Жаркой ночью в Москве...

Михаил Липскеров.

Жаркой ночью в Москве…

Посвящается Эросу и Порносу

От автора: автор Липскеров Михаил Федорович не имеет ничего общего с героем книги Липскеровым Михаилом Федоровичем, несмотря на отдельное сходство абсолютно во всем.

От героя: данная книга предназначена для практикующих коитус мужчин и женщин. Апологетов активного совокупления. Адептов воинствующего соития. Фанатиков полового восприятия жизни. Практиков межгендерного общения.

Данная книга не предназначена для лиц, не совершивших бармицве и не отпраздновавших первые критические дни. Пожизненных эпигонов миссионерского канона интимных связей. Для лиц, отрицающих световое сопровождение полового акта. Для лиц, считающих постель единственным приемлемым местом для взаимо-обладания. Для открытых и латентных сторонников содомитских контактов. Для безумных сторонниц феминизма.

А также данная книга не предназначена для лиц, считающих часть русского языка ненормативной лексикой.

Кто не спрятался, мы не виноваты.

Пролог

Хорошо жарким летним вечером в Москве в начале, середине и конце прекрасных лихих девяностых. Все твои, а именно – единокровная жена, уехали на дачу. Любит! Дети расползлись по женам, мать единокровной жены тоже уехала на дачу. Любит. А я на дачу не поехал. Не люблю. Природа кверху жопой на грядке не вызывает у меня глубоких эмоций. То есть эмоции-то она вызывает, но такие, что при слове «дача» на той же жопе возникают прыщи аллергического происхождения. Ну не уважает она солнечный свет. А я не пидор какой, чтобы насиловать собственную жопу.

Не слишком ли круто я начал? Еще и ста слов не написано, а «жопа» уже трижды – во всей красе. Негламурно как-то… Ой, негламурно! А чего еще от меня ждать? От нехристя. Непристойности так и хлещут. Почему нехристя? А вот почему. Есть у меня приятель – человек эстрадно-литературной принадлежности. Не подумайте, что я имею что-то против этой живой природы. Нет, сам был такой. Так вот, этот приятель жутко верующий. Соблюдает пост, осеняет себя крестным знамением при виде чувихи в мини и наблатыкался краснеть при слове «прелюбодеяние». А уж материться – это он осуждает со страшной силой. И однажды с такой же страшной силой осудил меня: ты же, мол, в Бога веруешь, так как же так? Я жутко устыдился. И года три ходил устыженный, пока не услышал по телевизору пару шуток моего приятеля с фестиваля сатиры и юмора. Услышал и понял: Бога нет. И с тех пор непечатно выразиться для меня, как трезвость, – норма жизни. И изустно, и письменно. Вот и шутка сложилась: «Он непечатно выражался даже в печати». (Действительно Бога нет.)

Так о чем мы говорили? А, о даче. Вот, все там – а я тут. В четырехкомнатной квартире на пятом этаже старого дома на улице Остоженка. Я и канарейка Джим неизвестного происхождения. А сейчас вечер. Жаркий летний вечер в Москве. Солнце пилит на закат (утечка солнц на Запад, однако). Из окон квартиры напротив доносится голос Фредди Меркьюри.

Интересно, кто это его запустил? А интересно вот почему.

Два дня назад в эту капитально отремонтированную бывшую коммуналку въехал замдиректора развлекательного центра «Коломбино», которого день назад, то есть на следующий день после въезда, расстреляли косящие под лейтенантов ФСБ лейтенанты ГРУ Зуда, Кабан и Шмель в рамках борьбы с этническими преступными группировками и чеченским сепаратизмом. Я так полагаю, в квартире напротив было гнездо. Но кто запустил Фредди Мерькюри, по-прежнему оставалось загадкой. Правда, недолго. Из окна квартиры напротив высунулось неустановленное лицо ментовского майора Сергея Михайловича Шепелева, который, глядя на меня, доброжелательно спросил:

– Х…ли надо?

На что я так же доброжелательно ответил:

– А х…ли?

После чего неустановленное лицо ментовского майора Сергея Михайловича Шепелева доброжелательно улыбнулось навстречу моей доброжелательной улыбке и убралось в глубь бывшего гнезда чеченского сепаратизма и этнической преступности.

