Справка из "Советского энциклопедического словаря": МИРНЫЙ Панас (наст. имя и фам. Аф. Як. Рудченко) (1849-1920), укр. писатель. Социально-обличит. роман "Разве ревут волы, когда ясли полны?" (совм. с братом И. Я. Рудченко, 1880, Женева; в России под назв. "Пропащая сила", 1903), ром. "Гулящая" (ч. 1-2, 1883-84, ч. 3-4, посм. 1928), повести, рассказы, пьеса "Лимеривна" (1899).
      Панас Мирный
      ГУЛЯЩАЯ
      Роман из народной жизни
      Перевела с украинского Е. Егорова
      Часть первая
      В ДЕРЕВНЕ
      1
      Такой лютой и свирепой зимы люди не запомнят! Осень была дождливая: с покрова начались дожди и лили, не переставая, до самого рождественского поста. Земля так намокла, что больше уже не принимала воды. Реками, озерами растеклась вода по полям и по балкам; на проезжих дорогах грязища - ни пройти, ни проехать. Не то что добраться до другой деревни, к соседу по целым неделям нельзя было попасть; жили, как в неволе. Осенняя работа во дворах остановилась. У кого была рига, тот молотил потихоньку, управлялся с хлебом, который летом удалось собрать ценою тяжких трудов. Да много ли в Марьяновке риг? У сборщика Грицька Супруненко одна, у попа другая, у пана третья, у прочих же - хлеб гнил в скирдах. И урожай нынешним летом выдался не бог весть какой, да и тот теперь осень сгноит... Болело мужицкое сердце, глядя на залитые водою токи, на почернелые, прибитые к земле стожки. У Демиденко рожь в стогу прорастала; у Кнура два стога мыши изгрызли; совсем скирды расползлись, развалились - один навоз остался. У Остапенко крыша протекла, вода лилась в хату; собирался осенью перекрыть, да захватило ненастье. Лихорадка-трясуха поветрием пошла по селу... Заработать негде, денег нет. У иных хлеба не стало, и занять не у кого. Беда, покарал господь! Акафисты заказывали, молебны служили - не помогало.
      Такая погода стояла до самого поста. Ночью перед заговеньем, пахнуло холодом; на рассвете выпал небольшой снежок. Мороз продержался с неделю,земля промерзла, залубенела. Люди и этому рады: кинулись тотчас к хлебу. Застучали с утра до ночи цепы меж стогами, зашаркали лопаты на токах мигом взялся народ за работу! Через неделю на месте черных скирд желтели высокие ометы соломы. С хлебом управились, а в город свезти, на базар или на ярмарку и не думай - грязь на дороге так обмерзла и обледенела, со двора не выедешь! Кое-кто из горячих голов поехал, да закаялся один вола искалечил, другой сразу пару сгубил. У кого была лошаденка, тот еще возил понемногу. Да много ли лошадей на селе? Марьяновцы испокон веку хлебопашцы, а на полевой работе не лошадь, а вол - сила. Не лошадей, а волов любили держать марьяновцы: на лошади разве только съездишь куда-нибудь прогуляться, а вол - рабочая скотина. Жалко ее, а тут еще с подушным прижали: овцы, свиньи, коровы - все за бесценок пошло; забрали в волость, да и продали там... Народ тужил, горевал: ведь только половину заплатили, а откуда на другую возьмешь? Все повесили носы. Только и осталась надежда на Никольскую ярмарку в городе: если уж там не продашь, тогда пиши пропало! Народ надеялся и молился, чтобы хоть выпал снежок, припорошил дорогу: все же на санях не то, что на телеге,- и скотине полегче, да и клади положить можно побольше.
      В Наумов день потеплело. Солнце спряталось за зеленые тучи; с юга подул ветер; начало таять. Три дня продержалась оттепель. Накануне Варварина дня стал виться снежок; к утру его уж много нападало. Народ бросился на ярмарку: у кого была скотина - на своей, а нет - просился к соседу. Кто ехал, а кто и пешком двигался в город: всякому надо одно продать, другое купить.
