Звяканье прекратилось.

— Надоело мне «стрелять», Саймон, надоело, — вздохнул я.

Вода неслась по тротуару, сметая мелкий мусор и закипая на водостоках.

— Уходишь? — тихо, одними губами, спросил он.

— Нет, Сай, от вас я никуда не уйду, вы мне, как семья. Работа мне эта надоела и всё. Точка.

— Что собираешься делать?

— Не знаю, Сай, только не это.

— Поэтому молчишь?

— Да.

Мы замолчали. Вечерело. Мы прошлись по центру, увернулись от патруля и окраинами вернулись домой. Вымывшись, я спустился вниз.

Картина повторялась. Был вечер, на столе горели лампы. Артур и Чарли снова вели совещание, Арчер точил небольшой, но очень внушительно выглядевший нож. Лис, Нино, Пако и Блэк играли в вист, а Любо, как всегда, что-то тихо напевал себе под нос, полузакрыв глаза. Я подошел к Артуру и Чарли и встал напротив них. Они замолчали и Артур небрежно выпустил дым:

— Привет, Аль! Как нос, зажил?

Я кивнул.

Артур молча курил, а Чарли что-то медленно писал в своей книжке, отчетливо выводя каждую цифру.

— Я больше не могу, Артур, — сказал я негромко.

Парни продолжали играть, потертые карты с размаху шлепались на стол. Любо тихо пел:

« Ветер, ветер мореходный, он несет меня вперед, надувает паруса, расправляет грот. Ветер, ветер мой холодный, пламя не растопит лед».

— Не можешь что, Аль? — жестко спросил Артур, не глядя на меня.

— Христарадничать.

Чарли с интересом взглянул на меня. «Недобор в пиках», ухмыляется Лис. Нино темпераментно швыряет колоду на стол, карты разлетаются веером.

«Ветер, ветер мой холодный, ты мою не греешь грудь. Ветер, ветер мой свободный, держишь ты куда свой путь?»

— Что говорит Мига? — спрашивает Артур у меня.

— Ничего. Он ещё не знает.

Артур переводит вопросительный взгляд на Чарли. Тот небрежно пожимает плечами:

— Выручка в порядке, Саймон хвалит его не нахвалится. Ихор говорит, что если бы не малыш, то ему разбили бы голову. Мига не говорит ничего, — он поднимает палец, — подчеркиваю, ничего плохого...

Артур и Чарли ухмыляются и Артур продолжает:

— Что значит, что он чертовски доволен малышом, иначе бы он ворчал каждый вечер. Все довольны тобой.

— Я недоволен собой, Артур.

Он удивленно смотрит на меня, но в его глазах я вижу, что мои слова, не вызвали у него слишком большого недоумения, что ему даже в какой-то мере нравится то, что я говорю, и как я говорю.

— Поясни, — говорит он, затягиваясь и со вкусом выпуская дым.

— Я хочу другую работу, Артур.

Шлепанье карт прекращается. Краем глаза я вижу, как Лис собирает карты в колоду, ухмыляясь уголком рта. Нино барабанит пальцами по столу, выстукивая румбу. Пако и Блэк о чем-то тихо переговариваются, поглядывая на меня. Только один Любо сидит всё так же в кресле, всё также прикрыв глаза.

«Ветер, ветер мой прекрасный, ты летаешь по земле. Ветер, ветер мой несчастный, прилетай ко мне во сне».

— Надеюсь, ты не хочешь стать законником, малыш? — говорит серьёзнейшим тоном Артур.

Хохот сотрясает зал. Не смеются только Артур, Чарли, Любо и Арчер. Он, не мигая, смотрит на меня, нож с тихим звоном скользит по точильному камню, ширк-ширк.

— Сомневаюсь, что ты дашь мне рекомендацию, — отвечаю я.

Теперь смеются все, кроме Любо, даже Арчер улыбается, небрежно вытирая лезвие о тряпку. Артур бросает окурок в пепельницу. Чарли смотрит на меня и что-то неясное в его взгляде. Может быть, это уважение?

«Шесть пик», — со стола с картежниками.

«Ветер, буйный ураган, обойди нас стороной. Видишь, кровь моя из ран, кровь моя течет рекой».

