Яромир знал, что совернцы привыкли утолять жажду вином со своих виноградников, но сильно разбавляли его, чтобы не опьянеть.

Красотка протягивала морду за куском лепешки. Бутылка была пуста уже на три четверти. Из припасов осталась лишь одна раскрошенная, мокрая лепешка и немного сыра. Тут на дороге показался еще один путник, застигнутый грозой, маленький косматый старичок, которого по одежке смело можно было принять и за нищего. Дождь уже ослабел, но пыльная дорога превратилась в грязное месиво. Старик со слипшимися от воды космами, ковыляющий с посохом и котомкой, представлял собой такую унылую фигуру, что Яромир не выдержал:

– Давай его позовем.

Грено согласился, и Яромир, поднявшись из-за кустов во весь рост, замахал старику руками:

– Эй, дед! Иди сюда: попробуй нашего вина, эй!

Старик испуганно поглядел на него, а потом прибавил шагу. Задыхаясь от смеха, вслед за Яромиром поднялся Грено и, взяв приятеля за плечо, проговорил:

– Мой неподражаемый варвар! Как можно быть таким бревном? Он же тебя не понимает! Этот человек не говорит по-вашему.

И Грено закричал на совернском наречии:

– Эй, ты! – и так быстро, что Яромир не уловил даже знакомых слов, разъяснил старику, зачем его зовут.

Старик соступил с раскисшей дороги с благодарной и несколько заискивающей улыбкой. Яромир в одну руку взял кусок лепешки, а другой поднял за горлышко бутылку с остатками вина понятным без слов жестом.

Наконец на перепутье дороги Яромир и Грено разошлись.

– Мой доблестный варвар, – сказал Грено. – Мы с тобой расстаемся. И вот что я сделаю! Я подарю тебе на прощанье эту книжку.

Бродячий студент извлек из дорожного мешка маленький томик в кожаном переплете с тисненой надписью старинными совернскими буквами.

– Это так называемое карманное издание Сардоника, «Достославные мужи древности», – объяснил Грено. – Между прочим, на древнесовернском. Каждый раз, когда ты посмотришь на эту книгу, устыдись: «Я еще не знаю древнесоверского языка!» Когда ты достаточно устыдишься, ты выучишься. Учись, Яромир: быть ученым так весело и приятно! Сейчас я сделаю тебе дарственную надпись. А на прощанье загадаю загадку, – заключил бродячий студент.

Яромир добродушно оскалил зубы:

– Ну, давай.

– Молодая крестьянка пошла по воду к реке. Она зашла поглубже, чтобы зачерпнуть свежей воды, и ее босые ступни омыло течением. Она набрала полное ведро и пошла по дороге, золотой от солнца. А теперь скажи мне, мудрый варвар, что она зачерпнула в реке и несла в ведре, кроме воды?

Яромир задумчиво посмотрел на Грено.

– Ты не догадываешься? – спросил тот.

– Мне не надо догадываться, – отвечал Яромир. – Это солнце.

Бродячий студент поднял брови:

– Как ты узнал?

– Просто видел, – с горьким вздохом сказал Яромир. – Здесь, на юге, у реки. Видел и твою крестьянку, и солнце в ведре.

Гренислао сочувственно покачал головой.

В Тиндарите Яромир снял угол у одной небогатой семьи. Еще в Даргороде Яромир продал полученные в награду за победу на игрищах шапку, плащ из драгоценного меха и чистокровную лошадь из княжеских конюшен, так что ему не надо было заботиться о куске хлеба. Он нанял учителя, чтобы учиться чужому языку. Письмо ему не давалось. Перья в руках Яромира ломались, а буквы он коверкал на свой лад, и, чтобы разобрать их, нужна была привычка. Но читать стал скоро, за полгода выучился даже на древнесовернском и прочел «Достославных мужей». Сидя где-нибудь в саду, прямо на земле, под старой грушей, Яромир душой переносился в Древний Соверн, где в пыли площадей, под ветром, летящим с моря, громко спорили уличные философы. «Истины нет». – «Тогда это и есть истина!»