      Пилип Притыка тоже напросился к Карпу Здору, своему соседу и куму. Положил к нему на сани пять мешков ржи, один - пшеницы да полмешочка пшена - весь лишек, который можно было сбыть; напросился он к куму, да на Варварин день рано поутру и выехали они в город. Провожала их семья Здора; провожала и Приська, жена Пилипа, не такая еще старая, но рано постаревшая баба; прощалась с ними и дочка Пилипа Христя, девушка семнадцати лет. Приська наказывала мужу соли купить хоть полпуда; Христя просила отца привезти из города гостинца, хоть перстень, хоть сережки, хоть ленту какую-нибудь...
      - Ладно, ладно! Всего навезу! - горько смеется Пилип, а сам больше не про дочку да ее желания, а про подушное думает, о котором не раз уже напоминал Грицько Супруненко.
      Город от Марьяновки верстах в двадцати. Если выехать до свету, к обеду как раз поспеешь. Так они прикинули, так и тронулись в путь. Утром стал медленно падать снежок, потом замелькал все чаще и быстрей. То было тихо, а тут и ветерок подул, закружил снег колесом. К обеду такая поднялась вьюга, свету белого не видно! Не ветер - буря завыла, метя по земле целые горы снега, как густую кашу, перемешивая в воздухе снежную пыль. Не видно стало ни неба, ни земли - одна непроглядная снежная мгла... даже страшно, даже тоскливо стало! Так с полудня мело Варварин и потом весь Саввин день. По дворам навалило такие снежные горы, глянуть страшно; иные хаты вовсе занесло, засыпало снегом. Марьяновка раскинулась на двух холмах, а посередине, в низине, меж густыми вербами - пруд. Не видно теперь этой низины; одни маленькие веточки высоченных верб, как стебли бурьяна, выглядывают из-под снега; улицы забиты, заметены; во дворах вровень с хатами стоят огромные сугробы, и только ветер треплет их козырьки. В усадьбе у Притыки, на краю деревни, у самой околицы, сарайчики и хлевушки полны снега, вокруг хаты, как на карауле, выстроились пять сугробов; ветер срывает снег с их козырьков и швыряет его через хату; а на трубе такой гребень намело, что не поймешь - человеческое это жилье иль и в самом деле этакую гору снега навалило?.. В Николин день метель стихла, зато ударил мороз - так и жжет, а ветер так и рвет, так и валит с ног... Такого холодного дня люди не запомнят! Галки замерзали на деревьях и, как льдинки, падали вниз; воробьи под навесами коченели... Уж какой праздник, а в церкви не звонили и не служили: к ней не пробьешься! Рано поутру люди взялись было за лопаты, чтобы хоть дорожку расчистить в снегу, да так и бросили, разошлись по домам... Скотина третий день не поена: водопои засыпало снегом, да и сама скотина, как в тяжкой неволе: охапку соломы бросить - и то насилу пробьешься... Овцы, телята стали погибать... Еще два таких дня и вся скотина на селе пропадет! Оправдалась поговорка: "Варвара погрозится, Савва постелет, а Никола скует".
      Утром собралась Приська выйти из хаты - не откроешь дверь, хоть плачь! Вместо сеней Пилип сколотил убогую пристроечку, а снаружи обложил ее навозом. Теперь в этот закуток полно снегу намело! А тут, как на грех, вышло все топливо и кончились припасы: и печь нечем истопить, и борщ не из чего сварить. Насилу Приська с Христей разгребли руками снег и приоткрыли дверь: на улицу снег некуда было выбрасывать, пришлось сгребать в хату... Снег таял, лужи текли под нары, под печь, под лавки; в хате стало холодно и сыро, как в погребе... Кое-как открыли дверь. Снова стали выбрасывать снег из хаты в сени, а из сеней - на улицу. Умаялись обе, даже пот прошиб. Пристроечку очистили от снега и закрыли порожней плетенкой, которая стояла в углу. Теперь нужно как-нибудь к соломе пробиться; не сидеть же в нетопленной хате! Христя, помоложе, кинулась было, да с головой провалилась в сугроб. Приська бросилась на выручку, обе подняли крик и шум. Из соседних дворов доносился такой же крик и шум: там было не лучше. Посреди улицы кто-то кричал и бранился... кто-то хохотал... И смех и грех!.. Насилу Христя выбралась из сугроба, снова кинулась - и снова увязла...
      - Погоди,- говорит Приська,- давай возьмем корыто да корытом станем таскать снег!