В зал начинают сходиться домочадцы.

— Как только я увидел тебя, малыш, я понял, что не создан для «Подайте Христа ради», — мягко говорит Артур, наклоняясь ко мне, — ты не сможешь долго притворятся тем, кем ты не можешь быть.

Он с каким-то непонятным мне удовольствием смотрит на меня:

— Ты быстро вырос, малыш.

— Может, это мир стал меньше? — ехидно спрашиваю я.

— Ты видишь, Чарли, Саймон вырастил ещё одного чертового философа в моем доме, — поворачивается на стуле Артур.

Чарли улыбается, закрывая записную книжку и пряча в неё карандаш.

— Завтра встань пораньше, Алекс, нам нужно будет кое-что сделать, — утомленным голосом усталого лорда говорит мне Чарли.

Он всегда говорит мне «Алекс» и мне всегда немного смешно оттого, как он полностью произносит мое имя. Иногда мне хочется быть таким же умным и недоступно далёким в своей немного натянутой вежливости.

— Кому «нам»? — спрашиваю я.

— Тебе, мне и Артуру.

Я порываюсь спросить о том, что же мы должны будем делать, но Чарли, предугадав меня, поднимает вверх указательный палец правой руки, ладонью, повернутой ко мне — его излюбленный жест.

— Завтра узнаешь.

Иногда я просто завидую Чарли. Иногда мне кажется, что он видит меня насквозь.

Девушки накрывают на стол. Артур начинает расспрашивать меня о проведенном мною дне и тут к нам подходит Саймон. Я, не оборачиваясь, узнаю его шаги.

— Не обижайся, Саймон, — глухо мямлю я.

— Тут не что обижаться, малыш, — его голос, как всегда тёпл, — всё идёт, всё меняется, ничего не стоит на месте.

Он пожимает мое плечо уже ставшим привычным для меня движением и проходит к своему месту.

Мне грустно, кошки скребут на душе. Мне очень грустно, но возвращаться не хочется. За эту зиму «Христа ради» встало мне поперек горла. Я не хочу возвращаться и Саймон понимает это, как никто другой. Есть люди, способные терпеть долго, и есть те, кто умирает, если долго сидит на одном и том же месте каждый день с одной и той же оловянной кружкой в руках. Саймон знает, что я принадлежу ко вторым. Он всегда знает всё.

Мне грустно...

Встал я рано. Вокруг всё ещё было серым, неясным. Я спустился во двор и мои шаги были непривычно громкими в звенящей предрассветной тишине. Я подошёл к колодцу, набрал воды в ведро и вытащил его наверх, роняя вниз капли воды. Вода была холодной и когда я погрузил в ведро руки, то проснулся по-настоящему. Я умылся, фыркая от удовольствия.

Дом постепенно просыпался: было слышно, как в конюшне ходит кто-то из конюхов, как скрипят доски под его сапогами, было слышно, как лошади в стойлах переходят с места на место, в кухне было слышно, как выгребают из плиты сгоревший уголь — ширк-ширк.

Я вытер лицо полотенцем и сразу захотел есть. В последнее время мне хотелось есть всегда, даже ночью. Я поспешил на кухню. Там уже была Марта, ещё сонная, с розовым рубцом от подушки на щеке. Она сладко зевала, потягиваясь, как кошка.

— Доброе утро, — сказал я.

— Ты чего так рано? — удивлённо посмотрела она на меня.

— Есть хочу, — ухмыльнулся я.

Она улыбнулась уголком рта, что значило у неё ироническую усмешку.

— Ты всегда хочешь есть.

Я раскрутился по направлению к столу, на котором лежала коврига хлеба, накрытая полотном.

— Яичницу будешь? — спросила меня Марта.

— Ага.

Я взял нож и отрезал себе ломоть. Сзади послышалось чирканье спички и в плите, куда уже был положен уголь, загудело пламя.

— И Артур сегодня поднялся ни свет ни заря. С чего бы это?

Я пожал плечами: рот был уже набит хлебом.

