Захват Московии

Михаил Гиголашвили

Захват Московии

…и многу мятежу и нестроению в те времена быша в нашей христианьской земле, грех ради наших, государю младу сущу, а бояре на мзду уклонишася без возбранения, и много кровопролития промеж собою воздвигоша, в неправду суд держаще, и вся не о Бозе строяше, Богу сиа попущающе, а врагу действующе.

Из русской летописи

Росия – большая страна на севере. Живут тут христиане греческого исповедания. Тут много царей и свой собственный язык; народ простодушный и очень красивый; мужчины и женщины белы и белокуры.

Марко Поло «Книга о разнообразии мира», XIII век

Но каково бы ни было происхождение имени «Руссия», народ этот, говорящий на славянском языке, исповедующий веру Христову по греческому обряду, называющий себя на родном своем языке «Russi», столь умножился, что либо изгнал живущие среди него иные племена, либо заставил их жить на его лад, так что все они называются теперь одним и тем же именем «русские».

Сигизмунд фон Герберштейн «Записки о Московии», XVI век

Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному! Ох мне, скверному!.. Чему я, пес смердящий, могу учить и чему наставлять и чем просветить? Сам вечно в пьянстве, блуде, прелюбодеянии, скверне, убийствах, грабежах, воровстве и ненависти, во всяком злодействе… Ради Бога, святые и пре-блаженные отцы, не принуждайте меня, грешного и скверного, плакаться вам о своих грехах среди лютых треволнений этого обманчивого и преходящего мира – и так дел достаточно!

Иван ГрозныйПослание в Кирилло-Белозерский монастырь

Противно твой злобесный собацкий лай слушать. Если ты, раскрыв собачью пасть, захочешь лаять для забавы, – так то твой холопский обычай: тебе это честь, а нам, великим государям, и сноситься с тобой – бесчестие, а лай тебе писать – и того хуже, а перелаиваться с тобой – горше того не бывает на этом свете, а если хочешь перелаиваться, так ты найди себе такого же холопа, какой ты сам холоп, да с ним и перелаивайся. Отныне, сколько ты ни напишешь лая, мы тебе никакого ответа давать не будем.

Иван ГрозныйИз письма князю Курбскому

Главному редактору журнала «Пламя»

Дорогой Андрей Иванович!

Тому уже лет пять, как мы виделись на конференции (то ли в Тоскане, то ли в Провансе). Эх, давно ли в одной аудитории сидели, а время уже косится с укоризной – не запозднились ли на этом свете, пора и по домовинам!.. Пока, слава богу, живы, чего и другим желаем.

Пользуясь нашей многолетней дружбой, решил послать тебе этот текст и посоветоваться в некоем щекотливом (но, возможно, интересном для тебя) деле. Ты знаешь, что я уже 30 лет работаю в университетах Германии и всегда прошу моих студентов, которые едут на практику / учебу / стажировку в Россию, вести дневники / записки, что они и делают с похвальной немецкой тщательностью и пунктуальностью. Кто-то пишет по-немецки, кто-то по-русски. Некоторые тексты мы потом обсуждаем на семинарах. Но в данном случае все сложнее.

Дневниковые записи моего студента Манфреда Боммеля, филолога-русиста, были присланы мне по почте из полиции с припиской, что в данное время этот человек находится в тюрьме г. Мюнхен, а копии обнаруженных у него при обыске бумаг полиция пересылает мне, как их адресату (оригиналы в качестве вещдоков оставлены до суда).

Я пытаюсь сейчас через своего адвоката добиться с ним свидания. Парень отправился совершенствоваться в языке, а попал в очень опасную историю, которая неизвестно чем может для него закончиться; дневник его не дописан, прерван буквально на полуслове, а сидит он уже около месяца.

Надо сказать, что этот молодой человек, Манфред, – одаренный, способный, умный, с огоньком, с тягой к эксперименту, любознательный и, как мне кажется, совестливый, наивный и чистый, притом с сильным славянским фоном со стороны бабушки, поэтому русским языком владеет достаточно хорошо, с детства, иногда, правда, из-за отсутствия практики в разговорах не сразу находит нужные слова и путается в формах. Прослушал у меня несколько разных семинаров и в целом хорошо образован и начитан.

Меня его записи заинтересовали с точки зрения убийства сразу трех зайцев – и твоего читателя потешить, и мне пару грошей перехватить (если дашь за редактуру и перевод), но, главное, – помочь парню: я очень надеюсь, что публикация его дневника в известном российском журнале может быть учтена / взята во внимание немецким судом, как смягчающее обстоятельство и/или аргумент в пользу его благонадежности / благонамеренности (талантливый молодой автор, журналист-лингвист, поехал писать очерки, а оказался по неопытности вовлечен черт знает во что). Кстати, его дневник подтверждает, что любому иностранцу в любой стране в глаза вначале бросается негатив, и только потом, с опытом – позитив.

Хоть бедный Манфред и пытался кропать свои заметки на русском, много отрывков написано им по-немецки: очевидно, в этих местах он или был не уверен в своих силах, или спешил. Я их перевел как можно ближе к оригиналу (как учил нас милый академик Ганиевский – «к исходному тексту прижиматься нежно, но плотно, как к фемине»). А в написанных по-русски кусках и пассажах навел порядок, выправил орфографию, грамматику, но прямую речь и диалоги не трогал, оставил как есть – не до этого сейчас, надо спасать человека (однако, если возьмешь для печати, по ним тоже надобно пройтись разок).

В дневнике есть, конечно, разные лексические сбои, огрехи, тики и несуразности с точки зрения школьной грамматики, но этим-то он и интересен, как любой оригинальный текст. Начало можно было бы и сократить – активные действия начинаются, собственно, с 3-й главы, с первого ареста, но я не стал ничего менять, только для удобства разбил заметки на главы и подобрал эпиграфы ко всему тексту.

Вкратце о вставках. Дело в том, что далекий предок Манфреда по материнской линии, Генрих фон Штаден, был реальной колоритной личностью, искателем приключений, ландскнехтом, толмачом, трактирщиком, купцом, меховым маклером, а в старости даже сделал карьеру дипломата, разъезжая по европейским государям с планом захвата Московии. В числе прочего этот авантюрист служил несколько лет в опричниках у Ивана Грозного, умудрился уцелеть и написал сочинение «Страна и правление московитов», о котором несколько раз упоминает Манфред; оно относительно хорошо известно в ученом мире.

Я нашел это сочинение в Интернете (в русском переводе 1925 года[1]) и вставил его между главами дневника, настолько интересной и поучительной показалась мне жизнь и судьба этого плута и флибустьера (кому лень или неохота читать, может эти отрывки пропустить). Исходный текст фон Штадена я немного сокращал и стягивал (в частности, убрал детали в «Плане захвата Московии», чтобы ни у кого не возникло бредового желания этим планом воспользоваться), озаглавил отрывки, чтобы было легче ориентироваться в том месиве жизни, которое будто сползло с картин Брейгеля-старшего или даже самого Иеронима Босха.

А по ходу работы много чего в голову лезло… Ведь мы, как ни крути, дети красной империи, и нам совсем небезразлично, что творится сейчас в ее развалах и отвалах. Ну и что из того, что я треть жизни провел в Германии, а ты редактируешь журнал, не вылезая из Америки?.. Родом-то мы все равно оттуда, из нашей молодости, это просто Интернет уничтожил время и пространство…

Вот такая история. В общем, смотри и решай сам. Я свое сделал. Если возьмешь для печати – название придумай сам. Не возьмешь – отправлю в журнал «Старый свет», там точно возьмут – они любят такие плутовские романы.

Обнимаю, твой однокашник, друг и давний подписчик —

доктор филологии N,

профессор славистики,

Германия / 2009

1. 19—20 сентября 2009 г.

Приезд в Петербург. Виталик и Настя. 1-я встреча с граммар-наци. Дело Хорстовича

Начало

Полет из Мюнхена в Пулково прошел отлично. Под визги младенцев и смех пьющей компании я думал о том, как пройдет (будет проходить) наша встреча с Машей. С этой симпатичной девушкой я познакомился в Интернете – по Вашему совету, что язык лучше всего учится в постели. Но пока пару дней проживу в Петербурге, у знакомого студента Виталика Иванова (помните, он был у нас по обмену, делал доклад по синонимам?). Он согласен меня принять. А потом поеду в Москву. И буду, конечно, стараться всё записывать в дневник, как и обещал Вам на последнем занятии.