      Взяли корыто. Вокруг хаты был свободный проход; между сугробами тоже виднелись просветы; в эти просветы они стали перетаскивать снег, закидывать их. Вскоре вокруг хаты выросла снеговая стена... Насилу пробились к соломе. Ряден пять соломы притащила Христя в хату. Приська совсем выбилась из сил, лежала на постели и охала... Раздобыли топлива, надо бы теперь в погреб пробиться. Сунулась было Христя,- какое там, и думать нечего!
      - Да ну его, этот погреб! Там еще осталось немного свеклы, сварим борщ; пшено тоже есть; на кашу хватит,- решила Приська.- Вот картошки нет, ну, да бог с ней!
      Христя затопила печь, солома сразу запылала, но дым повалил в хату.
      - И в дымоход снегу набилось... Экое горе! - Не успела Христя произнести эти слова, как целая глыба снега с шумом вывалилась на шесток. Христя поскорее вытащила ее в сени. Дым заклубился над шестком, ища выхода: но тут из дымохода опять выпал снег, и дым сразу повалил в трубу... Слава богу! Солома запылала жарко, ясно.
      Пока Приська лежала и отдыхала, Христя стряпала... Проворная девушка Христя, золотые у нее руки! Мигом истопила печь, сварила обед. Когда закрыла вьюшку, тепло пошло по хате... А на улице такая буря опять поднялась, просто беда!
      Солнце выглянуло было утром, а теперь снова скрылось за тучи; зеленые, хмурые, они обложили все небо. Ветер с часу на час крепчал, взметал с земли снег и кружил и швырял его во все стороны. Словно табун коней скакал вокруг хаты, гремело на чердаке, жалобно пело в трубе. Хорошо тому, кто теперь дома, в теплой хате! А каково тем, кто в поле, в пути?..
      Сердце у Приськи ныло. Она сегодня ждала Пилипа. Верно, он утром отправился в путь. Не приведи бог, до жилья не доберется? Занесет-засыплет его снегом, пропадет человек, замерзнет.
      Бледная, понурая, Приська еле ходила по хате и все стонала. Они долго не садились обедать: все ждали - вот-вот приедет... Пообедали, а Пилипа все не было. Уже вечереть стало, а его все нет. Невеселые мысли мучили Приську.
      - Что это отца нет? Не дай бог, вьюга в поле захватит...- промолвила Христя.
      Приська едва сдержала крик. Слова дочери ножом полоснули по сердцу... Ветер рванул так, что кровля затрещала, забарабанил в окна, заголосил в трубе тонко и жалобно,- сердце у Приськи похолодело.
      Ночь спустилась на землю, серая, угрюмая ночь. Сквозь замерзшие стекла едва пробивался свет; по углам столпились тени; густой мрак окутал всю хату.
      - Зажги хоть огонь! - печально промолвила Приська. Христя зажгла маленький каганец и поставила его на выступ у трубы. Коптя на всю хату, подслеповато горел фитиль; ветер гулял по хате; сизый огонек мерцал и колебался, словно умирающий водил померкшими очами. Христя взглянула на мать и испугалась: желтая, почерневшая, сидела та на постели, поджав ноги и скрестив руки на груди; голова у нее не держалась, тяжело опустилась на грудь; очипок съехал на затылок и сбился на сторону; серые космы волос свисали из-под него, как засохшие плети; длинная тень ее колебалась на отсыревшей стене.
      - Мама! - крикнула Христя.
      Приська подняла голову, глянула на дочку, с такой болью, с такой мукой посмотрела... Холод пробежал по спине у Христи от этого взгляда.
      - Ветер-то какой по хате ходит! Не протопить ли? - спросила Христя.
      - Как хочешь,- ответила Приська и снова опустила голову на грудь.
      Христя затопила... Весело забегали светлые язычки огня по тонким стеблям соломы, закружились искорки под черным сводом печи; сноп пламени взвился вверх - осветил всю хату, скользнул по замерзшему оконцу и тут же погас. Христя подбросила соломы... еще... еще... Снова взвилось пламя, свет залил всю хату. Как черный призрак, рисовалась в огне фигура Христи; круглое молодое лицо, как цветок, алело, глаза сверкали... Отблески пламени, падая из печи, скользят по нарам, подбираются к потолку... В углу над нарами, отбрасывая черную тень, висит на жердке одежа - свитки, кофты, юбки; в этой тени Приська сидит, не шелохнется; отблески пламени дрожат у нее на лице, на платье,- ей все равно: сгорбившись, понурившись, она, кажется, слушает бурю, которая так страшно ревет и воет на дворе... И чудится ей, будто топчется кто-то там... кряхтит, скребется, ломится в дверь. Вот и голос человеческий слышен.
