"Ну, и скрытные же эти паны!" - подумала Христя. Она только заметила, что хозяйка все целует нежно Маринку, а как взглянет на Ивася, старшего сына, похожего на отца, глаза ее засветятся злобой; особенно зло поглядела она на мальчика, когда он, наливая себе в блюдце чай, пролил немного на стол: лицо ее исказилось, жесткая складка легла в уголках рта... В это мгновение она, кажется, ненавидела не только сына, но и мужа. Однако злобная гримаса промелькнула на ее лице и сразу исчезла; и снова она стала спокойна, весела, ласкова и говорлива.
      Христя вышла на кухню. Страх как хотелось ей рассказать обо всем Марье. Если бы Марья спросила у нее, хоть словом обмолвилась, она бы выложила ей все. Но Марья, бледная такая, что глянуть страшно, стояла около стола и молча, не оглядываясь, резала свеклу для борща... "Нет, не сегодня,- подумала Христя.- В другой раз..."
      Весь день и Христя и Марья ходили задумчивые, молчаливые: Христе новость не давала покоя,- как мышь скребется в углу, так скребло у нее по сердцу от этой новости. А Марья? Отчего Марья грустна? Ни на кого не взглянет, никому слова не скажет. После обеда Христя заметила у Марьи слезы на глазах. Под вечер Христя побежала за углем в амбар, где Марья всегда спала. Марья сидела там и горько плакала.
      - Тетенька! Чего это вы? - спросила Христя.
      Та только рукой махнула и уткнулась лицом в подушку. Вечер настал, а вскоре и ночь надвинулась. Марья не наряжалась, как накануне, не умывалась, не повязывала голову платком. Грустная, сидела она в кухне, ждала, когда хозяева лягут спать, и только порой тяжело вздыхала.
      Хозяева никуда не собирались, посидели немного на крыльце и скоро легли спать.
      - Тетенька! вы в амбаре ляжете? - спросила Христя.
      - А что?
      - И я с вами лягу: в доме душно.
      - Ложись.
      Христя схватила рядно, подушку и побежала стелить постель. Марья легла в амбаре, Христя в прирубе. Когда погасили свет, непроглядная темнота охватила ее, ни зги не видно, тьма кромешная! Христя тихо лежит, слушает. Вот раздался треск, шорох послышался, что-то заскреблось. Мышь это скребется или крыса?
      - Тетенька!
      - Чего тебе?
      - Тут крыс нет?
      - Откуда я знаю?
      Снова тишина. С улицы доносится шум, слышно, как парни кричат "тррр!".
      - Так и в деревне хлопцы кричат, когда гуляют на улице,- начала Христя.- А весело гулять с девушками и хлопцами на улице!
      - Бывает и весело,- ответила Марья.
      - Разве и вы бывали?
      - Где я только не бывала? В пекло только не попадала; да и там, верно, хуже не будет, чем здесь!
      - Что же с вами было? - полюбопытствовала Христя.
      - Много будешь знать - скоро состаришься. Спи лучше.
      - Что-то не спится... А вы, тетенька, правду сказали про барыню,немного погодя брякнула Христя.
      - Про какую барыню?
      - Про нашу.
      - Какую правду?
      - Что она паныча любит.
      - Разве и ты заметила?
      Христя стала рассказывать про вчерашнее. И что за диво! Марья сразу ожила, даже к Христе на постель перебралась слушать.
      - Ох, боже! чего только эта любовь не делает,- с тяжелым вздохом произнесла она напоследок.
      - И что это за любовь такая? - спросила Христя.
      - Ведь вот поди ты. Невеличка птичка, а сила в ней большая! Не люби, Христя, никого. Ну ее к бесу, эту любовь!.. Покоя лишишься, ни сон, ни еда на ум не пойдут, а напоследок - еще обманут тебя, как меня, глупую, обманули!
      - Кто же вас обманул, тетенька?
      - Долго рассказывать, нечего слушать!.. Кто только меня не обманывал? Если бы на них, обманщиков, вылились те слезы, которые я за один раз пролила, они бы с головой потонули в них! А разве это один раз было? боже, боже! И зачем ты мне дал такое сердце проклятое?.. Ничего я с ним не поделаю. Такая уж, видно, моя доля горькая! А может, и доля была счастливая, да паны направили ее на такой путь.
      - Какие паны? - спросила Христя.