Яромир восхищался смесью южного воображения и прозорливости, которыми была пропитана совернская философия. Один говорил, что мир создан из невидимых пылинок, которые пляшут в воздушном потоке, и потому «все танцует, все преображается». Другой отвечал, что, напротив, всякое движение и изменение есть видимость. Философы громили учения друг друга уличной бранью, а если доходило – то и кулаками. Драться эти совернские книжники были мастаки. Какой-то из них в трактире читал посетителям лекции о смирении перед судьбой, бороться с которой невозможно. В это время некий шутник втихаря съел его похлебку. Когда философ опомнился, что остался без обеда, шутник сказал: «Не бери близко к сердцу! Видно, тебе было предназначено судьбой сегодня остаться голодным». Философ не задумываясь принял стойку кулачного бойца: «И ты не бери близко к сердцу: тебе, видно, предназначено судьбой сегодня быть битым!»

Яромира поражало, что глава одной из философских школ был в молодости водоносом, другой – грузчиком в порту, а самый знаменитый – поденщиком. Как-то раз советник здешнего князя застал мудреца метущим базарную площадь.

– Если бы ты умел служить государю, тебе не пришлось бы мести базарную площадь! – сказал он.

Философ ответил:

– А если бы ты умел мести базарную площадь, тебе не пришлось бы служить государю.

Древние мудрецы никогда не пытались составить из своих поучений трактаты. Многие философы вообще ничего не записывали, презирая память потомков и роль учителей. Все они сходились на том, что величие дворцов – величие мнимое, что привязанность к вещам и общественному положению ограничивает свободу. Один из них гордился тем, что все его имущество – глиняная миска, но когда увидел, что уличный мальчишка ест с лопуха, выбросил и ее. Другой взял за образец независимости бродячего пса. Третий говорил, что тратит на масло для лампадки (чтобы читать и писать ночами) больше, чем на хлеб и вино, и на вопрос о том, какой заработок достаточен человеку для жизни, отвечал: «Собирай бобы и моллюсков», имея в виду, не приобретай ничего, кроме самого простого.

Хозяин, у которого поселился Яромир, был торговец рыбой. Яромир жил в крытой неотапливаемой пристройке, в которую был отдельный вход.

В жильца влюбилась Риетта, дочка торговца, невысокая, очень хорошо сложенная южанка с пышными черными волосами, живым и веселым лицом. Торговец рыбой и его жена на выходки Риетты смотрели сквозь пальцы. А она однажды вечером сама пришла к жильцу-чежеземцу:

– Ты будешь мой. Скажи, я красивая?

Яромир сам не знал, красота южанок была ему непривычна. Он даже смутился, когда Риетта открыла перед ним грудь, и подумал, что вот беда, теперь хозяин его выгонит, а у него такое дешевое и удобное жилье, совсем близко от Расписной Арки.

Но ему вспоминалась босоногая крестьянка, которая несла солнце в ведре, и он потерял голову. Спустя неделю Яромир уже ждал Риетту так нетерпеливо, что, забыв все на свете, когда она спрашивала: «Ты скучаешь по родине?» – отвечал: «Где ты – там и моя родина».

Риетта свела его с ума. Он чувствовал себя больным, когда она долго не приходила. Ему требовалось большое усилие, чтобы заставить себя слушать лекции или читать. Первый год на юге он не искал работы, ему хватало денег на жизнь. Лишь растратив всё, Яромир нанялся для потехи народа кулачным бойцом в кабак и брался время от времени за другую поденщину. Для себя он ограничился бы самым небольшим заработком и собирал бы для пропитания «бобы и моллюсков». Но он уже знал, что Риетта любит деньги. Она прогоняла от дома нищих. Она повторяла рассказы, как был казнен такой-то вор или грабитель или как у него божьей волей отнялись руки, ноги и он сгнил заживо. Яромир думал: «Ничего, со мной она станет другой». Он боролся на свой лад: покорялся любимой. Ему чудилось: однажды она бросится к нему: «Что ты! Не надо больше! Теперь я буду хранить нашу любовь, а не ты!» «Она изменится со мной», – повторял Яромир.