А я немного попил водки и стал размышлять, как с пользой распорядиться четырехкомнатной квартирой. Лет тридцать назад хватило бы и пяти минут. Лет тридцать назад здесь бы уже стонали, кричали, кончали по меньшей мере восемь человек. (Объяснять не надо?) А сейчас – один я. Что делать?..

На улице вдруг раздалось:

– Ах, Арбат, мой Арбат… сорок тысяч других мостовых любя…

Но допеть арбатскому фраеру не дали. Из окна напротив раздалась автоматная очередь, и песня умолкла. Потому что нечего глушить Фредди Меркьюри каким-то «Арбатом». Правда, как выяснилось, «Арбат» стих не надолго. На моих глазах в квартиру напротив, на пятый этаж, влетела граната, и теперь уже умолк Фредди Меркьюри, а снизу снова понеслось:

– Никогда, мой Арбат, не забыть тебя…

Я выглянул в окно. С мостовой, задрав к луне голову, невозмутимо пел арбатский прихвостень:

– Ах, Арбат, мой Арбат, ты – моя религия…

Увидев меня, он спросил:

– Чё надо, урод?

И услышав: «А те чё, козел?», удовлетворенно кивнул и побрел в свое арбатское логово.

А я окунулся (нырнул, скакнул, опустился, запилил) в свое прошлое, дабы приблизиться к сути того, что же произошло жаркой ночью в Москве. Чтобы вновь заявить миру, что наше нонешнее вылупилось из нашего давешнего. А что из нашего нонешнего народится в будушнем, в будушнем и станет известно. И не фига.

Общага нашего геологического института помещалась в Доме Коммуны, здании эпохи конструктивизма, построенном в виде самолета. В фюзеляже был широкий коридор, в хвосте – туалеты, а в крыльях располагались комнаты на двоих. Именовались они кабинами. Двери в них в целях экономии площади открывались как в купе поезда. В каждой кабине на пяти квадратных метрах помещались две койки, стол между койками и шкаф. Так вот, в новогоднюю ночь пятьдесят восьмого года в 762-й кабине одновременно мэйкали лав три пары. Две – на кроватях, а одна – на столе. И девушки не то чтобы какие-нибудь бляди, а обычные студентки. Одна даже ленинская стипендиатка. Та, которая на столе. Она потом вышла замуж за того, кто был на ней. Только не ждите романтищенского литературного выверта типа: «И вот уже сорок пять лет мы вместе». Или: «Я всегда вспоминал о ней с теплотой». Нет. И звонить ей я не буду. Я знаю, что сейчас она на даче. Вместе с тем, кто был на ней. Потому что они любят. А тогда, кроме общаги, им любить было негде. И ко мне, как могло бы вам показаться, они не имели никакого отношения. Я той новогодней ночью пятьдесят восьмого года спал в шкафу 762-й кабины. И проснулся от «музыки любви». И слушал ее до утра. Неплохо начался пятьдесят восьмой год. Нескучно.

