И следующий: 10 мая нашей дивизии присвоено наименование "Севастопольская"!
      После бурного ликования слово взял замполит Иван Григорьевич Шевченко.
      - Дорогие гвардейцы! Сегодня, когда мы с гордостью празднуем освобождение крымской земли, когда город за городом, область за областью очищаются от фашистской нечисти, давайте окинем мысленным взором весь тот великий, трагичный и героический путь, который прошла наша армия, весь наш народ, чтобы прийти к этим славным победам...
      Несколько минут все стояли молча. Вспоминали неравные бои в жарком небе над Одессой и Севастополем, штурмовку бесконечных вражеских колонн в пыльных степях Приазовья, Кубани и Дона, на подступах к Новороссийску, Тамани, Керчи... Известие о первой большой победе в битве под Москвой, восхищение несгибаемой стойкостью Ленинграда... Сталинградская битва, разгром фашистских полчищ под Курском и Орлом, великий перелом...
      - Крымская операция продолжалась тридцать пять суток, - продолжил свою речь Иван Григорьевич, - штурм Севастополя длился пять дней! Это ли не свидетельство нашей возросшей силы, беззаветной доблести советских воинов, их умения бить врага? В результате этой блестяще проведенной операции наголову разгромлена огромная 17-я армия противника, потери врага на суше составили сто тысяч человек убитыми, ранеными и пленными, вся его техника оказалась захваченной нашими войсками, в воздушных боях и на земле уничтожено очень много самолетов... Огромны потери противника на море. Я не могу сейчас назвать точных цифр...
      Цифры мы узнали позже. И хотя каждый из нас повидал собственными глазами и тонущие вражеские корабли, и сотни барахтающихся вокруг них гитлеровцев, они, эти цифры, показались почти невероятными. За месяц боевых действий моряками и летчиками Черноморского флота было уничтожено свыше ста вражеских кораблей и судов и около шестидесяти выведено из строя. В оперативной сводке штаба 17-й немецкой армии No 2346 от 13 мая 1944 года сообщалось, что только в период с 3 по 13.5.44 года сорок две тысячи вражеских солдат и офицеров потонули или пропали без вести во время эвакуации морским путем.
      Колоссальные потери, особенно на последнем этапе отступления, не могли не вызвать бурю негодования в гитлеровской ставке. Между командованием сухопутных войск и военно-морских сил вспыхнула позорная перепалка. Вермахт обвинял флот в неоперативности и чуть ли не в трусости, адмиралы оправдывались бездарностью генералов, не сумевших удержать позиции в течение установленного срока.
      Вряд ли Гитлеру и его многоопытным генштабистам удалось разобраться в этом споре, единственным объективным содержанием которого могло быть признание полной несостоятельности германской военной машины перед лицом неуклонно возрастающей мощи советских вооруженных сил. Как на суше, так и на море. И в воздухе - над сушей И над морем. Полного превосходства советской военной мысли, организаторских способностей военачальников, отваги и умения рядовых командиров и бойцов. Морально-политического превосходства советского воина, что в конечном счете и должно было привести к окончательному краху бесчеловечного гитлеровского рейха.
      Это было уже очевидным.
      Три года войны оставались у нас позади. Впереди... Мы еще не знали. Но знали твердо: победа будет за нами, победа не так уж и далека...
       
      ГВАРДЕЙСКИЙ ХАРАКТЕР. К портретам друзей
      Пятый боевой...
      По-разному складываются судьбы у людей на войне. Даже и у героев. Одни делают по двести боевых вылетов - у истребителей бывало и по пятьсот, заслуживают славу, награды. Другие...
      Капитан Панин прибыл к нам с Тихоокеанского флота в октябре сорок третьего. Боевого опыта не имел. А летный - богатейший. Был назначен заместителем командира третьей эскадрильи. На Тихом был комэском, его ученики воевали на всех морях, попадали и в наш полк и выгодно отличались от других новичков, пилотировали машину отлично.
      Поэтому Панину и пришлось загорать в тылу целых два с половиной года.