      - Не знаешь? - переспросила Марья.- Свои... Я крепостная была. Да ты, видно, ничего не знаешь. А я?.. Сам черт того не изведал, что мне довелось изведать!.. Чего только не было в моей жизни! - сказала Марья, подумав, и стала рассказывать.
      - Мы были крепостные. Немного нас было: отец, мать да я - вот и вся семья. Жили мы в Яковцах - деревня такая. Ты не гляди, что я теперь такая стала,- постарела, подурнела; а смолоду я была красивая, бойкая, веселая... и язычок у меня был остер. Вся деревня смеялась моим шуточкам, всем хлопцам и девушкам я давала прозвища. Не девка была - огонь!.. Мать меня любила души во мне не чаяла. Бывало, задержусь где-нибудь - она уж в тревоге, она уж в слезы. Как же? - дочка единственная!.. Может, и отец любил, да некогда было ему за панщиной свою любовь показывать. Как погонят, бывало, на работу, так за месяц разве только один раз домой наведается. Он был бондарь и все на панском дворе пропадал, а мать одна со мною. Отец худой был, тощий, заморенный; придет, бывало, домой - и сляжет... Мать возится с больным, а я себе гуляю... Вот и выгулялась здоровая такая, дородная! Ты вот немного на меня похожа... Мне уж семнадцатый годок пошел, хлопцы около меня, как хмель вокруг тычины, вьются, а больше всех Василь Будненко. Чернявый, кудрявый; не хлопец - а картина! Люди говорили: "Вот бы поженить - пара была бы на славу!.." Оно бы, может, так и случилось, да... Отец все хирел, кашлял, таял как свеча, на ногах, сердечный, и умер. Ну, известное дело, после смерти отца забот и хлопот не оберешься. Если бы Василь был посмелее, может, мы и поженились бы, да он все ждал, пока отцу год кончится. Мне-то он так сказал, а матери - ни слова. Жду я, когда кончится год. Уж два месяца прошло. Как вдруг приходит к нам управитель: "Тебе, Явдоха, приказ: перебираться с дочкой на панский двор, а сюда дворового Якименко переведут..." Господи! Уж и наплакались мы тогда с матерью, долю свою проклиная! А люди в один голос: "Ну, пропала Марья, конец теперь ей!.." Мать плачет, убивается, а мне что-то страшно так. Не приведи бог, повесят или утопят, жить-то ведь вон как хочется! Может, и лучше было бы, если б повесили или утопили: меньше горя хлебнула бы. Так нет же, до сей поры по свету мыкаюсь! Переехали мы на панский двор. Там бабы да девки друг с дружкой все шепчутся, на меня посматривают и ухмыляются. А мать знай слезами обливается...
      "Не плачь, старуха,- как сейчас, слышу голос кузнеца Спиридона.- Вон у тебя не дочка, а картина: не даст в обиду! Заступится перед паном. Еще награду получишь за то, что вырастила такую".
      Все со смеху так и покатились, а мать пуще заплакала! А я стою около матери потерянная: и на людей-то страшно мне глянуть, а сердце чуть не выскочит!
      Вдруг зашумели кругом: пан идет. Все расступились, кланяются. Перед нами как из-под земли вырос пан - горбатый, кривоногий, рябой, да еще с бородой, как у еврея.
      "Ну-ка, где эта красавица?" - спрашивает он. Впился в меня своими маленькими мышиными глазками из-под косматых рыжих бровей - я так и обомлела; гляжу на мать, а она как стена белая.
      "Ничего, ничего,- говорит пан, ухмыляясь и показывая в ухмылке свои гнилые зубы.- Дочку нарядить да в комнаты; а мать и на кухне послужит".
      Мать в ноги: "Пан мой милый, соколик мой ясный!.." - просит, рыдает.
      "Чего ты, говорит, глупая, воешь? Разве твоей дочке худо будет? Не бойся, худо не будет".
      Мать как припала к его ногам, так и замерла.
      "Поднимите старуху,- приказывает пан,- да проветрите, а молодую в комнаты отведите". Сказал - и поковылял к дому.
      Два мужика, недолго думая,- хвать меня под руки! и потащили в комнаты. Там передали меня какой-то курносой, мордастой старухе. Та повела еще дальше и давай уговаривать: ты, мол, не бойся, тебе хорошо тут будет. Велела мне снять платье, в котором я пришла, надеть то, какое она укажет... Наряжает меня да все похваливает: вот, мол, какая красавица да как пану понравилась. Одела она меня, к зеркалу подвела: в первый раз я в зеркало смотрелась. Глянула - и обомлела! Я это или не я? Разряжена, разодета, как панночка... В тот же день пришлось с девичеством мне распроститься!..