Там, в этой общаге, у меня много чего было. Как по части любви, так и по части незамысловатых совокуплений без задействования романтической составляющей. Были полеты, были залеты. После которых давалось слово: да чтобы я когда еще да никогда мне это вовсе и не надо когда в структурной геологии полная лажа и послезавтра экзамен а ты вместо того чтобы делом ты меня любишь а как же Риточка а она Люба и доцент Осетров по структурной геологии тебя публично шворит на экзамене но радости как Риточка она же Люба ты от этого не испытываешь а только видишь как птицей-лебедем пролетает мимо тебя стипендия за следующий семестр и комсомольское собрание на котором тебя опять шворят и собираются выгонять из комсомола что понятно моральный кодекс строителя ну меня на хрен и из института потому что что это за геолог который не научился предохраняться и ты уже пьешь на собственных проводах в армию но одна тетка горячая ванна с горчицей и через два дня ты уже пересдаешь экзамен целуешь взасос будущую стипендию приходишь в комитет комсомола со справкой что произошла чудовищная ошибка что с моральным кодексом все в порядке и пить на проводах в армию нет надобности и почему бы нет я что импотент только голову надо на плечах иметь и не экономить сорок три копейки дохрущевских на презервативах хотя это и порция винегрета и опять ты меня любишь а как же Милочка три раза а она Нина но ты уже в двух презервативах и завтра нет экзамена по структурной геологии и наш комсомольский вождь требует с тебя фельетон о комсомольцах в смысле морального кодекса строителя потому что у тебя опыт и ты вполне счастлив как вдруг с ужасом вспоминаешь что не знаешь куда делись два презерватива по цене одного винегрета а то я в прошлом году помню Серега Смугляков вернулся с практики из Джезказгана голодный до умопомрачения четыре месяца никого за исключением проводницы в поезде в сторону Джезказгана ему чувиху при титане пригнали такая у нас была скорая помощь так потом пол общаги триппером переболели оказывается эта скотина Серега Смугляков нагло солгал что в сторону Джезказгана а на самом деле по пути оттуда и все его заработанные башли пошли на оплату пенициллина пострадавшей части насельников и насельниц общежития Дома коммуны и на художественный портрет проводницы поезда Москва – Джезказган во весь рост с надписью где-то посередине тела не влезай убьет что было художественным преувеличением или гиперболой как говорили училка литературы в 186-й школе Зоя Алексеевна и математик Александр Сергеевич в той же школе где я учился но не тому о чем написано выше.

Хорошая жизнь была!

Я поставил на магнитофон кассету с «Роллингами» «Ангел», выпил джин (я всегда выпиваю джин, когда к чему-нибудь, во время – я уважаю белую «Ганчу», а после – рюмку коньячка) и снова выглянул в окно. Внизу назревали какие-то события. Я выключил магнитофон. Нужно же быть в курсе событий, происходящих под твоим окном жарким вечером в Москве. А там два мужика тихо сами с собой вели беседу. Но не настолько тихо, чтобы на пятом этаже не было слышно.

– Ты у Руфы был?

– Был. Она на дежурстве.

– Так она что, Верке ничего не сказала?

– Сказала. Но Верка думала, что это для Загаллы, и отдала.

– Для какого Загаллы?! Загаллу два часа назад увезли в вытрезвитель!

– Ну. А час назад оттуда мент и приезжал. Она ему для Загаллы и отдала. Так что она не при делах.

– А к Зинке? У нее всегда есть.

– Не, к Зинке сейчас нельзя, у нее Сюля временно помер.

– Как так – временно? Я его двадцать минут назад видел. К Симке из шестого шел.

– Это вполне. Сюля пришел домой, а Зинка с Пончиком. Ну, ты Сюлю знаешь. Он же гордый, он же когда-то в мукомольный техникум поступал. Так он почти всю водку забрал, сказал «Я для тебя умер» и ушел к Симке. А Зинка расстроилась, они же с Пончиком просто так, без ничего такого чтобы. Вот остатками водки Сюлю и поминают. Я было сунулся, но Пончик говорит: «Стыда у тебя, можно сказать, нет, Штопор, у человека, можно сказать, горе. У нее, можно сказать, муж помер, а ты к ней за водкой. Сюля всю водку, можно сказать, в могилу забрал. Одну только бутылку, можно сказать, оставил на поминки. Он же не зверь какой, можно сказать». Вот так вот сказал Пончик, – доложил ситуацию Штопор и замолчал.

Я не видел, но очень печально замолчал. Стоит молчит. И второй стоит молчит. Оба стоят молчат. Очень печально молчат. Но я ж тоже не зверь какой. Я хоть и еврей, но русского человека, когда ему – выпить, а нечего, очень даже понимаю. Потому что в России рожден, и я ее тонкий колосок. Который, когда ему – выпить, а нечего, засыхает. А засуха в России – национальное бедствие. Вы же помните горбачевский террор.

– Мужики! – заорал я сверху. – Вы в монастырь ходили?

– А чего это мы в будний вечер пойдем в монастырь, когда он и по воскресеньям закрыт? – спросил конфидент Штопора по кличке Консервный Нож. А кличку такую он получил, так как был слесарем в ЖЭКе и по просьбе нуждающихся вскрывал входные двери отдельных квартир района без согласия их хозяев.