      - Что ж, придется вас догонять, - сказал он спокойно, давно уже, видимо, приучив себя к этой мысли.
      Мы были знакомы, на Тихом служили в одном полку, Михаил Федорович уже и тогда был комэском. При первой же встрече принялся расспрашивать о новинках в тактике "мессеров", "фокке-вульфов". Я, конечно, смущался. Панин - ничуть.
      - Возьмешь меня с собой на торпедный? Я у начальства похлопочу. Скажу, поучиться хочу.
      Прямо так. А и здесь ведь по должности выше, хоть и в другой эскадрилье.
      Смущаюсь опять. Что тут скажешь? Возьму, Михаил Федорович? Когда я ему чуть не в сыновья гожусь.
      А и не нужно было смущаться. Просто чуточку быть поумней. Видеть не только себя и своих одногодков, но постараться проникнуть и в душу таких вот людей. Что терпеливо могут тянуть свою лямку на Тихом, раз так приказано и так осознано, а после проситься в стажеры к своим же ученикам.
      Но до этого было тогда мне еще далеко. Обратил только внимание невозможно было не обратить, - что его сразу в полку полюбили. Хоть был и немногословен, на вид даже чуть суров. Твердый, проницательный взгляд глубоко посаженных глаз, твердые складки от губ к носу...
      Близко сойтись нам не довелось. Но как-то, сидя со мной на дежурстве, Панин вслух вспомнил о трех сыновьях, оставшихся в военном городке на Тихом. "Как там моя Саша справляется с этими разбойниками..."
      И на минуту стал вовсе другим. Так же вот потеплел, когда речь случайно зашла о защитниках Тулы - на дежурстве куда она не зайдет. "Молодцы земляки!"
      В Туле он был рабочим. Затем - техник-текстильщик. С двадцать восьмого года коммунист. В тридцать первом по спецнабору попал в летную школу. Затем строевая часть. Много летал, целеустремленно учился. Выдвинули на политрука эскадрильи. Отказываться не стал. Просто старался летать ровно столько, сколько летал и не будучи политруком. Политработу направлял на выполнение указаний партии по овладению новой боевой техникой и оружием, на укрепление дисциплины и поддержание бдительности: в воздухе пахло порохом.
      Но и эти скудные сведения дошли до меня уже после. Многое поздно доходит до нас...
      На дежурстве мы сидели 24 октября. Солнце еще не вышло из-за горизонта, когда прибыли на стоянку. Вокруг машин сновали техники со своими командами, готовили самолеты. Подготовили, сдали. Потекло время. Тягучее, как смола. На дежурстве минута кажется часом.
      Вместо заболевшего Прилуцкого ко мне назначили штурманом Сашу Касаткина. С ним мы и раньше летали, парень толковый, давно уже вышел из "молодых".
      Ждать, впрочем, пришлось недолго. Вызвали на КП. В районе Одессы обнаружены корабли противника, двум экипажам торпедоносцев нанести по ним удар. Ведущий...
      Без слов ясно. Но тут уж не до смущении. У Панина это второй боевой вылет, у меня - сто сорок второй.
      - Задание понятно, Михаил Федорович?
      - Понятно.
      - Держаться за мной. Летим без прикрытия. Повторять все мои маневры.
      Опробовав моторы и выходя на взлет, ловлю себя на странном ощущении будто сам лечу на торпедный удар впервые в жизни. Контролирую движения, излишне прислушиваюсь к работе моторов...
      Ничего, это полезно. Не надо только волноваться, как в первый раз.
      То же самое и в полете. Все воспринимается как бы за двоих. И с двойной ясностью, яркостью каждой детали. Тяну рукоять уборки шасси и будто вижу поджимающиеся, как птичьи лапы, колесные стойки...
      До цели лететь три часа. Низкая облачность, ограниченная видимость. Идти на малой высоте - значит вымотаться еще до удара. Решаю уйти за облака. В кабине становится сумеречно, пилотирую по приборам. Выровнявшись на свет, оглядываюсь. Панина учить слепому полету... Смешно!