Как-то вечером он читал, сидя на земле возле своей хибарки. Луна в Тиндарите была яркой, как лампа. Вдруг чьи-то руки закрыли Яромиру глаза. Он понимал: это Риетта, кому еще быть. Яромир не услышал ее шагов, и она подкралась сзади. Он взял ее за руки, она засмеялась.

– Так не честно, ты должен был угадать! Пусти! – Руки Риетты выскользнули из его ладоней. Она появилась перед ним, взъерошила ему волосы, села рядом на землю, начала гладить его лицо, и он забыл все на свете. Каждый жест, каждый взгляд Риетты был чувственным. Яромир пьянел от одной ее близости.

– Ты опять бледный! Все вижу! Совсем не спишь, бессовестный! – откидываясь и всматриваясь в его лицо, в шутку бранила она. – Вот и глаза красные. Опять читаешь какую-нибудь ерунду. Сколько раз тебя говорить! Ты днем работаешь, ночью читаешь! Вот устанешь и еще заболеешь! А я не хочу, чтобы ты болел! Если ты заболеешь, я буду плакать, приду с тобой сидеть всю ночь. Но не смей болеть! – Риетта поцеловала Яромира и в шутку погрозила пальцем. – Ты понял?

– Я не могу заснуть без тебя, – признался Яромир. – Знаешь, что я читаю? Любовные стихи Ренино. Я давно не учился. Просто читаю…

– Зачем тебе учиться? Ремиро, в наше время уже не бывает великих философов. – Риетта на свой лад искажала имя северянина. – А даже если бы и были, то чего хорошего? Нищенствовать, носить плащ на голое тело, есть бобы и чечевицу!

– Риетта, – сказал Яромир, – послушай. Ты совсем не боишься меня потерять?

Она удивленно посмотрела на него.

– Риетта, не потеряй меня. Мне уже не по силам… не по силам бывает терпеть, что ты видишься со мной все реже. Говорят, у тебя есть другой. Ты сказала, что я побледнел. По-твоему, от книг? Оттого, что у тебя какая-то своя жизнь, а обо мне ты не думаешь.

– С чего ты взял? – засмеялась Риетта. – С чего ты взял? Как мне с тобой тяжело! Ты все время ревнуешь, все время боишься, собираешь какие-то сплетни, ворчишь. – Она уже не смеялась. – Ты раздаешь деньги бродягам. Да-да, я знаю…

– Я пару раз заплатил за какого-то беднягу, – пряча глаза, отвечал Яромир. – Риетта, есть ведь обычаи… Если я дерусь в кабаках и побеждаю, я потом должен проставляться, а то мне больше удачи не будет. Я никогда много не трачу.

– Нет никаких обычаев! Это только твой обычай! – вспыхнула Риетта. – Если бы ты заботился о спасении своей души, я бы еще поняла! Но я что-то не вижу, чтобы ты много молился. По-моему, тебе нет дела до души, а деньги ты раздаешь только для того, чтобы все видели, какой ты добрый! Думаешь, тебе это зачтется? Если ты хочешь попасть к Небесному Престолу, почему ты отказался, когда мой отец обещал пристроить тебя в городскую стражу? Все священники говорят, что если в дни богоборца ты будешь служить законным властям, то спасешься сам и спасешь свою родню!

Риетта неожиданно оттолкнула Яромира, вскочила с земли, отряхнув юбку. Яромир понял, что начинается их обычная в последние недели ссора. Риетта кричала, что он не понимает своей пользы, он сумасшедший, упрямый, неблагодарный… Голос ее теперь звучал зло и презрительно. Он замучил ее своими книгами, по которым погонщики ослов лучше королей. Ей стыдно, что он не уважает порядочных, обеспеченных людей, которые сами вправе смотреть свысока на него, кулачного бойца и поденщика.

– Ты просто завидуешь им, что сам ни гроша не стоишь: в своем Даргороде дослужился только до каторги, и здесь всегда один и тот же – завистливый, ленивый, грубый плебей!