      - Буря-то какая, господи! - промолвила Христя.
      - Тише! - крикнула Приська, поднимая голову. Лицо у нее ожило, в глазах светится радость.
      - Эй, вы там!.. Слышите!..- доносится с улицы голос.
      Приська вскочила с нар и кинулась в сени.
      - Это ты, Пилип? - спрашивает она, всматриваясь через плетенку в мужскую фигуру, осыпанную снегом.
      - Что это у вас стоит на дороге?- допытывается голос.
      - Кто там?- спросила и Христя.
      - Да я.
      - Кто я?
      - Грицько Супруненко, сборщик. Пустите же в хату... Ну и вьюга! Ну и метель!
      С помощью Грицька отодвинули в сени плетенку, и все вошли в хату. Грицько, здоровенный мужик, да еще в кобеняке 1, [1 Кобеняк - верхняя одежда, с капюшоном, который называется кобой.] доставал головой до потолка.
      - Здравствуйте! - поздоровался он, откинув кобу вместе с шапкой и открыв целую копну поседелых волос, продолговатое суровое лицо, насупленные брови, длинные обмерзшие усищи.
      - Здравствуйте!- ответила Приська.
      - С нынешним днем вас!
      - Спасибо!
      - Пилип дома?
      - Нет.
      - Вот тебе и на! Черт дери, хуже не придумаешь!.. Ведь он мне нужен. Где же он?
      - Да как поехал на ярмарку в Варварин день, с той поры и нет,- со вздохом отвечает Приська.
      - Черт дери, хуже не придумаешь! - твердит Грицько.
      - Да что там такое?
      - Что такое? Подушное, вот что! - грозно рявкнул Грицько, пройдясь по хате и поколотив нога об ногу.
      - Не знаю,- говорит, помолчав, Приська.- Вернется, скажу... Взял немного хлеба продать: если продал...
      - Да я эту песню не от тебя одной слышу! - перебил Грицько.- Носят их черти по ярмаркам! А тут с ножом к горлу пристают: ступай!.. По такой-то погоде... х-хе!
      - Что ж это им так приспичило? - спрашивает Христя.
      - А черт их знает! Просто беда! - почесывая затылок, произнес Грицько.- Они гуляют себе по ярмаркам, попивают горелку, а ты ходи тут собирай...
      Приська молчала. Она хорошо знала Грицька: во всем селе не было такого горячего человека, как он. Рассердить его - раз плюнуть, а уж если рассердишь, пристанет, как репей. Лучше молчать. Грицько тоже молчал, ходил по хате, согревал руки дыханием и потирал их, колотил нога об ногу.
      - А теперь вот еще к Гудзю тащись! Не ближний свет! - сердился Грицько.- Пропадешь из-за них, проклятых!.. Да хоть бы деньги давали.
      Что ж поделаешь, если нет денег!- тихо возразила Приська.- Да разве не лучше отдать?.. Так ведь и заработать негде.
      - Брехня! - оборвал ее Грицько.- Это уж лодыри такие, такая уж повадка чертова! Понравилось им: по десять раз таскайся да в ноги кланяйся!.. Нет того чтобы отдать, раз должен. Какое там: лучше в шинке пропить, чем в казну отдать.
      - Было бы что отдавать-то,- усмехаясь, говорит Приська,- а не то что в шинок нести. Если что у кого и было, сдается, уже все содрали. До какой же поры они будут драть?
      - Не нашего это ума дело... Велят давать, значит - давай.
      - Да ведь должен быть конец этому... Уже все, что было, забрали... овец продали, свиней продали, одежонку лишнюю... Остались ни при чем. До каких же пор брать, да и откуда взять? У панов вон сколько земли - не меряно! С них бы и брали.
      - А с них не берут, что ли? Думаешь, милуют? Берут!
