Самое время! - Азартные игры. Записки офицера Генштаба

Перл Харбор!

В такие минуты дублировать команды Тиграныча одно удовольствие: чувствуешь себя повелителем чего-то огромного, демонического. А как приятно услышать голос Варенникова:

– Кто этот пехотинец, что так красиво орет?

– Это Полетаев, Валентин Иваныч, – подсказал скромно Штыхно. – Сейф вскрывает, как медвежатник.

– Да, виртуоз – впечатляет! Где-то я его уже лицезрел… Мишагин, вы таких ребят под землей не держите… И вот этого полковника не забудьте. Глаза умные – не боятся начальства. Как фамилия?

– Тюрев!

– Валентин Иваныч, грабите! – посетовал с улыбкой Штыхно. – С кем останусь?

– Не скупись: хлопцам надо карьеру делать, чтоб потом нас менять! А за все, что увидел, хвалю. Представь смену к наградам!

– Есть!

Что значит одно слово великого, «небожителя»: он говорит – все остальные тут же вздергивают лапки под козырьки. Если фуражек нет, выкатывают преданно глазки. Главное в такую минуту, чтобы вовремя из толпы вынырнуло личико генерала Назарова. Пока все изображают услужливость, у этого уже наготове блокнот с карандашиком – чик-чирик:

– Товарищ генерал армии, к утру будут в приказе!

Распирающую радость желательно бы скрыть смущенной улыбкой. Ради приличия. А вот завтра можно уже собрать в кучку конспекты с речами генсека, поцеловать с благодарностью ручку Штыхно, с той же благодарностью протянуть пальчик Боре, и – адью! На волю, в Главный зал – в новую жизнь. «Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое призвание…» Невольно запоешь: коридоры широкие, панели из мореного дуба, ручки из бронзы, а ножки утопают в мякоти дорогих ковров.

Воистину наслаждение, близкое к сексуальному!

Глава седьмая

Дворик министра

Окна главного зала Центрального командного пункта выходили, как оказалось, не на Арбат, а на утопавший в зелени внутренний дворик. Его так и называли: «дворик министра». Стоило приподняться на цыпочках, глазам открывался уютный мирок: дорожки, ведущие к тыльным дверям, ступеньки в форме подковы. Лишайники цоколя сливались тонами с взбирающимся по стенам плющом. Когда-то здесь резвились, мечтали, читали Лермонтова безусые юнкера. Чуть позже любил посидеть на скамеечке маршал Гречко. И кошечка рядом примащивалась, подползали котята. Маршал улыбался, поглаживал.

На приеме в Кремле по случаю юбилея Победы, куда пригласили героев недавних сражений, маршал вдруг отделился от брежневской свиты и направился к самому шумному столику. В костюмах и галстуках фронтовики чувствовали себя неуютно. «О чем галдим, служивые?» Те простовато признались: закуски много, а выпить нема. «А это?» – показал Гречко на бутылки с шампанским. Так то ж газировка, ответили хором: шипить, а не забирае! Казалось, только повернул голову, рассказывал, улыбаясь, отец, как за спиной маршала выросли два официанта с подносами. «И мне налейте!». Не уходил долго – так что под его байки о кавалеристских атаках сильно надрались. Прощаясь, поманил адъютанта: «Проследи, чтоб остались довольны… И стерлядку с колбаской докушали. А то, поди, кроме пшенки они давно ничего путного не едали!».

Отдал богу душу покойно. Назвали его именем пару улиц, проспект, какой-то корабль – все, как обычно.

Теперь послеобеденный променад сводил во дворике тройку друзей, и любопытные могли наблюдать, как, приподняв для маршала Огаркова ветку, на дорожке появлялся Варенников. За ним – еще один генерал, с редкой фамилией Аболинс: то ли один из потомков революционных латышских стрелков, то ли литовец. Но человек могучий: хочешь генеральскую должность – введет; прикажут – сотрет ластиком вместе с подчиненной челядью и райской жизнью жен, детей и любовниц. Когда прилетал с инспекцией в округ, командующие склоняли перед ним голову, как крепостные холопы. Три друга, глыбы – три генштабовских столпа, авторитет которых в войсках был столь велик, что надетая всегда набекрень фуражка Устинова вызывала у армейских лишь раздражение.