– А того, – ответил я, – что Симка как раз и проживает в шестой келье монастыря, и весь Зинкин водочный запас вместе с Сюлей перешел к ней.

Только я их и видел. Ведь русскому человеку что: дай перспективу – он горы свернет. Для будущих поколений. Быстрые реки запрудит, темные леса – под корень, зеленые долы распашет так, что на них уже ничего расти не будет. Я знаю. В пятьдесят седьмом целину поднимал. И там сейчас пыль, пыль, пыль от шагающих сапог. И за ней абсолютно не видно подрастающих поколений. Потому что в пыли они не растут.

Так что Штопор и Консервный Нож свинтили, чтобы схватить вышеупомянутую мной перспективу за горло и в песочнице «Пьяного дворика» встретить наступающую ночь. И я смотрел в нее, всем кожным покровом своим, а также и волосяным ощущая ее приближение. Фонари в переулке горели крайне неназойливо; по-около бордюров тротуаров, готовясь ко сну, скатывался калачиком тополиной пух. Тщательно вылизывал себя безымянный кот, намыливаясь к походу на чердак дома 11/17, где у котов было подобие борделя…

Вот и мне как-то надо разобраться с наступающей ночью, чтобы утром сладко-лениво, с оттенком лицемерия сетовать: ах, зачем эта ночь так была хороша, не болела бы грудь, не стонала б душа. Конечно, можно запустить «Стену» Роджера Уотерса и под джин, вискарь, водчонку и все, что у меня есть, провести ночь у окна в размышлениях. Джин, вискарь и водочка очень этому способствуют. Отдельных людей они волокут на подвиги, а меня вот – на размышления… о подвигах. Конечно, могут быть и отклонения от этих действий, потому что я не пил уже три года, и как раз сегодня днем торпеда, всаженная в меня в двадцать пятом отделении одной весьма известной больницы, пошла на дно. Иначе с каких это (ненормативно) у меня скопилось столько кира? Иначе с чего бы это единоутробная жена свалила на дачу вместе со своей матерью? Любят?.. Я сказал?.. А вы верьте мне больше. С чего бы это дети пошли по женам? Даже тот, у которого жены нет. А с того, что страшен русский мужик (вне зависимости от национальности, конфессиональной принадлежности, профессии и уровня образования) в первый день по развязке. Но я обману их ожидания. В этот раз все будет по-другому. (Из этой фразы вы можете сделать вывод, что были и другие разы.)

И вот я запустил «Стену» Роджера Уотерса, сделал небольшой глоток джина и стал вглядываться в звездное небо. После пары глотков джина, как это водится в народе, я задумался: это же надо, сколько их… Думал, думал, думал и пришел к выводу, что – много.

А внизу куда-то в сторону бара при столовой (она же вечерний ресторан) направлялся еврейский пожилой человек Соломон Кляр с дамой. Этот самый Кляр корчил из себя бандита, на что, правда, имел некоторые основания, потому что и был бандитом. И кое-кем еще. Но об этом потом. А в качестве прикрытия держал в Курсовом переулке школу бальных танцев Соломона Кляра «Вам говорят». Но на вопрос участкового Семенихина, каким именно бальным танцам он обучает приходящую публику, чтобы не быть голословным, отвечал материально. В количестве одного франклина. Так в начале девяностых зарождалась мафия.

– Здравствуйте, Соломон Маркович! – крикнул я.

Дама на всякий случай упала на землю, закрыв голову руками, Кляр машинально сделал в мою сторону выстрел из ТТ, а из окна напротив неустановленное лицо ментовского майора Сергея Михайловича Шепелева швырнуло в мое окно неразорвавшуюся гранату, брошенную арбатским аборигеном.

«Ну вот и все, – подумал я расслабленно, – даже и выпить как следует не удалось… Не бывает же так, чтобы граната два раза подряд не разорвалась… Господи Иисусе Христе, Отце небесный, помилуй мя…»

А вот и бывает. Не разорвалась. До чего же довели демократы оборонную промышленность! А если завтра война? Если враг нападет? Если темные силы нагрянут?.. Интеллигенции, как в сорок первом, на народное ополчение может и не хватить… И я выкинул гранату на улицу. Да, не очень любит Бог троицу. Взорвалась гранатка-то. Придется бандитствующему пожилому еврею Соломону Марковичу возвращаться в свою школу за другой дамой.

