- А что?
      - Да так... Пропадет еще платок...- уклончиво ответил Карпо, чтобы не огорчать Одарку своими опасениями.
      - Пусть пропадает. Я вот что думаю: разрешат хоронить, так ведь нам придется, больше некому... Вернется Христя, скажем, что доход с земли наш,вот и все.
      - Когда еще это будет! - угрюмо ответил Карпо и умолк.
      Утром оба встали как пьяные и сразу расстались: Карпо заторопился в поле, Одарка дома осталась. В обед встретились, молча поели и опять расстались до вечера. За весь день друг дружке слова не сказали. Так прошел и другой день и третий, а на четвертый рано поутру прибегает Кирило.
      - Прислали от станового - хоронить велел,- поздоровавшись, сказал он.И охрану уж сняли.
      - Кто ж будет хоронить? - спрашивает Одарка.- Уж не тот ли, кто охрану поставил?
      - Это Грицько-то? - изумился Кирило.- Этот похоронит! - прибавил он, покачав головой.
      - А что, шея не выдержит? - спрашивает Одарка.
      - Да будет тебе! - перебил ее Карпо, вздохнув с облегчением.- Ничего не поделаешь, придется нам хоронить. Старуха, царство ей небесное, хороша была с нами... Грешно не проводить ее на тот свет, беги-ка ты, Одарка, за бабами, а я... Может, Кирило да Панько помогут могилу вырыть.
      - Отчего же? Можно! - согласился Кирило.
      - Вот и отлично. Уж мы пообедаем вместе,- прибавил Карпо.
      Одарка сразу же бросилась собирать баб да старух, а Карпо с Паньком схватили заступы да на кладбище. Кирило остался во дворе у Карпа сколачивать из досок гроб.
      Как ни бились, как ни старались, как ни метались Карпо с Одаркой, чтобы поскорее устроить похороны, да никак с этим делом в один день не справишься,- много хлопот. Старуху обмыли, обрядили и положили на стол. Одарка сама вылепила из воска крест и засветила в головах свечку... Мерцает свечечка, отбрасывает желтый свет на почернелое лицо усопшей... В хате тишина, никто не читает над покойницей,- одни ветхие старушки обступили стол, и лишь изредка которая-нибудь из них кашлянет или перекрестится, шепча про себя молитву, и нарушит мертвое молчание... А на улице - рай: солнце, словно панна в пышном наряде, разгулялось, разыгралось; лучи его так и прядают в прозрачном воздухе, так и мечут золотые стрелы; гнутся, ломаются, сыплют искрами на пышно убранную землю, на одетые роскошной листвою сады... Пташки звенят, щебечут, поют, соловей своим свистом покрывает песню крапивника; кукушка кукует, а ее перебивает крикливая иволга; печально кричит удод, еще жалобней воркует горлинка; чирикают повесы воробьи, и с недосягаемой высоты, словно серебряный колокольчик, доносится до них песня жаворонка... Рай да и только! Все живет, радуется... Клочок этого рая заглядывает и в хату Приськи: то солнце ворвется в окно и зайчики забегают по стенам и по полу; то песня птички долетит в раскрытую дверь... Жаль, что никто этого не видит, никто этого не слышит! Сама хозяйка навеки заснула, а товарки ее молча стоят вокруг...
      Не любовались красотой природы и Панько с Карпом, роя глухую могилу. Как ни торопились они, а кончили только тогда, когда начало садиться солнце. Вместе с ними кончил работу и Кирило: как на заказ сделал гроб, хоть и сосновый, выстрогал его гладко, рубанком по-столярски прошелся и так плотно пригнал все доски, что казалось, будто гроб вытесан из желтого камня или отлит из воска.
      Вечером Карпо сбегал к батюшке и за полтинник заказал носилки, крест. А отпеть батюшка обещал зайти на кладбище, благо он живет неподалеку.