– Пиджак! – провожая, шепталась у трапа могучая кучка. Самолет взмывал в облака. – Шпак он и есть шпак! Пусть старый хрыч полетает, пусть посмотрит – авось поубавится пыл!

Подглядывая, я припомнил предсказанье читинской цыганки. Она мне как-то просто сказала: «Фартовый ты малый. Потому и девки льнут. Чуют, сучки – вот этот кобель им только и нужен! Так что совет: меть, где попало. Учуяв, на запах сами придут. А вот удача к тебе повернется, когда впервые увидишь больших генералов. Не на картинке – во дворике: сам таким вскоре станешь!». Старухе бы не поверил, а эта и на ладонь не взглянула. И хороша была сказочно. И появилась вроде бы из ниоткуда.

– Ты что, бабам доверяешь? – спросил тогда Стас.

– Не очень.

– А зачем отдал трешку?

– Тебе жалко?

– Мне – нет.

– Мне – тем более. Люблю сказочные предсказанья!

Прогулка «святой троицы», случалось, затягивалась. Руки сцеплены за спиной, лица серьезны. Шевелились усы Варенникова, губы других.

Похожи на заговорщиков.

Генералов в Политбюро никогда не любили. Использовали – это да. Начиная с белогвардейцев. Одних за деньги. Других просто так – как проституток. Если отдался и предал, значит – лоялен. Как Тухачевский. Поутру – еще подпоручик. К обеду – генерал. К ужину – уже «красный маршал».

Орел?

Ловелас?

Просто фартовый малый?

Или – обычное мимикрирующее существо?

На последнее как-то больше похоже.

Меняются времена – не меняются люди: ты предал, тут же – тебя.

Три допроса – в расход.

Им золотые погоны не жалко. Мастерицы вышивают их каждый день: шестнадцать рублей с полтиной за пару.

На втором этаже колыхнулась вдруг штора, блеснули очки.

Призрак стоял у окна: Устинов смотрел пристально, долго, пока могучая троица не скрывалась за дверью подъезда. Иногда рядом с ним мелькала фигура в морском кительке.

– Это кто? – спросил я у Тюрева.

– Персиянов.

– Помощник?

– Вроде того. На самом деле – лакей в звании полного адмирала, которое получил, не прослужив на флоте ни дня. Редкий хорек. Когда-то был на заводе Устинова простым военпредом. С тех пор тот таскает его за собой. Главный интриган. Это он науськивает Устинова на генштабовских генералов!

Когда святая троица вдруг пропала, Виссарион пояснил: дошептались.

Он их развел: Огаркова – в Польшу, Аболинса – в академию, а Валентина Иваныча подсадил к Ахромееву замом, доподлинно зная, что у них давно тяжелые отношения. Если точнее, как у кошки с собакой: терпеть друга не могут.

– Ахромеев, конечно, в своем деле спец, – продолжал он уже за обедом, расстилая на коленях салфетку, – хороший профи, стратег, пашет как каторжный. Но тоже – шептун, лицемер, только тихий. Посидит у Огаркова на совещании и – рысью к Устинову. Доложить: «Опять критикуют вас, дорогой Дмитрий Федорович: и “Тайфун” плох, и “Киев” – не авианосец, а полная дрянь. Вы решение приняли, товарищ министр, а они всё обсуждают!». Это он перед входом в Афган нежно втюхал министру мысль, что мы введем столько войск, что за три месяца разнесем там все в пух и прах. Тот – дедушке Брежневу. Хитроватый Громыко заерзал: опасения, конечно, есть… Но раз Дмитрий Федорович так уверен, можно и согласиться. Когда спросили Огаркова, тот спокойно заметил: если сунемся, через три года будем ломать голову, как поскорее оттуда убраться, – вспомните англичан! Устинов подобные вещи не прощает. С виду добренький старичун, на самом деле интриган и вельможа. К Гречко в кабинет можно было зайти запросто, не испрашивая в предбаннике дозволения. Набери три цифры по телефону, и он тебе сам ответит. Безо всяких посредников, без холуев. К этому – нет. Даже Огарков со срочным докладом по тому же Афгану должен сначала звонить Персиянову: «Примет?..». И не факт, что у двери министр не встретит вопросом: «Я вас вызывал?». Не встанет, руки не подаст. Ахромеев такой же. Валентин Иваныч вообще перестал у него появляться. Даже если тот вызывает. Снимет трубку, доложит, бросит в сердцах, и тогда можно услышать: «Вот козел!». Чую, Дима, зашлет он его куда-нибудь скоро – в тартарары или в тот же Афган – от себя подальше!