Когда мы сели, было далеко за полдень. В аэропорту треть зала завалена чемоданами, сумками, баулами, ящиками вдоль стен. На каждом – листок с текстом. Слово длинное, трудное… «Не-вос-тре-бо-ван-ный багаж» – и номер рейса.

Что это? Почему столько забыли? Почему не уносят куда-нибудь? Их же могут украсть? Они мешают ждать багаж… Или «ждать багажа»?.. Ох, эти формы генитива!

На паспортном контроле я не знал, куда идти, – значка Евросоюза нигде не было. Я отстоял очередь, и, к счастью, всё прошло хорошо: девушка в пилотке выстукала мои данные в компьютере и, прижимая телефонную трубку плечом и говоря вполголоса что-то про рыбку и зайку, щелкнула штемпелем и лукавым взглядом лаконично приказала уходить.

Когда я вышел наружу, с чемоданом, сумкой и открытым паспортом, один таксист сказал другому вполголоса:

– Вон лох голландский! Возьмешь?

– Не голландский, а германский! – бодро отозвался я, как Вы учили («всё обращать в шутку, ибо русские смешливы и непосредственны, как дети; смех – их врач, шутка – медсестра»).Конечно, он шутит – разве я похож на лох-несс-монстра?..

– Да ты спец! Тебе б на стрёме стоять! – похвалили они меня.

Я поехал, но был все время начеку, размышляя, что такое «на стрёме». Не из того ли набора, о котором Вы говорили, что в нём – вся эволюция рода человеческого, мы ещё учили его хором наизусть: «Из времени родилось пламя, из пламени – семя, из семени – племя, из племени – имя, имя встало на знамя, всем – на бремя…»Но я на всякий случай был настороже – наобум ничего не говорил (помня из семинара, что «за наобум бывает бум-бум»).

Пока ехали, шофер долго и фонетически отчетливо ругал правительство, я почти всё понимал, а кое-что даже успевал записывать в мой электронный словарик (простые двухтактные лексемы вроде «моль из подворотни», «сука цветная»), уточнял:

– Это шутки народа?

– Да, шутки-прибаутки…

– Прибаютки? От «баю-баю», спать?

– Вроде того…

И я пару раз повторил в уме «прибаютка», потому что очень люблю сразу осваивать и пускать в ход новые лексемы и идиомы, хотя, конечно, иногда делаю ошибки, но тот не ошибается, кто ничего не говорит.

Когда шофер узнал точнее, где живет Виталик, то сказал:

– Да это же у чёрта на рогах! Ты вначале один проспект говорил, а теперь совсем другое… Туда стольник баксов тянет! Кризис! – что мне не очень пришлось по душе: и чёрт, и рога – оба слова ругательные, да еще вместе со «столиком» и «тянуть»… Вы же знаете, у нас говорят: «jemanden uber den Tisch ziehen» – «перетянуть через стол» в значении «обмануть»… Но я промолчал.

Потом шофер спросил:

– Ты откуда, с Прибалтики?.. Хорошо по-русски говоришь… У вас дороги не такие хреновые, небось?

– Я не боюсь, – ответил я.

– Чего?.. Хотели было дороги ремонтировать, да кризис пришёл… Вот скажи мне, что у нас за страна такая – всё через задницу делать?.. У вас, небось, под дождем асфальт не кладут?

– Я не боюсь. Не кладуют, нет.

– А у нас как дождь – так асфальт класть…

– Почему?

– А скажи?.. – Он даже отпустил руки от руля.

– Что сказать? – опешил я (внутри себя я всё понимаю быстро, но, когда волнуюсь, не сразу могу искать и ловить нужные слова). – У вас дождь часто ходит?

– Где?.. А… Идёт… Да нет. Тут дело не в дожде. Что плохо сделано – часто чинить надо, правильно?.. А на починку что нужно? Правильно: бабло…

– Бабло? – на всякий случай переспросил я (в Вашем «Словарике жлобского языка» было слово «бабки» – наверное, то же самое). Ну да, вот он объяснил:

– Значит – деньги, бабки… капусту из бюджета выписывают, а потом распиливают…

– От «пилить-распилить»? Капуста? Пилой? – Я уже всерьез забеспокоился, правильно ли понимаю его речь.

Он засмеялся:

– Зачем пилой – ручкой! Вот я строитель, должен дорогу отремонтировать, а ты – инспектор, должен меня проверить. Я пишу отчет, что я всё сделал, а ты подписываешь, что да, проверено, всё сделано честь честью. А деньги за всю эту бодягу мы делим пополам, хотя ничего не сделано или сделано тяп-ляп… Вот и всё. Потому это «пилить бабло» называется… А там, наверху, в кабинетах, большой калым от перестроек и ремонтов капает. А если они хорошую дорогу сделают, с-под чего им потом бабки тянуть?..

Я хотел уточнить, что такое «бодяга», но он стал спрашивать про цены в Германии на битые машины и автобусы. К сожалению, я мало разбираюсь в машинах, тем более в битых, несмотря на то что мой папа Клеменс работает на заводе «BMW». Когда я сообщил об этом шоферу, он очень обрадовался:

– Да ты чего, в натуре?.. – (Вот и первые слова из Вашей «Памятки»!) – На самом заводе?.. Вот здорово!.. Дай телефон, приеду к вам, будем битую машину закупать, а тут чинить и продавать – у меня шурин автосервис открыл. Тут всё сбагрим, как два пальца… Тебя в долю посажу, ты на месте машины искать будешь… Пятнадцать процентов тебе хватит?.. Посмотри, есть там блокнотик? – Он перегнулся и долго искал бумагу, ведя машину вслепую.

Я хотел сказать, что я не хочу помогать ему покупать-купить битую машину, но решил не отказывать и написал в блокнотике свой домашний телефон, специально пропустив одну цифру (как Вы советовали поступать в тех случаях, когда лучше не обострять: «не отказывать, но и не соглашаться»). Он оживленно стал прятать блокнотик в карман:

– Похоже, где-то тут хоромы твоего Виталика. Ну, до встречи в Мюнхене! Удачи! Ладно, полтинника хватит!

Вот подъезд № 4. У входа сидят бабушки в платках, какие носила русская кормилица моей матери, баба Аня, Бабаня.

Она была из остарбайтеров, попала служанкой в нашу семью, вырастила и выходила мою больную с детства мать, а после войны осталась, потому что ехать ей было некуда и не к кому. Она была женщина простая и добрая, немцев всегда ругала, но так заботилась о маме, что соседи приводили её всем в пример. Свою родину Россию жалела, вздыхала: «Глупая, всем всё дает, а сама без исподнего… душа нараспашку и карман распорот: сколько туда вечером ни сунь – утром ничего не останется…» С мамой (а потом и со мной) Бабаня говорила только по-русски, меня называла Фредя. Помогала делать уроки русского, который я выбрал в гимназии как второй язык (чему все были рады, особенно безрукий дед Адольф, считавший, что войны между Россией и Германией никогда больше не будет, и не потому, что Россия такая хорошая, а потому, что Германия получила от неё такой урок, который навечно застрял в её генном мозгу). И я давно мечтаю проверить себя на деле, в стране языка, где никогда не был!

В подъезде под лестницей сидела старушка в платке (похожая на мышку-норушку из сказки, что мы прорабатывали в прошлом семестре). Она отставила кружку, вытерла рот углом платка и строго спросила:

– К кому? Откудова такой? – и потребовала паспорт.

Долго сверяла мое лицо со снимком, говоря:

– Надо же, скажите пожалуйста… Немець… Откуда? Не из-под Нюрнберга, чай?

– Чай? – не понял я, но на всякий случай подтвердил, что да, хочу пить чай с моим товарищем. Нет, не из Нюрнберга, из Мюнхена. Виталик Иванов меня в гости звал-позвал (я часто употребляю обе формы глагола, потому что не знаю, какая будет правильной).

– Вас всех и не углядишь, – неприязненно сказала она, вписала что-то в свою тетрадь, неохотно отдала паспорт и вернулась к кружке свинцового цвета. – Можете идти. Свободны.

