшатнулась: так от него разило водкой!
      - Ты бы хоть чужих людей постыдился!
      - Каких чужих? Это, брат, всё свои... Что, разве этот чужой? - спросил он, показывая на Довбню.- А этот что, разве не наш? - повернулся он к Проценко.- Еще какой наш!.. А хоть бы и чужие? Кто же ты у меня? Ты ведь у меня первая и последняя! Не сердись, брат, дай нам водочки...- И он так забавно повел бровью, так подмигнул, что все не выдержали и расхохотались. Отец Николай сам засмеялся и, прыгая на одной ноге, закричал: - Водочки! водочки!
      - Где же ее взять? - спросила Наталья Николаевна.- Ты ведь знаешь, что дома нет, а посылать... кого я пошлю?
      - Как кого? А Педорю?
      - Она мне и так досадила: ты ей слово, она тебе десять!
      - А-а, черт бы ее подрал! Педоря! - заорал поп, опускаясь на диван.
      Прошло некоторое время, прежде чем растрепанная и заспанная Педоря ввалилась в комнату.
      - Ты моя служанка? - спросил поп.
      Педоря молча сопела.
      - Служанка?! Я тебя спрашиваю! - снова заорал он.
      - Говорите уж, чего надо,- почесываясь, ответила Педоря.
      - Смотри, если ты только мне не будешь слушаться барыни, то я...- Он запнулся, нахмурил брови.
      - За горелкой, что ли, идти? - зевая, спросила Педоря.
      - Ну, и догадлива же, чертовка! - усмехнулся отец Николай.- Нет, ты скажи мне, по чем ты догадалась?
      - Вон еврей говорил, что не даст больше горелки без денег! - отрезала Педоря.
      - Матери его черт! Еврей - нехристь... Я тебя не про то спрашиваю. Я тебя спрашиваю, по чем ты догадалась, что водка нужна?
      - По чем догадалась? По тому, что гости у вас. Может, кто чарку горелки хочет.
      - А ты хочешь?
      Педоря ухмыльнулась, утирая нос.
      - И я выпью, коли дадите.
      - Молодец! - похвалил отец Николай.- На вот тебе...- И он стал рыться в кармане, звякая деньгами.- На вот полтинник. Слышишь? целый полтинник... Скажи еврею, чтобы кварту налил, да хорошей! Плохой не бери. Сперва попробуй... Только не из нашей посуды,- уж очень рожа у тебя богомерзкая! а у еврея из чарки... и только одну чарку. Слышишь, только одну!
      Дав Педоре денег, он стал еще провожать ее из дому.
      - Так у нас всегда,- жаловалась тем временем попадья Довбне.- Вот как видите: вместо того чтобы поругать девку, он шутит с нею. Так и избалует прислугу! Как же она будет слушаться?
      - Тебя если слушаться, так на части надо разорваться,- огрызнулся отец Николай.- У тебя сразу не одно, а двадцать дел: подай то, Педоря, да прими вот это! Беги за тем, да не забудь и это!.. Нет, ты у меня все-таки не хозяйка!
      - О, зато ты чудный хозяин!.. по чужим домам шататься да чужой хлеб есть,- уязвила Наталья Николаевна.
      - Наша, брат, служба такая,- ответил поп.- Мы проживем, и по чужим людям шатаясь, а ты дома с голоду околеешь.
      - С таким хозяином! - сердито сказала попадья.
      Отец Николай строго поглядел на нее, но тут же махнул рукой и засмеялся.
      - Не слушай, брат, ее,- обратился он к Довбне.- Баба, брат, и черта проведет! - сказал он ему на ухо, так что все расслышали.
      Наталья Николаевна бросила на мужа недобрый, презрительный взгляд, стиснула зубы так, что под полными щеками резко обозначились челюсти, как будто она укусить кого-нибудь собралась, и, сложив руки, сердито опустилась на стул около стола. Ее свежее, розовое лицо покрылось пятнами, брови нахмурились. Она молчала, как будто даже не дышала. Отец Николай, взглянув на жену, быстро присел на диван и стал потирать руками коленки и странно хихикать.
