Тюрьма и воля

Им противостоят четыре прокурора, ни один из которых не достигает уровня компетентности обвиняемых. Они представляют государство, которое выглядит в их лице паршиво. Государство представляет и судья, про которого все понимают, что он будет тем человеком, который лишь формально зачитает приговор. Выносить его будут другие люди, те, кто все это придумал и от кого зависят карьера, зарплата, будущее прокуроров и судьи.

Любопытно, что в зале суда три видеокамеры под потолком. Ни в одном другом судебном зале Хамовнического суда я таких камер не увидела. Одна направлена на судью, вторая – на прокуроров и третья – на подсудимых. Процесс явно пишется целиком. Время от времени камеры транслировали изображение в нижний зал для прессы. Не знаю, где еще просматривали эти записи, но очевидно, что, как в оруэлловском романе «1984», и судья, и прокуроры все время помнят, что «старший брат» не спит и все видит. Ну или должны об этом помнить.

Обвинения, предъявленные Ходорковскому и Лебедеву, считаются недостаточно тяжелыми, чтобы дело было передано суду присяжных. Не уверена, что при том уровне классовой ненависти к богатым в России, которая проскальзывает даже в некоторых репликах прокуроров, суд присяжных был бы объективным, но совершенно очевидно, что влиять на суд присяжных сложнее, чем на одного судью. При этом по «недостаточно тяжелым» обвинениям Ходорковскому и Лебедеву светили максимально 22 года заключения, а после принятия (во время процесса) «гуманизационных» поправок Медведева – 15.

Опасность этого процесса в том, что он создавал видимость полноценного судебного разбирательства, но таковым не является по сути. Да, в зал № 7 мог зайти каждый, просто человек с улицы, и посмотреть на происходящее. Но судья поразительно часто практически дословно соглашался с порой совершенно лишенными смысла доводами обвинения или вообще не мотивировал свои решения («суд не усматривает законных оснований»). И слишком часто игнорировал совершенно логичные доводы защиты. И способен просто забыть об изменениях в законодательстве, которые облегчают судьбу обвиняемых. Так, судья сделал вид, что не было президентских поправок, запрещающих держать под стражей обвиняемых в экономических преступлениях ровно по тем статьям, по которым сидят Ходорковский и Лебедев и еще тысячи их коллег, обвиняемых в экономических преступлениях. Ходорковский объявил голодовку, как бы один за всех экономических обвиняемых страны, не отказываясь при этом участвовать в процессе. Президент Медведев и председатель Верховного суда страны Вячеслав Лебедев тут же дали понять через прессу, что они в курсе событий. Ходорковский прекратил голодовку, а страна узнала, что президентские поправки просто не работают и игнорируются судьями. Это не помешало судье Данилкину продлить срок ареста Ходорковского и Лебедева и повторить этот номер снова через три месяца. Эти двое остаются «особыми» обвиняемыми, к которым законодательство применяется (или не применяется) «особым» образом.

В отличие от первого суда, когда Ходорковский, видимо, боясь навредить в первую очередь сотрудникам ЮКОСа и самой компании, которую все еще надеялся спасти, не был готов выходить за чисто правовые рамки, на этом суде он дважды подчеркивал политический характер преследования: в самом начале процесса и в своем последнем слове. Свое выступление во втором процессе он начал политическим заявлением вопреки попытке прокурора прервать его. Подтвердив, что не признает себя виновным, Ходорковский сказал: «Я считаю, что данный судебный процесс политически и коррупционно мотивирован. Он вызван опасениями моих оппонентов по поводу моего выхода на свободу. Политическая мотивированность заключается как в неприятии поддержки мной независимой оппозиции, так и в желании присвоить возможности, проистекавшие из моего права собственности на крупнейшую и наиболее успешную российскую нефтяную компанию ЮКОС».

Власть боится и не верит, что, оказавшись на свободе, Ходорковский не будет мстить, не попытается вернуть собственность, не станет «графом Монте-Кристо». Власть не верит, хотя Ходорковский не раз и не два говорил публично, что закрыл эту страницу своей жизни, что у него совсем иные планы на будущее. Я верю, что у него иные интересы и планы, я не думаю, что он намерен мстить, но уверена, что Ходорковский не забудет и не простит эти годы, вычеркнутые из его жизни по чужой воле.