      Немного беспокоюсь за штурмана: все-таки не свой. В полку год с лишним, прибыл из училища. Успел заслужить надежную репутацию. Когда мы с ним летали? В начале этого месяца. Тогда репутацию подтвердил...
      - Сколько до цели, Саша?
      - Два часа пятнадцать минут, командир. Рановато с такой точностью отвечать. Впрочем, и спрашивать рановато. Смотрю, как скользят две крылатые тени по снежно-белой облачной равнине - ведомый держится, как на твердом буксире. Что он там думает, интересно, сейчас? Два часа - и атака. Прорыв сквозь заслон разрывов, потом "эрликоны", пулеметы, огненная карусель... Одесса, не шутка! И весь огонь - по двум самолетам. Не много ли? Кто-то из двух, может быть... может, и оба...
      И вдруг становится ясно, что Панин об этом не думает. Вовсе! О чем угодно, но не о том. Да, вот о чем - как вернее зайти в атаку, если с обоих бортов, а если парой...
      Именно вот об этом. И подсмотреть мой заход и потом выход, прямо на корабли, самый, по-моему, безопасный...
      И сразу становится необыкновенно покойно. Зайдем, прорвемся, не первый раз. И ничто не заставит сойти с боевого курса. Будь, что будет...
      Вспоминаю о письме, полученном перед вылетом. Что там пишет Тамара? Прошлое письмо получил, точно помню, восьмого. Хорошее было письмо...
      Да, главное - донести торпеду до цели. Точно на заданной скорости, высоте. На разрывы и трассы не обращать внимания. Только на водяные столбы. Эти султаны от рвущихся в воде снарядов тверже гранита, если идешь на полной скорости. Лететь чуть выше. Сбить наводку орудий маневром. Лечь на боевой и с самой близкой дистанции послать в цель торпеду...
      И вот уже нетерпение. Хорошее чувство, признак готовности. Сколько еще лететь?
      На борту размеренный ритм, экипаж в работе. Вслушивается в эфир Николай Панов, одновременно наблюдая за воздухом из своей башенки. Зорко просматривает заднюю полусферу Саша Жуковец. Оба молчат, значит все в порядке. Сквозь прорезь кабины виден Касаткин. Спокоен, деловит. Через каждые пять минут прикладывает линейку к карте, следит за направлением.
      - Пять градусов влево, командир.
      - Есть, пять влево.
      Хороший вырабатывается штурман, С первых дней все приглядывался к ветеранам. Такие мастера как Шильченко, Кравченко, Аглотков вызывали в нем восхищение, желание подражать. А на первых порах это главное.
      - Подходим к району цели, командир, - голос лишь чуть напряженней.
      Начинаем снижаться. Пробиваем облака, под нами чистая синева. Море спокойно, видимость хорошая. Если б еще пониже облачность...
      - Конвой, командир!
      Дымы, затем силуэты. Подаю сигнал ведомому: "Разворот на цель. Перестроиться в боевой порядок!" Панин увеличивает обороты, плавно заходит справа. Все точнень-ко, как в кино. По бортам кораблей - моментальные вспышки, будто и в самом деле фотографируют.
      - Штурман, состав!
      - В окружении пяти сторожевых катеров... неопределенное что-то, командир...
      Вот именно. Ни транспорт, ни танкер. Однако сидит по ватерлинию.
      - Выходим на него!
      Шквал огня. Маневрирую. Панин - как припаянный. Ну держись, стажер...
      - На боевом!
      Не выпускаю из поля зрения черную коробку. Высота, скорость заморожены. Никаких маневров! Вот они, султаны, всплески... Нарочно бьют с недолетом по воде - лучшей стены на пути не поставишь. Не достают, только брызги хлещут машине в брюхо, правильно взял высоту... Разрывы справа, слева... Ну, штурман...
      - Сброс!
      - Торпеда пошла хорошо! - четкий доклад Панова. - Ведомый сбросил!
      - Приводнилась нормально! - звонко кричит Жуковец. - Стабилизатор сорван... Хорошо идет!