      - Как дурачок! - сквозь зубы процедила попадья.
      - Вы сердитесь? - подойдя к ней, спросил Проценко.
      Она сверкнула глазами и ничего не ответила; нижняя губа у нее дрожала... Довбня мрачно взирал на все это, а поп все потирал коленки и тихонько хихикал. Тягостная тишина воцарилась в комнате - все это ничего хорошего не предвещало!
      Может, и в самом деле поднялся бы скандал, если бы не Педоря... В тулупчике, наброшенном на плечи, закутанная платком так, что из-под него выглядывали только глаза и синий нос, она ввалилась в комнату, гремя своими страшными сапожищами; подошла к столу, вынула из-под полы бутылку водки, встряхнула ее, поглядела на свет и провозгласила:
      - Первеющая!
      Проценко засмеялся.
      - Чего вы смеетесь? - спросила Педоря у попа, не поняв, кто засмеялся.
      - Молодчина ты у меня, молодчина! - улыбаясь, ответил поп.- Тащи поскорее нам рюмку да чего-нибудь закусить.
      Педоря кашлянула, утерла нос и молча вышла. Она скоро вернулась, неся в одной руке рюмку, а в другой тарелку с жареной рыбой, хлебом и солеными огурцами.
      Отец Николай вскочил было, но, поглядев на жену, которая сидела, надувшись, как сыч, снова опустился на диван, обвел всех взглядом, хихикнул и потер коленки.
      - Как здоровье вашей кумы? - спросила Наталья Николаевна у Проценко.Никак не соберусь к ней!
      - Это потому, что долго собираетесь.
      Она хотела что-то сказать.
      - А может, ты, Наташа, угостишь все-таки нас? - перебил ее отец Николай.
      - Если вы не поднесете, я и пить не стану! - прибавил Довбня.
      - Отчего же? - спросила она.
      - У женщин рука легкая... Вот и рюмка идет легче, не становится колом! - пошутил Довбня.
      - О, у меня рука тяжелая... Вы ее еще не знаете! - ответила попадья, сжав руку в кулачок и подняв его вверх. На свету кулачок краснел, как яблочко.
      - Ваша? Вот эта! - воскликнул Довбня, глядя на ее кулачок, как кошка на мышку.- Ну-ка, разожмите, я погляжу,- сказал он, подходя к попадье.
      - Что вы там увидите? Разве вы знахарь?
      - Знахарь.
      Попадья разжала кулачок и протянула руку Довбне. Он осторожно взял ее за пальчики и, наклонившись, стал рассматривать тонкие линии на ладони.
      - Долго мне жить? - сверкая глазами, спросила попадья.
      - Сто лет! - воскликнул Довбня, прикрывая ее ладонь своей жесткой рукой. Подержав немного, он приник к ней ухом.- Прижмите покрепче! - сказал он.
      - Вы и в самом деле, как знахарь! - прощебетала она.- Что же вы там услышите?
      Довбня ничего не ответил - он слушал. Потом поднял голову, снова положил попадье на ладонь свою руку и, глядя ей прямо в глаза, улыбнулся. Кровь, пульсируя у нее под тонкой кожицей, трепетала под его жесткой рукой: он слушал, как бьется она, точно мышка, щекочет ему ладонь.
      Попадья чему-то засмеялась звонко и радостно. Поп весело подпрыгнул и крикнул:
      - Магарыч! Магарыч!
      Один только Проценко стоял грустный и пристально глядел то на Довбню, то на попадью. Он видел, как загорались ее глаза, как покрывалось румянцем бледное лицо... Сердце у него вдруг забилось, заныло.
      - Колдун! колдун! - кричал поп, бегая по комнате и радуясь, что Довбня развеселил Наталью Николаевну.- За это надо выпить! Ей-богу, надо выпить!
      - Что же вы там услышали? - пристала к Довбне Наталья Николаевна, когда он убрал руку.
      - Поднесите! - показал Довбня на бутылку.
      Попадья мигом схватила рюмку, налила и поднесла Довбне.
      - Капельку! Одну капельку! - просил тот, отстраняя рюмку.