Официанточка Зиночка хлопотала: «Ой-ой-ой, мальчики, я мигом, я щас!..». Анфиса спешила помочь подружке: обносила горячими пирожками, спрашивала: «Тебе, Димочка, с чем: с капусткой, с яичком?». Если было немноголюдно, подсаживалась на кончик стула: ее болтовня раскрывала не только женские тайны.

Тут же вскакивала, едва появлялись новые гости: «Ой, ой, потерпите!». В зеркалах – то спина, то профиль. Белый кокошник так и мелькал.

Ресторан.

Обед в «Метрополе» за рупь и тридцать копеек.

Если с пивом и раками – те же рупь тридцать вместе с плошкой, где качается на волнах долька лимона. Хочешь – омывай руки, а захмелел – пей.

– Не правда ли, Виссарион Викторыч: не официантки – чудо! – не без игривости заметил проходивший мимо стола подполковник. Тут же проследовал дальше, чтобы поприветствовать генерала Назарова:

– Приятного аппетита и вам, Александр Константинович!

Красив, импозантен. Если в профиль – античный герой; по крайней мере – киношный Болконский. Только в том, как кланялся, было что-то лакейское.

В моих глазах Артанов, видно, увидел вопрос.

– Это Городецкий… борзописец из «Красной Звезды». Числится прикомандированным к секретариату министра. Когда-то строчил мемуары для Гречко: как тот героически освобождал Киев с Кавказом. Теперь сочиняет речи Устинову. Талантливый хлопец; пронырливый, как всякий хохол. Гречко заполонил Генштаб малороссами. Кадровики, выковыривая, сточили по шесть авторучек!

По паркету стучали каблуки офицеров. С Артановым раскланивались почтительно. Некоторым, дружески улыбаясь, он протягивал руку.

Зиночка несла любителям ухи забытые расстегаи и снова возвращалась к уборке; поправив бретельку, катила коляску на мойку. Дверь выпускала облачко пара, слышался робкий фаянсовый перезвон. Оставалось только представить ее в клеенчатом фартучке, полупрозрачном. В движениях – ворожба. Однажды вошел слишком тихо. Напугал: она пела.

Рассмеялась:

– Рук не хватает, а спинка-то чешется. И достать не могу!.. Нет-нет, чуть пониже. Ниже… ниже! Коли робеешь, Виссариончика позови!

Артанов – жених завидный. Зная, что тот засиживается допоздна, приглашала отужинать по-домашнему. Угощенье обещалось отменное – в уютном кабинетике, прикрытом от посторонних глаз портьерой. Икру просила попробовать прямо с ложки; затем следовали иные закуски, которые днем с огнем не сыскать ни в одном из борделей. Голубое платьице обтягивало талию, бедра; без фартука и кокошника казалась еще соблазнительней.

– Ах, Виссарион, что-то я в настроении: давай-ка водочки тяпнем!.. А может быть, угостить коньячком?

Перед ее обаянием мало кто мог устоять.

Сама не замечая того, сообщала подробности своей жизни: два года каталась проводницей, затем – продавщица в ларьке, пела в хоре, готовила себя в певицы. Но все это было бессвязно, пока в разговоре не всплывало имя брошенного ею супруга: «Ненадежный человек – запойный!».

Она снова мечтала о браке.

– Ну что ты, Виссарион, все бобылем ходишь? – щебетала она. – Бери хоть меня, хоть Анфиску – будет кому рубашки стирать!.. Или отдай для утех молодого.