Кляр задрал голову и, как интеллигентный человек, ответил:

– Здравствуйте, Михаил Федорович. Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, Соломон Маркович, все хорошо.

– А супруга ваша, Ольга Валентиновна, с ней все хорошо?

– Да-да, Соломон Маркович, все хорошо. Спасибо.

– И детки ваши тоже хорошо?

– Да, все хорошо…

– И теща ваша, Ольга Николаевна, тоже хорошо?

– А что ей сделается, в ее восемьдесят шесть? Куда уж хорошее.

– Это большое счастье, Михаил Федорович, что все у вас хорошо. Вы уж сегодня на улицу-то не выходите. А к утру я, глядишь, в себя приду.

И Соломон Маркович, приподняв канотье, отправился на Курсовой за дублершей.

А я сделал еще пару глотков и с грустью подумал: вот ведь как получается – Соломон Маркович с дамой, Пончик с Зинкой, Сюля с Симкой, Штопор с Консервным Ножом, все девчата с парнями, только я одна… А собственно говоря, выпил я, почему и мне, выпил я, не вспомнить молодость, выпил, записная книжка, выпил, «И папы нет, и мамы нет, и нечего бояться, приходите, девки к нам, будем мы…» сами знаете что. Неужели я не придумаю, что делать с девушкой?..

Жаркой ночью в Москве.

Вот она, лежит передо мной – моя многострадальная записная книжка. Интересно будет как-нибудь на досуге посчитать, сколько вместилось в эти полустертые записи страстей. Сколько раз я объяснялся в любви, сколько раз мне отвечали согласием, сколько произошло коитусов, совокуплений, соитий, взаимообладаний, проникновенного человеческого пистона. Сколько времени прошло от признания в любви до коитуса, совокупления, соития, взаимообладания, проникновенного человеческого пистона. Как они распределялись в зависимости от моего возраста, ее социального положения или политической обстановки в мире. А то иногда так сердце болит, так сердце болит. Вот, например, во время Карибского кризиса никого ни разу. Все время на демонстрациях протеста. Глупо было бы с красным флагом в руках говорить девушке: «Здравствуйте, девушка, я вообще противник уличных знакомств, поэтому давайте пойдем ко мне домой и познакомимся там…» Чушь. Бабушка Фанни Михайловна свихнулась бы, если бы я вошел в квартиру с девушкой и красным флагом. Точно свихнулась бы. Но не до конца. Посмотрела бы печально и сказала: «Что же это такое? Ни одна революция без блядей не обходится…»

И ушла бы в столовую перепрятывать серебряные ложечки. Потому что, когда в семнадцатом дед явился с красным флагом и товарищем Фридой обсудить секретный план мировой революции в Лиховом переулке, серебряные ложечки-то и пропали. Вот у бабушки и сформировалась отчетливая связь появления в доме красного флага и блядей с пропажей серебряных ложечек. Ну и с революцией. Потому что что же это за революция, если бляди не тырят серебряные ложечки?

Так что во время Карибского кризиса я – ни-ни… Да и нельзя было пятнать светлое имя «Венсеремос, патриа о муэрте», «Янки, гоу хоум» пятнами на простыне. Западло просто! Беспринципно! За это и из комсомола могут на… отгадайте куда.

Так что, если в мире что! То приходится терпеть…

Тогда, давным-давно, я тоже терпел. Потому что летом влюбился в чувиху с третьего курса географического МГУ, вылитую Дани Робен. Я ее так и звал. А настоящее имя забыл. Да и зачем оно мне, если по имени я ее никогда не называл? Если она – Дани. Я ее на крымской практике закадрил. Мы, цветметовцы, жили внизу в поселке, а у эмгэушников палаточный лагерь находился повыше. Палатки были основательные. На деревянных полах. В них – человеческие койки, большая часть которых обычно пустовала. Потому что кто ж спит в палатке в бесконечно лирическую, звездно-темную крымскую ночь?