      На другой день собрались хоронить. Как рано ни собирайся, а день все равно пропал. Была как раз суббота. Карпо и Одарка решили хоронить в полдень: к этому времени можно и поминальный обед приготовить. День, как и накануне, выдался ясный, погожий; солнце припекает; птички поют. После завтрака стал собираться народ. Порядочно народу пришло: шестерым надо гроб нести, одному - крест; пять-шесть ветхих старушек притащились проводить покойницу, всплакнуть втихомолку; откуда-то два слепца взялись с поводырем - и поводырю нашли работу - поминальную кутью нести... Тихо-тихо потянулась процессия со двора Приськи через площадь, мимо церкви, на кладбище. Впереди мальчик с кутьей; за ним - Карпо с крестом; за крестом шесть человек в ногу идут, несут носилки с гробом, закрытым до половины покровом; в головах Одарка, грустная, невеселая; за нею кучкой старушки плетутся; а позади всех два слепца, взявшись за руки и подняв головы вверх, осторожно ступают, ощупывая дорогу длинными палками. Солнце стоит над головой,- сверкает, сияет на пожелтевшем лице усопшей, лучи его пляшут по ее закрытым глазам, словно хочет солнышко, чтоб она их открыла, словно говорит: да открой же их, погляди, как хорошо повсюду, как тепло и весело!.. Напрасно! Гроб тихо покачивается от ровного шага шести человек, а вместе с гробом и труп Приськи покачивается, словно горюя о том, что пришлось уйти ей из этого мира...
      - Стой! - сказал кто-то около гроба, когда приблизились к церкви.
      Все остановились. Мужики бережно опустили носилки наземь, чтобы передохнуть.
      - Пока мы отдохнем, может, кто хоть раза три ударил бы в колокол,сказал Кирило.
      - Давайте я,- откликнулся молодой черноусый мужик и бросился к колокольне.
      Громко и зычно загудел с колокольни большой колокол, и звон разнесся в воздухе. Затем раздался тихий перезвон малых колоколов, словно маленькие дети вслед за старым отцом заплакали об умершей матери... Всем стало грустно-грустно; услышав звон, люди стали креститься, молиться...
      Кто же это по дороге чуть не опрометью бежит в деревню, торопится, летит прямо к кучке людей, столпившихся около гроба? Молодое, девичье личико слезами залито, пылью покрыто, убито, опечалено!.. Вот она недалеко уже, бежит, со всех ног бросается в толпу... Вот уже около гроба... Глянула...
      - О моя мамочка! Моя голубушка! - разнесся над головами людей пронзительный, раздирающий душу крик.
      - Да ведь это Христя?.. Она! - разом крикнуло несколько человек. Все вытаращили глаза.
      Христя припала к гробу и страшно зарыдала. Ее горький плач покрыл гул колоколов. Но вот колокола совсем смолкли, только пронзительный вопль Христи оглашал воздух...
      - Будет! будет!.. Отведите ее от гроба. Возьмите за руки и отведите! кричат мужики бабам, намереваясь снова поднять гроб.
      Христя так вцепилась в гроб, что ее долго не могли оторвать от него! Одарка со старушкой взяли ее под руки и тихо повели за гробом. Христя, казалось, ничего не видела, она кричала жалобные слова и еще жалобней плакала. Тяжело и страшно было слушать эти безумные и горькие вопли. Одарка тоже плакала. Старушки вздыхали. Мужики сразу заторопились с гробом, точно их гнал кто-то; иные утирали свободной рукой нечаянную слезу, набежавшую на глаза...
      Повернули в улицу. Проходить надо было как раз мимо хаты Грицька. Гроб донесли до его усадьбы.
      - Стой! - раздалось впереди. Христя вырвалась из рук Одарки и снова припала к гробу. Она снова неистово зарыдала, захлебнулась от слез...
      Из дворов выбегали люди узнать, кого несут, поглядеть, кого хоронят. Выбежала Хивря, стала у ворот, перекрестилась; выбежал Федор,- но только взглянул и сразу бросился опрометью куда-то по огороду; выплыл и Грицько.
      - Откуда ее нелегкая принесла? - были первые его слова, когда он увидел Христю. Потом он подошел к гробу, схватил Христю за плечо и спросил:
      - А ты откуда притащилась?
      Христя знай вопит, знай голосит.
      - Откуда ты взялась, спрашиваю? - грозно крикнул Грицько, рванув Христю за плечо. Рука его соскользнула, и он пошатнулся.
      - Да не тронь ты ее хоть здесь! - сказала Одарка, увидев, что Грицько снова собирается схватить Христю за плечо.- Господи! Экое чудище... Ведь не пришла бы она, если б не отпустили.