Яромир приоткрыл рот: хоть они с Риеттой и бранились все чаще, она никогда не говорила с ним с такой ненавистью. Она покраснела, голос срывался, и ему все казалось – вот-вот она его ударит. Наконец негодующая, разгневанная Риетта убежала в дом, и с тех пор больше не приходила к Яромиру, не здоровалась с ним, не хотела даже слышать о примирении. Ее внезапная ненависть изумила его. Вскоре он убедился, что у Риетты и впрямь уже есть другой, какой-то юный купчик.

Яромир удивлялся себе самому. Было время, когда у него темнело в глазах от одной мысли, что она может его разлюбить. Риетта была ему нужнее, чем пища и вода. Она знала об этом: он ей сказал. Но когда Риетта бросила его, не отчаяние, а покой снизошел в его душу. Ему казалось, что он был болен и пошел на поправку. В руки Яромира вернулись книги, он стал прилежно ходить на площадь слушать учителей, перестал биться на кулаках в кабаке и поденщиной зарабатывал не больше, чем нужно на жизнь.

Он подстерег Риетту у калитки и спросил:

– Теперь мне перебираться жить в другое место, или как?

Риетта фыркнула:

– Живи, какое мне до тебя дело!

Яромир остался в жильцах у торговца рыбой, в своей удобной хибарке во дворе. На Риетту он не сердился, даже когда до него дошли слухи, что ее дружок-купчик грозится его побить. Яромир добродушно рассмеялся, услыхав в кабаке эту новость. Ему и в голову не пришло наказать Риеттиного дружка; впрочем, тот Яромиру на глаза все же не попадался.

Яромир стал понимать, что они с Риеттой не любили друг друга. Он любил в ней босоногую южанку, которая несла солнце в ведре, любил любовь, которая на каторге в Витрице казалась ему таким же недоступным, желанным счастьем, как и свобода. Ей нравилось его сильное тело и непривычные тиндаритцам светлые волосы и глаза. Яромир был благодарен Риетте за все, что она пробудила в нем и чему научила. А она с тех пор ненавидела его, быть может в душе понимая, что он ей так никогда и не принадлежал.

Он бежал из Тиндарита, потому что убил миссоро Ангесто Этеа. Верней, он не знал наверное, убил ли, но ударил несколько раз, как говорят северяне, смертным боем, и оставил лежать посреди широкого зала, где обычно благородный миссоро принимал бродячих музыкантов.

Утром того дня Яромир еще не знал, что вечером будет уже беглецом и преступником. После лекций под Аркой он собрался в ближайший кабак, где обычно ел. В этом кабачке он еще недавно дрался на кулаках. Своей силой, мастерством и удивлявшей всех беззлобностью он завоевал тут особую любовь посетителей, хотя уже давно не выходил на бои.

Был уже полдень. У дверей кабака Яромир увидел небольшую толпу. Там что-то случилось, и он прибавил шагу. В толпе он многих знал в лицо. Кабатчик держится за бороду и качает головой. Пара кулачных бойцов ходит туда сюда, раздвигая толпу широкими плечами. Несколько ремесленников оживленно судачат друг с другом. Уличные мальчишки вертятся тут же, но их отгоняют. Яромир окликнул кабатчика, протиснулся в круг: толпа обступила что-то, лежащее на земле.

У Яромира перехватило дыхание. У порога кабака лежало тело самоубийцы – безусого паренька. Он был одет —. как одеваются гистрионы, чтобы их не путали с нищими и бродягами, – в куртку из цветных лоскутов. Голова паренька была запрокинута, на шее отчетливо виднелся кровоподтек – след от веревки. Веревку уже сняли. Она так и валялась рядом в пыли. Одна рука самоубийцы была откинута в сторону. Другая лежала на груди – ладонь обмотана окровавленной тряпкой.

– Из-за чего он? – тихо спросил Яромир кабатчика.

Тот, продолжая комкать бороду, протянул Яромиру бумажку. На ней было неровно нацарапано: «Это деньги на мои похороны, а остальное хозяину кабака. Я не прощаю миссоро Ангесто Этеа, пусть бы он мучился, как я сейчас. Гильоне».

– Что за миссоро Ангесто? – с замершим сердцем спросил Яромир.

