У-123 вышла в море, едва забрезжил рассвет. Правда, о свете вообще говорить не приходилось, поскольку над морем стоял густой, непроглядный туман. Видимость? Едва на сотню метров.
      Фон Лютгенфельс стоял на мостике, защищенный от сырого холодного ветра башней подводной лодки. Вортник шинели поднят, руки в карманах; висящий на груди бинокль пока бесполезен. Разве что приблизит молочную стену, которая окружает подводную лодку со всех сторон.
      Лютгенфельс недоволен. День, который должен был для него начаться фанфарами солнечных лучей, не обещает ничего, кроме разочарования. Только особое везение подсунет добычу под самый нос подводной лодки! Почти полная безопасность, которую наступающий день сулит его экипажу, не может уравновесить теневые стороны складывающейся обстановки.
      Фон Лютгенфельс места себе не находит, до того ему хочется совершить что-нибудь необычайное, исключительное! Именно теперь. Если быть искренним перед самим собой — ах, как это его не бесит, но он не может не признать: разве в этом идиоте, в этом… Шенбеке дело… неужели ради него нужно проверять себя? Свое мужество?! Да это же сущая бессмыслица!! Скорее… да, так оно и есть: просто после чиновничьего безделья в Киле ему необходимо размяться, честно повоевать. Так! А если притом он хочет и чем-то отличиться, то лишь чтобы доказать свою активность, доказать исключительно самому себе… А теперь довольно: он мужчина и должен совершить мужское дело, каковым была и остается борьба. Борьба и победа.
      Туман равнодушно ползет вместе с подводной лодкой. От этого кажется, будто она стоит на месте. Там, где море соприкасается с туманом, границы обеих стихий без перехода взаимопроникают.
      Мужчине на капитанском мостике чудится, словно туман поглотил и время…
 
      Дональду Гарвею туман тоже не по душе. Хоть в Лондоне Дональд к нему и привык, даже к более густому, но там все же из него временами выступают какие-нибудь предметы, за которые можно зацепиться глазом: угол дома, дерево… Черт возьми, как только моряки разбираются в этакой безбрежной прачечной? Гарвея охватывает такое чувство, точно корабль плывет из никуда в никуда. Однако моряков все это явно не волнует.
      Гарвей отыскал матроса постарше, который неподалеку от него прочищал палубные стоки. Разговор, естественно, завязала предложенная сигарета, затем последовал вопрос о погоде. Но колесить вокруг да около не было нужды, матрос точно знал, что в таких случаях беспокоит людей с суши: нет, туман вовсе не мешает, этот путь мы знаем, как свои пять пальцев. Неприятельские военные корабли? Здесь? Не приходится принимать в расчет. Отсюда ни один бы не вернулся.
      А дирижабли?
      Те долетались. Полгода назад еще так-сяк, но с ними мы уже справились.
      Подводные лодки?
      Тем сюда неохота соваться. Тут для них слишком много гончих псов. Я имею в виду торпедные катера.
      Те стерегут канал с обеих сторон.
      Так что, пожалуй, и это исключено…
      Исключено — не исключено, какая разница: когда-нибудь все там будем.
      Матрос выплюнул окурок в воду и взялся за прерванную работу.
 