      И Марья засмеялась сквозь слезы. Мороз пробежал по спине у Христи от этого смеха.
      - Ох, теперь смешно,- подхватывая прерванную нить разговора, снова начала Марья,- а тогда не до смеха мне было. Как я тогда плакала, как убивалась! Все понапрасну... Заперли меня в одной комнате и никуда не пускали. За весь день маковой росинки у меня во рту не было, а вечером снова пан идет... Кривоногий, так змеей вокруг меня и вьется. Такое меня зло взяло! Глянула на него, тошно мне стало, зло под самое сердце мне подступило. Ну, думаю, всему бывает конец, да как кинусь на него, как схвачу за горло, пальцами так и впилась! Вижу, посинел он, глаза кровью налились... силится вздохнуть. А я все душу да приговариваю: "А что, поглумился, а что, потешился?" Собрался он как-то с силами, изловчился да как даст мне в левое ухо,- так в голове у меня и загудело! Звон у меня в голове, а в глазах темно-темно. Что дальше было, не помню. Знаю, очнулась я на полу в луже крови. Ходит около меня старуха, которая меня наряжала, шамкает беззубым ртом, ругается... Неделю целую лежала я пластом; месяц целый сходили синяки с тела. Выздоровела, опять взяли меня в комнаты, горшок пану приставили держать... Вон оно дело какое! Бывало, стоишь, а он ни с того ни с сего - хрясь тебя по щеке! "Почему не убираешь?" - орет. Наклонишься, а он как саданет тебя кулаком по спине. Измывался хуже, чем над скотиной!.. Стерпела я раз, глотая горькие слезы, стерпела другой и третий. В четвертый вскипела я вся опять... да чуть не полный горшок и выплеснула на него... Господи!.. отродясь я ничего страшнее не видывала, чем пан в ту минуту. Весь дрожит, глаза сверкают, в лице меняется: то как рак покраснеет, то сразу белый сделается, аж синий, а ручьи с него так и текут... И смех и грех!.. Я скорее бежать. Да куда убежишь? Тут меня сразу и схватили. Ох, и было мне! Держат меня за руки, а он лютый, как змей, так и скачет около меня... "Лижи! языком слизывай!" - орет. Да хрясь! - меня в один висок, подскочит с другой стороны -хрясь в другой! Избил меня так, что места живого не осталось! Заперли меня не в комнату, а в свиной садок. Неделю целую я там, как свинья, лежала. Утром, бывало, придут, принесут мне поесть - сухарь заплесневелый да помоев вместо воды. Вот и живи! Или селедки дадут, а воды не дадут... Жаждой томят. А дворовые сойдутся хрюкают, хохочут. В пекле хуже не будет, чем мне было тогда! И ведь вот не пропала. Живуча как кошка! - прибавила со смехом Марья.
      - Господи! что же дальше было?..- спросила с ужасом Христя.
      - Что дальше было? Много было, Христя... Верно, никому на свете не пришлось столько намучиться, как мне. Держали меня в свином садке, а как раны поджили и синяки немного сошли, как собаку, посадили около садка на цепь. Дождь, непогодь, а я приткнусь у стены да так и пропадаю... Не было, Христя, горше беды, как неволя! Не будь я крепостная, да разве мыкалась бы так по свету, как я вот мыкаюсь? Была бы, верно, за Василем замужем, хозяйкой была бы. А то как кукушка - без угла, без пристанища. Верно, где-нибудь под забором околевать придется, всем чужой, никому не нужной, собаке бездомной.
      - А как же мать? Где же мать была, что не заступилась за вас? спросила Христя.
      - То-то и оно, что ни меня к матери не пускали, ни мать - ко мне. Потом уж я услыхала, что променял ее пан на собаку. Вот что с людьми делали!
      - Ну, и как же вы выпутались из этой беды?