…В эту темную ночь тра-та-та мою дочь.

Поломали кровать, продолжали тра-та-та.

А меня, старика, привязали к столбу

и всю темную ночь били… по лбу…

Ну почему?!. Когда о чем-то тонком и лирическом… Всякая похабщина! Ну не… твою мать!

Так вот, этих географинь было числом около сорока. А географов – шесть штук. А у нас сорок геологов и шесть геологинь. Но мы своих ни-ни. Чревато. Комсомольское собрание. Исключение из комсомола и сразу – из института. И сразу – в армию. А должен вам сказать, что Советскую армию не любили почти так же, как и Российскую. Какая связь, спросите вы, между пистоном и армией? А такая. В те года мои далекие, в те года вешние каждый внегосударственный пистон был делом общественным. А чем еще прикажете заниматься комсомолу, помимо повышения успеваемости и каких-нибудь протестов? Борьбой со стилягами покончили, потому как все уже были стилягами. С рок-н-роллом пытались было, но когда по телевизору на фигурном катании показали танец «Модерн», осталась только борьба с левыми пистонами. Левый пистон был погуще будущего самиздата.

Вот мы своих и не трогали. И географы – географинь по таким же соображениям. А юным людям в бесконечно лирическую звездно-темную крымскую ночь… В эту темную ночь за… Тьфу ты, вышибить бы мне эту хрень из головы вместе с мозгами. Так вот, в такую-то ночь все и произошло. Меня только что отмудохали все шестеро географов. За то, что я развязал узлы у их палатки и, спрятавшись за сливой, наблюдал, как они там копошатся. Это очень смешно. Я хохотал до слез. И из-за слез не заметил, как они выбрались. А вот они-то меня по хохоту и нашли. Ох, как нашли!.. Звери! А с юмором у них хреново.

И вот, когда я постанывал, лежа в крапиве, Дани Робен по стону меня и нашла. И пожалела. Она в первый раз вот так вот к мужчине прикоснулась. Не на танцах там, ни где еще. А когда ему больно. А она женщина. У нее жалость. Не то чтобы сразу ко мне… А вообще… жалость… Ну чего тут непонятного… Женщина она… А уж потом ко мне… И как-то все незаметно… Полагаю, что я на какое-то время умер. Но как-то очень хорошо умер. Как будто родился. А потом – каждую ночь. Бесконечно лирическую, звездно-темную ночь… Ну?.. «В эту…» Слава богу, проскочило…

А потом практика закончилась…

Ветру пожалуйся, солнцу пожалуйся,

шпалы за поездом пересчитай.

Только, пожалуйста, только, пожалуйста,

Дани, прошу тебя, не уезжай!..

Уехала. Телефончик, правда, оставила. Но подходить к нему не подходила. То нет ее, то уехала, то спит, то болеет… А тут я с Инкой познакомился, ну и… А телефончик-то вот он, в самом начале страницы на букву «Д». Тогда книжечка вместе с жизнью только начиналась. Это сейчас на букву «Д»… сто двадцать четыре фамилии, и половина обведены. Звонить туда уже не надо. А половину фамилиий я вообще не могу идентифицировать с конкретными людьми. Так, плавает в воздухе абсолютно свободная фамилия со свободным именем – и никому не принадлежит. И я могу представить на ее месте любого человека. Например, Дани Робен. И вспомнить бесконечно лирические звездно-темные ночи Крыма. И вспомнить их я хочу до жути, до боли, до ста двадцати в минуту…

Первый звонок

– Доброй ночи. Прошу прощения за поздний звонок. Бывает так… ну, вы понимаете… Нет, не понимаете?.. Дани Робен, будьте любезны… Вот, а говорите, не понимаете… Ну, зачем плакать?.. Видишь, как хорошо… Пятьдесят лет прошло, а мы живы… Да, дети большие… Жена?.. Была… (Правда.) Сейчас нет… (Вру и не вру. Посмотрите вокруг меня: никакой жены нет. На даче.) И не будет… (А кому быть, когда есть?) А твой? Умер?.. Дочка с внуками в Канаде?.. Как же ты одна?.. Герасим рядом?.. Кот… А у меня канарейка… Джим… Блю, блю, блю канари… А сейчас ты чем занимаешься? Спишь?.. Как можно спать в эту бесконечно лирическую звездно-темную ночь?.. Иди ко мне… Только телефонную трубку не отпускай. Прижми ее к уху, дыши в нее, Дани… Ты чувствуешь, как твое дыхание сливается с моим? Извини, я в буфете под стипендию сто пятьдесят перцовочки принял…