Очевидно, режиссер, придумывавший это шоу, переоценил обвинение и недооценил обвиняемых. Открытый суд в Москве превратился в открытый фарс. И в этой ситуации выносить обвинительный приговор было как минимум гораздо сложнее, чем несколько лет назад. К тому же авторы процесса не могли предвидеть и учесть все обстоятельства: кризис, падение цен на нефть, падение российской экономики, падение на этом фоне доверия к власти и правоохранительной системе, природные катаклизмы, с которыми власть не справляется, рост протестных настроений в стране, изменение тактики поведения подсудимых, подключение международных судов, принявших иски по делу Ходорковского и Лебедева, а также иски к России, в том числе материальные, акционеров за пределами страны, постепенный, но уверенный рост симпатий к обвиняемым в общественном мнении внутри страны и за рубежом. В зале суда все чаще появлялись известные всей стране актеры, музыканты, художники, писатели, международные наблюдатели, иностранные и оппозиционные отечественные политики, звезды телевидения, правозащитники.

На втором году процесса стало как-то очень очевидно, что у долгоиграющего проекта «Ходорковский за решеткой» нет менеджера. Решение не принято. Процесс затягивался. Власть как будто не знала, что делать и как выходить из ситуации, в которую она сама себя загнала. Иллюзий, что обвиняемых оправдают, не было. У меня по крайней мере. Процесс не освещался ни одним из центральных телеканалов, то есть весь маразм был очевиден лишь публике, ограниченной количеством мест в небольшом зале № 7 Хамовнического суда. И было ясно, что страна не вздрогнет ни от какого приговора, поскольку страна процесса не видит и не следит за ним.

Судья Данилкин должен был начать оглашение приговора 15 декабря 2010 года. Но адвокатов и прессу встретила записка на дверях Хамовнического суда: оглашение откладывалось до 27 декабря. Недурно придумали, если учесть, что под Новый год пресса уходит на каникулы. Владимир Путин дал 16 декабря пресс-конференцию, в которой вынес свой приговор Ходорковскому и Лебедеву, не дожидаясь приговора суда. В прямом телерадиоэфире он заявил: «Я, как известный персонаж Владимира Высоцкого, считаю, что вор должен сидеть в тюрьме, а в соответствии с решением суда Ходорковскому вменяется в вину хищение, достаточно солидное. Речь идет об уплате налогов и мошенничестве, и счет идет там на миллиарды рублей». Правда, Путин все же оговорился, что «есть суд» и «это его работа» и что он исходил из того, что доказано судом.

После этого его выступления никаких сомнений в том, какой приговор вынесут Ходорковскому и Лебедеву, не осталось даже у самых неисправимых оптимистов, надеявшихся, видимо, на Медведева, тогда еще президента.

Ходорковский был и остается заложником решения одного человека до тех пор, пока этот человек остается на политической сцене. И Путин даже как-то не особенно это скрывает.

Через полтора месяца после объявления обвинительного приговора Ходорковскому и Лебедеву помощница судьи Данилкина Наталья Васильева дала интервью прессе, в котором утверждала, что «приговор был привезен из Мосгорсуда», то есть что судья был не самостоятелен в своем решении по делу.

Судьба отвела Ходорковскому страннейшую роль, о которой, уверена, он не мечтал. Его судьба, как и судьба диссидента – академика Сахарова в свое время, станет, может быть, единственным реальным индикатором политического выбора России. Горбачев вернул Сахарова из ссылки тогда, когда вся страна вместе с культовым рок-певцом Виктором Цоем пела «Мы ждем перемен». Это была вторая половина 1980-х. Был общественный запрос на перемены, но, чтобы поверить в то, что власть настроена на перемены не только на словах, но и на деле, обществу нужен был знак. Тогда Горбачев позвонил академику и пригласил его вернуться в Москву.

На девятом году пребывания Ходорковского в тюрьме такой запрос только-только вновь начинает появляться. Он пока слабый. Люди начинают выходить на улицы с требованиями соблюдения Конституции, честных выборов, с конкретными проблемами своего региона, города, района. Они только начинают открыто говорить о недостатках эпохи Путина, которую как-то уже привыкли в последние годы превозносить как эпоху стабильности. Но даже эти слабые знаки возрождения гражданского общества сталкиваются с жесткой реакцией со стороны российской власти, культивирующей в себе ужас перед цветными революциями. Страх – одна из основных характеристик российского режима при Путине. Он опасается собственного народа и опасается появления сильного лидера. На мой взгляд, Путин боится Ходорковского в том числе и потому, что тот обладает ярко выраженными лидерскими качествами и харизмой, которых так не хватает российским оппозиционерам.