      - Молодец, Саша! - это штурману. Прежде времени, конечно. Правильно приводнить торпеду - большое дело, но если мимо...
      Лечу на корабли. Сманеврируешь - как раз и подставишь себя под фронтальный огонь всех орудий и пулеметов. Сектора газа - до защелки. Подскок. Внизу мелькают палубы. Касаткин, Панов, Жуковец лупят по ним из пулеметов.
      Все! Проскочили. Кой к черту все, главное, как торпеда...
      - Попали! Цель! - в один голос стрелки. Черный клуб дыма закрыл транспорт. Захожу сбоку, чтоб убедиться. Посудина разломилась надвое, обе половины, накренившись, оседают в воду. Вот теперь все, порядок!
      - Командир, даю курс...
      - Молодец, Касаткин!
      - Так это ж вы, командир.
      - Ладно, не скромничай! Как там ведомый?
      - Как припаянный, командир!
      Во, то же самое и сравнение. Ловлю себя на мысли, что весь полет смотрел на себя его глазами. Светлыми, глубоко посаженными, с оценивающей приглядкой...
      На земле нас поздравили командир полка и замполит. Передали благодарность командира дивизии полковника Токарева.
      После всех подошел Панин.
      - Спасибо, Василий!
      - Вам спасибо, Михаил Федорович!
      - Мне-то за что? Ваша торпеда попала.
      - Ну, это точно не известно. Но... дело не в том... В чем - объяснить не сумел. Но, кажется, и не надо было никаких объяснений.
      Обе машины имели много пробоин. Но по сравнению с потопленным судном это были пустяки.
      4 ноября Панин выполнял свой третий боевой вылет - на "свободную охоту". В районе мыса Тарханкут его перехватили и атаковали два Me-109. Стрелки старший сержант Петр Шибаев и сержант Григорий Суханов отбивались изо всех сил. В разгаре боя крупнокалиберный пулемет вдруг смолк.
      - Что там, Шибаев? - не повышая голоса, спросил Панин. - Заклинило, командир...
      - Перекос? Выбивай патрон, я пока сманеврирую... Суханов, держи их в своей полусфере!
      - Влево разверните, командир... Вон он, гад!.. Сзади вырастал силуэт длиннокрылого "мессера". Суханов бил. Панин маневрировал, то и дело оглядываясь. Шибаев выдергивал ленту из магазина...
      - Скоро там, Петр? - не выдержал штурман Глеб Купенко.
      - Спокойно, спокойно... Не торопитесь, Шибаев. Уверенный голос командира успокоил радиста. Он вставил ленту. Стервятник уже закрыл всю прорезь прицела. Петр нажал на спуск, длинная очередь перехлестнула тело "мессера". Он потянулся вверх, насколько хватило силы мотора, перевернулся мертвой петлей и рухнул в море.
      Второй зашел в атаку лишь для формы. Огонь открыл издали, вреда причинить не мог. Развернувшись, ушел в сторону Евпатории.
      - Поздравляю, Петр, - тепло, но сдержанно прозвучал в наушниках голос Панина. - Как себя чувствуешь?
      - Спасибо, командир! Аж пот прошиб с этой лентой...
      - Надо думать, не только тебя. В следующий раз лучше будешь готовить боеприпасы. Штурман, вы кажется, забыли дать курс...
      Так вот, дословно, рассказали мне об этом полете члены экипажа Михаила Федоровича. И я нисколько не удивился, что так. Просто отметил: рождается стиль. Каков командир, таков и экипаж - это давно уже стало к полку поговоркой.
      Много лет прошло с тех пор. Но все, кто был участником того боевого вылета и остался в живых, помнят о подвиге экипажа Панина.
      В одиннадцать часов 15 ноября 1943 года группе торпедоносцев была поставлена задача нанести удар по вражескому конвою в западной части Черного моря. Судя по сильному прикрытию транспортов, воздушные разведчики предполагали, что гитлеровцы перевозят важные грузы. Вероятнее всего подкрепления своим войскам, блокированным в Крыму.