      - Да ведь не столько, сколько с нас. С них за землю берут. А с нас? И подушное, и выкупное, и земское, и мирское!.. Господи! Вот жизнь пришла,врагу не пожелаешь!
      - Толкуй! Этим разве поможешь? Дай-ка огня, девка, трубку закурить,промолвил Грицько, подходя к печи.
      Христя выгребла жару.
      - Как же его взять-то? - воскликнул Грицько, показывая рукой на кучу золы, в которой тлели искры.- А с хлопцами небось куда как бойка,- зло ввернул он.- Давай соломы!
      Христя скрутила в жгут пучок соломы, зажгла и подала Грицьку.
      - Так ты скажи Пилипу, чтоб непременно принес деньги,- говорит Грицько, положив жгут на трубку. Отблеск огня скользнул по его лицу, осветил насупленные брови, серые сердитые глаза, блеснувшие в сторону Христи... Кажется, трескучий мороз не дохнул бы таким холодом, как обжег ее этот взгляд.
      - Скажу, скажу...
      - Ска-а-жу-у! - протянул Грицько, сплюнул, накинул кобу на голову и вышел из хаты.
      - Нечего сказать, обходительный дяденька. Пошел и не попрощался! сказала Христя.
      - Как же, дождешься от Грицька обходительности! Он от спеси позабыл уже, как с людьми обходиться,- со вздохом сказала Приська и снова забралась в уголок на постели, на свое место.
      Сердце ее сжималось от жгучей, безысходной тоски, тяжкие думы теснились в уме. Вся долгая жизнь расстилалась перед нею... Где ее радости, где ее веселье? Век в трудах, век в заботах,- ни погулять, ни отдохнуть. А нужда какая была, такая и осталась, с малых лет как привязалась, так и по сию пору... Все, что было доброго в сердце, все, что было живого в душе, она, как червь, источила: и краса была - не приметила, как увянула, и сила была - не приметила, куда делась; все ждала она, надеялась, да надежды - и те разлетелись; одна осталась - пристроить дочку, а там и помереть можно... Не жалея, не тоскуя, скорее с радостью, распростилась бы она с белым светом, так он ей немил и тошен, темен и неприветен... Там хоть вечный покой, а тут ни покоя нет тебе, ни единой нет отрадной минуты... И то она долго протянула; другого сломила бы такая тяжкая нужда и горе или заставила руки на себя наложить, а она все перетерпела, все перемогла... Не диво, что в сорок лет поседели волосы, глубокие морщины изрезали высокий лоб, избороздили когда-то полное, румяное лицо; испитое, осунувшееся, оно стало желтым, как воск; высокая стройная, она вся как-то ссутулилась, сгорбилась, а блестящие когда-то глаза потухли-поблекли, как блекнет цветок на морозе... Жгучим холодом леденила жизнь сердце Приськи, лютым морозом сковывала душу! Как с креста снятая, сидела она теперь на постели, не глядела бы она на свет белый, не дышала; опустив глаза, она тяжело вздохнула... Буря выла, болью отдаваясь в душе, в костях, в сердце.
      - Вы бы, мама, легли отдохнули,- управившись около печи говорит Христя.
      - Его уж сегодня не будет,- глухо проговорила Приська. - И впрямь отдохнуть...- И, протянув синие корявые руки, она стала взбираться на печь. Кости у нее хрустнули, сама она застонала.
      Христя подняла глаза на мать, проводила ее взглядом - и сердце у нее похолодело. Такая мать, старая, иссохшая, немощная... Неужели и она доживет до этого? Не приведи бог!
      Всю ночь Христю будили тяжелые вздохи матери; не раз чудился ей и сдавленный плач.
      - Мама, вы плачете? - спрашивала дочь.
      И плач и вздохи на время замирали... Ветер покрывал их жалобным воем.
      2
      Недаром тосковала Приська, недаром ночи напролет не спала, то горько плача, то тяжело вздыхая: уже третий день миновал после Николы, а Пилипа все не было. Каждый день бегала она к Здорихе узнавать, не приехал ли Карпо. Пока его не было, надежда еще теплилась у нее в сердце, шевелилась в самой его глубине, согревала; но когда Карпо приехал и сказал, что Пилип, расторговавшись, ушел от него и что больше он с ним не встречался,- Приська вернулась домой ни жива ни мертва... У нее шумело в голове, звенело в ушах, в глазах стало темно... Она слова не смогла вымолвить; повалилась на постель и, как труп, пролежала до следующего дня.