Прекращение уголовного преследования Ходорковского – это больше чем частная судьба одного человека. Это знак того, какой политический проект выбирает российская власть на ближайшие годы. Привычный и деградационный для страны силовой или, как модно теперь говорить, модернизационный и интеграционный. Иного, более точного индикатора, чем судьба Ходорковского, ни у нас, российских наблюдателей, ни у западных нет.

Стратегическое мышление никогда не было сильной стороной Путина. Ходорковский, которого он вроде бы нейтрализовал, засадив в тюрьму, вот уже восемь с лишним лет остается одним из ключевых ньюсмейкеров в стране, несмотря на полную блокаду со стороны основных российских СМИ. Более того, бизнесмен с минимальным рейтингом узнаваемости в 2003 году превратился за годы заключения в одного из важнейших персонажей на политической сцене страны. Не думаю, что холодным октябрьским утром 2003 года Путин именно так представлял себе будущее Ходорковского.

Глава 1

Борисыч. Чужой, но заслуживающий уважения

^{Михаил Ходорковский}

[10]

Хочу заметить, рассказывая о колонии, что пробыл я в ней сравнительно недолго: с октября 2005-го по декабрь 2006 года, после чего меня этапировали в СИЗО г. Читы, а затем, в феврале 2009 года, обратно в СИЗО 99/1 г. Москвы.

Вообще, в бытовом отношении колония намного лучше тюрьмы. В тюрьме ты весь день, кроме одного часа прогулки, заперт в маленькой комнате с одними и теми же людьми. В колонии – наоборот: в бараке и на территории бурлит жизнь, гулять можно, пока не надоест. Солнце, которого в тюрьме не видишь, небо, зелень летом – все это очень важно для человека. Но особенно остро начинаешь ощущать нехватку подобных простых вещей где-то через год. Да и здоровье, несомненно, очень подрывается: глаза, мышцы, иммунитет… В человеке все системы не предназначены для казематов, они громко «протестуют», особенно у совсем молодых.

Переезд из тюрьмы в колонию – отдельная песня. Куда – секрет. Сколько ехать – секрет. Один в «столыпинском» вагоне плюс куча конвоиров. Один все время стоит напротив и смотрит, не отводя взгляд. На первой же остановке (через час) объявление из станционного репродуктора: «Поезд Москва – Чита отправляется со второго пути». Вот и все секреты.

Шесть суток за книгами (их с собой целая сумка), и – «привет, Краснокаменск!».

Выход из вагона – в автозак, но без традиционных собак. Любопытные взгляды местных сержантов.

Зона. Вход «вдоль строя» – лающие шавки и придерживающие их солдаты из роты охраны. Мне смешно и любопытно.

Встречает группа офицеров. Требуют снять шапку и представиться. Снимаю, хотя требование – незаконное, я это знаю, закон выучил наизусть, но не хочу противопоставляться по мелочам.

Проходим в здание ШИЗО; потом я стану его частым посетителем. Обыск. Отъем всего, что «не положено» в этой конкретной зоне. Не спорю, да и нет ничего особо важного. Книги, тетради оставили, только пролистали – это главное.

Спустя несколько дней – «распределение». Комиссия во главе с начальником лагеря: «Ты кто по жизни?» Замечание не делаю, но смотрю недоуменно. Переходит на «вы»: «Со временем разберемся».

– Какими профессиями владеете, чем хотите заниматься?

– Готов преподавать, имею несколько рабочих специальностей.

– Мы вам предлагаем работу в швейном цеху и не рекомендуем отказываться…

Спустя несколько месяцев молодые ребята из оперотдела (они вообще почти все – дети) расскажут: мы, мол, хотели вас отправить в пекарню, которая отгорожена от лагеря, чтобы не иметь проблем, но позвонили из Москвы и сказали направить в швейный цех.

Специальность швейника требует обучения. Я посмотрел оборудование и решил – ловушка. Норму на таких машинках сделать нельзя, качество шва – дерьмо. Подставят.

Написал первую жалобу со ссылкой на зрение и «не сдал» экзамен, предупредив: если сфальсифицируете – устрою скандал.

Первая реакция очевидна: плевать на зрение, плевать на экзамен. Работайте.