Я пошел по лестнице наверх, думая о том, что похожая кружка, только со вмятиной от пули, хранилась у нас в семье. Она – единственная – осталась от дяди Пауля, когда он, наконец, умер в нашем подвале, где просидел после войны десять лет, пока ловили бывших эсэсовцев (а он был офицер дивизии СС «Мёртвая голова»). Моя мать должна была каждое утро опускать на веревке в подвал корзину с хлебом, колбасой и бутылкой шнапса, а взамен поднимать ведро с нечистотами. Пауль в подвале свихнулся и целый день в голос молился, отчего мама иногда в истерике кричала: «Я больше не могу, я схожу с ума – в нашем доме поселилось огромное насекомое! И оно жужжит, жужжит, жужжит!… Лучше бы он застрелился тогда!» (намекая на тот грузовик, где перед приходом Советской армии застреливались по очереди офицеры СС: один стрелялся, пистолет выпадал из руки, другой брал пистолет, стрелялся, третий брал… А вот дядя Пауль был последним и не застрелился, а явился ночью в наш дом и залез в подвал).

Сам я этого всего не помню, я поздний ребенок. Моя мать, Клара фон Штаден, с детства была чахлой и слабой, часто болела, поздно вышла замуж и родила меня, когда ей было за сорок, а при родах чуть не умерла вместе со мной. Бабаня рассказывала, что я трудно рождался, не хотел вылезать на этот свет, врачи уже спрашивали отца, кого оставить в живых – мать или плод, оба не выживут, уже хотели резать плод по кускам, но приехал старый врач и выдернул меня щипцами из нирваны, хотя я лично его об этом не просил, о чем и говорил потом не раз моему психотерапевту… Бабаня еще говорила, что я родился такой белый, что меня носили по палатам и говорили: «Посмотрите, какой белый ребенок появился!»

Если бы не Бабаня, я бы много не знал… что, например, дядя Пауль умер в тот день, когда решил выйти сдаться: она была в кухне и видела, как он вылез, выпрямился, постоял так минуты две, шатаясь и скуля по-собачьи, потерял равновесие и рухнул обратно в подвал, сломав при этом себе спину… И хоронить пришлось ночью, в углу сада, куда никто после этого никогда не ходил. Мама потом объяснила мне, что дядя Пауль был очень грешен перед русскими, за что и лишился рассудка.

А подвал, сколько ни мыли и ни дезинфицировали, всё равно пропах чем-то противно-горьким, так что я всегда боялся спускаться туда, а мать не раз заводила разговор о продаже дома.

Виталик встретил меня по-дружески, познакомил с длинноногой, будто складной, по-рыбьи медленной в движениях подругой Настей, пригласил выпить пива.

Комната была большая, перегорожена шкафами, со старой мебелью. Спать мне было постелено на полу, на тонком матрасе.

Было еще не поздно, я хотел выйти погулять, но Виталик был занят – ждал важного звонка. Когда я решил прогуляться один, он стал наставлять и предупреждать:

– Фредя, с едой на улице поосторожней, всякие там пирожки с ливером, шашлыки, гриль, шаверма… чтоб не отравиться. И выпивку в ларьках не покупай – всё палёное.

– Что это – палёное?

– Ну, не настоящее, люди сами химичат… – А Настя добавила:

– И чем больше на бутылке всяких блямб и пломб, тем опаснее…

Я сказал, что это странно, что у нас в Баварии чем красивее бутылки, тем содержимое лучше.

– А у нас – наоборот… – объяснила членистоногая девица (руки и ноги у неё были складчатые, как у богомола, которых я ловил летом у деда Людвига в Альпах). – Ну, у нас страна такая, всё наоборот, не как у людей… Тяпландия называется. Страна Шалтай-Болтай… Какни-будия…

Выпивку я покупать не собирался, но совет принял и попросил Виталика объяснить суть проблемы.

– Проще пареной репы. Где-нибудь в подвале, гараже или ауле люди разливают по бутылкам спирт пополам с водой, лепят этикетки, всякую мишуру, акцизные марки… Поналепят – и готово, в магазине такая бутылка стоит пятьсот – тысячу рублей, а ему она обошлась в пятьдесят…

– Если не в пятнадцать. – Волоокая Настя опять подалась вперед. – Магазинщики с ними в сговоре… Некоторые, совсем наглые, чаю в спирт намешают, в бутылки из-под «Хеннесси» разольют и по сто евриков через самые дорогие магазины толкают. И все в доле.

– А где эти блямбы, пломбы берут-найти?

Виталик равнодушно пожал плечами:

– Да где угодно. Воруют. Cами печатают, ксерят. Или вообще покупают прямо там, где их печатают… Короче, кому как удобно.

Я был удивлён. Если про все эти махинации знают Виталик и Настя – значит, и милиция должна знать?

– А как же? Милиция всё это дело крышует… – Виталик поднял руки над головой. – Менты сверху всё видят, всё слышат, всё знают, всё покрывают – за бабки, разумеется… Как же без них?

Я не поверил ему, хотя на наших семинарах Вы неоднократно то ли в шутку, то ли всерьез говорили, что милиция – это наиболее опасный сегмент российского социума, от неё лучше держаться подальше и что сам министр МВД по ТВ недавно говорил, что пусть граждане сами защищаются от милиции, как могут, а еще лучше, если гражданин, завидев милиционеров, сразу, но не ускоряя шага и не привлекая внимания, перейдет на другую сторону улицы, юркнет в подъезд и переждёт с полчаса…

Виталик еще обронил, что такая история, как с алкоголем, вполне может быть и с другими продуктами – чем они лучше (или хуже):

– Особенно с икрой и рыбой осторожнее будь. Вот Настя недавно кило осетрины за тысячу двести рублей купила, а когда дома сняли целлофан, рыба развалилась в пыль…

– Верно! – подтвердила многочленная Настя, вспомнив, что недавно по ящику показывали, как эти нелюди старую рыбу моют в физрастворе, пожилую ветчину покрывают лаком, бывшие свежие фрукты опрыскивают живой водой, вялые овощи обмывают, как покойников, химией, в мясо десятилетней давности шприцами вводят фосфаты, а на продуктах, у которых в прошлом веке срок годности закончился, перебивают бирки-цены и толкают, как свежие. – Типа того, что народ всё схавает и не подавится.

– У нас при советской власти животы ко всякой дряни привыкли, а вот у тебя желудок точно накроется, ты поосторожнее, – предупредил Виталик.

– Куда накроется? Чем?

– К ебене фене, медным тазом…

Я пошел погулять, но ничего особого не увидел: рабочий район, дома облезлые, трубы дымят. Молодые люди в спортивных штанах и капюшонах сидят на корточках, пьют пиво. И мне пора что-нибудь поесть. У Виталика было неудобно спрашивать. Но что? И где? На улице, он сказал, не надо. Значит, надо войти внутрь.

Скоро встретилось кафе «Уют». Нет, не ларёк. На сто ле даже хлеб уже лежит, порезан. Несколько человек у окна. Рядом за столиком – мужчина невеселого вида за кружкой пива. Приблизилась официантка.

– Я слушаю вас. – Она со вздохом вытащила карандаш.

– Что есть тут? – вежливо спросил я.

– Кухня уже закрыта, поздно. В меню смотрите закуски… – глядя на меня, как на тяжелобольного, терпеливо ответила она.

– Так, балык, икра… Ну а есть-поесть что-то?..

– Поесть? – удивилась она. – Кура гриль. Но я лично вам не советую. Вон, разбираются из-за курей, – прибавила она свистящим шепотом, кивнув в угол зала, где двое мужчин что-то тихо доказывали друг другу.

Я читал дальше:

– Бульон с гренками есть?

– Бульон… Тёплый… Да он из-под тех же курей, так что не переживайте.

– Вот, еще: ветчина с хреном.

– Жирная очень. Да уж закрываемся, поздно…

– Ясно. А что есть поесть? Чай с каким-нибудь?

– Это можно, – встрепенулась она и занесла карандаш над блокнотом. – Пирожные хорошие.

– И бутерброд, тут написанный.

– Хорошо, с сыром.

Мужчина, не вставая из-за своего столика, спросил у меня негромко:

– Уважаемый, магнитофон не нужен? Купить не желаете?

– Я? Что это? Рекордер? Нет, совсем нет, не необходимо. А почему? – удивился я.

– Разрешите? – И он пересел ко мне. – Обстоятельства. Деньги нужны.

– Да, нужны, – ответил я (как Вы учили отвечать в неясных моментах – повторять последние слова партнёра по диалогу с улыбкой и кивком) и добавил, на всякий случай, что я немец-турист.

– Ну ничего… – с некоторой жалостью успокоил он меня.

Мужчина был лет сорока, вида простого, рубашка мя тая, старая, лицо не очень брито. Он покрутил кружку, я отпил чай, предложил ему бутерброд, он взял, сказав, что знает: слово «бутерброд» вышло из немецких слов «масло» и «хлеб» – только не знает, какое из них «масло», а какое – «хлеб».