      На другой день Приська пошла разузнавать по селу, кто вернулся домой, расспрашивать, не видали ли где-нибудь ее Пилипа. Кнур говорил, что видел его в шинке; Грицько Хоменко рассказывал, что он ходил в компании с Власом Загнибедой; Дмитро Шкарубкий уверял, что в самый Николин день видел, как Пилип выходил из города. "Куда это ты?" - спросил Дмитро. "Домой".- "Разве все распродал?" - "Все",- ответил Пилип и хлопнул рукой по карману. "А ничего, что метет?" - спросил Дмитро. "Это не про нас метет!" - ответил со смехом Пилип. "Про кого же?" - "Про тех, что в каретах ездят да холода боятся",- и со смехом ушел прочь.
      Кого больше ни спрашивала Приська, все отвечали, что в глаза не видали ее Пилипа; проклинали погоду, проклинали дорогу, забитую, заметенную снегом; зарекались и ездить в другой раз на эту ярмарку; рассказывали, что много народу замерзло; если кто ногу, руку или нос отморозил, это уж не в счет... Полиция и становые разъезжают повсюду, разбрасывают сугробы и откапывают замерзших... "Как дров, навалено их в полиции!" - прибавил Петро Усенко.
      Приська вернулась домой заплаканная, приунывшая. Христя тоже плачет; друг дружке слова не скажут. А тут еще Грицько наседает, каждый день приходит требовать подушное - вчера был и сегодня, смотришь, идет.
      - Откуда же мне взять? Видишь, Пилип не возвращается,- со слезами отвечает Приська.
      - Хлещет, наверно, горелку! - издевается Грицько.- Все уже вернулись, а его нет.
      - Может, никогда уж не вернется... - говорит Приська.
      - Черт его не возьмет! Такому ничего не сделается! - кричит Грицько; повернется к Христе да начнет еще ее донимать... все про хлопцев говорит. Христя знает, куда Грицько гнет, но молчит, чтобы еще больше не рассердить его.
      Грицько - богач, мироед: у него три пары волов, две лошади, целая сотня овец, два дома - один сдает, в другом сам живет с женой и неженатым сыном. Тихий у него сын Федор и собою хорош, трудолюбив, послушен; хмельного в рот не берет, по шинкам не таскается. Все бы хорошо, да... осенью Грицько сватал Федору Хиврю Рябченко, хоть и некрасивую, но богатую девку, а Федор уперся: "Ни за что на Хивре не женюсь".- А кого же тебе надо? Поповну, что ли?" - "Вот,- говорит Федор,- у Притыки девка хороша, Христя". Грицько так воззрился на сына, точно хотел пронзить его взглядом. "У Притыки?.. Хороша, что и говорить, да что дают за нею?" - грозно спросил он. И уж больше Федора не неволил.
      С той поры он никогда не упускал случая так ли, этак ли насолить Притыке. А Федор, как назло, все больше увивался за Христей; не она к нему, а он к ней липнет. Пошли по селу разговоры: приколдовала Христя Федора и смеется над ним. Услыхал об этом Грицько, еще пуще вздурился: изругал и чуть не избил Федора, Притыку грозился со всей семьей со свету сжить, а Христю с той поры как встретит, так и начнет за хлопцев срамить. Вот и сейчас: не одно жало вонзил он в ее и без того израненное сердце... Христя молчала. Да и что говорить? До хлопцев ли ей теперь, когда в хате такая беда? Уж Приська за нее заступилась.
      - Что это ты болтаешь, Грицько? - спросила она.- Как увидишь Христю, только у тебя и разговору, что про хлопцев...
      - А ты глядишь за своей дочкой? - грозно спросил Грицько.
      Сердце у матери защемило, заболело. И без того оно сжималось тяжелой тоской, а обидные эти слова будто шилом укололи его.
      - Ты уж лучше за своими детьми гляди, нечего тут чужих учить... - с обидой ответила она.
      - Нет, буду учить!.. Буду учить...- закричал Грицько.