– Из замка Этеа за рекой, ты что, не знаешь? Отрубил ему пальцы. Ему, – еще раз повторил кабатчик, кивая на мертвеца. – Бродячему-то музыканту. Мальчик, дурень, сунулся в замок Этеа. Что он там забыл? Не первый раз миссоро Ангесто пальцы рубит… Кто, ему кажется, плохо сыграл, тому велит отрубить, и не все, а вот эти два, – кабатчик выставил большой и указательный палец. – Чтобы это… играть больше не мог. И дает денег на леченье и на первое время, пока бывший музыкант другую работу не найдет. Ты, Ремиро, видно, про это еще не слыхал, а вообще у нас всякий знает. Кто миссоро Ангесто нравится, того он богато награждает, говорят, может скрипку хорошую подарить и все такое. А гистрионы же как дети. Каждый думает, что уж он-то играет лучше всех. Вот и ходят к нему в замок. Иной, конечно, не пойдет, а потом все равно хвастается: «Я самому Ангесто Этеа играл, он меня за это золотом осыпал!» Вот и паренек, видно, за славой… что он, мол, у Ангесто играл… – кабатчик выпустил свою бороду и безнадежно махнул рукой: дескать, что еще скажешь?

Яромир тряхнул головой, точно его огрели дубиной. Он молча зашел в кабак. Жена кабатчика была там: кто-то должен оставаться с посетителями! Яромир поздоровался с ней.

– Дай мне вина, хозяйка.

В кабаке говорили о повесившемся гистрионе. Яромир выпил кувшин вина, почти не делая перерыва между кружками. На ум настойчиво приходили непримиримые слова мальчика-гистриона: «Я не прощаю миссоро Ангесто Этеа, пусть бы он мучился, как я сейчас». У Яромира кружилась голова, но он был только слегка хмелен и держался твердо. Он встал, снова вышел на двор. Тело еще не убрали. Паренек в лоскутной куртке все лежал у порога, с приоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, и одна ладонь у него была сведена судорогой, а другая замотана окровавленной тряпкой.

…Ночью кабатчик проснулся от стука в дверь. Он зажег фонарь, но со сна у него все плыло перед глазами. Ему стало страшно: уж не самоубийца ли явился!

– Кого там несет? – испуганно и сердито окликнул он.

– Открой, хозяин, это я, Ремиро, – раздался знакомый голос.

Яромир уже привык называть себя на совернский лад.

Кабатчик открыл ему и сунул фонарь в лицо. Яромир стоял перед ним бледный, усталый, с прилипшими ко лбу влажными прядями волос.

– Ты что? – изумился кабатчик, узнав бывшего кулачного бойца.

– Ты вчера говорил, что какой-то купец ищет гребцов для своей галеры. Где его галера? Как его найти?

– Ты в своем уме… – начал было кабатчик, но Яромир перебил его:

– Я убил миссоро Ангесто.

Кабатчик вытаращил глаза.

– Что смотришь? Ангесто Этеа, – повторил Яромир.

Яромир попал в замок Этеа так просто, как, наверное, можно попасть, только положившись на судьбу. Он переправился через реку на перевозе, прошел оливковой рощей и пешком подошел к воротам замка. Страже Яромир сказал, что он – скоморох с севера, который много слышал о милостях миссоро Этеа к бродячим артистам.

– А на чем ты играешь? – удивился начальник караула, видя, что у Яромира с собой нет никакого инструмента.

– На чем хошь, – сказал Яромир и про себя добавил: «На ребрах». – Что найдется у миссоро – на том и сыграю, а он мне за это пускай подарит домру или скрипку: свои-то я пропил.

– Вы, северяне, голову пропьете! – махнул рукой караульный: он почувствовал, что от Яромира в самом деле пахнет вином.

Его впустили в замок, а в коридоре перед самым покоем миссоро Яромир обогнал провожавших его двоих лакеев, захлопнул перед их носом дверь и заложил ее каминной кочергой… Пока лакеи ломились в покой, переполошив слуг и стражу, Яромир успел ударить миссоро Ангесто несколько раз, бросил его лежащим на полу, вышиб окно тяжелым подсвечником и выпрыгнул во двор.