      - Дай ты ей хоть мать проводить,- вмешалось несколько мужиков.- Уж если и убежала, никуда не денется, тут будет.
      Грицько опомнился и молча отошел от гроба. Мужики отвели Христю, подняли носилки и снова заторопились вперед. Христя снова заголосила. Ее охрипший голос то гудел как оборванная струна, то поднимался вверх, словно тонкий-тонкий отголосок рыдания...
      Грицько не успокоился. Он все-таки до тех пор думал, что Христя убежала, пока в волость не пришла бумага, что ее совсем отпустили...
      - Все-таки вывернулась! - сказал он, почесывая за ухом.
      - Как же ты, Христя, думаешь? - спрашивала Одарка на следующий день после похорон.- У себя в хате жить будешь или, может, к нам перейдешь? Вместе бы работали и кормились.
      - Спасибо вам, Одарка. Не останусь я здесь ни за что. Вот где у меня эта деревня сидит - сквозь землю бы ей провалиться, кроме божьего дома и добрых людей! Пойду получше места по свету искать...
      - Хоть хорошего, хоть худого, только бы - иного! - то ли самой себе, то ли Христе глухо ответила Одарка.
      Христя понурилась и, тяжело вздохнув, заплакала.
      Часть третья
      ОЧЕРТЯ ГОЛОВУ
      1
      Солнце село. Легкая ночная тень пала на землю. В чистом небе заблестели звезды и луна показалась из-за горы - круглая, красная, будто в бане попарилась. Печально поглядела она сквозь пыль и туман на человеческую суету, прислушалась к странному шуму города. Не спит город и спать не собирается. По булыжной мостовой грохочут извозчичьи пролетки, по тротуарам люди снуют, свет везде горит в окнах, а большие дома пылают огнями: из растворенных окон то песня льется, то доносится треньканье... Началась особая - ночная жизнь города... Деревня не знает ее, потому что не знает она и той страшной духоты от стен, нагретых полуденным солнцем, от раскаленной мостовой, от тесных и смрадных дворов, которая не дает дышать, не дает жить. Деревня духоты не знает. Раскинулась она на приволье, на раздолье, средь широких полей, потонула в густых садах, опоясалась левадами, по краю, а то и посредине ее речка течет - вот и днем дышит деревня прохладой. А ночью? Да хоть бы хватило ее, этой короткой летней ночи, для отдыха после дневных трудов, ведь чуть блеснет заря над землей, мужик уже протер глаза, и натруженные его руки уже готовы взяться за работу.
      Иное дело в городе: там нет ни широких левад, ни густых садов; там каждый клочок земли нужен под дом, который приносил бы побольше дохода, побольше денег, и поселились там не люди, занятые сельским трудом,- не пахари, не земледельцы, а горожане - ремесленники, купцы, лавочники, господа - военные и не военные, служащие и не служащие, евреи - в ермолках и без ермолок, в дорогих сюртуках и в рваных балахонах... Все они живут только на деньги, покупают все, что нужно для жизни, а не добывают своими руками. Жизнь там никогда не замирает: один спит до полудня, другой - после полудня. А ночью, когда скроется знойное солнце и спадет дневная жара,только и можно подышать свежей прохладой, только и можно посидеть с хорошим человеком, перекинуться с ним живым словом, а порою и погулять всласть.
      Вот и у Антона Петровича Рубца собралась небольшая компания. Пришел член земской управы, капитан Селезнев, мужчина огромного роста, с рыжими усищами, такой отчаянный картежник, что его хлебом не корми, только дай "зеленое поле"; Федор Гаврилович Кныш - его партнер. Они застали Колесника, который пришел к хозяину поговорить о слишком низких ценах на мясо. Колесник отлично знает, что сухая беседа не затянется, и прихватил бутылку отменного рома. Под вечер они уютно устроились на крыльце, которое выходило в садик, и попивали ром со сладким чаем.