Замечу, через три года, во время суда по УДО начальник колонии (уже другой) прямо заявил судье: «Мне “поручили” перевести Ходорковского на строгие условия содержания, но он своими жалобами и судами не дал мне этого сделать».

Ах так? Пишу три жалобы: начальнику колонии, прокурору и… в Гоструднадзор.

Инженерное образование, опыт работы на заводе и стройотрядовское прошлое позволяют на двух листах изложить перечень нарушений техники безопасности, требующих до их устранения остановки производства.

Вежливо отдаю начальнику.

Через два дня назначен на должность комплектовщика (грузчика) в этом же цеху. Устраивает. Это работа повременная и без нелепого оборудования: качество гарантирую как результат работы собственных рук.

Вызывает начальник колонии – «поговорить». Понимаю: получил приказ, хочет прикинуть, как исполнять. Говорю прямо: когда вам скажут меня «гнобить», нам лучше договориться «как», чтобы и вы отчитались, и я на вас зла не держал.

Очень ему хотелось договориться, но то ли не решился, то ли счел меня слабым и попытался справиться сам.

Взыскание, еще одно, штрафной изолятор (ШИЗО), и я – в суд. У администрации – шок. Назначается судебное заседание в колонии. Приезжает председатель городского суда. Вызывают «свидетеля» из числа заключенных. Я готов ко всему. Опыт «басманного правосудия» уже есть.

Вдруг свидетель тычет пальцем в лицо начальнику оперотдела и говорит суду: «Он заставлял меня врать, дал сигареты. Вот они. Но я скажу правду».

Снова шок. Уже и у меня. Нервы не выдерживают. Беру себя в руки.

Судья – начальнику: «Если накажете свидетеля – дам ход протоколу. Взыскание – отменить».

Так и повелось: взыскание – ШИЗО – суд – отмена взыскания… В промежутках – работа на швейке, общение с колонейской публикой.

Публика разная: от неграмотных чабанов из соседних («всего» километров 300–400) сел до шахтеров с урановых рудников, имеющих среднее техническое образование. От абсолютно обычных, законопослушных граждан до «перспективных» лидеров преступного мира. От абсолютно нормальных людей и до полных отморозков, получивших по малолетке 10 лет за серийные убийства и досиживающие эту десятку во взрослой колонии без понимания, что следующее убийство будет стоить ПЖ. Про моральные ограничители и говорить не приходится.

Вот такая причудливая смесь, постоянно перемешиваемая в одном котле и удерживаемая в меньшей степени непосредственно администрацией или лидерами преступной среды, а в большей – общим пониманием пределов допустимой личной свободы, ощущением некой общности и взаимозависимости.

По-настоящему асоциальные личности в колонии – редкость, и вот они как раз «купируются» администрацией и коллективом. Методы, естественно, разные – от отселения в специально создаваемые «гетто» до «тяжких телесных».

Мое положение в этом смысле было совершенно особым.

Начнем с того, что мне «общество» более чем за год не подобрало «масть». Там же достаточно простые критерии: «сотрудничаешь» с администрацией – «красный», «навязываешь свое», «страдаешь» – «черный». Работаешь и подчиняешься «авторитетам» – «мужик». Не работаешь, заставляешь прислушиваться к себе, отстаиваешь идеи независимости личности от государства – «авторитет».

Я же и работал, и общался с администрацией на любом уровне, но при этом сидел в ШИЗО больше, чем любой, а в «стукачестве» никому даже в голову не приходило меня заподозрить. Разговаривал со всеми представителями «блаткомитета», но никогда и ни в чем им не подчинялся.

В конце пребывания в лагере у меня был интересный разговор с одним из наиболее уважаемых представителей тамошней «теневой администрации». Его должны были «забирать на этап» в лагерь под Благовещенском, где содержат таких людей и их ломают. Он знал, что его ждет, и шел на это с открытыми глазами, отстаивая свою идеологию и свое видение мира, которое я бы оценил как примыкающее к кропоткинскому, анархическому.

Очень глубокий человек, несмотря на свои неполные 30 лет и среднее образование. Человек, несомненно, волевой и убежденный.

Он сказал мне, что в обычной жизни мы, безусловно, были бы врагами, поскольку моя цель – сильное государство – противоположна его цели, но сейчас и он, и я боремся с несправедливым государством, просто методы борьбы у нас разные.