      - Чему же ты будешь учить? Ты бы еще больше зеньки налил, еще бы не то увидел, - не выдержав, намекнула Приська на то, что Грицько пришел выпивши.
      - Ты мне это не говори... И ты колдунья, и твоя дочка колдунья! Вы только и знаете хлопцев заманивать да приколдовывать.
      - Каких хлопцев? - изумилась Приська.
      - Не знаешь? Святой прикидываешься? А кто моего Федора с ума свел? Кто его зельем поил да окуривал?.. Думаешь, не знаю? Молчи уж!
      И, сверкнув пронзительно глазами, он хлопнул дверью и вышел вон из хаты.
      Беда не ходит одна,- и без того огнем жжет, так нет же, еще припекает.
      - Что это, Христя, говорят? О ком это говорят? - вся в слезах, с укоризной обратилась Приська к дочери.
      Христя стояла как остолбенелая, полотно полотном. Ее испугал шум, который поднял Грицько, испугал его страшный взгляд, его крикливый голос. Она слова не смогла вымолвить - так и облилась слезами.
      - Так это правда?.. Правда?.. - кричала мать с такой мукой, словно сердце у нее разрывалось.
      - Мама, мама!.. Ни единого слова правды! - рыдая, ответила Христя.
      Приська не знала, чему верить, кого слушать. Мысли ее мешались, раздваивались: то слышалась ей страшная буря, чудилась метель, человеческий крик, замирающий в отдалении; вот она слышит голос Пилипа, видит, как он, беспомощный, зарывается окоченелой головой в снег... Сердце ее рвется пополам; но вот перед глазами Грицько, недавняя ссора, намеки на Христю... Бог знает! Разве дочка повинится матери?.. И сердце у нее не рвется уже, а замирает, перестает биться; что-то давит ей душу, черной пеленой застилает глаза. Господи, какая мука! какая лютая, тяжкая мука!
      Проходит короткий день, настает зимняя ночь, долгая ночь рождественского поста. Чего только за эту ночь не передумаешь? Какие мысли не пройдут в голове, в сердце? А ведь Приська за всю эту ночь ни на минуту сном не позабылась, как легла с вечера, так ночь напролет только и слышно было, как глубоко она вздыхает, как горько всхлипывает. Христя тоже долго не спала; она боялась утешать мать, как прошлой и позапрошлой ночью... Знал Грицько, когда отомстить ей... Жалости у него - ни капельки!.. Как теперь уверить мать, что она не виновата? Открыть ей все тайные разговоры с Федором? Какая же девушка вся откроется матери? Бывало, может, и такое, за что мать, дознавшись, оттаскала бы за косы; а не знает, и горя мало... Как же сказать матери, да еще теперь, когда сердце ее и так обливается кровью, когда она, провожая на ярмарку отца, в последний, может быть, раз, видела его, слышала его голос? Печаль и досада гнездились в душе Христи, терзали ей сердце; Христя молчала, прислушиваясь к безотрадным вздохам матери, она слышала, как из глаз матери капали слезы, как она их утирала. Молодой душе не выдержать долго такой тяжести, такого горя: она изнемогает под непосильным их бременем. Не выдержала и Христя; сон не сон, а какая-то усталость стала укачивать ее, смыкать заплаканные глаза.
      Христя проснулась чуть свет и удивилась, что мать еще не встала. То, бывало, когда Христя заспится, Приська всегда ее будит, а тут уж и свет серыми глазами в окна засматривает, а она все еще лежит на печи, не шелохнется. "Пускай уж поспит мать,- думает Христя.- Пускай отдохнет хоть немножко, пока я управлюсь". Христя ходила на цыпочках, чтобы не нарушить тишину, которая царила в хате; как назло солома шелестела, а то и просто трещала под ногами. Христя стала ступать еще осторожнее. Ей надо умыться, а воды в хате нет. Девушка, как кошка, прокралась в сени; когда она снова вернулась в хату, первое, что ей бросилось в глаза, была мать, которая успела уже подняться: в черном запечье между трубою и белой стеной маячила ее серая фигура... Нет, это не мать, не живой человек, это - выходец с того света. На костлявых плечах у нее сереет сорочка, широкая-преширокая, точно с чужого плеча; желтая, как у мертвеца, шея вытянулась так, что косточки светятся; щеки ввалились, стали совсем восковыми; глаза, красные, воспаленные, мерцают, как оловянные денежки, а под ними синие мешки... Сама печаль, само горе не смотрели бы так страшно, как смотрела в эту минуту Приська! Она дрожала всем телом, губы у нее трепетали, словно что-то шепча... Увидев мать, Христя едва не выронила кувшин.