      Погода стояла крайне неблагоприятная: низкая облачность, дождь, порывистый ветер. Командование отобрало семь экипажей, подготовленных к действиям в сложных метеоусловиях. Как опытный пилот, в группу был включен и Панин. Это был пятый его боевой вылет. Семерку возглавлял замкомэск Евгений Лобанов, в звене с ним летели Валерий Федоров и Николай Синицын. Остальную четверку было поручено вести мне.
      До цели более трех часов. Шли под облаками на высоте сто - двести метров, ориентируясь только по курсу и времени. С половины маршрута вынужден был возвратиться на свой аэродром один из моих ведомых, Николай Новиков: обнаружились перебои в работе мотора. Со мной остались Панин и Пресич. Чем дальше уходили мы от своих берегов, тем хуже становилась погода. Десятибалльная облачность на высоте шестьдесят - семьдесят метров, дождь заливает остекление кабины. Панин летел рядом со мной, демонстрируя завидную выдержку и умение безукоризненно держаться в строю в этих сложных условиях.
      Обнаружить конвой в открытом море при такой видимости - дело чрезвычайно трудное. Экипажи уже потеряли надежду, когда Прилуцкий доложил:
      - Слева группа кораблей!
      Я немедленно довернул влево, не надеясь увидеть цель сразу: об остроте зрения моего штурмана, особенно в темноте, в полку ходили легенды. Спустя минуту убедился: "кошачьи" глаза Николая не подводят его и днем.
      - Панов! Срочно передай ведущему - конвой слева.
      В эфир полетело оповещение. Лобанов тотчас отвернул машину, его маневр повторили все летчики группы. По направлению полета поняли: ведущий делает вид, что кораблей мы не заметили.
      Оказавшись вне видимости конвоя, Евгений сделал большую дугу и подошел к цели с юга. Маневр был удачным, гитлеровские моряки открыли огонь не более чем за минуту до выхода группы в атаку.
      Но что это была за минута! Эскадренный миноносец, два сторожевика и тральщик обрушили на шестерку торпедоносцев ливень огня. С эсминца палили не только зенитки, но и крупнокалиберные морские орудия. Водяные столбы от разрывов вставали перед машинами, всплески хлестали их снизу. Сверху давили два огромных четырехмоторных "Гамбурга", поливали из пулеметов, сбрасывали по курсу противолодочные бомбы, султаны от которых вздымались еще выше...
      Торпедоносцы летели фронтом, на высоте тридцать метров, вся группа атаковала головной транспорт, грузно осевший в воде. Панин шел рядом со мной. Мы уже были на боевом курсе, до сброса торпед оставались считанные секунды, когда я почувствовал беду. Не спуская глаз с цели, боковым зрением увидел вихрь пламени слева.
      Огнем был охвачен самолет Панина. Но продолжал лететь. Он был управляем и не сходил с боевого курса. До цели оставалось не более пятисот метров, экипажи сбрасывали торпеды, сбросили мы...
      Сбросил и Панин. И сразу довернул на сверкающий вспышками выстрелов вражеский эсминец...
      Нетрудно представить, что чувствовали гитлеровские моряки в эту минуту. Мне показалось, что их огонь разом стих. Может быть, так и было. Все пушки и пулеметы лихорадочно доворачивали на огромный пылающий факел, неотвратимо несшийся на них...
      Торпедоносец взорвался в воздухе, не долетев до эсминца ста метров. Мы перескочили через фашистские корабли...
      Транспорт водоизмещением около четырех тысяч тонн, атакованный нашей тройкой, разломился на части и скрылся в пучине моря. Но сам я этого не видел. Это мне передали потом. А в те минуты был ослеплен взрывом. Ослеплен и оглушен. Даже не слышал доклада о поражении цели, хоть, несомненно, стрелки доложили.
      И весь обратный путь пролетел как во сне. Держал курс, высоту, машинально выполняя команды штурмана. Иногда оглядывался влево, будто не веря в свершившееся, ожидая увидеть там "как припаянную" машину...