Вероятно, это – квинтэссенция отношения ко мне в лагере: чужой, но заслуживающий уважения.

Меня это устраивало, как устраивало и обращение «Борисыч», его выражавшее. Хотя, конечно, это – наиболее общий взгляд. Частностей тоже хватало.

В бараке, где мне отвели место, было от 70 до 100 человек (в разное время). Они не очень задерживались: три – шесть месяцев – и перевод (такой специальный, транзитный барак).

Если кто подходил ко мне открыто, то либо «шпион» администрации, либо человека отправляли в ШИЗО под каким-нибудь предлогом.

Конечно, смешно смотрелось, но именно так администрация стремилась «держать меня под контролем» и организовывать мой круг общения.

Ну и «доорганизовывалась». Проблема в том, что с администрацией в таком виде сотрудничают в чем-либо ущербные люди, имеющие какие-то «нелады» с коллективом (реальные или надуманные).

Один из таких «деятелей», которого оперотдел поселил в бараке рядом, крайне боялся перевода в другой барак, где содержался его недруг. Его этим шантажировали, и в какой-то момент он для себя решил, что лучший способ избавиться от давления – перевестись в другой лагерь. Задача непростая, но он нашел интересный путь (надо заметить, завершившийся частичным успехом) – ударить меня ножом. И ударил ночью, во сне, в лицо. Хотел попасть в глаз, но промазал в темноте и просто распорол лицо. Кровищи натекло…

Воспользовавшись предлогом, многомудрое начальство решило сделать меня изгоем и поместило в одиночную камеру, объявив всем, что я попросился в «безопасное место», испугавшись за свою жизнь.

Такого допускать было нельзя.

«Безопасное место» – прямой путь на кладбище, в прямом и в переносном смысле. Потом любой выход в «зону» или на этап делается смертельно опасным, да и на самом «безопасном месте» бывают «неожиданности».

Помирать – так с музыкой. Объявляю «сухую голодовку». Вторую за время пребывания в тюрьме. Первая была в Матросской Тишине, когда Платона кинули в карцер. Шесть дней. Когда его выпустили, я был на грани. При «сухой» сгущается кровь, резко растет давление. У меня было 180 (надзиратели мерили). Дальше – тромб или инсульт. Преимущество такой голодовки – она заставляет быстро решать вопрос. Риск с третьего дня. Больше 10 почти никто не живет. Обычная («мокрая») голодовка переходит в угрожающую стадию через 30–60 дней.

Итак, «сухая». Очень тяжело. Видимо, здоровье уже не то. На четвертый день не могу ходить. Кружится голова. Приходит врач: начальник лагеря принял мое условие – объявлено, что я помещен в одиночку по его решению. Слова врача подтверждает начальник и «блаткомитет».

Меня переводят в санчасть, где я несколько дней жестко расплачиваюсь со своим организмом (точнее – он со мной).

Выход в лагерь. Опять ШИЗО, опять суд, опять отмена.

Новое обвинение, этап в Читу. Начальник оперотдела лично тащит все мои вещи в машину. Приносит даже матрас и одеяло. «Только не возвращайтесь!» Прощаемся более чем любезно.

ГУЛАГ или уже не ГУЛАГ?

Изменилась ли гулаговская система? И да и нет. Разумеется, общие изменения огромны. Во-первых, никого не морят голодом. Отдельные прецеденты бывали и бывают, есть даже целые «голодные зоны», но это, скорее, нераспорядительность конкретного начальника колонии, воровство, а не продуманная государственная политика, как было при Сталине.

Во-вторых, нет убивающе тяжелого рабского труда. Скорее, в «зонах» вообще нет работы. Люди дуреют, звереют, теряют социальные навыки (те, у кого они были). Однако за безработицу сегодня никого не наказывают, а вот за смерти и побеги – очень. Поэтому работы просто нет или она не носит разумно-созидательного характера.

В-третьих, просто так убить заключенного нельзя. Такой факт потребует огромного числа бумаг. Бить, мучить – можно, а вот убивать действительно запрещено. Запрет, конечно, как и любой другой, нарушается, но это иная ситуация, чем когда такое право было дано.

В-четвертых, условия проживания хоть и тяжелые, но не убивающе тяжелые. Например, зимой в бараках отрицательных температур стараются не допускать, дают воду, пусть и холодную, сравнительно регулярно позволяют мыться, стирать вещи.