Он одолел реку вплавь, понимая, что конная стража кинется вдогонку, и у перевоза его могут перехватить. Яромир надеялся сесть на корабль раньше, чем в Тиндарите станут искать высокого светловолосого северянина-скомороха.

После шести лет галер он сошел на берег в Оргонто. Ночуя под открытым небом, поглядел вверх и нашел созвездие Пахаря, северное созвездие, которого все эти годы не видел, прикованный на нижней палубе. Яромиру вспомнилась родная бродяжья песня:

Яромир подумал: пора возвращаться домой. Великая война должна застать его на родине.

Но до Даргорода путь был далек, а накануне последней войны деньги совсем обесценились. Сходя с галеры, он ссыпал в кошелек целую горсть монет, думая, что этого ему хватит надолго. Но за те годы, пока Яромир греб на галере, многое изменилось. Погода точно помешалась в преддверии гибели мира. Летом выпадал снег, солнечное утро обрывалось проливным дождем, налетал порывистый ветер, и град сбивал листья с деревьев, или начинал греметь гром. Перемены погоды губили урожай. Наводнения затопляли города, вздымались смерчи. У людей часто не поднимались руки на тяжкий труд восстановления. Все равно скоро Конец, зачем снова отстраиваться, не легче ли дотянуть поденщиной или хотя бы милостыней? На дорогах было не проехать из-за разбойников, в городах воровали подметки с сапог. Улицы переполнились нищими. Они не давали проходу, с криками и мольбами кидались навстречу прохожим; попрошайки с утра занимали места у кабаков в надежде на отбросы. Начались моровые поветрия.

До лета Яромир прожил в работниках на западе, в деревушке под Годерингом. Худощавый жилистый хозяин отчаянно цеплялся за свой надел земли, надеясь прокормиться на нем до самого Конца света, и выжимал из работников кровавый пот. Они приходили к нему с дорог, рассчитывая на кусок хлеба, но скоро опять бежали на дорогу, распробовав, что этот скудный кусок будет стоить им последних сил.

На местном наречии Яромира называли Реймиром. Бродяга Реймир был из народа, которому Вседержителем предназначено породить Богоборца! Крестьяне рассматривали его, как лесного зверя.

Впрочем, он и в самом деле притащился в деревню оборванный и едва живой. Когда жена трактирщика даром дала ему миску похлебки, он взял ложку и чуть не заплакал. Сельчане хотели прогнать бродягу, но за него заступились несколько уважаемых в деревне хозяев. Трактирщик, человек красноречивый, сказал: ни одно, мол, создание Вседержителя не может быть необратимо злым, и даже этот несчастный, у которого слезы стояли в глазах, когда ему дали поесть, способен же чувствовать какую-то благодарность! Разговор шел в трактире, где Яромир под взглядами половины деревни ел похлебку, низко согнувшись над миской, и ему было стыдно, что все на него глядят. Тогда он еще не знал языка, но понимал, что все обсуждают, заслуживает ли он сострадания. Что перевесит – его жалкий вид или страх перед земляком богоборца?

Реймиру позволили остаться, но остерегающие жесты и взгляды крестьян дали ему понять, что за ним присмотрят и при случае поступят так, как он заслужит. Однако никто его не обижал, и даже детям не велели дразнить.

Шла пахота. Со своей нечеловеческой силой Яромир был готов хоть впрягаться в плуг. Тяжелее было ему понимать, что он так и остается для всей деревни диким лесным зверем, которого запрягли.

Однажды сын трактирщика, вспыльчивый парень, недовольный терпимостью старших, крикнул при встрече Реймиру:

– Ты, прихвостень Богоборца! Отродье северных болот! Когда начнется война, мы выкурим вас оттуда!