Она сняла со стойки над плитой сковороду и поставила её на плиту, потом подошла к шкафу, достала из него глиняный кувшин со свиным жиром и деревянный ящичек с яйцами. Из ларя с селитрой для хранения мяса она достала ветчину, положила её на разделочную доску. Набрала из кувшина ложку жира и бросила его на сковороду, а затем начала нарезать ветчину небольшими кусками. Жир яростно кипел на сковороде, как будто бы злился. Я жевал хлеб, болтал ногами и смотрел на Марту. Точно так же как каждое утро смотрел на маму, как она делает завтрак. Мне всегда нравилось смотреть на Марту, когда она готовит, как из хаоса начищенной картошки, лука, моркови, зелени и серых кусочков мяса получается жаркое, или как кипит суп на плите, суп из курицы, заправленный укропом. Марта казалась мне волшебницей. Я очень любил её.

Марта бросила на сковороду ветчину и накрыла сковороду крышкой. Потом она разбила десять яиц в глубокую фаянсовую миску, добавила молока, посолила, бросила щепотку соды, пригоршню муки и принялась взбивать полученную смесь венчиком.

В кухню вошли Артур и Чарли. Увидев меня, сидящего за столом в ожидании завтрака, Артур довольно улыбнулся.

— Хорошо, что не надо тебя будить, Аль.

Его ноздри, чуткие, как у собаки, втянули воздух.

— О, завтрак, — он довольно потёр руки, — это хорошо.

— Чайник поставь, «хорошо», — сказала Марта.

— Слушаю и повинуюсь, — он сложил руки по бокам.

Настроение у него было неплохое, судя по всему. Чарли тем временем вытащил из шкафа с посудой четыре тарелки, расставил их на столе.

— Аль, — сказала Марта, выливая яйца на сковороду, — нарежь хлеб.

Завтрак получился на славу. Я съел тарелку омлета с аппетитно поджаренными ломтиками ветчины и корочкой хлеба начисто вытер тарелку.

Любопытство съедало меня заживо и ещё до того, как Марта налила всем чай, я подсел к Артуру.

— Так куда мы пойдем, Артур?

Он снисходительно посмотрел на меня.

— В порт.

— А зачем?

— Там узнаешь.

У него натура такая — когда не хочет, то из него слова клещами не вытащишь. Придется терпеть.

Я наскоро выпил чашку чая и вышел во двор. Дом уже проснулся: слышался скрип открываемых дверей, голоса. Девушки входили в кухню, надевали фартуки, растапливали плиты, чтобы приготовить завтрак для остальных. В дверях кухни, выходящих во двор, стоял Артур, в одной руке у него была чашка, в другой — зажженная сигарета.

Наверное, я был похож на охотничьего пса, который с нетерпением крутится у ног хозяина, потому что Артур улыбнулся и сказал:

— Ладно, сейчас выходим. Марта, — крикнул он, — мы уходим!

Она поцеловала его на прощание и махнула мне рукой. Я помахал ей в ответ и выбежал со двора. За мной, не торопясь, шли Артур и Чарли.

Я был полон сил, какая-то светлая, мощная струя била внутри меня ключом, мне казалось, что я могу летать, короткий разбег, толчок — и земля останется подо мной, и небо примет меня, и я полечу наперегонки с ветром.

Мы вышли из ворот и Чарли сказал, посмотрев на алеющее небо:

— Неплохой денёк будет.

— Да, — сказал Артур, закуривая.

Я смог только вздохнуть в ответ, потому что слов не было, потому что за мгновение до этого, я летел в небе, подталкиваемый ветром. Всё казалось мне таким светлым, таким прекрасным, что у меня не хватало слов, и я готов был обнять весь мир, тогда у меня хватило бы на это и сил, и времени.

Мне казалось, что ничего нет более прекрасного в то момент, когда я любил весь мир, я любил всех и всё вокруг. Мне казалось, что нет ничего более прекрасного, но я ошибался.

Взошло солнце и осветило весь мой мир, и весь Город, и это было по-настоящему прекрасным...

Мы стояли на высоком песчаном гребне, а внизу под нами лежал порт. В бухте, отгороженной от океана волноломом, стояли корабли, много кораблей. Рыбацкие шхуны стояли там бок о бок с торговыми кораблями, паруса соперничали белизной с облаками в небе, а мачты казались лесом, выросшим из дерева палуб.