      - Уж очень обидно, Антон Петрович! Ей-богу, очень обидно,- жаловался Колесник.- Вы только подумайте: вол стоит шестьдесят рублей, а мясо по восемь копеек фунт. Сколько получишь его с вола? Отруби голову, отруби ноги,- и хорошо, если выйдет пудов пятнадцать, а то и всего тринадцать. Вот вы и считайте: по три рубля двадцать копеек пуд,- пятнадцать пудов,- сорок восемь рублей, двенадцати недостает. Откуда их взять? Шкура - семь-восемь, ну, пусть даже десять рублей; а два рубля за голову и ноги?.. Вот оно что получается... Себе в убыток!
      - А все-таки торгуете? - сказал хозяин, отпив изрядный глоток чаю, от которого его бледное лицо еще больше побледнело, только в серых глазах зажглись искры да шевельнулись рыжие баки.
      - Торгуем, да что это за торговля! Торгуем, потому что ввязались в это дело... как это говорится: привыкнет собака за возом...
      - Неужели по шестьдесят рублей покупали скот? - снова спросил хозяин.
      - Да хорошо еще, если по шестьдесят! Вот видите, какой барыш. А как теперь придется покупать?.. Эх-хе-хе! Пропали наши головы, совсем пропали!жаловался Колесник.
      - Ну, а там, может, таксу прибавят.
      - Пока прибавят, останешься в одной рубашке. Нет уж, Антон Петрович, вы наш заступник, вы наш благодетель: похлопочите уж за нас.
      - Да разве это от меня зависит? Городской голова сам назначает цену... А я? Мне что? Мое дело маленькое: велят делать - ну я и делаю.
      - Голова - головой, а вы там всему голова! Ей-богу, правду говорю, Антон Петрович! Ей-богу, не вру!.. Уважьте... смилуйтесь... А мы вам какого угодно мяса, даром... сколько хотите!..
      Ишь куда они забрались - в холодок! - воскликнул Кныш, выходя на крыльцо.- А мы с капитаном по всем комнатам ищем; хорошо, Пистина Ивановна показала.
      Антон Петрович подал Кнышу руку, поздоровался с ним и, пододвинувшись, освободил гостю место около себя... Колесник привстал.
      - Присаживайтесь. Где же капитан? - спросил хозяин.
      - Там он,- кивнул на комнаты Кныш.- А вы все чаек попиваете?
      - Да так, прохлаждаемся. Ну и парит! Вот мы с ним вышли на свежий воздух.
      - А тут у вас хорошо: садик, цветы у крыльца. Это уж, видно, Пистина Ивановна любит этим делом заниматься? - спрашивает Кныш.
      - Все понемножку. А что же это капитан там делает? Капитан! Капитан! позвал хозяин.
      - Иду! - раздался густой охрипший голос, и в дверях показался Селезнев; смуглый, высоченный, он выступал, как индюк, и чуть было не ударился головой о притолоку, да вовремя пригнул голову.
      - Как? - крикнул он, подавая хозяину руку.- Еще не готово?
      - Что не готово? - спросил хозяин.
      - Как что? Зеленого поля нет! - И Селезнев так махнул рукой, что угодил Колеснику в голову. Широкое красное лицо Колесника расплылось в улыбку, и он отодвинулся.
      - Извините,- буркнул Селезнев, боком поклонившись Колеснику.
      - А чаю? Чаю! - раздался позади них певучий женский голос, и на крыльце показалась белокурая дамочка, среднего роста, с голубыми глазами, прямым тонким носиком и свежим румянцем на щеках.
      - Можно. Можно и чаю. Только что это за порядок, Пистина Ивановна? лебезил капитан, увиваясь около нее.- Уж не знаю, когда и карты держал в руках. Пойду, думаю, к нему; а вот и у него ничего нету.
      - Будет, все будет,- успокоила его Пистина Ивановна.- Только сначала выпейте чаю. Я вот сейчас...- С этими словами она ушла в комнаты.
      Селезнев, сопя, сел около Кныша. Колесник стоял у самых ступенек, вытирал широкое лицо красным платком и мялся, не зная, что делать.
      - Что же вы стоите? - повернулся к нему Антон Петрович.- Садитесь, садитесь, чай будем пить.
      Колесник присел на краешек лавки. Селезнев взглянул на него исподлобья, смерил глазами.
      - Партнер? - глядя на Колесника, выпалил он, как из ружья.
      - Чего изволите? - вспыхнув, спросил тот.
      - Нет-нет, не играет,- ответил хозяин.
      - Черт с ним! - пробасил Селезнев.
      - А-а... в карты? - догадался Колесник.- Сроду в руках не держал. Не про нас эта забава, господь с нею!
      В это время девушка вынесла на подносе два стакана чаю и подала Кнышу и Селезневу. Невысокого роста, черненькая, с круглым личиком, она была одета по городскому: в темной корсетке с красной оторочкой, в широкой юбке и белоснежном переднике; на ногах маленькие башмачки с зелеными застежками. Все на ней новое, все блестит, как блестят и ее черные глаза и длинная коса с вплетенными в нее розовыми лентами... Все на ней так мило, все так привлекательно.
      - Это откуда у тебя такая взялась? - спросил Селезнев у хозяина, когда девушка, подав чай, ушла в комнаты.
      - А что? понравилась? - засмеялся Рубец.
      - Ну что там - понравилась! Девка, как есть девка - настоящая! Не из наших городских шлюх,- бубнил Селезнев.
      - Да она мне что-то знакома; я ее где-то видел,- сказал Кныш.
      - Да ну, не дури! Говори, где взял? - настаивает Селезнев.
      - Нанял. Недавно нанял,- стал рассказывать хозяин.- Выхожу, как-то на базар, стоит девушка-крестьянка. "Ты чего, спрашиваю, стоишь здесь? Продавать что-нибудь вынесла?" - "Нет, говорит, наниматься пришла..." На ловца, думаю, и зверь бежит. Я как раз свою горничную рассчитал... Большой руки была бездельница!.. Спрашиваю у нее, служила ли раньше. "Служила",говорит. "У кого?.." У кого, как вы думаете? - помолчав, спросил хозяин.
      Все уставились на него в ожидании.
      - У Загнибеды! - выпалил Рубец.
      - Та-та-та...- протянул Колесник.- Знаю, знаю; видел, видел... Христей звать ее?
      - Христей,- ответил хозяин.- Как сказала она мне, что у Загнибеды, я тут и призадумался,- продолжал Рубец.
      - То-то я смотрю, лицо знакомое,- перебил его Кныш,- где-то я ее видел. А это я ее в полиции видел. Ее пригоняли на следствие.
      - Вот и мне стало страшно,- продолжал Рубец.- Ходили слухи, будто служанка задушила Загнибедиху. А на нее гляжу - и что-то не верится мне, чтоб такая могла задушить. "Ты, спрашиваю, когда у него служила?" Думаю: может, давно, может, это не та. "Да я, говорит, после смерти хозяйки ушла".- "Так это ты та самая, про которую говорили, что хозяйку задушила?" - спрашиваю у нее. А она как заплачет, как зарыдает! "Чего же ты плачешь?" - "Да как же, говорит, от этой брехни я просвету не вижу. Другой уж день стою, спросят, где служила, скажу,- и сразу прочь бегут". Подумал я: если б она в самом деле была виновна...
      - Да это ее Загнибеда впутал, чтобы затянуть дело. Потом он сам во всем признался,- перебил его Кныш.
      - Нет, вы погодите,- прервал его хозяин.- Подумал это я: "Если б она была виновна, не отпустили бы ее", да и говорю ей: "Пожалуй, я тебя найму, только сначала справлюсь где следует".- "Наймите, сделайте милость",просит она. Привел я ее домой, а сам - к следователю. А следователь, как и вы, говорит, что ее Загнибеда впутал... Так я вчера с нею и условился.
      - Дорого? - спросил Кныш.
      - Десять рублей с моей одежей.
      - Везет человеку! - воскликнул Колесник.
      - Спрашиваю ее: "Сколько за год?" А она: "Сколько хотите, только с вашей одежей".- "Десять, говорю, хватит?" - "Хватит", - отвечает. На том и порешили.
      - Дура деревенская! - смеется Колесник.
      - Да если она и дальше будет так работать,- говорит Рубец,- я ей и двадцать дам. Бог с ней! Плачу же я кухарке три рубля в месяц, а какой от нее толк? Только что обед приготовит, а подала обед, и поминай, как звали! А эта, может быть, хоть дома посидит.
      - Пока знакомыми не обзаведется. А вот подождите, свяжется с солдатом и начнет бегать, как все,- ввернул Кныш.