      Их было четверо: коммунисты Михаил Федорович Панин, Глеб Михайлович Купенко и комсомольцы Петр Леонидович Шибаев и Григорий Фролович Суханов.
      Экипаж, обретший свой боевой стиль за неполные пять совместных вылетов...
       
      Командир "счастливой девятки"
      Этот Ил-4 - единственный в полку - прослужил в нем со дня поступления на вооружение до Победы. А затем, украшенный шестью звездами и двадцатью пятью силуэтами кораблей - символами "личных" побед его в воздухе и на море, - стал на выставке победоносного оружия, организованной в 1945 году в Симферополе, как вечно живой экспонат.
      За двадцать восемь месяцев боевой жизни этого самолета на нем было заменено тридцать семь моторов. Менялись узлы, механизмы, приборы, части. Менялась обшивка, лист за листом...
      Неизменно бессменным оставался лишь его бортовой номер.
      Почти бессменным - его экипаж. Командир - Александр Иванович Жесткое. Штурман - Иван Григорьевич Локтюхин. Воздушный стрелок-радист - Андрей Васильевич Засула. (Впоследствии - Иван Васильевич Чумичев). Воздушный стрелок - Иван Тарасович Атарщиков. Воинские звания? Тоже менялись. Не как моторы, конечно. Пореже, куда. Жесткое - вначале младший лейтенант, к концу войны старший. Локтюхин - сержант, в конце лейтенант. Атарщиков с Чумичевым прибавили на погонах по паре лычек. Засула успел лишь одну.
      Так же примерно и с должностями. Командир экипажа - командир звена. Соответственно тоже и штурман. Стрелки - так стрелками и остаются, будь машина хоть во главе полка, разве что еще зорче обязаны глядеть в оба.
      Своя логика у войны- Своя, можно сказать, справедливость. Не всегда поднимается вверх тот, кто больше несет. Другой столько возьмет, что и некем его заменить, на его-то месте.
      Жестков на своем скромном месте был незаменим всю войну.
      Потому что сам себе сотворил это место. А значит, и наилучшим образом соответствовать ему мог.
      То есть место такое нашлось бы, пожалуйста, и еще. Лишь бы только еще человек на него нашелся.
      Много отличных летчиков довелось мне узнать за войну. Кто-то в чем-то, возможно, бывал и искусней Жесткова. Но безотказнее? Нет, не встречал.
      Командир - в идеале - как в зеркале, отражен в экипаже. В летном, в первую очередь, боевом. Если еще и в техническом - это уже идеал идеалов.
      Кораблики, звездочки на фюзеляже действующего экспоната - результат, главным образом, первого отражения. Самим же существованием в живом виде экспонат больше обязан второму.
      Главным образом, меньше - больше... И еще - с оговорками в адрес судьбы. Но это уж тонкости, речь теперь не об этом.
      Техник самолета Григорий Михайлович Гармаш, механик Николай Гаврилович Воротников, моторист Иван Нефедович Хлызов... Вот их безотказные руки сменили на экспонате все эти моторы, числом тридцать семь. И гору приборов. Частей. Механизмов. И чуть ли не все из обшивки дюралевые листы. Меняли, чинили, латали, меняли, опять чинили. С неба встречали машину - не примут в утиль. А через день она снова взлетала - живая и не калека. Та же "девятка" Жесткова, все та, все она.
      Вот уж, действительно, птица-феникс! Если бы не родилась легенда бог знает где и когда, то все равно бы родилась на нашем аэродроме.
      Однако продолжим о месте. О месте Жесткова в боевой деятельности полка.
      Ну вот хотя бы по виду работы. Торпедирование и бомбардировка вражеских кораблей в открытом море и в базах, постановка минных заграждений на морских коммуникациях и речных, штурмовка живой силы и техники в походных колоннах и в боевых порядках, бомбовые удары по железнодорожным узлам, эшелонам, аэродромам, артиллерийским позициям, переправам, мостам, "свободная охота" в качестве бомбардировщика, торпедоносца, штурмовика, воздушная разведка, доставка грузов партизанам, сбрасывание разведчиков в тыл врага... То есть все, что возможно? И несколько больше. Если что и забыто - ну как же, конечно же, и оно!