Вокруг Острова был целый архипелаг островов поменьше, их было что-то около двух тысяч. На этих островах тоже жили люди, занимавшиеся в основном выращиванием фруктовых деревьев, на южных островах были обширные плантации отличного чая. Так что торговцев в гавани было не меньше, чем рыбаков и китобоев. У грузовых пирсов стояли корабли под выгрузкой и грузчики, загорелые и сильные, казались нам сверху черными муравьями, несущими на своих натруженных спинах непосильный груз. Три грузовых крана казались отсюда башенками, наспех сооруженными мальчишками из ивовых прутиков, переплетенных между собой. До нас доносился неясный гул, похожий на шум волн — сотни людей там, внизу, добывали себе в поте лица свой хлеб. Поток грузов был похож на реку, телеги медленно пробирались сквозь толпу докеров, груженных тюками и ящиками. Порт здорово смахивал на муравейник и завораживал своим хаосом, своей толкотней, лишенной, казалось, всякого смысла, своим непрерывным движением.

— Пошли, — сказал Артур и мы спрыгнули вниз, проваливаясь по щиколотку в песок.

Мы прошли между двух больших приземистых складов и попали в административную часть порта, расположенную на тихой улочке, параллельно широкой дороге, ведущей в город. Мы остановились перед одноэтажным зданием с красной черепицей на крыше. Широкие каменные ступени вели в этот дом и на них стоял высокий толстый мужчина с сигарой во рту, одетый в штаны на подтяжках, белую рубашку с расстегнутым воротом и черные остроконечные туфли. Он оглядел нас и я испытал странное желание вытянуться во весь рост. Позже я узнал, что этот человек часто производил на всех такое впечатление.

Артур легонько подтолкнул меня и я зашагал по ступеням. Артур и Чарли шли по бокам и мне казалось, что меня ведут под конвоем. Мы остановились на две ступени ниже, чем толстяк.

— Здравствуйте, дон Чезаре, — почтительно поздоровался Артур.

Толстяк кивнул и его взгляд остановился на мне. Чарли толкнул меня в спину и я сказал:

— Здравствуйте, дон.

Доном обычно звали солидного мужчину в летах и вообще человека, достойного уважения, и я понял, что толстяк — важная птица, но не понимал, что это значит для меня.

Толстяк вынул изо рта сигару и ещё раз оглядел меня, наклонив голову, отчего у него появился второй подбородок и он стал похожим на пожилого бульдога. Мне стало смешно, но я сдержался, прекрасно понимая, что Артур три шкуры с меня спустит, если я наломаю дров.

— Значит, это тот малый, о котором ты мне говорил, Артур? — голос его был под стать фигуре — низкий, раскатистый, как раскаты грома.

Или рычание собаки, подумал я и снова сдержался, чтобы не засмеяться.

— Да, дон Чезаре, — ответил Артур.

— Он в курсе?

— Нет, дон Чезаре.

Толстяк прищурившись посмотрел на Артура и в его заплывших жиром глазах мелькнули насмешливые искорки.

— Так значит, ты предоставляешь мне право провести инструктаж самому? — улыбнулся толстяк уголками губ.

— Точно так, дон Чезаре, — улыбаясь, ответил Артур.

Я ни черта не понимал и это начинало меня раздражать.

— Ты знаешь, кого называют «гонец», сынок? — спросил дон у меня.

Конечно, я знал, кто такие гонцы, ведь я четыре месяца не зря провел на улице. Гонцами звали таких же, как я, в возрасте от десяти до пятнадцати лет, работающих курьерами. Они разносили срочную корреспонденцию, почту и посылки по конторам всего Города. Это были скороходы, заменявшие собой телефоны Верхнего Города. Я часто видел их, бегущих по улице с большой белой сумкой за спиной, с белыми повязками на голове и руках. На шее у них была цепь с жестяной бляхой, на которой был выгравирован личный номер гонца. Цепь надевали на них каждое утро и застегивали на замок, ключ от которого хранился у Хозяина. Они имели право передвижения по дорогам и законники никогда не трогали их, даже иногда расчищали дорогу. Это было тяжелой, но хорошей работой. К гонцам всегда относились с уважением, потому что не каждый мог выдержать этот ежедневный бег в любую погоду, это состояние вечно загнанной лошади. Любо работал гонцом два года, он мне рассказывал, у него даже песня была своя, «На бегу» называлась. «Хозяин, я твой верный пёс. Хозяин, есть один вопрос. Что, если я не смогу? Если сдохну на бегу? Пока с тебя не сняли цепь, Ты должен, должен лететь». И я ответил:

— Да, знаю, дон.