      - Правда ваша, правда,- говорит Колесник.- У меня служила такая вот деревенская. С полгода была такая славная девушка, тихоня, воды не замутит, а познакомилась с солдатами - и пошла шляться. Беда с этими солдатами!
      - Солдаты солдатами,- вмешался Рубец,- а то есть еще такие, как моя кухарка. И пойдет нашептывать да подзуживать: и этого не делай и того не делай; и воды не носи и грядок не поли. Думаю рассчитать, проклятую! За одно только и держу: никто лучше борща не сварит: прямо объедение! Ну, зато ж и зла: около печи не стой, слова ей не скажи, ни во что не суйся,- так и вспыхнет, так сразу и загорится!
      - Городская, городская,- сказал Колесник.- Это дело известное: как помажется городским миром - пиши пропало!
      Тут вышла Христя принять пустые стаканы - и разговор оборвался.
      - Ну, а за что же это Загнибеда жену свою убил? - спросил Колесник, когда Христя ушла.
      - За что? Кто ж его знает, за что,- ответил Кныш.- Разное люди болтают: одни считают, что он виноват, другие думают, что она. Говорят, очень ревнива была... Он куда-то уехал и запоздал на один день, она возьми и привяжись к нему... Ну, он ее и помял...
      - Нечего сказать, хорошо помял, что на тот свет отправилась. Нет, нехороший он был человек, а она очень добрая. Я ее знаю, она кума моя, и его знаю - озорник! - толковал Колесник.
      - Да о чем мы толкуем? - крикнул Селезнев,- Играть-то будем или нет? ощетинился он на хозяина.
      - Сейчас! сейчас! - ответил тот.- Христя! нельзя ли принести сюда столик?.. А то, может, в беседку пойдем? Тихо сейчас, свечу зажжем и катай-валяй!
      - Да мне все равно. Кого ж четвертым?
      - Кого четвертым? - спрашивает хозяин.- Нет четвертого.
      - А ваш квартирант?- спросил Кныш.
      Рубец только рукой махнул.
      - Не играет?
      - Другим бог и квартиранта пошлет путного,- ответил Рубец.- А у меня нелюдим какой-то: все в комнате у себя сидит.
      - Что ж он делает? - спросил Кныш.
      - Пишет что-то, читает...
      - Дурак, видно! - решил Селезнев.
      Колесник расхохотался, засмеялся и Кныш.
      - Само собою - дурак! - доказывает Селезнев.- Молодому человеку погулять-поиграть, а он сиднем сидит в комнате. Молодому человеку все нужно знать, все видеть - да!.. За барышнями ухаживает?
      - И не думает,- ответил Рубец.- Говорю вам: сидит себе в комнате. Только и выходит, что на службу.
      - Ну, дурак и есть!
      - А наш народ хвалит: нет, говорят, никого там такого способного, как он,- возразил Колесник.
      - Да он не дурак. Начитанный - как по писаному говорит, так и жарит! сказал Рубец.
      - Из новых, значит! Уж эти мне новые! Ничего никогда не видал, дела никакого не знает, а критиковать - давай! Слышали: корреспондент объявился... Описал всю нашу управу.
      - Ну! - в один голос воскликнули Рубец и Кныш.
      - Да-а. Там такого наплел - страсть! Обо всех, обо всех накатал... Я-то ничего; я старый капитан, обстрелянный, меня этим не проймешь; а вот другие возмущаются. Председатель говорит: непременно нужно в редакцию писать - кто такой, да в суд жаловаться. На свежую воду вывести!
      - Может, это и наш. А что вы думаете! Может, и наш,- высказал догадку Антон Петрович.
      - Нет,- успокоил Селезнев.-Учителишка есть такой. Новый учителишка прибыл; низенький, черненький, плюгавенький. Вот на него говорят. По крайней мере почтмейстер говорил, что он какую-то рукопись отсылал в редакцию. Да черт с ним совсем! Когда же в карты? - крикнул Селезнев.
      - Сейчас, сейчас! Пистина Ивановна! Христя! А где же столик?
      Христя вынесла столик, за нею вышла и Пистина Ивановна.
      - Столик в сад, в беседку,- распоряжался Антон Петрович.- Да прикажи, Писточка, свечей туда; хорошо бы на другой столик - водочки, закусочки.