Я всегда рад объяснить, если могу:

– «Буттер» – масло, а «брот» – хлеб. С «т» на конце.

– А, ну да, с «т», – понял он. – С «д» – другой коленкор: брод… Не зная броду… Да, вот такой бутерброт… В жизни-то не так всё, как в кино…

И он, хотя я ни о чем не спрашивал, сообщил, что работает на фабрике, встает в семь утра, возвращается в семь вечера, питается вареной картошкой и колбасой, смотрит что попало по ящику и после программы «Время» засыпает. На мой осторожный вопрос о семье ответил:

– Родные умерли, с женой в разводе, детей нет… Была и у меня трехкомнатная квартира, и жена, коза мочёная… Когда с женой разошелся, раздербанили хату на две коммуналки. Мать скоро умерла. Жена ушла. Даже бабу привести стыдно: у одного соседа Васи вечный запой, у другого Васи – понос… – Он махнул рукой. – Так-то жизнь крутит. Вот, штаны последние три года ношу, теперь порвались, а что делать – не знаю. Пару бутылок купил – и вся получка.

Чай и пиво были выпиты. Я не знал, сколько и кому платить, но мужик сказал:

– Оставь ей на столе, она сейчас занята. – (Официантка сидела широкой спиной к нам и тоже что-то объясняла мужчинам в углу.)

Я положил 10 долларов. Вышли.

– Тебе жена надо, смотрит за тобой. – Я не придумал ничего умнее.

– Да я бы рад… А где взять-то?.. Не знаю.

– Дискотека. Или компьютер.

– У меня этих игрушек нету… Ни к чему они мне. Да и девушка даром не нужна. Мне б такую, которая уже все прошла, перебесилась и по хозяйству чтоб… А то эти девушки!.. Одни проблемы с ними, чтоб… Ну и пусть себе гуляет, человеку нужен выход, только пусть комната чтоб в порядке была и на кухне чтоб… Что, она – первая или последняя? А девушкам-то такой, как я, не нужен. Без денег, без квартиры, без ничего – на кой ляд я им такой? И где я этих девушек искать буду, где с ними знакомиться? Для этого ж надо куда-то ходить, где они там… плещутся… а я уж и забыл про всё это… С моей зарплатой не то чтоб ходить куда, а с голоду не подохнуть чтоб… Указов наиздавали прорву, а такого указа, как на 5000 рублей в месяц не подохнуть, нету… А баба, которая перебесилась, всё прошла, такая, может, и пойдет… Ей покой нужен. Бывалые – они понятливые, они то самое, чтоб…

Не зная, что отвечать, я сказал:

– Учиться не попробовал?

– Учиться? – переспросил он. – Как же, хотел в юношестве в геологи пойти, я природу сильно люблю – с палаткой по лесам, рекам… Да жена условие поставила: или я, или геология. Я и пошел на завод. А она меня вскорости бросила: не соответствуешь, говорит, моим требованиям, мозгов у тебя мало… Теперь уж учиться трудно, голова чугунная, не варит совсем, отупел до крайности, да и возраст уже… Как-нибудь уж дотяну, чтоб…

– Дотяну? Что? Куда? – не понял я.

– Жизнь… До пенсии, – просто объяснил он. – 20 лет осталось, дотяну уж как-нибудь… Ну, бывай! – И скрылся в своем подъезде, я даже не успел у него спросить, как идти на улицу, где живет Виталик.

От его рассказа стало тоскливо. И на улице неприятно стемнело, а небо как будто растянулось в красно-розовой злой улыбке.

Когда я пришёл, в комнате никого не было. Я лег за шкафом и долго записывал, что запомнил. Но такое обилие (или изобилие?) всего!..

…Скоро в полусне я услышал сильный шум, какие-то вскрики, вдруг из открытых дверей в комнату начинает хлестать вода, несёт куриные ножки, катит их на меня, а женский голос где-то в панике кричит: «Эй, гад-люры, спилятные хайки там швыканите!» – а мужской голос ей спокойно отвечает: «Пурсинный марасул пробит». «Блуйко кукуина юсинит, сил нет!» – надрывается женский голос, а мужчина в ответ резонирует: «Это ма-расул, болтоёбка, ма-ра-сул отсубинивает, а не кукуина!»

Утром побаливала голова и как-то уныло ныло тело. Виталик и Настя ушли, сказав: «Мы отъедем ненадолго, ты тут сам». А я попытался незаметно пробраться в туалет около кухни, где какая-то особа в халате жарила яичницу. За хлипкой дверью был замшелый унитаз, на полу – пара тараканов, на стенах – старые календари и две бумажные розы, но я не смог там остаться, потому что в кухню вышла другая женщина и они начали громко разговаривать, перекрикивая жгучее шипение яичницы и стук тарелок. Надо перейти в кафе «Уют»… Заодно и кофе выпить.

Я быстро нашёл кафе. У молодой кельнерши было усталое лицо. И это – в начале рабочего дня!.. У нас бы сразу с работы уволили. Папа рассказывал, у них на работе кто-то попросил начальника за какую-то женщину: «Ей нужен отпуск! У нее дома проблемы!» А начальник отвечает: «Вот-вот, а я что говорю? Кто дома не может наладить дело, тот и на работе имеет проблемы!» И уволил женщину. А тут, видно, не так, люди человечные!.. Недаром Бабаня говорила: «В России люди хорошие, а всё остальное дерьмо, а в Германии всё хорошее, да люди дерьмо»…

Я спросил, как она себя чувствует. Она несколько раз тяжело вздохнула, сказав что-то вроде «охоху-шеньки» или «охухошеньки», отчего я насторожился (зная из Вашего семинара по русским сакральным словам, что дифтонг «ху» ничего хорошего не предвещает и его лучше в разговорах избегать, как и лексем с корневыми сочленениями «ёб-еб», «жо» и «пи»). Но все-таки уточнил, почему она вздыхает. Она бесхитростно сказала, что много проблем: мать больна, нужны деньги, дочь в детский садик «без лапы» не берут, электричество дорожает, обувь… продукты… муж нервный стал – куда ни глянь, кризис, такая жизнь…

Что было отвечать-ответить?

– Надо подумать позитивно, – не нашелся я.

– Да уж думаю, думаю… Сколько можно?.. Чего-то всё этого позитива не видно, опаздывает… Кому я в сорок нужна?

Тут целый комплекс проблем, понял я и тактично замолчал.

И мне было приятно, что кельнерша так запросто рассказала мне свою грустную историю. Что-то очень человеческое проскользнуло между нами. Я запомнил её терпеливые, добрые, усталые глаза. Если бы я мог помогать всем, кому надо!.. Но это утопия, надо рассуждать реально.

Когда я вернулся, Виталик и Настя были уже дома, лихорадочно куда-то звонили и со мной в Эрмитаж идти не могли. Виталик объяснил, что у них фирма-однодневка, надо сидеть на телефоне, отзваниваться. Внимательно осмотрел меня и вздохнул:

– Да, выглядишь очень не по-нашему как-то… Эти бачки, волосы как-то глупо лежат, пиджак в клетку… Нет, не пойдет! – И предложил мне свою студенческую робу, чтобы в кассах Эрмитажа меня приняли за местного, а то иностранцев заставляют платить за вход втрое дороже, чем своих. – Почему? А потому, что у нас каждый умник – иностранец, а каждый иностранец – умник… Вот пусть и платит. Ты надень робу, капюшон накинь. Не брейся сегодня, не улыбайся, говори сквозь зубы, смотри волком…

– Но зачем волк? – удивлялся я.

– Не зачемкай, так надо. Страна такая… Так лучше понимают…

Потом Виталик стал предупреждать, что ходить по улицам надо осторожно и ни с кем разговоров не заводить, сейчас много разного мусора шляется – и левые, и правые, и наци, и скины, и милитари, и лимоновцы:

– Ты, это, на улицах в балабол не вступай… И ни в коем случае не трынди, что из Прибалтики, – сейчас прибалтов больше не любят, лучше уж фашист, чем прибалт… Если что – кричи: я дипломат, дайте позвонить в посольство… Хотя для отморозков что дипломат, что папа римский… А так много всяких экзотов развелось. Готы, месси… Зацеперы… Йоганутые… Кришнаиты… Харадзюки… Сектанты… Нацболы… Просто болваны…

Настя волнистым движением руки откинула с лица водоросли волос:

– Даже вампиры есть, сестра рассказывала. Соберутся на квартире, пригласят какого-нибудь здоровяка-спортсмена, за 200—300 долларов спустят у него крови литра полтора и давай её пить!..