Он выпустил облако вонючего дыма.

— Ну-ка, сбегай до конца улицы и обратно. Не заставляй меня повторять дважды.

Я сорвался с места, как ураган. Я бежал, не касаясь земли, я просто летел, иногда задевая ногами почву. Ветер развевал полы моей рубахи, как крылья.

Казалось, не прошло и секунды, как я стоял перед толстяком навытяжку. Он внимательно разглядел меня, не задыхаюсь ли я. Нет, я не задыхался и я видел, как Артур улыбается, глядя на меня, а Чарли, нет вы только подумайте, сам невозмутимый Чарли, смотрит на меня и в его взгляде скользит радость за меня.

Кто вообще не проявил никаких эмоций, так это дон Чезаре. Он ещё раз как следует пыхнул свой сигарой и посмотрел на Артура.

— А был червяк червяком, — удовлетворенно сказал Артур.

Я ухмыльнулся.

Толстяк перевел взгляд на меня.

— Город знаешь? — в его глазах, скользила уверенность, что я не то, чтобы полный недоносок, а так, дебил.

— Знаю, — ответил я, глядя ему прямо в глаза.

— Знаешь, значит? — сказал он, растягивая свои толстые резиновые губы.

— Знаю.

— Как попасть на Мейфлауэр? — быстро спросил он.

— Северную или южную? — так же быстро спросил я.

В его глазах мелькнуло что-то похожее на костяшку на счётах — щёлк — в мою пользу.

— Южную.

— Через Старый Форт, Грешем-бульвар, вверх по Лесной три квартала и направо.

Щелк.

— Так, — он потер подбородок, — а в контору «Фабер и Фабер»?

— По Калифор-стрит налево, прямо по Селазар-авеню и направо по Вивендейл.

— А через Мейдок не ближе? — хитро прищуривает он свои заплывшие глазки.

Старый лис захотел меня одурачить, сам ведь прекрасно знает, что Мейдок отгорожен старой крепостной стеной метра в три высотой.

— Ближе, если у вас заимелись крылья, — брякаю я.

Скорость моего языка значительно опережает мою мыследеятельность, как сказал Чарли однажды. Видно, и он об этом помнит: с его стороны я ощущаю увесистый пинок в спину.

Толстяк хитро смотрит на меня и я понимаю две вещи: он не сердится на меня и что он не такой уж медлительный.

Артур делает мне страшное лицо и я говорю:

— Прошу прощения, дон Чезаре.

Дон задумчиво жует сигару, а затем поворачивается к Артуру:

— На язык он быстрый, посмотрим, какой он быстрый на деле.

Он поворачивается ко мне:

— Значит, я беру тебя, сынок. Соображаешь ты быстро, так что посмотрим.

«Посмотрим», я вижу, самое любимое слово здесь, во Фритауне.

— Жалованье сдельно, три дня на работе, четвертый выходной. Опоздал на пять минут — удерживаю из жалованья, опоздал на полчаса — можешь не приходить вообще. Двадцать пять процентов чаевых — мне. Завтра, в семь, чтоб был здесь, как штык. Всё, — весомо завершает он и к нему подбегает весь запыхавшийся, покрытый пылью, гонец в белой рубахе с тёмными пятнами пота на спине.

Артур делает мне знак и я говорю:

— Благодарю вас, дон Чезаре.

Он снисходительно машет мне сигарой, втолковывая что-то мальчишке с сумкой через плечо. Я изображаю что-то вроде поклона и Чарли говорит мне:

— Алекс, подожди нас в сторонке.

Я отхожу в сторонку и прислоняюсь к стене. Толстяк отпускает мальчишку и жестом подзывает к себе Артура и Чарли. Они о чем-то сосредоточенно говорят, потом Чарли протягивает дону листок бумаги, исписанный цифрами. Толстяк внимательно просматривает его, кивает и отдает листок Чарли, затем хлопает Артура по плечу, пожимает ему и Чарли руки и уходит в контору. Артур и Чарли спускаются вниз. Артур останавливается передо мной:

— Ну, что с тобой сделать? — говорит он. — Тут на месте убить или дома разделать на части?

Я молча ухмыляюсь, я понимаю, что он на меня не сердится.

— Я думал, старик его живьём сожрет, — говорит, обращаясь к Чарли.

Чарли улыбается и говорит:

— Он сегодня в настроении.

Артур дожит мне руку на плечо, ухмыляясь, оглядывает меня и говорит:

— «Если у вас крылья заимелись».

Мы смеемся и мне становится легко на душе. Артур смеется и его рука дрожит на моем плече. Отсмеявшись, Артур говорит мне:

— Ну ладно, балбес с крыльями, пошли домой.

— Пошли, — соглашаюсь я с ним.

Мы идём и Чарли негромко говорит Артуру:

— Надо бы ему обувь подобрать, а то сотрёт ноги до крови.

Мне приятно, что Чарли заботится обо мне и я беру его за руку, встряхиваю как следует и бросаюсь вперед с криком «Догоняй!» Я пробегаю несколько шагов, но они не дают мне уйти: Артур хватает меня поперек туловища забрасывает меня за спину, рыча от удовольствия. Чарли улыбается, глядя на нас и говорит:

— Вот балбесы, вот же разгильдяи.

Я повисаю на плече у Артура вниз головой и хохочу, как сумасшедший. Всё кажется таким прекрасным в это утро: безоблачное небо, блестящая вода бухты, крики чаек, режущих острыми крыльями воздух, скрип песка под ногами. Весь мир перевернут и мне интересно смотреть на всё вокруг. Ветер дует с моря, ветер уносит в небо пыль, закипая на дороге мелкими нестрашными смерчами, ветер обдувает мое разгоряченное лицо, ветер раздувает светлое внутри меня, ветер, свежий морской ветер. Мне хочется крикнуть изо всех сил: «Я — живой! Слышите?! Я — живой!!!»

Я встаю рано, торопливо завтракаю, заворачиваю в бумагу два куска хлеба, переложенные ломтиками сала, и бегу на работу. Утром все еще холодно, но я иду быстро и уже скоро мне становится тепло. В порту, перед конторой связи, выстроившись нестройным полукругом, стоит толпа гонцов. Все зевают, морщась от свежего ветра, дующего с океана. Все они перевязывают себя белыми лентами, только я один стою белой вороной. Раздается удар колокола и по высокой мачте над портовой управой взлетает черный шар.

— Семь часов, — негромко говорит стоящий рядом со мной высокий худой длинноногий парень.

На порог конторы выходит дон Чезаре. В правом кулаке у него зажата связка белых лент и цепь. Судя по всему, для меня. Его маленькие глазки шарят по толпе и я торопливо проталкиваюсь вперед. По толпе проносится негромкий гул. «Новенький», «свежая рыба», ухмыляются гонцы. Толстяк замечает меня и кивает.

— Хорошо! — разносится над нашими головами его громкий голос. — Получайте задание на сегодня.

Толстяк выкрикивает имена и каждый подходит к нему, на шее каждого защелкивается цепь, каждый получает связку бумажных листов и пакетов. Толпа редеет и через десять минут перед крыльцом не остается никого.

Я подхожу к нему последним. В его руке — цепь, на бляхе цифры — 99. Это мой номер. Дон Чезаре протягивает мне белые полоски материи, сумку, набитую пакетами и письмами, и говорит:

— Вперед, малыш. Город ждет...

Так начинается мой первый день на работе. Все остальные были похожи на него, как две капли воды. Это можно описать только одним словом — бег. Мы были похожи на лошадей, мы зарабатывали на хлеб ногами. Стратегия была простой — вначале выбирались адреса, наиболее удаленные от порта. Ты бежишь и твои легкие разрываются, как крылья взлетающей птицы, иногда ты не чувствуешь под собой ног, ты слышишь только свое прерывистое дыхание и сводящий с ума ритмичный стук собственного сердца. Ритм, заведенный раз и навсегда, подталкивает тебя шаг за шагом, иногда тебе кажется, что больше ничего нет, кроме монотонного звука бегущих по мостовой ног. Ты бежишь, легкие жалят сотни маленьких раскаленных иголок, в глазах темнеет и тебе кажется, что ты падаешь, падаешь, падаешь и это падение длится вечно, и называется это падение — бег. Но вот ты видишь нужный дом, ты стучишься в нужную дверь, протягиваешь то, что надо в ожидающие руки и стоишь на дрожащих, как в лихорадке, ногах и от собственного дыхания тебя бросает вперед и назад, как воздушный шар. Тебе протягивают деньги, иногда письмо или пакет, которые надо доставить, и ты снова бежишь и тебе кажется, что этому не будет конца.

Первые две недели я думал, что помру. Лис шутил: «Первые сто лет трудно, а потом привыкнешь». Мало-помалу я втянулся. Первое время ты не замечаешь ничего вокруг, ты занят только собой, своим дыханием и движением ног. Ты занят только тем, как бы удержаться на ногах и не более того. Но затем ты начинаешь замечать, что город вокруг тебя тоже полон движения, все куда-то торопятся, спешат по своим делам. Ты начинаешь ощущать себя частью этого неугомонного движения, тебя затягивает, как водоворот, ты становишься маленьким колесиком в огромных стенных часах, ты не знаешь, как влияешь на ход событий, но ты бежишь, цепляешься за другие колесики и шестеренки, и часы продолжают идти.

Только раз в день этот механизм распадается на составляющие, с половины первого до часу пополудни. Сиеста. Все конторы закрываются на перерыв и даже самый отъявленный скупердяй и скряга не станет заниматься делами в эти полчаса. Сиеста. Все кафе заполнены посетителями, официанты сбиваются с ног, разнося подносы с чаем и кофе, в воздухе разносится запах свежеиспеченных булочек, шипит на сковородах масло, обнимая белые пончики. Движение почти полностью прекращается.

Я сажусь на террасе в тени, разворачиваю свой обед. Минуту назад мне казалось, что в следующий раз мне захочется есть минимум через месяц, но мои зубы с жадностью впиваются в сэндвич. Пот, ливший с меня, высыхает в божественно прохладной тени. Я с наслаждением протягиваю гудящие ноги и противная дрожь в коленях проходит. Ко мне возвращается способность соображать, но теперь мне не хочется этого делать. Мне хочется покоя. Я закрываю глаза, прохладный ветерок приятно холодит мое лицо, но внутри себя я все еще слышу тихий перестук часового механизма. Время бежит и напоминает о себе.

Сиеста закончена. Я слышу это частому звуку шагов, по уверенным голосам клерков, возвращающихся в пыльные кабинеты, по стуку подков и грохоту грузовых фургонов. Прибой, выплеснувший на уличные летние кафе массу человеческих тел, схлынул. Официанты неторопливо, как сытые крабы, собирают грязную посуду. Владельцы кафе зарабатывают за эти полчаса больше, чем за весь день.

Я выхожу из тени, пью воду из питьевого фонтана и устремляюсь к другим улицам. Сумка моя пуста лишь наполовину. Бег продолжается до самого вечера. Солнце уже касается краем своего диска багрово покрасневшей полоски неба над океаном, когда я снова вхожу в контору дона Чезаре. Выкладываю перед ним столбик полученных монет и пачку писем, вероятно, заказов на завтра. Толстяк поднимает на меня глаза, оторвавшись от заваленного бумагами огромного письменного стола.

— Здесь все деньги, дон Чезаре, — сиплым голосом, с трудом выговаривая слова, говорю я.

— Мне нужна только четвертая часть, ты помнишь условия? — он спокойно смотрит на меня.

Его сигара почти погасла. Это наверняка одна из его проверок, но я очень устал и мне все равно, что он хочет.

— Я думаю, что вы посчитаете лучше, — устало сиплю я и смотрю в его глаза.

Он удовлетворенно смотрит на меня: последняя проверка пройдена. «Теперь бы только не сдохнуть на бегу», думаю я, глядя на то, как толстые, как сардельки, пальцы толстяка отсчитывают монеты. Он отделяет мне мою долю и неожиданно добродушно говорит мне:

— На сегодня всё, Аль, — его голос похож на ворчание старого доброго пса.

— Благодарю вас, дон Чезаре. До завтра, — говорю я и он машет мне в ответ рукой с зажатой в ней потухшей сигарой.

Я ухожу, а он остается за столом, огромным, как башня...

Я иду домой, устало шаркая ногами. Я устал и мне кажется, что вместо легких у меня лопнувший пузырь. Ноги не то что гудят, а просто воют и кажутся огромными и тяжелыми, как чугунные столбы. Ветер, дующий с берега в океан, теплыми пальцами гладит лицо. В порту зажигают сигнальные огни и маяк длинной огненной рукой шарит в океане. Одна за другой зажигаются звезды, как будто кто-то бросает золотые монеты на темно-синий бархат. Две вещи радуют меня сейчас — сознание того, что работа закончена и заработанные монеты в моем кулаке. Мне очень хочется есть и я ускоряю шаг.

За моей спиной, в конторе дона Чезаре, на гвозде, вбитом в деревянную стену, висит моя цепь с выбитым на ней номером. Она ждет утра, когда я приду, чтобы щелкнуть замком на моей шее. Она ждет, чтобы раскрутить пружину моих часов внутри меня. Она ждет, когда я снова побегу. Пусть подождет до завтра...

Я вхожу в дом через черный ход и долго моюсь холодной водой на заднем дворе. Вода кажется мне черной в деревянном ведре и мне кажется, что я зачерпываю темное небо, что в моих пригоршнях — ночь. Я прохожу через кухню, где идут приготовления к ужину, здороваюсь с девушками, прижимаюсь на миг щекой к плечу Марты. Она мимоходом касается моей щеки рукой и мне особенно приятно ее прикосновение. Я вхожу в зал и подхожу к Чарли. Он снова пишет цифры в своей черной книжке, но теперь он уже не кажется мне колдуном. Его усталая складка над переносицей разглаживается, когда он смотрит на меня.

— Привет, Алекс. Как дела?

— Хорошо, Чарли, — я устало опускаюсь на стул рядом с ним. — Вот, — я выкладываю перед ним столбик монет.

— Как я понимаю, вопросы типа «Как прошел день?» можно не задавать? — хитро прищуривает он глаза.

— Ага, — киваю я головой.

Подходят наши, я здороваюсь с ними, пожимаю руку Саймону. Лис замечает монеты и его язык не заставляет себя ждать:

— Малыш грабанул банк, не иначе.

Парни смеются и хлопают меня по плечам. Подходит Артур, он тоже выглядит усталым.

— Молодец, малыш, — говорит он негромко и это для меня — высшая похвала.

Я ужинаю и одним из первых поднимаюсь наверх. Моя постель принимает меня в свои объятия. Я засыпаю, не успев упасть на постель. Я сплю и сны обходят стороной мою усталую голову. Всю ночь — только тишина...

Расскажите одни день гонца — вы расскажете всю его жизнь. Целый день я не знал ничего, кроме работы. Я стал худым и жилистым, как бродячий кот, я почернел и вытянулся. Марта ворчала на меня, но я ничего не мог поделать. Тогда мне было наплевать но то, как я выгляжу. Я был точно таким же, как и все остальные гонцы. Сам дон Чезаре говорил о нас: «Нитка сушеной рыбы», когда мы утром выстраивались напротив его конторы. Все мы были, как копченые морские окуни — тощие, коричневые.

Тот, кто зарабатывает на жизнь бегом, вряд ли будет похож на корову, если вы понимаете, о чем я. Я работал, за мою работу мне платили хорошие деньги. Я был на хорошем счету в конторе, моими услугами (читай — ногами) пользовались несколько солидных постоянных клиентов. Время от времени я разносил записки Чарли и Артура каким-то дельцам средней руки. Иногда что-то передавал на словах, за что и получал солидные чаевые. Я не жаловался, все заработанные деньги отдавал Чарли, откладывая себе только на еду в городе. Это было правильно и я не забивал себе голову пустыми мыслями. Я жил и каждый день брал от жизни всё, что мог. Брал и убегал. Бери и беги — это был мой девиз тогда. Хороший девиз.