Делая вид, что не замечает моего смущения, Артанов обнимал за плечи, уверяя, что я сейчас занят:

– Ублажает Рыжую. Или охмуряет Дуняшу. Я уж и сам подзапутался. Как наскучат, Анфисе первой и сообщу!

Та вспыхивала.

– Ой, перестаньте!

При этом опускала ресницы. Застенчивость была явно наигранной. Чуть что, обе снова прыскали в кулачок, прижимаясь друг к другу, как кумушки. Появлявшийся в дверях поварской колпак Рафаэля затыкал бабам рот:

– Раскудахтались, курицы, мать вашу ети, а рюмку кормильцу опять забыли поставить?

Татарин немного картавил. Но эта фраза отскакивала от его золотых зубов очень эффектно – как у театрального лицедея.

Запах, когда он начинал готовить барашка на вертеле, расползался по дворику, щекотал ноздри, а «рафаэлевские котлетки» так и таяли во рту. Ворчал безобидно, беззлобно, но за весь вечер ни разу не улыбнулся. Артанов, наоборот, добродушно смеялся, время от времени позволяя себе что-нибудь до того нескромное, что глазки Зиночки снова влажнели от смеха.

– Ах, Виссарион Викторыч, ты – настоящий мужик! Как я тебя обожаю!

Она сознавалась в этом с болтливостью веселеющей женщины, которая, чтобы позабавить гостей, старается казаться пьянее. И жизнь столующихся генералов казалась забавней сквозь призму той игривости, с которой она живописала их тайные интрижки, пристрастия Городецкого.

– Всего повидаешь тут, – восклицала она. – Ручку с намеком гладят. За попку щиплют. Тут проворнее Назарова не сыскать. Песок уже сыпется – а все туда же! Анфиску до слез однажды довел!

Лицо молодого полковника, приоткрывшего шторку, показалось знакомым. Виссарион назвал его: Щепкин, в прошлом – устиновский адъютант; когда-то гладил министру брюки. Теперь – начальник секретариата. Фигура! Что значит прилипнуть вовремя к телу царя. Подфартило – сорвал куш! Вчера – блоха, наутро – влиятельное лицо.

Фаворит!

Зиночка и его усадила за стол.

– Откушайте, Григорий Ильич, не стесняйтесь. И Дмитрию Федорычу кланяйтесь. Я ж понимаю, что у него все цэковское, все в судках, все под печатями. Но всяко бывает – вдруг засидится. А у нас тут все свеженькое – только с плиты!

Наконец, Артанов давал понять: пора и честь знать. Выкладывал на стол четвертной.

Рафаэль протестовал:

– Виссарион… опять? Я друзей угощаю от чистого сердца!

– Считай, что это девочкам на чулочки!

Прощаясь, уже совсем дружески жали друг другу руки. Щепкин, обнимая девиц, уверял, что ужин удался на славу. Подал руку и мне; ноготок корябнул ладонь:

– Если что – обращайся. В такие времена надо помогать друг другу!

Без заносчивости.

К переезду в новое здание генерального штаба готовились две недели. Паковали бумаги.

– Отставить! – скомандовал, появившись в зале, Назаров. – Я б этих сраных строителей давно к стенке поставил! Расстрелял бы, как в сорок четвертом – из сорокапятки!

Устинов наведывался на «объект» каждую пятницу. Это было его детище – памятник самому себе. Дубовый паркет летел самолетами из Румынии, мебель – из ГДР, следом – богемские люстры, светильники, бра. Узбеков с таджиками, наших доблестных советских стройбатовцев, поутру свозили сотней автобусов. Их было так много, что в какой бы проем окна не взглянул, обязательно увидишь смуглую рожу. Любопытные и наивные, как папуасы, они лезли в каждую дырку, в колодцы, бродили под землей, выныривая затем из люка на старом Арбате или даже в самом метро. Люки заваривали – они находили другие. Но всегда возвращались. Тут же брались за малярные кисти. Что не успевали оштукатурить, заклеивали обоями. Генералы вместе с прорабами лезли из кожи – только бы не впасть в немилость. Шлейф сопровождавших Устинова растягивался по лестнице на три этажа.