      - Долго, Христя, рассказывать. Если все, как оно было, рассказывать,за год не перескажешь... Держат это меня на цепи, лежу я, погибаю. Хоть бы оборвать, думаю, цепь, убежала бы куда-нибудь да повесилась!.. И вот начала я цепь крутить: и сидя кручу и стоя кручу. Да ведь это тебе не веревка, а железо. Как ты ее перекрутишь? Ну, думаю, будь что будет! Неделю целую я ее крутила и таки перекрутила. И железо не выдержало - вот оно что!.. Ночью это было: как оборвалась цепь, как лязгнула у моих ног,- страх на меня напал. Что я, думаю, наделала? Посидела, поглядела; подняла цепь, лязгнула ею. Да как сорвусь с места, как полечу - только пыль столбом! Куда я бежала, по какой дороге - и сейчас не припомню. Не знаю, как очутилась я утром у какой-то деревни. Что за деревня - тоже не скажу тебе. Захожу в первый двор; собаки на меня кинулись, люди выбежали. Окружили меня, оглядывают, а я стою, потерянная. "Кто ты, откуда?" - спрашивают. А у меня язык отнялся, во рту не ворочается; под сердцем жжет как огнем, голова горит, в глазах темно, словно я в тумане стою. Спасибо одной молодице, взяла она меня в хату, пригрела, обласкала, поесть дала... Наелась я, пришла в себя. Тогда только рассказала, что со мной было. Рассказываю и плачу, а со мной и люди плачут. "Куда же ты теперь пойдешь?" - спрашивают. "Не знаю, говорю. Хоть с моста да в воду!" А один старичок, лысенький: "Фю-ю! - говорит,- опомнись. Да разве нет на него суда, нет управы? Жалуйся. Я, говорит, знаю в городе такого пана, в суде служит. Добрым людям помогает. Вот и мне, говорит, помог землю отобрать у обидчика. Хочешь, сведу тебя к нему?" Я ему в ноги: "Пожалейте хоть вы меня, дяденька! Век буду за вас бога молить!" - "Не проси, говорит, меня, там попросишь. Сказал сведу, значит, сведу; а там что будет - не знаю". На другой день поехали мы с ним. Повел он меня на квартиру к этому пану. Молодой еще пан, вежливый. Ходит по двору, трубку сосет да все поплевывает. Старичок ему про меня рассказал, просит: помогите. "Можно, говорит, можно попытаться... А мне что за это будет?" - "Да что ж, паныч,- отвечает старичок,- сами назначайте, высудите ей вольную - не вам послужит, другому; заработает - отдаст". Поглядел он на меня как-то искоса и сразу отвернулся. "Ладно",- говорит. И пошел в дом. Долго не выходил, писал, видно, потому что как вышел, сразу сунул мне в руки бумагу. "На, говорит, эту бумагу и иди к предводителю. Упади ему в ноги, расскажи все и бумагу подай". Спасибо старичку, повел он меня и к предводителю. Позвали меня. Вхожу, а там - полна комната панов! Да накурено, не продохнешь. "Где же тут предводитель? у кого спросить?"думаю, да - бух! - прямо всем в ноги. "Пожалейте, говорю, помилуйте!" - а цепь как вырвется из рук да как лязгнет; все так и вздрогнули. "Что это? Откуда?" - спрашивает один старенький пан, подходя ко мне. Я ему бумагу в руки. Взял он, прочитал про себя. "Хорошо, говорит, бумагу я твою принимаю и тебя пока что освобождаю от панщины". Слушаю это я и ушам своим не верю. Я-то думала, что одна смерть меня освободит, а тут говорят: "Я тебя освобождаю". Припала я к ногам этого пана, целую их, слезами обливаю. "Довольно,- говорит он,- довольно! Тут нельзя этого делать. Вставай!" Поднялась я, стою. "Иди, говорит, себе и жди решения".- "Куда же я пойду?" - спрашиваю. "Это уж твое дело",- отвечает он. "Цепь ведь, говорю, у меня на шее". И лязгнула цепью. Кое-кто засмеялся. Старенький пан повернулся к другим, о чем-то пошептался с ними. "Подожди",- говорит. Позвал человека и послал куда-то. Человек скоро вернулся с евреем. У еврея целая связка ключей на железном кольце. "Раскуй,- говорит пан еврею,- нам эту девушку". Долго возился еврей, пока открыл замок, все подбирал ключи, пока подходящий нашел. Расковал еврей цепь, и его тут же услали. А меня опять спрашивают, как я хочу: чтобы в суд дело пошло или, может, они вызовут пана, я поговорю с ним и помирюсь. "Бог с ним! - говорю.