Понимаю, смешно и грустно слушать, но именно такие «мелочи» дают или отнимают право на жизнь.

Теперь о сходстве с ГУЛАГом.

Заключенный – не совсем человек, скорее скотина, чья ценность для «хозяина» существенно выросла по сравнению с первой половиной прошлого века. То есть убивать нельзя, но бить – можно и нужно. Морить голодом нельзя, но и думать о качестве питания необязательно.

Мораль по отношению к заключенному вообще понятие несущественное: врать, разводить, стравливать друг с другом, выказывать пренебрежение – можно и нужно.

Хотя здесь, как и во всем, есть исключения. Есть служащие, которые никогда «не позволят себе», и есть заключенные, которые не позволят «по отношению к себе». Но так было и в ГУЛАГе. Конечно, тогда для заключенного ставка была – жизнь, а теперь – здоровье и возможность досрочного освобождения.

К слову, о здоровье. Здоровье в нашей стране вообще ценность «второго ряда», а качество его охраны и на свободе оставляет желать лучшего. Что происходит в «зоне» – можете себе представить, и будете правы.

Хотя мне лично повезло. Причем повезло уже дважды. Первый раз – когда меня резали[11]: попался военный хирург с твердой рукой. Второй раз, наоборот, зашивали. На счастье, тот, кто числился стоматологом, оказался лицевым хирургом, и теперь благодаря ему шрам на лице мало заметен.

Низкий ему поклон. Но это, скорее, исключения. Гораздо более частыми являются случаи, подобные тому, свидетелем которых мне довелось быть.

Одного знакомого мне заключенного жестоко избили. Он попал в медсанчасть, которая была «через забор» от нашего барака, и, поскольку забор из колючей проволоки позволял переговариваться, я к вечеру поинтересовался, как его дела. Мне прокричали, что он плох и, видимо, помрет, поскольку после некоторого улучшения опять лежит, редко приходя в сознание. Фельдшер же, оказав первую помощь, больше не подходит.

Я попросил передать администрации, что, если он помрет, я молчать не буду. Через час из города пришел врач. Телефон в медсанчасти не работал, поэтому весь лагерь наблюдал, как сначала врач бегом бежит в дежурную часть, а потом (единственный раз за все время) на территорию заезжает «скорая помощь».

Парня спасли. У него был разрыв селезенки, и к моменту попадания на стол хирурга он потерял более двух литров крови от внутреннего кровотечения.

В общем, болеть в нынешней зоне, как и в ГУЛАГе, категорически не рекомендуется. Но и выйти отсюда, сохранив здоровье, – малореально.

Можно ли изменить ФСИН без изменения общей ситуации в стране?

Не знаю, но пытаться можно и нужно.

Надо помнить, что в сегодняшнем ГУЛАГе присутствуют разные типы людей.

Во-первых, и это самое печальное, невиновные. Эту долю можно определить, зная общее число оправдательных приговоров нашего «басманного правосудия» (0,8 %) и сравнив ее с тем количеством следственного брака, который признается таковым судами присяжных у нас (20 %) и судами стран Европы, где качество работы правоохранительной системы вряд ли, скажем мягко, уступает нашему (15–30 %).

Если даже учесть, что часть реальных преступлений попросту не доказана, то и в этом случае каждый пятый – седьмой заключенный невиновен, а это 150 000 человек, 150 000 судеб, семей, потерянное ими здоровье, невосполнимые годы жизни…

Во-вторых, та группа преступников, которых общество готово в конце концов простить и в социальной адаптации которых оно заинтересовано.

Численность этой группы зависит от общего состояния морали, гуманизма в стране, но и сегодня она составляет большую часть. «Воровайки», «жулики», хулиганы, даже «бытовые» убийцы сегодня нашим, в целом жестоким, обществом не рассматриваются как потерянные навсегда.

И если в первом случае речь идет скорее о судебной системе, то вторая группа – несомненная прямая задача ФСИН.

Проблема усугубляется тем, что значительная часть заключенных приходит, не обладая необходимыми социальными навыками, у остальных зона разрушает имеющиеся.

Во-первых, людям необходима работа. Причем работа, которая позволит им и сохранить привычку к ежедневному труду, и помочь своим семьям, оставшимся без кормильца (огромная проблема, дополнительно разрушающая семьи, порождающая беспризорность и новую преступность), заплатить по искам, а также работа, которая позволит, выйдя на свободу, иметь честный кусок хлеба, а не кидаться опять за помощью к «старой профессии».