– А это что? – гневно вздергивал маршал брови. – Опять не готово!

– Товарищ министр, завтра доделаем!

– Врете!

Так и умер. Поговаривали: от какого-то неизвестного гриппа. Отлетела душа, а крики прорабов еще долго витали по коридорам, затухая на разворотах лестничных маршей.

– Очень некстати! – подвел итог Гена Клюев, дочитывая некролог. – Когда прощались с Андроповым, я ухо себе отморозил… И сейчас за окном минус двадцать. Не дай бог еще Черненко даст дуба. Старик из реанимации не вылазит, уже «мама» не выговаривает, а его всё под телекамеры тащат. «Чемоданщики» потешаются: сверху рубаха с галстуком и пиджак, внизу – пижама и больничные тапки. Сунули, поздравляя с чем-то, огромный букет, тот взял – чуть не упал. Дотянул бы только до оттепели, а то с этими пердунами недолго и причиндалы себе застудить!

Чемпион Генштаба по лыжам, стрелок, сыроед-марафонец. Ему проскакать сорок два километра – в радость. По дороге срывал колосья пшеницы: пожевал – сыт. Себестоимость для жены – копейка. К тому же красавчик, говорун. Эта репутация беспечного человека позволила ему же самому как-то заметить:

– Парадокс, Дима. Но к выбору себе в жены очередной подруги я, кажется, подхожу с куда большей поспешностью, чем к выбору новых кроссовок!

Первые две, устав стирать его потные майки, терпели недолго; последняя вцепилась в загривок, как бультерьер.

– Милашка! Мечтает со своей мамашкой вывести меня в генералы!

– А ты?

– Мои мечты прозаичнее: пожить в удовольствие. Жизнь коротка!

Его артистичность не осталась для Артанова незамеченной. В свое время он предлагал ему освободившееся место адъютанта Устинова. Ответ очаровал: «Гладить брюки, обсиканные от старости по коленкам? Извиняйте, Виссарион Викторыч: я уж лучше пробегу лишние сто километров!».

Философ!

Сенека бы пустил слезу.

Год назад он перевелся с запасного пункта под Чеховом; вставал с соседскими петухами. Драма – приближающееся дежурство: чтобы не опоздать, заваливался спать у друзей или прямо в комнате отдыхающей смены. Когда звонила супруга, как мог, успокаивал; если, перезванивая, проверяла теща, уже упрекал:

– Мамуся, вы что! Сюда звонить нельзя – я ж на боевом дежурстве!

– А завтра?

– Завтра у нас ответственное партсобрание! Я выступаю с докладом – надо готовиться!

Врал виртуозно. Изобличен был случайно. Выкрутился бы и в этот раз, если бы своевременно узнал о письме, в котором с соблюдением всех форм анонимного жанра сообщалось жене, что он ночует у некой «дамы». В письме, начертанном печатными буквами, обратный адрес отсутствовал, но не трудно было догадаться об авторстве – им, скорее всего, была Зиночка, славившаяся розыгрышами, а о любовных связях, как и о последующих кознях, когда поклонники ее покидали, ходило немало самых веселых слухов.

«Кобель!» – кричала в тот вечер жена.

«Кобелина блудливый!» – вторила теща.

– Вот объясни, Дима, – не без улыбки сетовал Клюев, – она-то чего орет? У самой было три мужика – все сбежали. Может, ее трахнуть – тогда только заткнется?

Подозрения стали ужасней, когда участились авралы, ибо новый министр с красивой русской фамилией Соколов, едва заслушав первый доклад дежурного генерала, поинтересовался:

– А как обстоят дела с вашим новым залом? Обустроились?

– Никак нет! Но через месяц обязательно переедем!

Уже вешали тяжелые шторы, а электрики все еще ползали на карачках. У дверей каждое утро поджидали связисты. Паркетчик до ночи стучал за стеной то киянкой, то молотком. Дважды появлялись пожарные. Тоже елозили, проверяли. Наконец доложили: система настроена, в трубах фреон. Любое воспламенение – автоматически сработает датчик. Шесть секунд – и пожар ликвидирован: ноу-хау!

– Что? – переспросил Чапарьян.