- И не зовите его, лучше мать мою позовите".- "А где же твоя мать?" - "Не знаю,- говорю.- Вместе взяли нас на панский двор, а куда ее дели - не знаю". Опять стали шептаться паны, а потом и говорят: "Ну, иди себе и наведайся через неделю".- "Куда же я пойду? - толкую я им.- У меня ведь ни угла, ни пристанища".- "Наймись к кому-нибудь служить,- говорит пан.- А пока - на вот тебе на харчи". И дал мне бумажку. Поклонилась я, поцеловала пану руку и пошла. Старичок поджидал меня и опять повел к панычу. "Ну, что, как?" - спрашивает тот. Я рассказала все, как было. "Почему же ты, глупая, не сказала, что в суд хочешь подать?" - "Бог его знает! Я, говорю, не знала".- "Ну ничего, говорит, мы его нагреем. А теперь вот что: оставайся у моей хозяйки служить".- "Ладно, говорю, послужу сколько скажете. Если бы вы еще о матери моей похлопотали, я бы у вас век служила!.." Отдала я старичку бумажку, которую пан мне дал; не хотел он брать, да я упросила. Как? Сколько возился со мной, сколько хлопотал! Проводила я его, а сама осталась у хозяйки. Она мещанка была, перекупщица: хлебом торговала, рыбой, подсолнухами... Вот у нее я и осталась. Поначалу чуднo мне было, даже как-то страшно, а потом ничего, привыкла. Хозяйка дома никогда не сидит - все на базаре да на базаре, а мы с дочкой ее, девушкой, дома хозяйничаем. Хорошая была эта Настя - Настей ее звали - веселая такая, певунья. Как запоем, бывало, вдвоем - заслушаешься. Иной раз и паныч к нам зайдет. Расскажет мне про дело, грозится пана в тюрьму посадить. "Вот бы, думаю, упек его в тюрьму, чтобы знал он, как над людьми измываться".- "А как же с матерью?" - спрашиваю. Тогда он и сказал мне, что мать другому пану продали. Загрустила я, затосковала. Жаль мне старуху мать; хоть бы как-нибудь повидать ее, узнать, как ей живется... Как-то вечером зовет меня паныч к себе в комнату. Слово за слово - стал он мне говорить: "Хочешь - я найму квартиру, будем жить вместе. Тебе, говорит, хорошо будет, то да се..." Просит, уламывает. Подумала я: не согласишься не будет дело вести; опять заберут меня к пану. А уж если к нему, так лучше прямо в петлю... Согласилась. С того же вечера стали мы с панычом жить. Перешли с ним на новую квартиру; живу я, как барыня: хочу - работаю, хочу лежу. Хорошо было. Забыла я обо всем. Только про мать иной раз вспомню, да и вспомнить-то боюсь. "Что думаю, если она в дом - шасть!" - "Ты что это, скажет, от одного убежала, а другому на шею вешаешься?" Лучше уж ей помереть, чтоб и молва до нее не дошла... Пожили мы так с месяц, а может, и больше. Как-то вечером паныч и говорит: "Что-то пан не едет?" - "Какой, спрашиваю, пан?" - "Твой обидчик".- "Ну его совсем! - говорю.- Я его и видеть не хочу". И вдруг утром промелькнул кто-то под окном, во двор идет. Глянула я - а это пан... Руки и ноги у меня похолодели. "Пан!" - кричу я. А паныч мне: "Ступай, говорит, себе в другую комнату. Я с ним сам поговорю". Вышла я. Входит пан, здоровается; да тихий такой, смиренный: куда девалась и повадка волчья!.. Слово за слово - обо мне разговор завели. Жалуется он панычу, мол, она такая-сякая: и бродяжка-то и воровка. Удивляется, как это паныч взялся обо мне хлопотать. Паныч по комнате ходит, слушает да поплевывает... Такая у него была привычка чуднaя - все, бывало, поплевывает... Слушал он это пана, слушал да как окрысится: "Как, говорит, вам не стыдно, вы ее так обидели, да еще порочите? Побойтесь вы бога! Я, говорит, ее знаю. Она тут неподалеку служит. Хозяйка ею не нахвалится. Я думал, говорит, вы мириться приехали, а вы так - языком трепать". Тогда мой пан на попятный двор. "Да я, говорит, и помириться рад и отступного дать, пусть только оставит в покое!" - "Что же вы ей дадите?" - спрашивает паныч. "Замуж ее выдам, огород дам, хату выстрою".- "Это все пустяки,- говорит паныч.