      У-123 уже более часа двигалась вместе с окружающим ее туманом. Командир трижды спускался в ее утробу и трижды возвращался наверх, не зная, как убить время. Из-за неоправдавшихся надежд оно тянулось во много раз медленнее. Внизу делать было нечего, каждому члену команды его задача была давно и совершенно ясна — держать курс, контролировать дизельные моторы, одновременно заряжающие аккумуляторы, ибо подводная лодка все еще шла на поверхности: ни за чем не надо было следить, никаких новых приказов не нужно было отдавать. А наверху? Ничуть не лучше. С биноклем, без бинокля — все то же однообразие.
      Но вдруг… это походило на какое-то чудо или скорее на театральный эффект: занавес тумана неожиданно стал подниматься. Расстояние между туманной завесой и гладью моря увеличивалось с поразительной быстротой.
      На всякий случай фон Лютгенфельс объявил боевую тревогу… Лодка сможет погрузиться в течение трех минут. Потом быстро поднялся на верхнюю площадку башни, чтобы, удобно опершись о перила, как следует осмотреть весь горизонт — участок за участком.
      Это было просто фантастично: там, где еще минуту назад чудилось, будто густая каша тумана задушила всякую жизнь, ее вдруг оказалось даже чересчур много. По правому борту в поле обзора бинокля появились две темные полоски, довольно быстро продвигавшиеся вперед на самом краю горизонта, хотя из-за большого расстояния и довольно трудно было определить, что это. Очевидно, две английские гончие. Увидим, какие у них намерения; а пока нужно по кругу обозреть в бинокль другие сектора… И снова на самой линии горизонта тонкая ленточка дыма, постепенно рассеивающегося вдали и наконец совсем скрывшегося из виду. Теперь скорее назад, вправо, к обоим торпедным катерам: они так же велики, вернее, так же малы, как и прежде. Значит, следуют тем же курсом, что их лодка, и потому их на время можно выкинуть из головы. Но там, на противоположной стороне… в самом деле, ошибиться тут невозможно! Средней величины пароход плывет через канал, словно на воскресной прогулке.
      Лютгенфельс на глаз определяет расстояние до корабля, примерный его курс и одновременно через мегафон отдает приказ к погружению лодки на глубину перископа. Потом еще раз бросает взгляд на невероятный подарок судьбы, самоуверенно продолжающий вдалеке свой путь; нет, это просто поразительно, такая счастливая случайность, и именно в тот момент, когда торпедные катера явно покидают охраняемую ими зону… Самое время! Офицер быстро покидает палубу и уже над самой поверхностью воды захлопывает за собой колпак, который с глухим стуком западает в прокладку люка.
 
      Гарвей прислушивается к мерному гулу пароходных машин; они гудят приглушенно и легонько сотрясают палубу под ногами. Это успокаивает как бесконечно повторяемое заверение, что все в порядке, что все трудятся на своих местах — поршни, тяги, коробки передач, зубчатые колеса в машинном отделении, громыхающие лопаты в руках кочегаров, потрескивание огня в топках, укрощенная сила стремящегося расшириться пара…
      Гарвей похлопывает поручень вдоль борта, точно шею коня; да этот корабль чем-то и напоминает большого коня, который несет его на своем крупе прямо к цели. Вся могучая сила, грохочущая в утробе парохода, теперь послушна его желаниям.
      Забыты недавнее беспокойство и нетерпение, ведь самые головокружительные мечты — возвращение домой, к Бетси — вверены этому морскому гиганту. Прежде мучительное волнение ныне сменилось сознанием счастливой уверенности. Последняя глухая щель между ожиданием и исполнением имеет особый привкус предчувствия, примерно как если мы держим в руке подарок, но должны еще развязать ленту и развернуть бумажную обертку. Но и то и другое — уже удовольствие.
      Найти пароход в зеркальце перископа было делом нетрудным. Теперь уточнить его курс и определить скорость. Бесчисленное множество раз отрепетированный тригонометрический метод. А когда и это было сделано, осталось придать собственной лодке такое направление, чтобы она под соответствующим углом и на соответствующую дистанцию приблизилась к цели. Математические таблицы скользили в пальцах Лютгенфельса, как игральные карты; теперь ему казалось, что он держит в руках самый крупный козырь. Остается еще передать приказания в машинное отделение. Наводчик и стрелок уже наготове.
      — Увеличить скорость — моторы на четыреста ампер!
      Напевное жужжание моторов забирает все выше.
      Лютгенфельс пока оставляет верхушку перископа над водой. Вокруг нее пенится мелкая рябь с низкими гребешками, скрывающими веерообразную бороздку, которую оставляет в волнах трубка перископа. Времени достаточно и для того, чтобы пунктуально выверить курс обоих судов — преследуемого и преследующего.
      Лютгенфельс диктует тоннаж преследуемого корабля, его характеристику: это пассажирский пароход, сейчас явно переправляющий солдат или военные грузы. Охранительное сопровождение в поле видимости не обнаружено. Причины? Второй офицер сообщает расстояние до английского берега. Очевидно, сторожевые суда уже сочли, что их задача выполнена. Лютгенфельс вспоминает два торпедных катера.
      Но теперь уже нельзя терять времени, не то еще попадем под обстрел дуврских батарей.
      — Полный вперед!
      Электротехник, не ожидая последующих приказов, быстро опускает перископ. Подводная лодка, руководимая одними цифровыми данными, рассекает глубинные воды.
      Так движутся они четыре минуты.
      А пока все застыли в ожидании: второй офицер над глубиномером, два матроса у рулей глубины, один — у стабилизатора.
      Нажав на кнопку ручных часов, Лютгенфельс включил секундную стрелку. Тонкую как волосок. Сейчас она начнет рывками продвигаться вперед, отсчитывая деления на циферблате.
      Гарвей не понимает, отчего вдруг мороз пробежал по его спине. Надо бы сойти вниз и выпить еще напоследок «корабельного чаю». До сих пор этот чай Гарвею нравился, но когда он представил себе, какой чай ждет его дома… А потом, до чего тяжело оторваться от поручней, когда знаешь, что вот-вот вдали покажутся белые дуврские скалы!
      Гарвей попытался насвистывать рефрен песенки, начинающейся с упоминания об этих скалах, но губы не слушались. Дональд понял, что они дрожат, и пробежавший по спине холодок — того же происхождения; да это и естественно — сейчас, когда цель действительно близка, его одолевало волнение, которое не подавишь ни волей, ни разумом, ни до недавнего времени тзк хорошо помогавшим сознанием счастливой уверенности.
      Лучше он пройдет на нос и будет пристально всматриваться в даль. Воздух был уже совсем ясный, лишь вдалеке к морской глади еще льнула полоса тумана. Или это берег?
      Английский берег!
 