– Ну… последнее слово прогресса, так сказать, – расшифровал подполковник с нависшим над галстуком вторым подбородком.

– Понятнее можешь?

– Все готово.

– Тогда нажимай свою кнопку!

Нажали.

Газ со свистом попер из щелей, из-под пола, из-под всех фальш-панелей. Обволакивая ботинки, подобрался через минуту к коленкам.

– Твою мать!!!

Оказалось, связисты, не найдя обозначенных в чертежах закладных, распилили трубопроводы и протянули в них свои кабели.

– Где эти сволочи? Где этот сиплый монтажник? – ревел бизоном пожарный. – Порву! Покусаю!.. Я его застрелю!

– Я тебя, протоплазма, сам застрелю! – кричал Чапарьян ему в самое ухо. – Боров вонючий! Ты что, решил мне всю смену угробить?..

– Газ безопасный, – уверял тот.

– Сунь тогда себе трубку в рот – я хочу посмотреть, козлина безмозглая, как ты закатишь свои мутные глазки!

Всю ночь выдергивали провода; снова долбили, сверлили; искрилась сварка. К утру вконец очумели: и смена, и связисты с пожарными. Дошло едва ли не до зуботычин.

– Обычный советский дурдом! – констатировал Тюрев. – Захочешь забыть – и не сможешь свой Байконур за два часа до старта «Востока». «Кролик» в капсуле, рапортует народу, клянется в верности партии и лично товарищу Брежневу, а мы все на мачтах: всё проверяем контакты. То одно не срабатывало, то замкнуло что-то другое. Кто-то стучал молотком, другой пинал лючок с надписью «Осторожно!». «Да кончай ты, Петрович: все равно не успеем!» – «Но ведь не срабатывает!» – «Сработает, когда надо, а завибрирует – слезай. Пусть нажимают на кнопку – авось пронесет!»

Посреди ностальгических фраз, трескотни телефона куда-то опять пропавшего Клюева можно услышать голос разгневанного Чапарьяна:

– Полетаев, подойди ж, наконец!

В этот миг только не торопиться – изобрази желание, рвение, чуть замедляясь в движении, пока кто-нибудь другой, более нервный, не схватит дребезжащую трубку. Кто первым схватил – у того и проблема, которую придется разгребать до утра, елозя по карте всю ночь: разрисовывать в деталях маршрут перемещения праздничных норвежских воздушных шаров. С пояснениями, справками – до тех пор, пока эти говняные шарики викингов попутный ветер не перенесет через границу Китая.

– Полетаев, ты что – заснул?

Действительно, задремал.

– Подойди к моему телефону, родимый. Первая приятная новость за смену!

Голос генерала Назарова, как из доброго детского сна:

– Квартира в Крылатском: тридцать два метра, кухня – восемь. Под балконом – улица маршала Устинова… Символично?

– Еще как!

– Берешь или опять будешь думать?

Кажется, вместе с Чапарьяном засмеялся на другом конце провода генерал, услышав ответ:

– Так точно!

– Так точно – что?

– Так точно: брать!

Помня о наставлениях, успел возблагодарить, услышав:

– Приятно… Хвалю!

Мне тоже было приятно. Смотровой ордер в то утро Клюев получал вместе со мной. От радости обещал, что напьется. Распоряжался за столом по-хозяйски. Услужливый Даниил припотел, мотаясь на кухню то за закусками, то за водкой. Потом и Серега Кубрин подошел, за ним – Тюрев. Геночка Клюев обещанье сдержал. Спустя два часа стучал ножом по тарелке, болтал бог весть о чем, призывая выпить то за славное советское воинство, то за партию коммунистов, то за отсутствующих дам. Даниил, явно видевший его в таком состоянии не единожды, лишь многозначительно улыбался. Когда в дверях появилась Марго, Тюрев встал, чтобы прикоснуться к руке. Ее сопровождал щекастый мужчина; лысина придавала внушительности. Сколько взглядов, лишь мельком скользнув по нему, устремлялись снова на спутницу.

Консьержка права: рядом с ней не останешься незамеченным.

А та, казалось, не обращала внимание. Слов было не разобрать, но жест Тюрева явно приглашал присоединиться к компании.