Крепче сжимаю трубку, крепче прижимаю ее к уху и чувствую, как она тает в моей руке, как вместо пластика сжимаю чуть влажную руку с тонкими костями, а вторая рука зачем-то обводит ее глаза, проводит по носу со впадинкой на переносице, обводит губы, которые пытаются поймать пальцы, но им это не удается. Тогда они целуют мою ладонь. Дани, Дани, Дани… Ее голова начинает мотаться из стороны в сторону. Ее губы, еще секунду назад расслабленные, вдруг напрягаются, вздуваются, вибрируют… И вот я весь целиком в этих губах. Ну, не совсем целиком. Вскрик. Теперь целиком. А дальше все опять исчезло. Как пятьдесят лет назад…

– И куда ты потом пропала? Я тебе звонил, звонил, а ты все не подходила, не подходила… Что??? Боялась, что я буду тебя презирать…

Господи, боже ты мой, целомудренные пятидесятые! (Где-то я уже писал об этом.) Подумать только, всего через шесть, нет, семь лет на гастролях в Омске я после первого же концерта трахнул одну чувиху из квартета «Свежесть», а утром она, вместо утреннего поцелуя, сказала, что три раза – не повод для фамильярности. А тогда, в пятьдесят седьмом, – позор, позор, позор…

Соблазнитель должен презирать соблазненную! Вот ужас! Да я и сам не знаю, как к этому относиться.

– А чем дочка занимается в Канаде?

(Дальше, господа читатели, я не буду своими словами передавать ее слова, изображая правду жизни. Сделаем вид, что вы слышите и ее, и меня. А то я уже сам перестал понимать, кто что говорит: «Родной, мой, хороший…», «Как был сукиным сыном, так и остался…», «Милая, все эти годы я думал только о тебе…»)

– Мужчина, вы кто такой?

– Миша.

– Какой Миша? Из «Бирюсы»? С Тверской? Из сто семнадцатого отделения? Сергей Охвостьич, презервативчик поаккуратнее.

– Я не Сергей Охвостьич, я Миша с геофака. У меня нет презервативчика.

– Ну, наглец, какого… ты к девушке лезешь? Если у тебя на презерватив нету. Иди на Разуваевскую, там малолетки из интерната так дают. На спор, кому первой целку сломают.

– Дани, Дани, Дани, какие малолетки! Это же я, Мишка. Дани, это ты?

– Была Дани, да вся вышла…

– Куда вышла?

– Да откуда я знаю. Сергей Охвостьич, вы презервативчик-то на член надевайте. От вибратора триппер не подхватишь. Вот так… О-о-о-о-о-о-о!.. Вышла, парень, твоя Дани из комнаты. Чего ты ей такого наговорил? А-а-а-а-а-а!.. Плачет, как будто своего первого вспомнила… Ну и аппарат у вас, Сергей Охвостьич! У-у-у-у-у-у-у!.. Ах, это не вы, а вибратор. Теперь понятно. А то я никак не могла понять, что ж такое: и там занято, и между зубами что-то застряло… Э-э-э-э-э-э!..

Вот тебе и любовь, вот тебе и бесконечно лирическая звездно-темная крымская ночь… Это что ж, я девушку на панель отправил? Впрочем, какую девушку… Ей же сейчас тоже под семьдесят… Это ж на какого любителя надо попасть… Хотя сейчас винтаж в моде… Да нет, не может быть… Черт знает, что творится…

– Девушка!..