- Хотите дело миром кончить,- три тысячи!" Вскочил пан как ужаленный. "Три тысячи? - кричит.- Да лучше я в тюрьме пропаду, в Сибирь пойду, чем такой погани три тысячи давать. Еще, может, прикажете при всем народе прощенья просить?" - "И прощенья попросите,- говорит спокойно паныч.- А вы думали как? Скажите спасибо, что она за одни истязания хочет на вас в суд подать, а о том молчит, что вы ее изнасиловали".- "Кто? Я? - крикнул пан.Она врет, мерзавка! Она чего угодно наплетет - верьте ей. Да разве она мало с парнями путалась еще до того, как я ее взял в дом? А у меня в доме? Казачок Яшка, ребенок, совсем еще ребенок, так она даже его развратила!.." Раскричался, развизжался. А паныч ходит да поплевывает. Но вот поостыл мой пан, повернулся опять к панычу да так тихо да ласково: "Иван Юхимович, говорит, ведь вы из благородных: в ваших жилах течет дворянская кровь. У вас у самих, а нет, так у ваших родителей есть крестьяне. Спросите вы у них, они скажут вам, что это за народ. Стоит ли вам ввязываться в такое дело? Что она вам - сестра, родственница? Никто ее не знает. Что ей? Поговорят о ней люди немножко, а как получит свое, все ей позавидуют. Всякая мать рада будет привести ко мне свою дочку, чтобы и ее я так наградил, как эту награжу... А я... Я богу и государю беспорочно служил; я - человек известный; а теперь обо мне по всему уезду худая молва идет... Из-за кого?..- Пан даже зубами заскрежетал.- А вы, говорит, еще наказать меня собираетесь... Иван Юхимович! Помилуйте! Может, и у вас будут когда-нибудь дети, именье, крестьяне... Может, и вы когда-нибудь не выдержите и в сердцах кого-нибудь ударите... Подумайте только, что из-за погани, которая слова доброго не стоит, вас опорочат, оторвут от детей, отнимут у вас имение..." Вот как лазаря поет! А я стою в другой комнате под дверью и слушаю... Так и подмывает меня кинуться к панычу, сказать, чтобы ничему не верил, ничего не уступал... Да как гляну в щелку, увижу лохматую голову пана, его мышиные глазки - так меня страхом и проймет, прочь отойду от двери... Долго они говорили, не помню уж теперь что. Паныч не уступает. Ушел пан ни с чем, только попросил паныча зайти, к нему вечером. Как остались мы вдвоем, я и говорю панычу: "Пусть выкупит мать да хату даст с огородом,- черт с ним - помирюсь".- "Что ты, глупая! - говорит паныч.- И не думай без меня мириться!" - "Ну, ладно. Тебе лучше знать",- думаю. Вечером паныч пошел к нему и вернулся под утро - пьяный вдребезги! В тот день и на службу не ходил, а вечером говорит: "Знаешь что, Марья? Дает тебе пан вольную и двести рублей: сотню сейчас, а другую - когда прошение подашь... Мирись!" Я ему и говорю: "А мать как же? Пусть хоть мать выкупит". Засмеялся паныч. "Мать? - говорит.- Да зачем тебе мать? Ты ведь у меня будешь жить. Ведь если получит мать вольную, к тебе же придет. Что ж тогда? похвалит она тебя, по головке погладит?" В самом деле, думаю: и мать жаль, да и себя жаль... Что ж делать? А он все твердит: мирись! И бумажку дает мне. "Вот, говорит, тебе деньги. Хочешь, пусть у тебя будут, а нет, так я спрячу".- "Спрячьте,- говорю.- А то где мне их прятать? Еще украдут". Так я ему, глупая, верила. Потом уж я узнала, что он целых две тысячи взял с пана, а мне сказал - двести рублей... Да про то речь впереди, а сейчас твердит он мне все: мирись да мирись... Написал он прошение, послал меня с ним к предводителю. Пошла я, подала. "А что, спрашивает, голубушка, получила свое?" - "Получила, говорю".