      Четыре минуты истекли.
      — Выдвинуть перископ!
      — Убрать!
      Этот маневр будет повторяться каждую минуту — на пять секунд. Теперь уже нельзя рисковать.
      Подводная лодка — у борта парохода. Расстояние между ними идеально для выстрела: триста — триста пятьдесят метров…
      Еще минута, чтобы обогнать пароход и выгадать время для поворота перпендикулярно его курсу.
      — Выдвинуть перископ!
      — Назад!
      — Трижды с короткими интервалами!
      — Остановить машины!.. У штурвалов — повернуть налево! — Еще… еще… стоп! Штурвал на ноль!
      Подводная лодка замедляет ход, поворот еще притормозил ее движение. Теперь ее нос направлен прямо на трассу, где пройдет англичанин. Она медленно продвигается вперед, успокоенная, усмиренная.
      Нет, он не может ошибиться — Гарвей у поручней напряженно поднимается на цыпочки, ему кажется, будто в этот миг он становится выше ростом и что-то тянет его вверх.
      Да, вдали Дувр, белые скалы, а в центре — острие утеса, на котором стоит замок.
      Наконец-то!
 
      — Приготовиться к залпу!
      — Торпеда готова!
      — Освободить тормоза! Перископ наверх!
      В зеркальце перископа — чистое морское пространство. Теперь Лютгенфельс начнет поворачивать тубу перископа — деление за делением — влево…
      Вот оно!
      В кружок зеркала медленно вползает нос английского судна.
      Лютгенфельс следит, чтобы ось перископа совпала с осью подводной лодки.
      Пора…
      — Правый торпедомет… Feuer!
      Стрелок дергает рычаг, и сжатый воздух выталкивает из трубы сигарообразную торпеду.
 