– Зачем? – не поняли мы с Виталиком.

– А так, организм требует, вроде мела… Выпьют по стаканяке и кто куда разбегаются по своим делам.

Мы покачали головами. Виталик, шмыгая туда-сюда глазами по столу, сообщил, что недавно в универе познакомился с парнем из новой партии – граммар-наци, это значит: «партия национал-лингвистов», этот парень на экономическом учится, но в философии сильно сечёт. И главный лозунг у них ништяк: «Чем больше убитых безграмотных, тем вольнее дышать».

– Хвалился, что недавно в прессе заметка была, как их радикальное крыло в Москве акцию сделало, кого-то избило… Сейчас декрет об отмене глаголов готовят…

Я удивился:

– Не может… Какая это глупость? Как можно… глаголы?

– А междометиями заменить: вместо «нырять» – «бултых», вместо купаться – «чупи-чупи», вместо «включить» – «щёлк», вместо «целовать» – «чмок», вместо «трахаться» – «шпок» или «чих-пых»!..

– А что, клёво! – весело всполошилась Настя. – Давай «чмоки-шпоки» делать! Чихи-пыхи!

Виталик тоже развеселился:

– Ну, такие вот черти. Я, кстати, с ними должен встретиться, просили софт им сделать, а у меня брат дока… Если интересно, пошли вместе.

– Да, хочу. Национал-лингвисты!.. – Отмена русских глаголов! Было бы очень хорошо!

– Они сейчас деньги собирают, хотят место в Думе купить, чтобы потом там шороху навести, всех депутатов на чистоту языка проверить…

До Эрмитажа пешком идти было далеко, на метро я не умел. Какой-то старичок повёз меня на злокачественном для экологии «опеле», каких в Германии уже давно нет.

Но женщина в кассах Эрмитаже тут же поняла, что я иностранец. А когда я не поленился спросить, как она узнала, услышал, что в очереди я не суетился, стоял смирно, и взгляд у меня чересчур спокойный.

– А у других какой? – спросил я. – Сутулый?.. Сугрюмый?

– Да уж не такой, как у вас.

Это меня так удивило, что в музее я смотрел больше на глаза людей, чем на стены. И, скоро устав от картин и жары, вышел наружу, стал ходить по улицам.

На Невском скорая толпа шелестела мимо. И все говорили по-русски!… Это была русская река! Она шевелилась и жила, я понимал смысл фраз – вот, пожалуйста: «я ему сказала, что он в корне…», «ну, у них так принято…», «чего в натуре старое полоскать…». И я чувствовал единение с этой рекой!…

Много кокетливых женских лиц. Молодые милиционеры переминаются с ноги на ногу, помахивают жезлами. У входа в магазины – водовороты, диффузия. Около витрины сидит черный ньюфаундленд, похожий на огромного спаниеля, и смотрит не отрываясь, на хозяина, а хозяин закутан в шарф и громко говорит в никуда:

– Ничего!.. Напьются на том свете смолы, закусят угольями!.. Для всех уже сковороды приготовлены, котлы начищены!.. Скоро буди сие, скоро, скоро буди!..

Монах?.. Мормон?..

Как будто кто-то включил над городом слабый неон – за каждым домом, особняком, дворцом – низкое, плотное, словно на крупнозернистом холсте, отечное, одутловатое небо. Напряженно стоят чугунные львы, недоверчиво щупают лапами ядра земных шаров, проверяя их на прочность. На задворках старушка приличного вида в шляпке украдкой ворошит зонтиком мусор в баке, чёрные джипы аккуратно объезжают её.

Гуляя по каналам, я думал о том, что заставило царя Петра Большого предпринять такое строительство. Почему на самом углу империи?.. Ведь опасно?.. Почему на болотах?.. Ведь трудно строить, когда нет почвы?.. Через каких-нибудь пятьсот лет город может исчезнуть, как Венеция. Наверно, все тираны лишены здравого смысла, иначе бы не строили городовна воде и пирамид в пустыне, забывая, что люди – не рыбы и не жуки. Но зато потомкам есть чем любоваться.

Покупая на Невском мороженое, я спросил румяного пожилого продавца:

– Здравствуйте. Мое имя Манфред, можно Фредя. Я турист. Нравится город. Но почему Петр Большой строил город тут, где сыро, мокро, газы?… Разве сухое не хорошо?..

Продавец – в колпаке и белом переднике с медвежонком – вопросу не удивился:

– А на сухом месте воды нет, потому.

– Ну не надо!

– Это вам не надо, а ему надо было. Стоит же Амстердам?.. Ну и Петербург будет стоять – мы что, хуже?.. Вот что он думал.

– Но ведь волнения воды?.. Колдунцы смотрели-посмотрели череп, где змея… Сказали, что плохо, опасно?

Продавец усмехнулся:

– Колдунцы!… Тут одним черепом не обошлось… Кто знает, что этот инквизитор думал… Кому он отчеты давал?.. Может, доказать хотел Европе, что и мы можем, не хуже их… Пломбир? «Магнум»? – уточнил он у девочки, дал ей брикетик. – Вы голландец, немец?

– Да, зарубежец. – (Язык не повернулся сказать, что немец.)

Продавец навел порядок на лотке:

– Вы нашей жизни не знаете. Так повелось, что наш царь был хозяин всей земли, а весь народ эту землю у него как бы арендовал. Царь делал что хотел. Потом Сталин делал что хотел. А куда денешься?.. Всё это из Византии пришло, – заключил продавец, передавая толстому мальчику два пломбира. – Не только двуглавого орла, купола и иконы, а всю систему переняли…

– Византия? Бизанц? А вы откуда… так хорошо?.. – удивился я (у нас продавцы мороженого не знают, как соседний городок называется).

– Как же не знать?.. Я учитель истории. На пенсию вышел, вот подрабатываю… – («Работать-подработать-подрабатывать, работать-переработать-перерабатывать», – застучал в голове мотор, который иногда целыми днями не даёт покоя.) – Сыну ремонт нужно делать, а цены кусаются, надо как-то вертеться, – искренне ответил он. – Каждый день всё дорожает. У вас в Европе тоже после кризиса цены так повысились?

Когда я объяснил, что у нас после кризиса цены по-снизились и не кусают, он не поверил:

– Как же так?.. Что же это? Всюду дешевеет, а у нас дорожает! Есть кризис – дорожает. Нет кризиса – дорожает еще больше!..

– А почему говорите про Петра – Инквизитор? Он же хорошее для России делал-сделал? Романов-царь?

Продавец вытер руки о фартук, достал портсигар, подмигнул мне:

– Трофейный! Отец с войны привёз, – закурил и объяснил, что назвал он его Инквизитором потому, что Петр с бухты-барахты скинул русский народ с насиженного места, заставил его чему-то подражать, что-то копировать, копошиться не в своей тарелке, а после царя всё окончательно стало плохо, хуже некуда:

– Верхи оказались в раю, стали жить, есть, пить и говорить по-другому, слушать другую музыку, одеваться по-европейски, а низы попали к ним в полное рабство. И реформы все пошли крахом. Даже флот его хвалёный сгнил, из-за которого он пол-России сгноил… Такая страна… И что вообще осталось от Романовых? Только Петербург. Да и никаких Романовых на самом деле нет, были Захарьины-Юрьевы…

– Как?

Он не успел ответить – к лотку подошли туристы, и я, забрав ещё один «Магнум», отправился дальше, думая о том, что все произносят эту магическую формулу – «такая страна»… И как это – нет Романовых?.. А кто есть?.. И кто такие эти Юрьены?..