– Подожди, мужик, я сейчас оргазм отработаю… Товарищ сержант!.. Есаул!.. Есаул!.. Комбат!.. Батяня комбат!.. Настоящий полковник!.. За нами – П-у-у-у-ути-и-и-ин!.. Все… Денежку, Сергей Охвостьич, на тумбочку положите. На девственность накиньте… Ах ты, совсем забыла… Вы же мне ее и восстанавливали. Так что мы в расчете… Всего хорошего, Сергей Охвостьич. Так чего тебе, мужик? Чего молчишь?.. Мужик, ты чего замолк?..

А замолк я, удивляясь причудливой бессмысленности бытия. Нет, не с Дани, с этим я еще буду разбираться. А с этой неведомой мне проституткой. В клиентах у нее был некий Сергей Охвостьич с потерей ориентации между собственным членом и вибратором. Хотя их, как я понял, трудно было спутать. Не может нормальный вибратор в зубах застрять. Ну да ладно. Как потом выяснилось, он этой проститутке восстанавливал девственность. За что она и расплатилась с ним этой самой девственностью. Формулируем. Восстановление девственности с последующей расплатой этой девственностью за ее восстановление. Смысл бизнес-проекта? У проститутки нет девственности, у Сергея Охвостьича – башлей. А впрочем, не моя это забота. Разбираться в русском бизнесе: бессмысленном и беспощадном.

– Так чего тебе, мужик? Может, сразу приедешь? Недорого. С наценкой на девственность. Секонд-хэнд.

– Я бы с Дани поговорил.

– Да нет тут никакой Дани. Это телефон выдрючивается. Он то со мной соединяет, то с твоей Даней, а то вообще с Министерством рыбного хозяйства. После перевода телефонов на что-то новое. Так что я сейчас положу трубочку, а ты еще раз позвони… Глядишь, твоя Дани и образуется.

– Департамент потрошеного окуня. Юлия.

Модернизация по-русски: бессмысленная и беспощадная. Придется перезвонить.

– Ну, куда ты пропал?

– Да тут я, тут… С телефонами лажа.

– Так и не можешь отвыкнуть от сленга?

– Наоборот, сберегаю и холю. Все остальное, все, что было, все, что ныло, все давным-давно уплыло, и осталась лишь лажа, лажа, лажа. Ну и гитара еще… Прежним звоном хороша.

– Какая гитара, Мишка?.. Сверчки переговаривались.

– Интимничали. А внизу, в лагере, магнитофон наяривал «Rock around the clock»… И ты тогда…

– Прекрати!!!

– Да ты что, девочка? Пятьдесят лет прошло.

– Дурак! Это же было в первый раз! Пятьдесят, шестьдесят… И через сто лет первый раз не станет вторым.

Это точно. У меня первый раз… Вот и не известно, когда был первый. И на ком… Лилькина подруга? Или сама Лилька?.. Не припоминаю… Были-то обе. Но вот в какой последовательности? Не помню… Мой дед, бывший помощник присяжного поверенного, обеим заплатил. Старомодный был. Он считал, что все услуги должны быть оплачены. И всем. Тем более что обе уверяли в своем первопроходстве. И обе были в этом уверены. Но дед, как адвокат и здравомыслящий человек дореволюционных времен, знающий цену деньгам и проституткам, требовал доказательств. А где их взять? Да и как определить, когда все – на одной койке. А лава от преждевременного вулканического выброса – посередине.

Так для меня и осталось тайной, с кем у меня был первый. У Маты Хари была такая же проблема. Не помнила, кто у нее был первый. Она мне говорила, когда перед расстрелом я исполнял ее последнее желание. Я тогда очень удачно пошутил: «Зато будешь твердо знать, кто был последним». И спросил телефончик. Для смеха. Ёпс… Вот он, на букву «Х». «Хари Мата – Штутгарт айн, цвай, драй, фир». Надо будет позвонить. Вдруг чего что. Я же на расстреле не присутствовал. Моя работа – последнее желание.

– Дани, милая, извини… Старый козел…

Плачет. И как ее утешить? Как вообще утешить женщину, которая вспомнила свои девятнадцать лет? А как утешить себя, который вспомнил свои девятнадцать? Кончились наши девятнадцать лет в горном Крыму, в Бахчисарайском районе, недалеко от пещерного города Чуфут-Кале.