      Это - по виду. А по характеру, что ли... Место Жесткова - где нужен Жестков. Где ожидается непроходимый зенитный огонь, встреча с "мессерами", изнурительный поиск, скверная видимость, грозовой фронт, где требуются внезапность и дерзость, хладнокровие и умение, терпение и настойчивость, куда летали и не долетали, где бомбили и не разбомбили, атаковали и промахнулись или и вовсе торпеды обратно домой привезли.
      Так что ж это за богатырь такой - летчик Жестков? И что у него за ребята?
      Ребята как ребята. И сам из себя не ахти. Скромный парнишка, вперед других не лезет, ждет, когда вспомнят. А вспоминают всегда почему-то о нем. Роста не скажешь - высокого, среднего телосложения, лицом не моложе едва ли нас всех из-за "зачеса" от самого лба, что никак лечь по моде не соглашался. На половинку швабры скорее согласен был походить. Может быть, от упрямости этого "бокса" и взгляд у Жесткова, вот именно, жестче казался, чем бы мог быть без него.
      И вообще-то, о богатырстве. Были у нас в полном смысле богатыри. Не по фигуре одной и мускулатуре. По двести вылетов в первой еще половине войны за плечами имели, кой-кто и больше двухсот, боевых. И продолжали и дальше, без перерыва, кто ж на усталость пожалуется на войне. И все равно их сменяли, как только случалась возможность и если вовремя успевали заметить - пора. Если же нет...
      Разные после находят причины для катастроф и аварий, на то и комиссии, авторитетные заключения, подробный анализ инструкций и отклонений от них. И вот же, пожалуйста, как на ладони причина! А для причины причину искать... Ну, это, знаете, уже роскошь, как-нибудь после войны. И только ребята, друзья нарушителя правил, все со вниманием выслушав и учтя, тоже задним числом с удивлением обронят за перекуром: "Черт его знает! Ведь видно же было, залетался Борис..."
      Вот в этом смысле Жестков - богатырь из богатырей!
      Простой крестьянский паренек со Смоленщины, обычный путь в небо: мальчишечья увлеченность подвигами первых героев авиации, областной аэроклуб...
      Областной! Сапог не было в школу ходить и в своей-то деревне.
      Отсюда упорство. Или наоборот: путь этот "обычный" как результат упорства? Впрочем, и то и другое, наверно, - счастливое совпадение, как в таких случаях говорят.
      В небе войны - с первых дней. На Балтике летал больше над сушей, ходил на бомбежки вражеских полчищ, прущих безудержно на Ленинград. В сентябре перевели на Черноморский. С ходу включился и тут, принялся завоевывать "свое место" над морем.
      ...Немецко-фашистские войска ворвались в Крым. Получено приказание нанести удар по скоплению живой силы и техники. Командир полка майор Николай Александрович Токарев коротко добавил: нужно поспешить!
      Поднявшись в воздух, три звена тяжелых бомбардировщиков быстро собрались в группу. Рядом с Жестковым - лейтенанты Федор Клименко и Виктор Беликов надежнейшие летчики полка. Под крылом проплыли поля Кубани, Керченский пролив.
      Чтобы ввести противника в заблуждение, ведущий группы майор Иван Арсеньев круто повернул к Арабатской стрелке. Пройдя над степью, вновь развернулся на цель - уже с северо-западного направления.
      Расчет оправдался, появление бомбардировщиков оказалось для врага неожиданным. Гитлеровцы переправляли через горную речушку Биюк-Кара-Су большую колонну автомашин и пехоты, скопились в лощине. Последовала команда изменить боевой порядок. На удар зашли звеньями, разомкнутым строем. Противник не успел организовать огонь. Разрывы плотно накрыли цель, все потонуло в клубах дыма и пыли. Когда видимость чуть улучшилась, прошлись по остаткам колонны на бреющем. Штурманы и стрелки азартно поливали из пулеметов мечущихся среди чадных костров гитлеровцев. Расположенные по склонам гор зенитки открыли сильный огонь. Один снаряд попал в воздушную систему машины Жесткова, шасси вывалилось из моторных гондол. Самолет загорелся, скорость упала. Экипаж остался в одиночестве, группа уходила в сторону моря...