Я ходил по городу, а стыд грыз меня. Петербург – это молчаливый позорный срамный шрам на лице Германии (которой и помимо этого есть за что стыдиться). Я антифашист, мы объездили все концлагеря. Когда я стоял в Аушвице перед черными печами, мне было до бешенства стыдно, что я принадлежу к этому преступному племени. И я поклялся перед печами, что буду полной противоположностью своих предков… Надо целовать камни этого блокадного города, как это сделал Раскольников, о котором Вы нам рассказывали с такой теплотой…Конечно, не в центре, чтобы не повели в милицию… Лучше всего в садике или на кладбище… Есть, говорят, специальное…

И что вообще нам было надо в России?.. Неужели ни один генерал не осмелился развернуть перед Гитлером карту и сказать, что да, мой фюрер, до Урала мы еще кое-как доберёмся, людей и бараньих тулупов хватит, но за Уралом открывается сибирская бездна. И воевать в России можно только с мая по октябрь. А зимы?.. А провиант, логистика, подвоз снарядов по бездорожью в тундру?.. А плачевный опыт Наполеона, Чингисхана, Карла и прочих?.. Ничего нельзя сделать со страной, которая сама с собой ничего сделать не может!.. Анархия лежит в сердцевине русской души, её не подавить порядком… Поэтому, мой фюрер, не лучше ли заняться тем, что поблизости, под рукой, и оставить Московию в покое?.. Есть же Польша, Чехия, Прибалтика… Посылал же геноссе граф Шуленбург из Москвы отчаянные телеграммы о том, что вторжение в Россию будет гибельным и губительным для Рейха, приводил четыре пункта доказательств: безграничные просторы, неисчерпаемые ресурсы, мощь Красной армии и стойкость советского народа?.. Говорил же фон Риббентроп, что Кремль лучше держать в сторонниках, нужно только поласковее обращаться с ним, не дразнить, а задабривать уступками и дарами, как других восточных владык?.. Не лучше ли, великий фюрер, начать прополку с нашей картошки, а звезды оставить в покое?.. Ведь Московия – это недосягаемая звезда, смутный мираж, мутный миф без конца и начала… Разве миф можно победить? Разве мираж подвластен разуму?

И поделом было нам потом, после войны. Отец рассказывал, как в поствоенной Европе, узнав, что немец, – плевали, били газетами, а то и кулаками по лицу, пинками изгоняли из кафе, из отелей, отнимали деньги и кошельки; отец сносил всё, но думал про себя: «Я же ничего не сделал, я, лично… меня за что?..» Обида, унижение, покорность… Заслуженно.

Кое-как добравшись на такси до Виталика, я застал их на диване – они в четыре мобильных телефона звонили по каким-то фиктивным номерам. Подушки валялись на полу, в комнате крепко пахло потом и чем-то сладковатым. Я открыл окно и угостил их пивом, купленным в ларьке возле дома, о чем и предупредил, но Виталик махнул рукой:

– Пиво закрытое, баночное, авось не подделано… Или только если у вас в Германии не заёршили… где-нибудь в Карлсруэ… Помнишь, мы смеялись на семинаре, как правильно говорить – Клалсруэ или Сралс-клуэ?.. Ну, как в Эрмитаже было? Узнали, что не наш?.. Ну да, у них глаз-алмаз… Вот покажи, как ты будешь брать билеты на поезд в Москву, – там, кажется, такая же история, для иностранцев дороже! Что будешь говорить?.. Вот подошел к кассе, говори!

Я сосредоточился:

– Добрый день, будьте уже добры, пожалуйста, одна карта 2-й класс до Москвы, на одну сторону… – на что Виталик стал смеяться, а Настя проделала волнообразные движения:

– Нет, дружок, такие сопли не канают. Скажешь без всяких прибамбасов: «Один до столицы». И цыкнешь так… зубом… Как мужики после мяса делают… И хватит.

Потом мы начали заниматься мелкими делами – Виталик и Настя вернулись к телефонам, а мне надо было зарядить мобильник, переложить кое-что в багаже, записать впечатления, диалоги и новые слова. Да и полежать неплохо – ноги нудели после прогулок…

Настя не могла куда-то дозвониться, волнообразно, словно под водой, грозила кому-то трубкой, Виталик допил со мной пиво, спрашивая, что я видел и с кем говорил. Я отвечал, что с таксистами: они все говорят про бабло и ругают власти и дороги, и у нас в Германии тоже таксисты всё ругают, на что Виталик заметил, что «вам до нас далеко, тут бабло пилится безжалостно, до крови», и вспомнил притчу, которую мы вместе с ним учили на Вашем семинаре по сакралу о квазиумном мужике, который – вместо того, чтобы убрать огромный камень, который лежал посреди площади и мешал езде по городу, – предложил выкопать рядом с камнем большую яму и свалить камень туда, с глаз (сглаз?) долой, закопать. И все были поражены его смекалкой, кричали: «Знай наших! Можем, если захотим!» Тут же первым делом устроили пир на весь мир, наградились медалями, три дня плясали и пели, мужика посадили на высокое крыльцо, выдали туесок монет, бурдюк водки и фамилию Умнов. Но скоро пошли дожди, земля над похороненным камнем начала мокнуть, мякнуть, мяукать под шагами, проседать и мешать теперь уже не только езде, но и ходьбе по городу. И надо было снова раскапывать землю, вытаскивать камень… А где этот мужик Умнов?.. А он к тому времени свой бурдюк опустошил и в ус не дует – что с него взять?.. Наказали тем, что высекли и переиначили в Тупицына, потом нашли другого умника и начали пилить бабло по новой…

Потом Виталик сказал, что он должен сегодня встретиться с граммар-наци в 10 часов на Невском и мне при желании можно будет познакомиться с этими людьми, а в 12 часов уехать в Москву на последнем поезде. Так и решили. Виталик с Настей заперлись в ванной, а я уложился на лежачий матрас и затих на пару часов.

В кафе на ул. Рубинштейна Виталик направился в угол, где сидели два молодых человека. На голове у одного – фуражка, из-под которой вызмеивался конский хвостик, другой – с бритым черепом. На столе – два бокала: один – с желтым соком, другой – с бесцветной жидкостью.

Пока шли, Виталик коротко пояснил:

– Этот, в фуражке – у них главный, а другой – писарь или типа того…

Около стола он дружественно сказал:

– Хайль! Вот, привел вам еще одного члена, интернационального! Манфред Боммель, германец! – Так я был представлен типу в фуражке, с недвижным холодным лицом в родинках, одет в плащ-накидку без рукавов, но с нашивкой:

Высунув из прорези плаща руку, он подал влажную длинную ладонь и буркнул, высокомерно приоткрыв векастые глаза:

– Многим благодарны. Исидор Пещеристый, регионный гауляйтер, прошу покорно садиться.

Писарь с узкими губами, оставив бумаги, воткнулся в меня глазами:

– Мы хорошим людям рады, тем более германцам! Читать-писать по-русски умеем?

Виталик, опередив меня, поспешил заверить:

– Еще бы! Магистр! Бакалавр! По-русски так шпарит – нам не угнаться.

Писарь покивал:

– Грамматик махт фрай!.. Я Фрол Ванюкин, штурмбанн. – У него были белесые глаза и какой-то переплюснутый, слоистый, узкий лоб. Рядом на стуле строго разложены пачки бумаг. – К нам вступать будешь?

– Это да. Виталик говорил-сказал, вы глаголы… это… ликвидовать… – Я растерялся, вдруг не понимая, всерьез это всё или так, шутка, и хотел для верности еще добавить, что мой предок Генрих фон Штаден служил у Грозного в опричниках, а потом сбежал и написал книгу «Записки о Московии» (о чём я знал со слов мамы, а та – от своей бабушки), но решил воздержаться пока от этого.

Исидор подергал плечами, поправляя всякие хлястики с железными пуговицами (пальцы у него были длинные, аккуратные), снисходительно спросил:

– Откуда вам известен наш великий язык?

– От бабушки… Бабаня… В гимназии учил… Потом еще учил… От ученья светло…

– Ученье – свет! – поправил Фрол, но Исидор остановил его:

– Не мешай, боец, тут кадр интересный…

– А, кадр, вот и сказали!.. «Кадр» – это разве русское слово?.. – довольно заулыбался Фрол, а нам объяснил: – Мы поклялись чужестранные слова не говорить, не то плати подать! – с чем Исидор соизволил согласиться:

– Ну ладно, виноват, сорвалось… Экземпляр… Хм… Тип?.. Субъект?.. Нет, тоже оттуда… из-за бугра… Черт, куда ни сунься, чужие словеса. – (Фрол с некоторым злорадством следил за начальником.) – А, вот, нашел – «существо»! Или «личность»! Лады, с меня стольник в кассу… А дай-ка нашему магистру письменный испыт, пусть напишет диктовку…

– Диктат? – уточнил я.