– Не сегодня, Володя! – сказала она.

За строгостью духов и наряда скрывалось что-то еще.

Но что?

Уходя, обернулась. С улыбкой, словно спрашивала у меня: «Ты немножко заинтригован?» – взгляд теплый, даривший надежду. Я почувствовал даже смущение, омытый чуть большим вниманием, чем другие.

С чего бы?..

Может, заинтересовалась?.. Любовница вроде Марго мне бы не помешала. Вот только удастся ли заставить потеплеть холодный взгляд, заставить столь красивые ручки обвить мою шею? Точно так же, как Лора, как девочки с тех полковых квартир, куда я наведывался вечерами?

Но все же кто этот хмурый спутник Марго – приятель, очередной любовник?..

В лице было что-то хищное, властное.

– Это Фохт! – сказал Тюрев, вернувшись за стол.

На любовника вроде бы не похож… Только откуда Петрович знает ее?

– Ее в Генштабе многие знают, – отвечал тот уклончиво. – Поспрашивай у Артанова: ее услуги дорогого стоят! Кадровику особенно. Только не западай: ее поцелуи опасны. Все ее любовники странным образом умирают! Иногда просто от гриппа, чаще – от диковинных болезней, науке пока не известных.

То ли был уже пьян, то ли, как обычно, шутил. Если так, то можно и поддержать:

– А ты сам не пробовал приударить?

Он рассмеялся:

– Боже упаси! Я не фаталист! Даже у Артанова не хватило духу.

Прощаясь, шепнул совсем тихо, но с той же иронией:

– Девушка – мечта. Рискни – тогда и узнаешь!

Глава восьмая

Комендант Василевский

Рисковать?

В генштабе? Когда за тобой наблюдают в сто глаз?

Сто первый – «топтун», очкарик. С недавних пор и он за спиной появился. По-моему, одноглазый. Или маскируется под него.

– Дима, это Генштаб, – успокаивал Тюрев. – Тут многих пасут. А уж нас, офицериков Центрального командного пункта, они обязаны проверять регулярно… Ты только в «интуристовские» кабаки не заглядывай, где иностранцы. Убедятся, что не заходишь, – через три дня отстанут. Затаись! Видишь, даже наш начальник Генштаба – и тот затаился.

Действительно, как только Соколов занял министерское кресло, маршал Ахромеев все реже стал покидать свой кабинет.

Почему – можно было только догадываться.

В полночь Чапарьян напоминал коменданту охраны:

– Игорек, не забудь доложить, как тронется ахромеевский лифт!

– Обижаете, Юрий Тиграныч. Только, если можно, откройте тайну: почему он стал так задерживаться – начал писать мемуары?

– Василевский, – назидательно произнес Чапарьян, – я понимаю, что ты по рождению инфицированный пехотинец, что ты девять лет провел в роте почетного караула. Стряхнул на плацу последние капли мозгов не только бойцам, но и себе. Не забывай, микроб: мои четырнадцать телефонов, включая домашний, не только прослушивают, но и пишут все двадцать четыре часа. Если не попрошу кого надо, распечатка всей твоей дури будет утром лежать у маршала на столе. Он тебя линчует за подобные речи!

– Уже.

– Что уже?

– Уже линчевал. С утра. Сначала орал на дежурного офицера – что не расписаны авторучки, одну даже кинул в него. Явно целился в лоб, но промахнулся. Потом стал шипеть на меня: видно, Соколов и пожаловался!.. Маршал любит вместо зарядки покататься на велосипеде. В трениках, в кепочке. Часовой у дачных ворот его выпустил. Пока тот совершал моцион, на пост заступил другой – молодой. Видит – дедушка подъезжает. Дальше все по уставу: «Стой – кто идет?» – «Я Соколов!». Ответ бойца, который видел министра только на фото и в форме, совсем не смутил: «А я – Воробьев!». Тот взвился: «Я – министр!». Дальше рассказывать не могу: буду ржать, как ржали все, кто допрашивал потом Воробьева. Не исключаю, что те, кто подслушивает вас, Юрий Тиграныч, тоже описаются от восторга, узнав, как пацан с автоматом, назвав Соколова «дедом», добавил: «Чеши!» и – послал.