      Дональд Гарвей, связист из полка китченеровских добровольцев, в настоящий момент — выздоравливающий, которому завидно легкое ранение обеспечило возвращение домой на побывку, не отрываясь смотрел на приближающийся дуврский берег и вдруг ощутил невероятной силы удар — прямо в пятки; а от них — по всем костям, в грудь, в голову… Пронзив тело, этот удар оторвал его и подбросил в воздух. На миг Гарвею почудилось, что его уносит боль, проникшая в каждую клеточку, боль, выстрелившая им в небо. Казалось, вместе с ним взлетает ввысь хаос получивших такой же удар вещей, которые в стремительном полете утратили форму и компактность. Потом вдруг все перевернулось, небо начало быстро ускользать из-под ног, а навстречу с бешеной скоростью взметнулось море, взвихренные, рваные волны…
      Сильный удар о воду поначалу лишил его сознания, но тело, которое, подчиняясь защитной реакции, боролось с проникновением воды в дыхательные органы, само привело его в чувство, вернув и жгучую боль в груди. Инстинкт самосохранения заставил двигаться его руки, как при плавании. В ушах гудело, перед глазами — мерцающая зеленая стена. Но следующий взмах вынес его голову на поверхность. Быстрый вздох — он с облегчением замедлил вызывающие боль взмахи рук. В тот же миг вода над ним снова сомкнулась, пришлось ускорить взмахи, хотя каждое движение отзывалось в грудине жгучей болью, которая проникала через легкие до самой головы.
      По счастью, волнения на море не было, но Гарвею казалось, что и полуметровые волны со злорадной свирепостью пытаются утащить его в глубину. Они били по голове, плескали в лицо, слепили глаза и палили солью губы.
      С возвращающимся сознанием начали обретать какую-то направленность и мысли, мысли о спасении. Насколько разрешали гребни волн, пловец пытался обозреть морскую гладь. И тут он увидел «Икара». Корабль сильно накренился, корма по самые поручни была уже под водой. Хуже, что пароход так далеко. Гарвей не мог себе объяснить, как это могло произойти. Тем не менее он поплыл к судну — главное, не думать, работать руками. Работать! Рывок за рывком, хоть каждый и вызывает боль, точно лопаются легкие, но на это он не смеет обращать внимания, он должен, должен повторять одни и те же движения, с одинаковой мукой, все равно, только не перестать, хоть ботинки и одежда тянут вниз, но нет ни возможности, ни времени избавиться от них, как невозможно избавиться и от боли, стреляющей прямо в мозг — а ну-ка снова, и еще, взмах за взмахом…
      Гарвею кажется, что, несмотря на все усилия, он не в состоянии сдвинуться с места. Как только позволили волны, он взглянул на «Икара». Корма уже целиком ушла под воду, а нос, наоборот, стал постепенно подниматься над ее поверхностью.
      Сжав зубы, Гарвей поплыл еще быстрее. Молоточки боли забили в наковальню мозга. Теперь Дональд уже знал, что корабль, к которому он плывет, вот-вот, с минуты на минуту пойдет ко дну, но другой цели у него не было, не было ничего, кроме мысли о палубе, на которой он совсем недавно стоял.
      Вдруг нос «Икара» резко вздыбился, мгновение вертикально торчал в небе, но затем вслед за кормой погрузился в море, словно лезвие, резко всаженное в ножны.
      И перед Гарвеем уже не было ничего, кроме воды, волн, вспененных гребней и смарагдовых вздутий под ними.
 
      Миссис Стефорд заметила — в последнее время это случается часто, — что Бетси снова забыла посолить суп. Когда готовишь, надо об этом думать, девочка, а если кое-кто все время думает о другом…
      Но тут же, чтобы смягчить упрек, вооружилась материнским терпением и со вздохом приступила к теме, которая, как ей заранее было известно, не имела ни конца ни краю: да, я знаю, знаю, от Дональда… от Дона довольно долго нет вестей (довольно долго? Ну ладно, пускай целую вечность!), но по ее материнскому мнению это может быть и добрым знаком — последний раз он писал, что легко ранен, а ведь и солдаты имеют право на отпуск. Вполне возможно, что вместо письма приедет сам Дональд… что Дон явится сюда собственной персоной!
      Миссис Стефорд не любила Гарвея, но она любила свою дочь и потому пыталась относиться к Дональду как можно лучше. Почему этот молодой веселый мужчина не пришелся ей по сердцу? Сама миссис Стефорд некогда получила строгое нравственное воспитание — ее отец был пастор, — и с той поры в ней укоренилась подозрительность ко всему, что хотя бы внешне не укладывается в рамки благопристойного, до щепетильности серьезного отношения к жизни. Так же пыталась она воспитывать и свою дочь, и потому была глубоко убеждена, что и ее будущий зять должен быть из того же теста.
      А Бетси влюбилась в веселого официанта!
      Миссис Стефорд не могла этого понять, но поскольку когда-то ее учили смирению и христианской терпимости, она отказалась от какого бы то ни было вмешательства и решила положиться на время. И время действительно пошло ей навстречу, ибо началась война, которая убрала Гарвея с Бетсиного горизонта.
      Однако у войны свои законы, распространяющиеся и на тех, кто живет в тылу, и, следуя одному из них — «ведь они воюют за нас!», — миссис Стефорд не мешала дочери выражать свои чувства, и та еще жарче пылала любовью к далекому герою.
      В ту пору миссис Стефорд установила для себя принцип: поживем — увидим… Храни господь, ничего дурного она Гарвею не желала, но во время войны что угодно может случиться, и от этого никуда не денешься, зачем же опережать события, которые еще бог весть во что выльются.
      Следовательно, не к чему понапрасну ломать голову над пройденными этапами человеческой судьбы, пока не известен конечный результат.
      Пускай Бетси тешит себя надеждой на возвращение Дональда Гарвея, а если он и вправду явится, миссис Стефорд примет его радушно и гостеприимно.
 
      Гарвей уже не плавал, теперь он лишь боролся с волнами, пытаясь удержаться на воде. И не только с волнами, отчаянно боролся он и с болью в груди, с безнадежностью, которая в этой покинутости среди бесконечных вод ощущалась им почти физически и заставляла задыхаться; он даже не знал, несет ли его в нужном направлении или он кружится на одном месте, потому что волны большей частью заслоняли все вокруг и он не мог оглядеться, как недавно на палубе. Теперь уже Гарвей боролся за свою жизнь с целым морем.
      Воля еще по-прежнему диктовала ему: ты должен, должен, должен, — воля, руководившая его движениями и заглушавшая боль, которая пронизывала теперь всю грудь.
      Минутами Гарвей пытался отдаться на произвол морской стихии, отдохнуть, но слишком отягощала мокрая форменная одежда из плотной материи и еще больше — солдатские ботинки. А снять их с ног было невозможно; как только Гарвей пытался, согнувшись, дотянуться до них, он сразу уходил под воду, а колющая боль в груди удваивалась.
      Тогда Гарвей начал сознавать, что его одолевает усталость, непреодолимая усталость, которая заранее сулит сладкое облегчение, если прекратишь это обессиливающее, ежесекундно причиняющее боль сопротивление и просто сдашься…
      Поначалу Гарвей с ужасом отверг такой опасно заманчивый выход. Начинал быстрее махать руками. Но тогда стала резче отдаваться боль.
      Позднее ужас постепенно отступил перед холодным сопоставлением ценностей: с одной стороны — стремление к жизни и сама жизнь, за которую приходится платить дикой болью и борьбой с призраком безнадежности, с другой — облегчение и отсутствие боли, покой, мир, ничего не знать, не чувствовать, ничем не мучиться… отдохнуть… отдохнуть… спать…
      Нет, нет, еще нет!
      Еще взмах, и еще рывок, развести и вновь свести руки, еще взмах, еще рывок…
      Ах, какая боль, какая невыносимая боль вгруди!
      Что, если разорвется сердце?
      Я должен… должен дать ему отдых. На мгновение, хоть на самое крошечное мгновение…
      Знаю, теперь надо плотно сомкнуть губы и не дышать… вода, всюду вода…
      …Я только немножко отдохну…
      Нет воздуха. Воздух!
      Я должен вздохнуть, должен выбраться наверх… взмах… один… хотя бы один взмах…
      Я все еще под водой, но мне же необходимо вздохнуть… необходимо… сейчас же…
      Человек открывает рот и полной грудью вдыхает воду.
 
      Все письма и открытки Дональда Бетси носила в завязанном узелком розовом шелковом платочке, висящем на запястье левой руки, ибо левая рука ближе к сердцу.
      Это позволяло ей думать, будто Дон всегда рядом. Можно было с ним разговаривать, потому что память воскрешала звук его голоса, когда она читала написанные им слова.
      Теперь в ее узелке — первым сверху — лежала открытка с сообщением о том, что Дон уже направляется в Кале, а разрешение на четыре недели отпуска по ранению у него в кармане!
      Несмотря на огромную радость, Бетси всего этого немножко побаивалась. Во-первых, мама: при всей ее лояльности, Бетси весьма точно чувствовала ее отношение к Гарвею. Во-вторых: не будет ли Бетси обязана во всем подчиниться Дону? Во всем, что он от нее потребует? Раз он перед этим рисковал жизнью и в самом деле был ранен…
      Впрочем, когда Дон появится перед ней, зримый, ощутимый, все решится само собой. И хорошо! Наверняка хорошо!
 
      Вода быстро проникла через трахеи Дональда в бронхи, выталкивая воздух назад, в легкие. Расширяющиеся легкие стали растягивать недавно зажившую рану, и она тут же начала открываться. Одновременно вода через прорванные барабанные перепонки устремилась в голову. Еще одна-две попытки сделать короткий вздох — но только больше воды в легких, теперь она просачивается и в легочные альвеолы, где, смешиваясь с остатками воздуха, превращается в кровавую пену. Тут тело уже полностью утрачивает ориентацию, хотя руки еще делают какие-то движения, а в сознании смутно вспыхивает «хочу»… «должен»… но и эти проблески исчезают с последним всхлипом, и Дональда Гарвея поглощает густая, удушливая материя тьмы и беспамятства.
 
      Наконец-то Бетси дождалась: открытка от Дона из Кале!
      И не только это: Дональд уже записан на пароход, готовый к отплытию в Англию, на пароход, который повезет больных и поправляющихся после ранения. И среди них — Дона.
      «Теперь, — пишет он, — все зависит лишь от того, когда закончат погрузку. А потом…»
 
      Мертвое тело Гарвея постепенно опускалось на дно. Постепенно потому, что вода еще не успокоилась и бурлила встречными потоками. Швыряла труп то в одну, то в другую сторону, кружила его и подбрасывала. Так что прошло немало времени, прежде чем тело прикоснулось к морскому дну, но еще и там оно изредка подскакивало, перекатывалось с боку на бок и кувыркалось, пока, подхваченное случайным нижним течением, не втянулось в скальное ущелье, где одну ногу накрепко заклинило между двумя камнями.
      Так окончательно завершилось путешествие Гарвея.
      Ожидание Бетси было теперь исполнено улыбчивого спокойствия, какое обычно возникает из уверенности в будущем.
      Девушка преобразилась, она стала гораздо приветливей и с О'Мерфи, а тот, приободренный ее новым настроением, стал чаще посещать Стефордов, даже когда Бетси сообщила ему о причине своей радости.
      О'Мерфи был настолько скромен, что довольствовался и тем отблеском счастья, которое было предназначено другому. Он предпочитал не думать, что этот приятный эпизод продлится всего несколько дней, и только старался не показаться назойливым и притязающим на то, что ему не принадлежит.
      Да, оставалось совсем мало, всего несколько дней…
      Несколько, но не так уж мало.
      Напротив, за ними следовали новые дни, еще и еще…
      Радужное настроение Бетси начинало остывать, сменилось боязливыми предчувствиями.
      Каждый день она подходила к садовой калитке и ждала почтальона.
      О'Мерфи тоже чуть ли не каждый день являлся с визитом, но почти не разговаривал, не отваживался прикоснуться к тому каземату тишины, одиночества и страха, в котором все больше замыкалась Бетси, и потому лишь молча таил в душе слова утешения, которые казались ему слишком слабыми и бездейственными.
      Одна только мамаша Стефорд громко и ободряюще повторяла разнообразнейшие объяснения все более затягивающегося отсутствия Гарвея. И каждый раз старалась подключить к своему монологу упрямо молчавшего О'Мерфи с тайным намерением постепенно открыть дочери глаза: что бы ни случилось, в нем она всегда найдет надежную дружескую опору. Пока что дружескую, для начала и этого достаточно.
      Молодой ирландец нравился миссис Стефорд куда больше, чем Гарвей. «Весьма симпатичный юноша», — говорила она, когда бы ни зашел разговор о нем. Он не мог похвастать особой красотой, зато в отличие от «легкомысленного» Дональда был серьезен — сама серьезность. Гораздо серьезнее была и его профессия; он работал на сталелитейном заводе и, несмотря на молодость, уже был мастером, а это в глазах миссис Стефорд сулило в будущем еще более высокое положение; и наконец, ему не грозила воинская служба, поскольку, во-первых, одна нога у него короче другой (но так незаметно, что никакая разумная женщина не стала бы обращать на это внимания), а во-вторых, он занят на производстве, имеющем военное значение.
      Кто бы мог желать большего?
 
      Так тянулись дни, прошла и вторая неделя, и третья, а Гарвей все не появлялся.
      Наконец О'Мерфи предложил разузнать о нем в соответствующих армейских инстанциях. Бетси удалось удержать его от выполнения этого намерения еще на несколько дней — что, если тем временем… но матушка Стефорд не дала идее пропасть втуне, наоборот, считала ее единственно разумной… И вот в один прекрасный день О'Мерфи отправился на розыски.
      У Стефордов, как ни странно, он объявился лишь на третий день. Дескать, его посылали из одной канцелярии в другую, в министерство, в общий стол учета… На самом же деле все, что вообще удалось узнать, он выяснил в первый же день, но никак не мог решиться прийти со столь неприятным известием, пока не придумает, как осторожно его преподнести, чтобы сразу не лишить Бетси всех надежд. Но первая же попытка приукрасить свое объяснение потерпела неудачу на острие Бетсиного взгляда. О'Мерфи казалось, что он стал прозрачным, как стекло. И потому, больше не сопротивляясь, он почти слово в слово выложил услышанное в одном из военных ведомств: по данным полевого лазарета, солдат Дональд Гарвей, связист Китченерова добровольческого полка, направленный в Кале как выздоравливающий после ранения, должен был погрузиться на транспортный пароход «Икар» и прибыть в Дувр. До этого момента все было ясно. Имена солдат, которых следовало доставить домой, значились в списке, врученном капитану парохода вместе с приказом о выходе из порта.
      Но этот список…
      О'Мерфи вздохнул, однако пришлось продолжать.
      Так вот, в дни, когда пароход «Икар», то есть судно, на которое, как предполагается, должен был погрузиться… точнее… где мог находиться и Гарвей… короче, «Икар» с тремястами пассажирами на борту… во время перехода из Кале в Дувр был торпедирован немецкой подводной лодкой. Большое число… то есть много… собственно, неизвестно, как много… но, естественно, несколько человек утонуло…
      Впрочем, кое-кто спасся! Что же касается этого списка, то…
      О'Мерфи со вздохом поднял на девушку глаза:
      — Видите ли, торпеда попала в судно так неудачно, что оно очень быстро затонуло, и нельзя было даже подумать о спасении каких-то списков. И потому, — теперь О'Мерфи снова почувствовал себя на более твердой почве, — и потому просто невозможно с какой бы то ни было долей уверенности сказать, что Гарвей действительно был на «Икаре», любая причина могла его задержать — допустим, в последний момент его не признали годным к такому плаванию… нет, нет, я не имею в виду ничего серьезного, но иной раз и сущая безделица…
      — Что же вам в конце концов сказали? — напрасно голос миссис Стефорд пытался не выдать нечто большее, нежели совершенно понятный простой человеческий интерес.
      — Просто… пропал без вести…
 
      Пропал без вести…
      Останки Дональда Гарвея действительно никак не способствовали тому, чтобы заменить условность и неопределенность формулы «пропал без вести» точным и окончательным выводом. Труп Гарвея, несомый газами распада, не мог всплыть на поверхность и выдать свидетельство об истинном положении вещей. Этому препятствовала нога, все еще зажатая между двумя валунами на морском дне.
      Мертвое тело чуть покачивали глубинные течения, и рыбы, любопытные и суетливые, тыкались носами во вздувшееся мясо лица и рук, торчащих из лоскутьев казенной одежды. Эти обнаженные части тела постепенно покрывались морскими водорослями, и то, что прежде было человеком, вскоре стало походить на обросшие мхом коряги, а покрытый зеленью шар, прежде бывший человеческой головой, теперь можно было опознать лишь по белому оскалу зубов.
      Дни и недели продолжали сменять друг друга над морем и британской сушей, над деревнями и английскими городами, над Лондоном и домиком миссис и мисс Стефорд, матери и дочери, которых с прежним постоянством навещал О'Мерфи. Он все так же невозмутим, и ненавязчив, и тих, а эти качества таят в себе надежный покой, столь необходимый для разбереженной болью души.
      Понятно, что нет и не может быть точек соприкосновения между этой печальной, но уютной средой и столь равнодушным ко всему уголком морского дна, где два случайно навалившихся друг на друга камня держат в плену постепенно разлагающееся тело, некогда бывшее Дональдом Гарвеем, или «веселым Доном».

8. ПИСЬМА 1916 ГОДА