      Попадья отхлебнула с полрюмки и тут же долила. Довбня залпом выпил рюмку.
      - Всем! всем поднести! - орал поп, хлопая в ладоши.-Ура-а-а!
      Наталья Николаевна бросила на него недобрый взгляд.
      - И вам, Григорий Петрович, поднести? - стрельнув глазами на Проценко, спросила она.
      - Всем! всем! - глухо сказал Довбня.
      - Мне чуточку. Я не пью,- отнекивался Проценко.
      - Надо делать, как знахарь велит! - с улыбкой ответила попадья. Водка уже бросилась ей в лицо, ударила в голову, в глаза; она слышала в ушах веселый шум.
      - Не все то правда...- начал было Проценко, беря рюмку.
      - Или не всякому слуху верь! - перебил его Довбня.
      Проценко бросил на него презрительный взгляд.
      - Вы и в самом деле, как колдун, разговариваете. Мне даже страшно делается! - сказала попадья.
      Тем временем Проценко, отпив из рюмки, сморщился и поставил ее на стол.
      - А мне? - сказал отец Николай.
      - Только этого не хватало! Ты что, мало на крестинах выпил? - крикнула на него попадья.
      - Всем! всем! - басом прогудел Довбня.
      Попадья налила рюмку попу; тот не только всю выпил, но и донышко поцеловал.
      - Мир! мир! - закричал Довбня.
      - Что же вы услышали? - допытывалась у него попадья.
      - А вам хочется знать?
      - Конечно, хочется.
      - И вы не рассердитесь, если я скажу правду?
      - Только не врите!
      - Зачем врать? Слушайте же...
      Все насторожились.
      - Нет, давайте еще по рюмочке опрокинем! - сказал Довбня.
      У попадьи глаза разгорелись, как угли, лицо пылало; только под глазами темнели круги. Она мигом схватила рюмку и бутылку и поднесла Довбне и мужу. Проценко не захотел пить; он смотрел на Довбню, который ходил по комнате: ноги у него заплетались; на глаза упала прядь волос; он ничего не замечал. Видно, его уже разобрало.
      - Теперь, чур, не сердиться! - повернулся Довбня к попадье.
      - Никола! Признавайся, как на духу...- И он стал шептать что-то попу на ухо.
      Поп засмеялся, а у Проценко дыхание захватило в груди... "Ну, теперь пойдет катавасия!" - подумал он, переводя взгляд на попадью; та, весело сверкая глазами, пристально смотрела на Довбню.
      - Признавайся: давно? - громко спрашивал Довбня.
      - Да ну тебя, не выдумывай! Не надо... Давай лучше выпьем! отмахивался поп.
      - Не хочешь признаваться? А я бы тебя обрадовал!
      - Ну, а если давно, так что тогда будет? - сверкая глазами, спросила попадья.
      - Сын будет!..- брякнул Довбня.
      - Браво-о! Браво-о! - крикнул поп и бросился обнимать Довбню.
      Попадья застенчиво улыбнулась, потупилась и украдкой взглянула на Проценко; тот стоял и мрачно смотрел, как поп расцеловывается с Довбней.
      - Нам весело, а тебе грустно? - тихо спросила Наталья Николаевна, подбежав к нему.- Вот видишь, какой он хороший! - громко прибавила она, показав глазами на Довбню.- Весельчак, балагур. Не чета тебе - ну, что ты, точно язык проглотил!
      Проценко еще больше насупился.
      - Ну, будет, перестань!.. Ты сердишься? - спросила она и, наклонившись, сказала ему на ухо: - Что, если Довбня угадал?!
      Проценко заметил, как дрожат у нее руки и горят глаза, как пылает она вся; ему показалось, что она готова броситься ему на шею. Он отскочил от нее, и, подбегая к попу, сказал:
      - А знаете, что говорит Наталья Николаевна?
      - Григорий Петрович! - крикнула попадья, топнув ногой.- Рассержусь!.. Ей-богу, рассержусь!
      - Наталья Николаевна говорит...- начал Проценко.
      Попадья, как кошка, прыгнула к нему и обеими руками закрыла ему рот. Тонкие пальчики так и впились ему в губы.