- "В суд подавать не хочешь?" - "Не хочу". С тем и назад пошла. Иду и думаю себе: есть у меня двести рублей. Чего бы мне купить на них? У меня ни сорочки нет лишней, ни платка, ни кофтенки, ни кожушка на зиму. Куплю сундук и полным-полон набью. Пришла домой, говорю панычу. "Ну, что ж, говорит, много незачем покупать, а что нужно - купи". Стала я покупать понемногу. Паныч деньги дает, а я покупаю. Целый сундучище набила добром. Приоделась, принарядилась, ничего мне больше не надо! Забыла и про деньги, которые еще остались у паныча. К чему они мне? Пусть лежат, пока не понадобятся. Только говорит мне однажды паныч: "Знаешь ли ты, Маруся, что твой пан нас обманул?" - "Как?" - спрашиваю... "А так, не отдает до сих пор другой сотни. Не надо было прошение подавать, не получивши с него всех денег". Мне, правда, жаль стало денег, но не так, чтоб уж очень. Не отдает - пес с ним. Бог его за это накажет! Я теперь, слава богу, вольная, а деньги мне ни к чему. Живу себе беззаботно, как птица... Однажды,- дело было на ярмарку,- вышла я и хожу по ярмарке. Глядь! - между возами знакомый, из нашей деревни. "Здравствуй!" - признал он меня. Спрашивает, где теперь. "Служу",- отвечаю я ему. Слово за слово разговорились. "Ну, и здорово ты, говорит, поддела нашего!" И рассказывает, что пришлось пану много всякого добра продать, чтобы заплатить мне. "Теперь ты, говорит, богачка".- "Какая, говорю, такая богачка?" И рассказываю ему, что не я пана поддела, а он мне сто рублей недодал. "Как? - удивляется мой знакомец.- Приказчик рассказывал, что все до копейки отдал тому пану, который о тебе хлопотал. Две тысячи, что ли, если не больше; как, говорит, ни просил, как ни молил - ни копейки твой не уступил: все сразу выложил ему пан!" Защемило у меня сердце. В первый раз пришло мне в голову: а что, если паныч меня обманывает!.. Потом стала я про мать расспрашивать. "Не слыхали ль вы, спрашиваю, где она, что с ней?" - "А ты, говорит, разве ничего не знаешь? Давно твоя мать умерла, и месяца не прожила у нового пана: тосковала, тосковала, да так с тоски и померла". Пришла я домой. Плачу навзрыд! И мать-то мне жаль и обидно, что все меня так обманывают... Приходит паныч. "Ты чего?" - спрашивает. Рассказываю ему: мать умерла, и вот, мол, что люди говорят. Насупился он. "Верь, говорит, людям. Чего дураки не наплетут?" С той поры стал он таиться от меня, стал меня сторониться. Когда дома бывает - ложится спать поскорей; отвернется к стене, молчит; пойдет куда - до утра засидится. А тут со мною неладное что-то творится. Слышу, кидается что-то, шевелится у меня под сердцем. То станет мне чего-то весело: пою, сама с собой разговариваю, как дура, как полоумная; то, напротив, слова от меня не добьешься. Тошно мне, тяжело, горько... Как подумаю, какая я несчастливая,- слезы так и польются из глаз!.. Развеселилась я как-то, всякий вздор панычу рассказываю, болтаю с ним, а потом возьми да спроси его: "Обрадуетесь ли сыну или дочке?" Как сказала я ему это, смотрю, а он хмурится, морщится, даже в лице переменился. "И не думай! - говорит.- Только услышу писк в хате - нам с тобой не жить!" - "Как же так? - спрашиваю я его.- Куда же мне его девать?" - "Куда хочешь. Хоть изжарь да съешь!" Поверишь ли, как сказал он мне это, будто ушат холодной воды вылил на меня!.. Руки и ноги у меня задрожали, в глазах потемнело. Стою, смотрю - и ничего не вижу, все поплыло у меня перед глазами... "Боже! - думаю.- И это отец говорит? Где же его отцовское сердце?.. А я-то, глупая, сперва радовалась. Думаю: хоть бы послал господь... уж так-то я его буду любить. А отец-то как будет рад! И молю бога, если мальчишечка будет, чтоб на него был похож. Не даст же он пропасть своему дитяти?.." А тут на тебе!.. Хоть изжарь да съешь! Кажется, пырни он в ту пору ножом мне в сердце,- не так бы оно заболело, как от этих слов! Молчу я, голову повесила. И с той поры стал он мне противен. Так противен - господи! После этого мы уж с ним ни разу по-хорошему не поговорили. Он иной раз и ластился ко мне, да ненавистны были мне эти ласки; смотреть я на него не могла, холодом от него веяло... А тем временем и ребенок дает себя знать. Заметно уж стало. "Эге, говорит, да ты и в самом деле? И рукой на стан показал. Больше он ничего не сказал мне, только на другой день приходит со службы и