Яромир понял, но недостаточно хорошо говорил, чтобы ответить. «Да ведь у нас почти все то же, что у них, – хмуро подумал он. – Все больше поля и леса, те же дубы да сосны. Ну и болота, конечно… Да и лицом от нас они не особенно рознятся». В ответ Яромир только отрицательно покачал головой, показывая, что ему не нравится брань. Наклонившись, он поднял с земли небольшой камешек, подержал его на ладони… Это была известная на севере забава, Яромир еще на даргородском ристалище игрывал так не раз. Он сжал камень в кулаке, как бы предлагая своему противнику попробовать разжать ему пальцы.

Парень не полез проверять, можно ли разжать эти живые тиски голыми руками или без кузнечных щипцов тут не обойтись. Он был смышлен и понял, что хотел сказать Рей-мир: мол, прежде чем отнять у нас нашу землю, попробуй сперва отнять у меня всего один камень.

Собравшись с силами, Яромир ушел из Годеринга и продолжил путь в далекую родную сторону. Даргородское небо впереди пахал звездный Пахарь. Но из-за лихорадки следующей остановкой на пути Яромира стал заброшенный храм небесной вестницы Девонны.

Косые лучи солнца падали из окна на мраморный пол за спиной Девонны. Она вынесла ткацкий станок из ниши в большой покой своего небесного дома. За окном над вечно цветущим кустарником неизменно порхали яркие бабочки. Девонна даже не смотрела туда. Она ткала для Яромира обещанное полотно.

Перед началом работы небожительница осмотрела стены жилища, сплошь увешанные ее гобеленами и вышивками прежних веков: сумрачные, неяркие переливы зеленого, голубого, сиреневого, краски вечера. Эти вышивки Девонна готова была отнести в храм просто так и подарить Яромиру.

Но ради нового полотна она хотела забыть печальные тона, поникшие ивы и бледные кувшинки. Под пальцами Девонны цветные нити переплетались – и появлялась поляна, озаренная ранним утренним солнцем. На поляне, у подножия высокой сосны, цветет красный шиповник и белые мелкие розы, как около ее храма. На светло-зеленой траве колышутся тени резных листьев плюща, обвивающего сосну. За сосной открывается водная гладь, над которой еще висит туман. Девонна старалась передать каждый переход цвета, каждую тень, вырисовать каждую травинку и цветок. Недаром оттачивала она свое искусство сотнями лет.

«А на другую стену нашего храма я потом вытку ночное озеро с лунной дорожкой»… Девонна все чаще думала – «наш» храм, а не «мой». Она представляла, как они с Яромиром будут сидеть зимой в полутемном зале… Он что-нибудь придумает с очагом, и будет тепло. Свет от светильников упадет на ее гобелены. Девонна нальет в два кубка подогретое вино… Она улыбалась, забывая, что скоро Яромир, может быть, покинет эти места.

Вестница целыми днями не прерывала работы. На этот раз у нее не было в запасе ни веков, ни десятилетий, чтобы не спеша завершить свое лучшее рукоделье. У Девонны болели пальцы, как у земных женщин, которые ткут, чтобы заработать на хлеб. Вестница выходила из-за станка поздним вечером и выбегала ненадолго в сад, чтобы вдохнуть ночную прохладу. Потом, проснувшись еще до рассвета, она пекла Яромиру лепешку и, пока он спал, относила в храм. Возвращалась и снова садилась за работу.

«Это для него… для нас, – думала Девонна. – Здесь только мой дом – а там, на земле, наш с ним».

Иногда Девонна закрывала глаза и начинала видеть, что делается в ее земном храме. Она не всегда заставала Яромира: он выходил во двор по хозяйству. Но когда она видела его, то почти каждый раз он поднимал голову и смотрел вверх. Его взгляд становился все тоскливее.

На третий день Девонна, посмотрев в храм, взяла в руку нить – и рука бессильно опустилась. Вестница больше не могла выносить печальных глаз своего друга-человека. Шалый, положив голову на скрещенные лапы, уныло лежал у его ног. Они оба ждали небожительницу. Девонне показалось, что руки ее отяжелели и не могут справиться с нитью.

Бросив работу, Девонна шагнула в храм.