– Куда?

– Туда в его деревне всех посылают! Крик – до небес. Тут еще телефоны, что у подушки, стали трезвонить: где министр, куда пропал? Разбудили супругу. Сами знаете, Мадам за словом в карман не полезет – тут же приказала все телефоны выбросить в коридор. Так что имейте в виду: захочется отрапортовать о срочном, к аппаратику могут не подойти – громкость звонков убавлена до писка армейской флейты… О-о – вот и доклад, Юрий Тиграныч: ахромеевский «ЗиЛ» вкатил во двор. Через пару минут маршал отчалит. Пожелал бы покойной ночи, да знаю – у вас таковых не бывает!

– Спасибо, Игорек, за ценную информацию. Я ведь, и правда, частенько докладываю обстановочку не ему, а ей. Рапортуйте, говорит она, я передам. Поначалу пытался взбрыкнуть, так она мне такое в ухо сказала, что с тех пор произношу только: «есть», «так точно», «доклад окончен, разрешите положить трубку?». А потом говорю гудкам: «Спасибо, Мадам, что не обидели!».

Молитвы Клюева до господа, видимо, не дошли: Черненко испустил дух в морозную ночь. Тут же затрещала «вертушка» дежурного генерала:

– Где министр?

– На даче.

– Срочно в Кремль!

– Позвольте полюбопытствовать, – в такие минуты Чапарьян – сама деликатность, – кто вызывает? Зачем? Да и вы сами – кто? Окажите любезность, назовите фамилию – я записываю.

На другом конце провода был обычный цэковский «шнурок», ночной сторож, как мы таких называли; по смущенному голосу – явно из молодых. С ними Тиграныч особо не церемонился:

– Наберите, любезный, двадцать шесть – двадцать восемь – и сами ему обо всем сообщите. Я ведь по ночам только войну объявляю, а если у вас в Кремле канализацию прорвало, это уж ваша забота – черпайте сами!

Оказалось, Шнурок уже дважды звонил: трубку на квартире не поднимают, на даче телефоны тоже молчат.

Если бы чапарьяновский мозг удалось втиснуть в американский компьютер, тот бы заработал в два раза быстрее:

– Тюрев, кто у министра сегодня на «чемодане»?

– Псарев.

– Не спит?

– Только что с ним разговаривал: трудится над кроссвордом. Кстати, как озеро в Южной Африке называется?

– Не юродствуй… Где он у них там сидит?

– В келье с видом на занесенную снегом теплицу.

– Есть вход к министру?

– Только с улицы, но он закрыт… Что, собственно, надо?

– Разбудить маршала, не потревожив бренное тельце супруги. Разбудить и доставить в Кремль. На каком этаже спальня?

– На втором… Плевое дело: там под окном дерево. Сейчас намекнем капитану второго ранга: Псарев, хочешь третью звезду на погон? И он через минуту будет висеть на ветке. Телепортация! Тук-тук: извините, товарищ маршал, вас в Кремль вызывают!.. Что – никак опять траурный марш?

– Поторопись: чекисты через полчаса отрубят все «кремлевские» телефоны!.. Клюев, не спи – опять, хорек, где-то по девкам мотался?.. Дима, сколько еще до подъема второй полусмены?

– Полчаса!

– Ладно, пусть дрыхнут, а то спросонья смеяться начнут. Вызывай для министра машину!

– Начальнику цэкапэ позвоните.

– Эва, про Мишагина я и забыл… браво, Дима! А ты, Тюрев, придумай пару деталей. Приври, как умеешь. Да позаковыристей! Чтобы я при докладе Ахромееву сумел красочно живописать подвиг будущего капитана первого ранга. Нам пустяк, а Псареву на всю жизнь радость – будет, что внукам рассказывать.

Нетерпение закончить поскорее ремонт и съехать наконец-то из комнатухи в общаге заставляло после дежурства обегать магазины, торопить рабочих. Вид из моего окошка – прелесть: Крылатские холмы, куполок старенькой церкви. Левитан отдыхает.