      Вдобавок ко всему доклад стрелка-радиста:
      - Командир, нас догоняют "мессеры"!
      - Приготовиться к бою! - дал команду Жестков. - Засула, командуйте маневрированием!
      Бой был тяжелый. Летчик выжимал из подбитой машины все. Скрипел металл, деформировалась обшивка...
      Один из гитлеровцев поспешил: взяло верх нетерпение записать победу на свой счет. Сблизился до предела.
      - Командир, чуть левей! - крикнул Засула.
      Прогрохотала длинная очередь крупнокалиберного. Фашист перевернулся, вошел в крутое пике и врезался в гору.
      Это и решило исход боя. Оставшиеся два "мессера" со снижением ушли на запад. То ли решили не рисковать, потеряв своего командира, то ли израсходовали запас горючего.
      Жестков довел горящий самолет до своих, посадил в поле. Выскочивший экипаж вступил в схватку с огнем. Сбросив регланы и не обращая внимания на ожоги, сумели сбить пламя. Осмотрели машину. Хвостовое оперение изрешечено, обшивка обгорела, в фюзеляже зияют две огромные пробоины...
      Тут показал свой характер техник Григорий Гармаш. Через несколько дней самолет был в строю.
      Экипаж - тоже.
      ...Приказание уничтожить колонну пехоты, артиллерии и танков, двигающуюся по шоссе в направлении на Старый Крым. Жестков назначен ведущим левого звена девятки. Летели на бреющем: в воздухе сновали "мессершмитты". Перед целью перешли в набор, на боевой курс легли на высоте шестьсот. Немцы успели открыть ураганный огонь. Никто не вильнул на курсе. Первые бомбы разгромили голову колонны, образовав на дороге пробку. Остальные довершили дело. В заключение девятка перестроилась в цепочку и прочесала шоссе пулеметным огнем.
      И вновь пострадала машина Жесткова. Осколки снаряда попали в мотор, он оказался заклиненным. На такой высоте это грозило почти неминуемой катастрофой. Выручило хладнокровие пилота. Жестков уверенно удержал машину от сваливания на крыло, избежал столкновения с землей, использовав рельеф местности. Затем сумел даже набрать высоту. Борьба за жизнь экипажа и самолета продолжалась около часа. Самообладание командира передалось молодому штурману Ивану Локтюхину. Искусно обходя холмы и горы, тяжелораненая машина в одиночку пробиралась к востоку. Благополучно перевалила передний край, совершила посадку на берегу Кубани...
      С тех пор прошло два года.
      Не стану перечислять, кто остался в полку из вступивших в войну в сорок первом. О погибших, понятно, здесь речи нет. Но и почти все оставшиеся в живых - а были среди них богатыри, повторяю, - успели смениться, улетели на Тихий океан делиться боевым опытом. А кто и остался, так все же имел перерывы: ранение, отпуск, командировка за самолетами в тыл, приглашение "погостить" у милейшего доктора Челушкина, поиграть в шахматы, послушать его интереснейшие рассказы и, между делом, проверить свою "матчасть"...
      Жестков летал бессменно. И эти два года, и после - считай, до конца войны. В любое время года и суток, на любое задание и цель, с любым вооружением или грузом. В любую погоду - лишь бы разрешили взлет. Все на той же счастливой своей "девятке" и с тем же все экипажем, таким же надежным и безотказным, как и она. Сменился за это время один лишь стрелок-радист - о нем расскажу после.
      Были в полку и стабильные экипажи. Слетанные, дружные - не разольешь водой. К ребятам Жесткова присказка эта как-то не подходила. Что-то в ней было чуть ли и даже не оскорбительное для них. А зачем разливать, в самом деле?