Хорошо, что мимо храма уже давно никто не ходил. Иначе не один местный житель, охотник или случайный бродяга, видя, что храм изнутри озарен мягким неземным светом, бежал бы прочь в страхе или бормотал бы молитвы, упав на колени во дворе. Девонна освещала храм своим сиянием, сидя на низкой лавке перед ткацким станком. Ее волосы, стремительно летающие над полотном руки и само полотно казались почти белыми.

Увидев, как Яромир тоскует без нее, Девонна перенесла свою работу в храм. Теперь, приходя с утра, она целый день ткала, и, когда Яромир выходил по хозяйству (он все улучшал и пристраивал что-то во дворе, подрезал кусты и расчищал дорожки), он знал: воротившись, увидит в лучах сияния Девонну за ткацким станком и она радостно обернется к двери и улыбнется. По вечерам он разжигал костер; Девонна – уже без сияния – укутавшись от ночной прохлады его плащом, подолгу сидела у огня.

С утра шел мелкий дождь. Яромир не выходил из храма. Шалый дремал у ног Девонны. Яромир смотрел, как Девонна ткет. Он сколотил для нее низкую скамейку, чтобы ей было удобно. Широкий подол платья Девонны стлался по полу. Она сидела боком к Яромиру, не отрывая от полотна рук и внимательного взгляда.

Сердце ее сжималось, а руки, как будто сами по себе, ткали и ткали рассвет над лесной поляной. «Он возьмет это полотно в подарок. Будет ли у него еще когда-нибудь дом, чтобы там повесить его? Нет, пусть бы он не уходил, прожил бы в нашем храме хотя бы эту зиму… Мы вместе бы встретили будущую весну…»

Яромир молчал, глядя на нее. Девонна знала, что он любуется ею. Это казалось ей и трогательным, и забавным, но в душе она гордилась тем, как он на нее смотрит.

– Мне снилось, – приглушенно сказал Яромир, не сводя с нее глаз, – что я сложил длинную песню о тебе и пел ее во сне. В ней говорилось, что на свете нет ни зверя, ни птицы лучше тебя. И все, больше ни слова. А во сне моя песня казалась такой длинной…

Сердце Девонны сжалось еще сильнее.

– Ты как звезда с небес, – произнес Яромир просто. – А я – бродячий пес у обочины, – добавил он с грустью.

– Что ты говоришь? – испуганно спросила Девонна. – Ты ничем не хуже меня!

Яромир не чувствовал, что слезы катятся у него по щекам: слишком огрубела кожа. Девонна вспомнила: когда он впервые нашел хлеб и вино на алтаре, он ел и плакал точно так же – беззвучно, легко, как не плачут даже дети.

Вестница выронила нить. Сияние погасло. Девонна бросила прясть и наклонилась над сидящим у ее ног другом.

– Что с тобой? – она отирала ему слезы со щек, а Яромир целовал ей руки, когда они касались его лица. – Ты хочешь уйти? – Девонне показалось, что она угадала.

– Куда я от тебя уйду?! – глухо повторял Яромир, уже без слез. – Где мне быть без тебя? Нет такого места!

– Что с тобой? – Девонна встала на колени напротив него, придержала ладонями голову человека, заглядывая ему в глаза.

– Лучше тебя нет ни зверя, ни птицы… Я люблю тебя, Девонна.

Над храмовым двором горели крупные звезды. Девонна выскользнула из храма и постояла на пороге, подняв голову, всматриваясь в очертания созвездий. «Изнанка неба, – вспомнила она давние слова Яромира. – Люди думают, что мы живем на лицевой стороне «плаща». А у подножия Престола – такие же звезды… Или другие? Когда погибнет этот мир – никто уже не увидит этих звезд вот так. Вседержитель свернет небо, как ткань…»

Девонна пересекла двор и медленно, раздвигая заросли, вошла в ночной лес.

Вчера, когда Яромир обреченно сказал ей о своей любви, Девонна вначале не поняла его отчаяния. Они танцевали вместе на поляне, они скучают друг без друга, она не хочет его отпускать, а он – уходить. О ком же она думает все последние недели, как не о нем? Опустившись рядом с ним на пол, вестница положила ладонь на плечо человека. «Ведь и я тебя люблю! Что в этом плохого?» – спросила она. Но Яромир воскликнул: