Самое время! - Азартные игры. Записки офицера Генштаба

Расплачиваясь, покорил маляров чаевыми настолько, что те пришли на следующий день:

– Так сказать, командир – подправить дефекты! – произнес бригадир.

Но над письменным столом уже висели полки, на пороге валялись в обнимку Куприн с Мопассаном, журналы. От всего этого непохмелившимся мужикам стало так тесно, что они не знали, куда поставить ведро, к чему прислонить свои кисти. К тому же я уверял, что не имею претензий – все и так прекрасно! И только попросил перенести к другой стенке кровать, за которой поселился более спокойный сосед – поклонник Чайковского, скрашивавшего его старость.

На диванчик набросил плед из белоснежного меха. Чей мех, покупая, так и не понял. Но – длинный. Перед зеркалом появился крошечный пуфик на гнутых арабских ножках. С вензелем, похожим на герб.

Такая обстановка кому из девиц не понравится?

По квитанциям было потрачено больше двух тысяч. Проведя подсчеты, понял, что в ближайшее время должен спустить оставшиеся сбережения – последние девятьсот рублей. Если бы не помощь Чапарьяна, покупки вскоре пришлось бы приостановить до зарплаты.

Он приехал с женой. Водитель внес коробки, пакеты, корзинку. Подумал – с вином. Сбрасывая платок, Регина Олеговна произнесла: «Оп-ля!» – и через секунду белое пушистое существо уже висело под потолком – на шторе.

– Айвенго! – рассмеялась она, представляя героя. – Породистый. Долго думала, что бы тебе подарить. А вот увидела и влюбилась. Глазки-то у него посмотри какие: голубенькие – как у меня!

Глазки у нее действительно – прелесть. Как и повадки. Явно не крестьянских кровей. Иногда как бы случайно задевала под столом мою ногу. Так бывало и раньше. Не знаю, по какой причине Тиграныч расстался с первой женой, но почему выбрал ее, было понятно. Не докучает, не пилит. Идеальная пара, не обременяющая друг друга ничем. Ей рядом с ним хорошо, ему – тоже. Удобно.

– Дима, не верь бабам. Кошкам – особенно! – шутил генерал от хорошего настроения. – Регина просто от него избавляется. Он сикает в мой ботинок, жрет перчатки. Стоит зайти в дом, взлетает на ковер и висит – ждет. Ждет, сукин сын, одного: когда я, накрывшись речью Генсека, засну на диване. Тут же бросается мне на рожу. Пока не пойму: то ли Горбачева так ненавидит, то ли меня.

– Тиграныч, тебя, – хохотала она. – Ты же мой Тигр, конкурент. Значит – соперник!

– А Дима?

– Он холостяк. Холостяки понимают друг друга. Митя, дай слово, что ты его не кастрируешь!

Так меня редко кто называл.

В начале весны, когда Айвенго догрызал второй тапок, пришло письмо от Ларисы. Слегка подтрунивая, удивлялась, что я еще не фельдмаршал; далее благодарила за бандероль, за подарки. Узнав, что она снова в Москве, почувствовал, как просыпается старое чувство.

Не виделись давно. Несмотря на огромные клипсы, она мало изменилась с тех пор. В первый же вечер призналась, что едва сводит концы с концами. Тем не менее была одета как прежде – шикарно. Ей приходилось подрабатывать теперь переводами. Вечерами писала рецензии для киножурнала. Чтобы дострочить статью, нужно было успеть в госфильмфонд. Предлагала механику любую цену за окошечко его кинобудки с видом на «Сладкую жизнь». То ли Феллини, то ли какой-то еще итальянец. Я предложил ей взамен свой диван, «Соблазненную и покинутую» – на кассете. И в духе сюжета – более близкие отношения.

Чуть смутилась.

Впервые.

Но приняла.

Дурачились до утра, едва не запутавшись в простынях. Ей все было мало. Наконец откинулась на подушки:

– Насытилась на месяц вперед!

Тюрбан на голове – это все, в чем появилась из ванной. Капельки на плечах искрились.

Наяда!

Открыла фрамугу, села на подоконник, попросила вина.

– Только белого. И брось льдышечку. Нет, лучше две… Не забыл?

Ей нравилось обсасывать, а потом слушать, как они звенят, ударяясь о стенки бокала.

Запах распускающихся листьев напомнил первое свидание.

– У тебя сейчас кто-то есть? – спросил я.

– Сейчас?.. Сейчас – только ты.

Засмеялась.

И я почти развеселился при мысли: как бы удивила, если бы ответила искренно.

Дальше тоже вполне предсказуемо, как в тех фильмах, о которых строчила рецензии. Поцелуй на перроне, улыбка в окне: «Как-нибудь позвоню!».

– Звони!

Прислушиваясь к стуку колес, неожиданно представил себя рядом не с ней, а с Марго. От одной только мысли испытал почему-то смущение. Можно было признаться, но не хотел: с тех пор, как увидел, стал часто думать о ней. Был уверен – во всяком случае, я себя уверял: я не был в нее влюблен.

Заинтригован?..

Да.

Ее необычностью.

И был бы счастлив ее соблазнить. Воображение, которое все извращает, добавляло детали. Их становилось все больше. С ними иногда засыпал.

Наутро разве что вспомнишь?

А вот на дежурстве, в полночь, стоило только смежить веки – она.

Тут как тут.

Боже правый, а почему она без одежд?

Любовь в сновидениях, конечно, мираж. Но не миражно ли все, что ты испытываешь наяву? Не по качеству – хотя бы по ощущениям?

Пусть даже и не влюблен. Тогда почему воображение так заботливо вскармливает мои сны?

Глава девятая

Шереметьево – 3

Я согласен с Раевским. Можно сколь угодно тщательно прописывать на холсте листики ясеня, вплоть до жилки, однако полуобнаженная дева все же для глаза приятнее. Для сновидений – особенно.

Именно полуобнаженная.

Для игры воображения, говорил Стас.

– Заметь: перед елкой с медведями люди не тормозят, а вот перед «Данаей» – толпа!

Эстет.

Ему дали полк под Грозным. Писал, что он там, как блоха под хвостом у собаки. «Еще пара лет и нам тут – кранты: правоверные не за “Правдой” в киоски идут, не за тем, что брешут с экрана, а – к мулле. Там для них – правда. Эфиоп, поверь: чтобы этих абреков унять и привести снова в чувство, скоро буду нужен не я, а три дивизии басмачей. Или – новый Ермолов».

В телевизоре – говорящая голова: Юрий Бондарев тарахтел о своем новом романе, рассуждал о высоких материях. Сам себе казался, наверно, и Толстым, и Спинозой.

Глядя на маразматичное личико, почему-то хотелось помечтать о Данае. Или о вечном. Если сидишь на партийном собрании – тем более.

– Перестроиться или погибнуть! – восклицал секретарь Басаргин.

«Прохиндюнчик» – называл его Тюрев.

Плутоватое личико. В глазках – как бы побольше урвать. Насекомое с клейкими лапками. Поздоровался – тут же платочком протри, чтобы не прилипла зараза.

Иной раз на сборище появлялся другой балабол, ублажавший зал обещаниями, поражавший даже циников своим вдохновением – картинами будущих достижений. Соперничество влезавших на трибуну юродивых превратилось в бедствие. Вечером Басаргин уже агитировал заступившую на боевое дежурство смену.

Со словами: «Больше не могу – достал!» Клюев закатывал карие глазки, отдаваясь мечтам – иным сексуально окрашенным иллюстрациям юного коммуниста.

Не тут-то было: Тюрев-то еще не заснул.

– Я вот, товарищ Басаргин, полночи конспектировал речь Горбачева, – говорил он, артистично подражая голосу Лигачева, – потом почитал разъяснения в «Коммунисте», но так и не понял: он-то вот ускорился – и видно куда. А нам-то чего ради?

– Тюрев!

– Да, Лев Леопольдыч: я – Тюрев, лояльнейший коммунист. Но если вы говорите о гласности, тогда поясните: чуть ускорились – и водка куда-то с прилавков пропала. Яйца – тоже. Что, с петухами беда или – с курами? Может, Лев Леопольдыч, кому-то из них подсказать, чтобы тоже ускорились?

– Тюрев!

– Да, Лев Леопольдыч, это я так, чтоб понять. Чтоб потом, как агитатор, мог разъяснить кое-что в магазине людям!

После встречи Горбачева в Рейкьявике с Рейганом можно было услышать и голос Штыхно. Старик скромно усаживался на галерке с такими же замшелыми валунами, как сам.

– Ты представляешь, Иваныч, этот лысый засранец сдает американцам все – все самое лучшее, в том числе «Сатану» с «Воеводой»!

– Все, над чем мы горбатились! – говорил другой.

– Он лижет их всюду – америкосы устали уже от его слюней подтираться!

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.