Исидор внимательно, почти угрожающе посмотрел на меня:

– Нет, диктант! Диктат – это из другой оперы, этим мы потом займемся… – а Фрол пододвинул мне лист:

– Ну, мил-человек, бери, пиши… Готов?.. – и стал очень напористо читать: – Ти-шэ… шээ… мы-шы… шыы… кот… кот… на кры… шы…

Я автоматически начал писать, от волнения вдруг позабыв все правила – так со мной бывает: когда волнуюсь, вдруг оказываюсь в ступоре – ничего не могу вспомнить: белый лист тёмным покрыт… как скатерть-самооборонка… И слова в голове двоятся на слоги, не поймать… Хорошо, что наша учительница фрау Фриш заставляла нас в гимназии писать со слуха, говоря, что это вводит детей в транс… А всё равно правильно говорить «диктат»…

А Фрол долбил дальше:

– …а ко-ко… тя-тя…та… ешш…ешшо… вы-ы-шэ-э…

Я сумел кое-как написать это предложение. И дальше, про объёмистую свинью, которая съела под елью съедобные объёмные объедки съестного, и про жирных ежей и мышей, которые с раннего утра шуршат в тихой глуши, возле межи, где камыши и ужи…

Исидор, тихо поговорив по делу с Виталиком (краем уха я отметил, что разговор состоял только из запрещенных слов – «плата», «карта», «мемори-диск», «интензо», «корпус»), теперь, брезгливо прикрыв один глаз, следил за мной, тихо напевая:

– М-м-м… Разряди заряды гнева, заряди наряды ласки… чтобы сразу, без указки… словно в сказке…

– Гимн для партии сочиняет, – шепотнул мне Виталик.

Но когда Фрол начал диктовать: «Пачка чёрного чая упала чисто реально нечаянно навзничь» – Исидор, открыв второй глаз, сквозь зубы спросил:

– А ты уверен в этом предложении, боец? – на что Фрол бодро откликнулся:

– А чего?.. Эти, как их… наречия проверяем, оптом, скопом!

– Ну-ну… м-м-м… заряди заряды риска… чтоб потом из списка…

Когда я закончил, Исидор развернул к себе бумагу, прошёлся по ней взглядом, кое-что исправил, но был в целом доволен:

– Ничего, сойдёт… Это же надо – немец, а так хорошо пишете! Весьма похвально! Вас надо на акции брать, чтобы ущербные чурки видели пример…

А Фрол решил проверить меня еще и устно:

– Ну-ка, разгадай-ка загадку, кто это: «Идёт в баню чёрен, а выходит красен»?

Я решил, что это – русский мужик: жизнь заела до черноты, идёт в баню, выпьет крепко – и выходит красен. Виталик предположил, что это может быть какой-нибудь депутат: во власть идёт с чёрным налом, а обратно выходит с красным капиталом.

– Какой же это красный капитал? – ехидно спросил Фрол. – С кровью, что ли?

– Ну, народное добро, красное…

– Глубоко копаешь. – Исидор улыбнулся поощрительно, углами губ, как паралитик, и решил мне помочь: – Ну, не угадали?.. Что люди с пивом любят?

Я растерялся:

– Что?.. Солёные брецели[2]… то есть пруники… нет, куржики… бубулики…

– Это у вас там, в Европиях. А у нас?

– Водка?

– Это само собой…

– Ну, такое, с большими лапами, по реке ползает, – подсунулся Фрол, чем привел меня в полный испуг:

– По воде ползает?.. Только Езус Кристус… Христос… Христоса с пивом любят? Поэтому «дай бог» говорят? – (Я вспомнил какой-то русский фильм, где всё время на берегу реки чокались стаканами и говорили: «дай бог», «не дай бог», «с богом», «под богом», «перед богом» – и дальше, по всей парадигме.)

Исидор колыхнулся, приподнял фуражку, вытер рукой волосы (черно-золотая кокарда блеснула и погасла), сказал Фролу:

– Видишь, где недоработки у тебя, боец?.. Надо сказать «по дну реки»… И какие у рака, скажи на милость, лапы?.. А?..

– Это я так сказал, чтобы иностранцу понятнее было, «клешни» он знать не может…

– Ага, Фролушка, как раз он понял – зверь с лапами по реке ползает… Ты еще ему Афанасия Никитина процитируй, про землю Ебипет, где в Нильской реке крокобилы злючи, горбаты и зубаты, он сразу поймет…

«О, Фролушка! Исидорушка!» – умилился я суффиксам и вспомнил:

– Вот Виталик… Вы декреты, чтобы глаголы… решить?..

Исидор согласно кивнул:

– Да, хотим переделать кое-что…

– Еще можно вот про суффиксы… декрет, чтобы свободу, совсем…

Исидор почему-то насупился:

– Это какие же суффиксы имеются в виду?

– Ну, всякие… стеклянный-оловянный-деревянный… всякие – нька, – онька, – ушка, – юшка… Я их обожаюсь… Я от них млею… или мелею?… омлеты…

– Так они ж и так свободны, насколько мне известно?

– Нет – чтобы совсем, до конца! – Я не знал, какой пример привести, но тут осенило: – Ну… Ну, например, нельзя же сказать «Исидорочка»…

Исидор мрачно усмехнулся, а Фрол льстиво произнес:

– Сказать-то можно, да вот говорить никому не советую…

– Вот! Это я хотел! Чтоб свобода! Декрет! Это даст краски… О, я люблю русского языка!.. Такие суффиксов нигде в мире!.. Я специально осмотрел… – разволновался я.

Исидор что-то записал поверх моего диктанта:

– А что, можно подумать, идея здравая… Чем больше свободы – тем лучше!

Я с воодушевлением поддержал его:

– Да. Полно свободы! Свободище! – и стал доказывать, что всегда должно быть место для импровизации, а то сейчас что выходит: если ты муттершпрахлер[3], тебе всё позволено, у тебя есть право говорить, как ты хочешь, а если ты иностранец, то должен говорить «правильно», «по правилам», а где грань между ошибкой и импровизацией?.. Всё время слышно: «Так нельзя сказать-говорить», – а если мне так больше нравится и если я считаю, что мои когнитивные процессы так будут выражены в полном объеме?..

– Во чешет! – покачал Фрол уважительно головой. – Молоток! – а Виталик приосанился:

– Я же говорил, кентяра мой – магистр! Скоро бакалавр!

– Вот, кентяра, суффикс «ара-яра»! – обрадовался я, а Фрол повторил:

– А, бычара, котяра… Понятно!

Чтобы сделать приятное Исидору, я напоследок сообщил, что древнее имя Исидор восходит к богине земледелия Исиде, на что он удовлетворенно поправил фуражку:

– Конечно, это тот, кто ниву пашет, почву возделывает. Землепашец!

– Нивопашец! – подтвердил я.

– А по-нашему Сидор, – некстати вставил Фрол. – Взял сидор – да и пошел!

Исидор окатил его брызгами неприязненного взгляда:

– Но-но!.. А что, сильно! Нивопашец! – и стал напевать: – Пашет ниву языка… Видит всё издалека… В плен берет «языка»… Нет, два раза слово «язык» плохо, хоть и с кавычками второй раз… Да, Фролушка, с кавычками, точками с запятой и прочей дребеденью тоже бы разобраться следовало… Кстати, за отсутствие тире наши радикалы в Москве одного так отделали, что три месяца в больнице провалялся…

– Чурку? – Виталик не удивился. – Чебурека?

– Да нет, в том-то и дело, что не чурку, а своего, русского нациста, представь себе… Он на стене написал «россия для русских», а наш патруль его застукал и отмутузил за милую душу за то, что «Россия» с маленькой буквы написал, тире в составном сказуемом не поставил и восклицательный знак забыл. Так что эти точки-тире дорогого могут стоить… Нам всё равно, кто безграмотен, – всех на плаху уложить надо!.. Ну да ладно, дел много еще впереди!.. С вами, господин магистр, всё ясно – приняты в ряды граммар-наци! Прошу заплатить сто долларов, годовой взнос, и получить мандат и памятки!

Сто долларов!.. Я в растерянности посмотрел на Виталика, но он только как-то повёл плечами. Видя мое замешательство, Фрол начал меня успокаивать:

– Да эти деньги не пропащие, за них будешь корочку путёвую и новые вести от нас иметь, в курсах будешь, что к чему… на наш веб-сайт ходить, вот – www.grammar-nazi.ru, тут пин-код, чтоб тайные страницы смотреть…

– Вебсайт? Пин-код? – вдруг окрысился на него Исидор.