приносит маленький пузырек. Что-то желтое в нем, даже красным отсвечивает - такое желтое. "На, говорит, выпей; это вино такое". Я, понятно, не знала ничего: взяла да и выпила. Как выпила ничего, и пообедала - ничего. Убрала я, собираюсь отдохнуть прилечь. И вдруг - как схватило у меня живот, как началась резь,- света я невзвидела. Упала и больше ничего не помню. Очнулась, вся в крови лежу,- вот такая лужа!.. Так у меня сердце заболело, так заболело!.. Лучше бы мне не встать тогда, околеть навеки. А он около меня ходит. "Прибери, говорит, да зарой на огороде". Не стерпела я. "Прибери, говорю, сам, коли такого наделал!" Как он вскочит, как ногами затопает... "Я тебя на улицу вышвырну! Я тебе то, я тебе се!" Взяла я собрала все в большую битую миску, дождалась вечера и зарыла посреди огорода. После этого больше недели, должно быть, как во сне ходила. С ним не говорю, и он со мною не говорит. Только недельки так через две прибегает он со службы раньше времени. "Послушай, говорит, станут спрашивать, куда ребенка девала, говори: скинула. Упала, мол, с чердака и скинула. Не говори только, что зелье какое пила, не то быть и тебе и мне в Сибири". А оно, видишь ли, вот что: заплатил пан за меня деньги, да не простил нам этого: нанял евреев, чтобы следили за нами. Известно, все видели, что я с брюхом ходила, а тут сразу нет ничего. Ну, ему тут же и донесли, а он подал такую бумагу, что паныч живет со мной не законом, прижил ребенка и со свету его согнал. А паныч служит там, куда такие бумаги подают. Как увидел, прибежал домой загодя научить, что мне говорить. Не успел он уйти, как к нам нагрянули в дом и паны и солдаты. "Ты такая-то?" спрашивают. "Я".- "Ты ходила тяжелая?" - "Ходила",- говорю. "Куда же ты ребенка девала?" - "Скинула. С чердака слезала, упала и скинула".- "Куда же ты его девала?" - "В огороде зарыла".- "Веди!" Повела я. Отрыли, глянули: земля землей! "А ты ничего не принимала? Зелья тебе никто не давал?" "Нет, говорю, не давал".- "Врешь!" - "Зачем же мне врать?" - "В холодную ее, в тюрьму!" - крикнул усатый пан со шпорами. Берут меня, а паныч сзади моргает, мне: ничего, мол, ничего, только не признавайся. Взяли меня, день подержали в холодной. На другой день опять спрашивают. Я им все твержу: "Скинула, и все тут".- "В тюрьму ее!" Отвели меня в тюрьму. Началось дело... Полгода я в тюрьме просидела, а потом еще на полгода в монастырь сослали.
      - А паныч? - с тяжелым вздохом спросила Христя.
      - Паныч выкрутился, женился после этого и зажил паном. Вот, Христя, как нас обманывают! Такая она, правда, на свете!.. После этого пустилась я, как говорится, во все тяжкие. Полюбила солдата, и жили мы хорошо, пока не отпустили его по чистой. А отпустили - ушел он и думать обо мне забыл. А ведь клялся, что дома только добро свое продаст, потом вернется и мы поженимся... Обманул и этот. Покинула я тогда город, в котором жила; думаю: может, в другом лучше будет. Прибилась сюда. Поднесла нелегкая этого Иосипенко со сватовством. Я его ни капельки не любила: увалень он какой-то, а так пошла, только чтоб по чужим людям не мыкаться. Сам, вишь, хозяин: своя хата, своя скотина... Думала: обживусь, привыкнем друг к дружке. Может, я и обжилась бы, если б не свекровь. Так ведь каждый божий день, как ржа железо, она меня ела. Бросила я и его. Хуже, думаю, не будет! Пришла сюда, нанялась. Фельдфебель ротный подвернулся. Молодой такой, бравый... Что ты с сердцем сделаешь?.. На свои заработки одежу ему новую справила, сапоги хромовые, часы серебряные. А он теперь на мещанке женится. Так-то, Христя! Горюшко с этим сердцем!
      Марья умолкла; Христя тоже молчала. Вся жизнь Марьи вставала перед ее глазами, горькая и неприютная, изломанная панами, загубленная панычами. И ей стало страшно, страшно за себя... Сквозь узенькую щелочку в темноту к ним месяц заронил свой серебряный луч... Христя вздрогнула.