Понятно, задача непростая, особенно в наше «рыночное» время, но вполне решаемая. А главное – заслуживающая самого пристального внимания. Ведь именно здесь «зарыты» 50 % рецидивов, то есть сотни тысяч и миллионы новых преступлений, наносящих огромный ущерб тому же самому обществу.

Скупой платит дважды, и хорошо, если только дважды.

Аналогично надо посмотреть и на другие проблемы: одежда, встречи с семьей, режим, образование.

Что для нас важнее: создать дополнительные условия «наказывания» помимо лишения самого дорогого – свободы – либо вернуть людей к нормальной жизни? И не платить потом дважды, трижды за то, что этого не сделали?

Психология тюремщиков способна дать только первое. Если обществу нужно второе, тогда решать эти вопросы должны совсем другие люди, не связанные с тюремным ведомством.

А ФСИН должна исполнять порученное, пусть даже если это и осложняет персоналу жизнь. Но ведь каждый из нас на своем рабочем месте делает то, что нужно заказчику, а не то, что сделать проще. Хотя и хотелось бы.

К слову, это еще одна причина, по которой ФСИН, если мы действительно хотим что-то изменить, не должна играть в изменениях роль «первой скрипки».

Наконец, существует проблема людей, которых общество не готово простить никогда.

Здесь тоже надо учитывать несколько составляющих. Первая и главная – «судебные ошибки». Их чудовищно много, и, что тоже важно, в смерти человека, облыжно обвиненного в непрощаемом преступлении, часто заинтересованы те, кто хотел бы «спрятать в воду» концы своих преступлений, своего корыстного интереса, своей преступно плохой работы.

Вторая составляющая – изменение, гуманизация самого общества. Готовность простить тех, кто раскаялся, кого мы не готовы были простить раньше.

Третья – как мы считаем достойным для себя поступать с теми, кого мы не готовы простить?

Увы, но ответ на все эти вопросы может быть дан только общий, поскольку «окончательное знание истины» человеку недоступно. Думаю, отношение к непрощаемым преступникам, наличие неустранимого сомнения в вине каждого из них, внутренняя готовность простить раскаявшегося не только показатель уровня общества, но и образец желаемых этических норм, к чему мы все должны стремиться.

Именно такой подход и люди, готовые к такому подходу, способны подсказать правильный ответ.

Надо заметить еще один крайне важный факт. Адаптация к свободе после пяти лет «зоны» трудна, после 10 – в большинстве случаев невозможна. Человеческая психика коверкается в большинстве случаев необратимо. Это к вопросу, что мы, общество, хотим от тюрьмы.

Адаптация к несвободе

Уезжая, знаю: «зона» – это не страшно. Там живут обычные люди, и твое место в том мире зависит от тебя. Причем от воли больше, чем от силы. Бояться нельзя. Результат – мерзкая, грязная жизнь, которая хуже смерти. А смерть… Что смерть? Риск невелик: две-три на тысячи заключенных в год. И потом, это быстро, а посему – не страшно.

Преимущества «зоны» – солнце и свидания. Свидание в «зоне» – это три дня, раз в квартал, в помещении по типу провинциальной гостинички. Мама, жена, дочь, которых можно потрогать, обнять. Время пролетает как мгновение.

Вообще тюрьма, несомненно, разрушает семьи. Регулярно приезжают к одному из 20. Жены уходят, дети забывают. За пять лет человек, как правило, теряет социальные корни. За воротами его ждет пустыня, поэтому так многочисленны возвраты. Кто и зачем создал и поддерживает именно такую систему – понять не могу. Возможно, не со зла, а по традиции. Но последствия у этой традиции жуткие. Целый слой выброшенных людей. Миллионы разрушенных семей и судеб.

Главное, что альтернатива существует и варианты всем известны, а ограничения на семейное общение очевидно избыточны. Но пока все остается как есть.

В то же время проблема собственно противоположного пола хотя и существует, но наряду с прочими. Причем в большей степени для заключенных чуть старше 20 и моложе 35 лет. Те, кто еще моложе, приходят обычно из колонии для несовершеннолетних и не обладают опытом регулярной сексуальной жизни. Те, кто старше, возможно, в результате стрессовой ситуации, не ощущают этот вопрос как критический. В общем, о нем можно спокойно говорить.