      - Не вернулся?.. Нет его? - сморщившись, спросила Приська, словно прошелестела сухая трава. Она, видно, хотела плакать, но не могла; глаза у нее горели, пылали, но как ни мигала она опухшими веками,- ни одна слеза не показалась.
      В обед снова прется Грицько.
      - Господи, и чего его носит, этого дядьку! - сказала Христя, увидев Грицька.
      - Где мать? - спросил он, войдя в хату.
      - На печи,- ответила Христя. Приська так и не слезала с печи.
      - Чего лежишь? Вставай, собирайся в город за мужем! - начал он.
      - Чего я за ним пойду? Неужто сам не придет? - поднимаясь, простонала Приська.
      - Придет... Как раз... дожидайся... Замерз! - отрывисто закончил он.
      При этих словах Приське будто кто нож всадил в бок; она дернулась, рванулась... и точно окаменела - хоть бы слово вымолвила, хоть бы вздохнула! Только обезумевшими глазами уставилась на Грицька.
      Христя тоже глянула на него, посмотрела на мать, закрыла руками лицо, прижалась головой к печи...
      - О мой батенька, мой родненький! - крикнула она в беспамятстве и затряслась всем телом.
      У Грицька мороз пробежал по спине от крика Христи; но не такой он был человек, чтобы его можно было слезами разжалобить; он прошелся по хате и стал рассказывать:
      - Был это я в волости... носил подушное... При мне бумагу получили, объявить жене, детям или каким-нибудь родственникам, чтобы пришли в город опознать... Замерзшего нашли в снегу... Загнибеда как будто опознал... Так чтобы взяли похоронить, если хотят... Там около него и новые сапоги нашли и еще какие-то вещи... Из волости хотели за тобой нарочного посылать, да я сказал, что все равно буду на том краю, зайду и скажу.
      Закончив, Грицько посмотрел на Приську, потом перевел взгляд на Христю... Приська молчала, Христя голосила. Он снова прошелся по хате, раз, другой; снова поглядел на дочь и мать... Никто не угадал бы, что светилось в его глазах: радость ли, или тайная злоба. Лицо у него перекосилось... По хате разносились вопли Христи.
      - Вы ведь слышали? - глухо спросил он и, повернувшись, вышел вон. Вслед за ним, как живой укор, вырвался неистовый крик Христи и растаял на дворе. Грицько, вздрогнув, повернул на улицу.
      - Ой мамочка!.. Ой родненькая!..- кричала Христя, подходя к матери.Что нам теперь, бедным, делать?..
      Она глядела на мать заплаканными глазами, а мать на нее - сухими, пылающими, как огонь.
      - Ох ты, горе, горюшко! Ох ты, злая долюшка! - прижимаясь к матери, причитала Христя.
      Приська все глядела на нее безумными глазами и дрожала. И вдруг, словно треск раздался из-под земли, сдавленный, неясный звук... Страшный хриплый крик вырвался из груди Приськи, и она залилась безумными слезами... Прижавшись к Христе, она охватила руками ее голову и страшно-страшно завыла:
      - Моя доченька, моя голубушка, пропали мы навеки!
      На дворе насупилось; в хате потемнело. И в этой тьме, точно совы, перекликались дочь и мать. Тонкий и внятный крик дочери сливался с хриплым воем матери, разносился по хате, бился о стены, стлался понизу... Тоска и печаль глядели из темных углов.
      До самых сумерек голосили дочь и мать. Забыли и про обед, забыли про все на свете. Одарка Здориха, услышав со своего двора их страшные вопли, пришла узнать, что стряслось у них, и насилу добилась у Христи, что они плачут об отце. Она стала было утешать Приську, дескать, все это, может, неправда... чего только люди не наболтают,- но только еще больше растравила ее старое сердце, еще горше заставила плакать. Приська от слез слова вымолвить не может, только начнет говорить - и тут же зальется слезами. Грустная, невеселая, ушла Одарка домой.