      - Прощайте, Антон Петрович,- поднявшись, стал откланиваться Колесник.
      - Прощайте.
      - Ну, так как же: можем мы надеяться?
      Антон Петрович поморщился.
      - Не знаю. Говорю вам - как голова,- ответил он уклончиво.
      - Нет, уж вы нас не забудьте! - просил Колесник и стал что-то шептать ему на ухо.
      - Хорошо, хорошо! Приходите завтра в думу,- торопливо ответил Рубец.
      Колесник раскланялся со всеми и, грузно ступая, пошел через комнаты.
      - Вот еще принесла нелегкая! Мужик мужиком, а ты сиди с ним, разговаривай,- жаловался Антон Петрович.
      - А в шею! - крикнул Селезнев.
      - Видно, о таксе шел разговор? - спросил Кныш.
      - Да так, обо всем понемножку,- замял Рубец.
      - Ну, идем, идем,- сказал Селезнев, спускаясь с крыльца в сад.
      За ним неторопливо последовал Кныш, а за Кнышом - хозяин. Вскоре они скрылись в темной гуще молодого сада. В небольшой беседке посреди сада на раскрытом ломберном столе уже горели две свечи, освещая и стол, на котором лежали две колоды карт, и темные уголки беседки. Селезнев первый вбежал туда, схватил карты и начал быстро тасовать их.
      - Живей! Живей! - звал он Кныша и Рубца, которые шли неторопливо, беседуя о саде.
      Кныш удивлялся, что фрукты так хорошо уродились, когда все жалуются на недород. Рубец уверял, что жалуются больше от жадности; рассказывал, когда какой дичок посадил, какую делал прививку, как окулировал.
      - Готово! - крикнул Селезнев, когда они подошли к беседке.
      - Ну, и настойчивый вы человек, капитан! Не дадите и поговорить,сказал, входя, Рубец.
      - О чем там еще калякать, когда дело ожидает? Прошу карты брать, чья сдача?
      - Да дайте же хоть присесть. Ну, и горячая вы голова! На войне тоже так наступали? - спросил Кныш.
      - А-а, пардону уже просите? Пардону, а? Ну, бог с вами! Вот моя дама,открыв карту, сказал Селезнев.
      Кныш и Рубец тоже открыли по карте. Сдавать пришлось Кнышу. Он взял одну колоду, перетасовал, снял, посмотрел на нижнюю карту и сразу же отодвинул колоду. Потом взял другую, снова перетасовал и снова снял.
      - Ну, пошел ворожить! - сердился Селезнев.- Вся черная и баста! Я вас всех сегодня попарю! Ух, знатно попарю! Снимите, что ли?
      - Да снимайте уж,- сказал Кныш, пододвигая к нему колоду, и начал сдавать.
      В беседке стало тихо. Слышно было только, как ложились карты на стол, шурша на зеленом сукне.
      - Раз! - сказал Кныш, рассматривая свои карты.
      - Два! - тихо произнес Рубец.
      - Три! - выпалил Селезнев.
      - Бог с вами! Берите, берите! - сказали Кныш и Рубец.
      И снова воцарилась тишина.
      - Семь червей! - крикнул Селезнев.
      - Вист! - сказал Кныш.
      - Пас! - произнес Рубец.
      - Откройте!
      Рубец открыл карты.
      - Без одной! - крикнул Селезнев, открывая и свои.
      Кныш покраснел и сердито швырнул колоду, а Селезнев, улыбаясь, стал сдавать.
      Тем временем в комнатах зажгли свет. В растворенных окнах весело заблестели огни, по стенам забегали тени, в комнатах засуетились люди.
      - Марья! ты уж, пожалуйста, сегодня никуда не уходи,- стоя в дверях кухни, сказала Пистина Ивановна белолицей молодице с черными глазами, которая стояла перед вмазанным в стену зеркальцем и повязывала голову шелковым платком.- Видишь, гости... Надо хоть жаркое для них приготовить.
      Марья замерла, слушая хозяйку. И вдруг как рванет платок с головы, как швырнет его на лавку. Черные блестящие волосы, как хмель, рассыпались по плечам, по лицу. Пистина Ивановна поскорее убралась в комнату.
      - Да это черт знает что такое! - крикнула Марья, откидывая волосы на спину.- Да это сущая каторга! Ни отдыху, ни сроку. И до обеда работай, и после обеда работай, да еще на всю ночь становись к печи. Пошли они ко всем чертям! Что я, нанималась на такую работу? Они пьют, гуляют, а ты работай! Нет, не бывать этому: не хочу!
      Расстроенная Марья в гневе опустилась на лавку. Христя застала ее растрепанную и огорченную.
      - Что же вы, тетенька, не собираетесь? - ничего не подозревая, спрашивает она у Марьи.
      - Как же, собирайся!.. Да разве с этими чертями куда-нибудь соберешься? - крикнула Марья, сверкнув глазами из-под черных волос.- Да если бы день вдвое был больше, и то им было бы мало. И ночь не спи и ночь работай!.. Да ведь это - мука мученская!.. Да ведь это - каторга тяжкая! И понесла меня, дуру, нелегкая на службу к ним! И присоветовали злые люди,чтоб им ни дна ни покрышки! - наняться сюда! И послушалась я их, голова садовая!
      Христя в изумлении вытаращила на Марью глаза. Да ведь она недавно была в кухне, и Марья была так мила и весела, собиралась куда-то идти, умывалась мылом, расчесывала свои кудрявые волосы и повязывала голову платком,- а тут вдруг сидит простоволосая и сердитая.
      - Что случилось? - тихо спросила она у Марьи.
      - Что случилось? - крикнула Марья.- Пришла эта белая кошечка - и давай просить своим кошачьим голоском... О лукавая змея!
      - Да уж если вам так нужно уйти - разве я за вас не справлюсь? - робко спросила Христя.
      Марья сразу успокоилась. "И в самом деле,- думалось ей.- Все равно Христя сейчас ничего не делает. Разве она не справится за меня? Хозяйка ей покажет". Какое-то отрадное и теплое чувство шевельнулось в ее груди, бледное лицо, черные глаза просияли, расцвели тихой улыбкой.
      - Христя, голубушка! - ласково заговорила она.- Замени ты меня в самом деле сегодня. Так нужно, так нужно! А барыне скажешь, что ты за меня все сделаешь.- Поднявшись, она снова взялась за платок.
      - Так если хотите, я сейчас пойду и скажу ей,- говорит Христя.
      - Как хочешь,- ответила Марья.
      "А что, если наша кошечка расшумится?" - подумала вдруг Марья. Она хотела остановить Христю, но та уже ушла в комнаты... Снова досада взяла ее. "То бы ушла себе, а они тут как хотят, так пусть и устраиваются, а теперь еще выскочит да бучу поднимет... Ну, будь что будет, а я все-таки уйду!"
      В дверях снова появилась Пистина Ивановна.
      - Так ты, Марья, иди, если хочешь; Христя обещает заменить тебя,сказала она и затворила за собой дверь.
      Словно солнце выглянуло и согрело все кругом, так светло и хорошо стало у Марьи на сердце и на душе! "Хорошая девушка эта Христя,- думала она,- настоящий товарищ... как все легко и просто устроила, без шума, без крика".
      - Я уж тебя, Христя, как-нибудь десять раз заменю,- обещала Марья, когда Христя вернулась в кухню.
      - Да что тут такого? Если вам нужно идти... Если вас кто-то там ждет...- говорит Христя.
      - Ох, ждет! - вздохнула Марья.- Да то ли он меня ждет то ли я, глупая, к нему лечу?- И, улыбнувшись своими черными глазами, она попрощалась и ушла.
      Христя осталась одна. "Чуднaя эта Марья! - думалось ей.- Куда это она?.. Бросила мужа, бросила хозяйство, чтобы век в людях провековать! Чудная... Вот уж настоящая горожанка... Еще в ту пору, как я в первый раз встретила ее у Иосипенок, говорила она, что была горожанкой, горожанкой и пропадет... Вот так и загубит свою молодость... Ну, а потом? Когда старость и болезни возьмут свое? Когда работать не сможет, что тогда?.. Опять к мужу вернуться?.. А если муж не примет?.. К еврею в прислуги - воду носить, в еврейском мусоре рыться?.." Христе не раз приходилось видеть еврейских прислуг - ободранных, оборванных, безносых, кривоногих.