Фрол сдал назад:

– Извини, с языка слетело… страница в Сети… тайное слово… Вот еще листовки, памятки, устав, призывы, списки запрещенных слов… – Он стал брать из пачек по листу и складывать в плотный коричневый конверт. – Вот значки, нашивка на куртку, – он подвинул мне очередного орла со свастичным пауком:

Делать нечего. Я вытащил из бумажника пятьдесят долларов:

– Вот, больше с собой нету.

Фрол схватил купюру:

– Отлично, остальное потом отдадите. Теперь мы вместе! – а Исидор поинтересовался:

– Вы куда теперь?

– Я?.. В Москву.

– А, в столицу… И мы скоро там будем… там дела завариваются, акции… действа… Где жить будете?..

Я, помня о Вашем совете никому ничего конкретно не говорить, помялся:

– Точно не помню… не памятую… – но Виталик счел должным помочь мне:

– Ты говорил – гостиница «Центральная», – и мне ничего не оставалось, как кивнуть.

В кафе прибавилось народу, шум нарастал. Исидор с Фролом заспорили: можно ли делать скидки, если ошибки в диктанте допускает иностранец, или все, кто гадит язык, должны быть наказаны. «Все!» – считал Фрол, но Исидор качал головой:

– Несправедливо! Должны быть скидки… Есть смягчающие и отягчающие обстоятельства… Например, отягчающие – серийность ошибок, упорство в ереси, отказ от признания вины… А смягчающие – признание, раскаяние или если ошибки допущены в сложных словах…

Через штрафы решать, если словесных шприцрутенов не хватит…

– Чего? Рутенов? – вылупился на него Фрол.

Исидор искоса посмотрел на него:

– Это слово специальное… то есть особое… Такие палки, чем наказывают! Достоевского били… Вот, умные немцы выдумали! Они на такие вещи мастаки!

Мне было очень неприятно, что немцы опять выходят фашистами, но я всё-таки объяснил, что это слово значит «палочная дорога», от Spiess – копье, и Rute – путь, что раньше в прусской армии солдата, кто виноват, гнали-гоняли, а другие должны его бить-ударять…

Исидор внимательно выслушал:

– Это типа «крестный путь» выходит?.. Понятно… В любом случае штрафы для партии лучше… Как же без податей?

Копаясь с бумагами, я незаметно включил в кармане диктофон, чтобы потом проанализировать их дебаты, которые становились все жарче: Фрол горячился в том плане, что уничтожать надо всех неучей, рубить невежество в зародыше, как учил гроссадмирал Ломоносов, а Исидор надменно водил головой:

– Не язынь… Рано еще… Не время… Не окрепли мы… Пока маскироваться… До столетия… До 17-го года само созреет… А пока брать на заметку, составлять списки… Зарядить заряды гнева… Потом враз накроем… Пойдём в полный отвяз…

Нет, настаивал Фрол, надо делать акции, громкие и крепкие – вот после московского погрома около двух сотен новых членов вписалось, – но Исидор был твёрд – сотни и тысячи будут потом, пока рано для большого, пока надо подготовиться, задача стоит шире – надо всю голову отрубить сразу, а не гадить по мелочам, как нацболы, которые не дают людям спокойно жить, а после их идиотских акций менты активничают, хватают всех подряд… нет, надо всё разом, одним ударом поднять на воздух, а пока хачиков чихвостить да азеров трясти – так, для тренировки, это рутина, каждодневка, быт…

Я шепотом спросил у Виталика:

– Они что взрывать? Кремль? Мавзолей? – но тот отмахнулся:

– Да нет… Так, разговоры, базары… чурок прессовать хотят…

Тут Исидор, закончив беседу («ладно, это всё потом, в рабочем порядке»), обратился ко мне:

– Скажите, господин магистр, как будет правильно – «die Grammatik macht frei» или просто «Grammatik macht frei», без die… не знаю даже, как по-русски слово «артикль»…

Я воодушевился – это-то я знаю! И объяснил, что слово «артикль» произошло от латинского «artus», что значит «сустав», где кости вместе сходятся, есть даже болезнь – «артрит».

– А, знаю, конечно, у моей бабушки… артрит или артроз… Значит, можно употреблять без сустава?.. А то мы спорили вчера, один читака утверждал, что надо обязательно с «die».

– Читака? Это много читает? Какое хорошее! – понравилось мне. – Видите, продуктивный суффикс «ака»! Можно еще читальщик, читулька…

Это всех развеселило, стали предлагать версии: «Читайка! Читаец! Читайчонок!» – так что с других столов уже стали посматривать на наш чирикающий стол.

Стало еще веселее, когда Исидор сказал, что этот его знакомый читака ругался на артикли и говорил, что лично он плевать хотел на все эти «der-die-das», что это просто глупые довески, которые засоряют речь, можно прекрасно обходиться без них, поэтому он положил на артикли с большим прибором.

– Как глупые подвески? Большой пробор? Артикли – это как по-русски концы слов, они слова свяживают так-так, zusammen[4], – показал я руками, забыв от возмущения русское слово. – У вас сколько их?.. Всегда окончания! Никто помнить не может… В школу, в школе, обо школе, в школой…

– Ну и ты положи с прибором на эти окончания, не переживай, – успокоил меня Фрол, но я не успокаивался:

– Без артикля сказать-говорить – это лингвистичное неряхство, да… Если эта читайка так положила свои подвески, то я тоже… ложить-положить-покласть…

Тут в зале появились ребята с нашивками «GN», подошли к нам, обступили, стали что-то шептать на ухо Исидору, передали мятые деньги, тут же исчезнувшие под плащом. У одного парня рука была обмотана платком в крови, на куртке другого я заметил пару свежих блестящих неприятных пятен. От ребят пахло то ли пылью, то ли асфальтом.

Подходило время отъезда, надо еще взять билет.

– Ну, нам пора! До встречи! Удачи! – Мы подняли руки, они ответили короткими косыми взмахами – «хайль!» – что меня испугало, я оглянулся – но никто не обратил внимания.

– Ребята умные, образованные, перспективные, – не очень уверенно говорил Виталик, провожая меня до вокзала (ему явно было неловко из-за этих долларов). – Скоро в Думе место выкупят, тебя не забудут. У себя в Германии отделение партии откроешь…

– Какое? У нас такая символика – нет, нельзя!

– А что такого? Нашивка и нашивка! Видишь, с каким они уважением к тебе… Всю вашу наци-структуру переняли, названия…

– Чью – вашу? Чью – вашу? – вспылил я (хотя пора бы привыкнуть, что всюду как только увидят немца – так сразу фашизм вспоминают). – Это не мое! Я борюсь с этим!

Виталик примирительно и как-то даже смирительно обнял меня:

– Ну, не кипятись! Удачи! Вот тут короткая дорога на вокзал, отсюда иди! До встречи!

Я пошел между пустыми ларьками и в темноте наткнулся на кого-то у стены. Небритый человек недобро посмотрел из-под шапки:

– Чего на людей наступаешь?.. Чего зенки выкатил? Сволочуга волосатая! Пошёл на хуй!

– Укусывай за хую! – вспомнил я правильный ответ из тех, которые мы отрабатывали на Ваших практических занятиях по отводу сомнительных преамбул и посылов, и, пока искал кассы, в голове выскакивали эти вопросы-ответы из нашей «Памятки» («кто? – конь в пальто!», «где? – в Караганде!», «куда? – на кудыкину гору!», «откуда? – от верблюда!», «почему? – по кочану!», «дай? – уехал в Китай!»).

Около кассы я вспомнил наставления Виталика, но опять промахнулся: не успел подойти к окошечку и сказать «Один билет…» – как кассирша приветливо улыбнулась мне:

– А, иностранец! – а на мой вопрос, как она узнала, ответила: – Так сразу же видно – подходишь и улыбаешься. И по дороге в урну так аккуратно плюнул. Наши по-другому подходят… И зубы больно ровные, блестящие! – А на мое немое удивление засмеялась: – Шучу! Ну, акцент, конечно, чувствуется, а я в этом деле битая, зять у меня из Баку, всего наслушалась… А ты? Из Риги?.. Но здесь касса для льготников, ты льготник? Нет? Плохо… Ну хорошо, хочешь, выпишу билет, чтоб тебе в кассах не толкаться? Видишь, сколько там народу? По-быстрому, без чека?..

– Да, хочу, – не понял я. – Сколько заплачивать?

– Ты какой хочешь? Люкс?

– Нет, простой…

– Ну, вот есть за 2790, повышенной комфортности, тебе дам за 1500… Идёт?

– Ну, можно.

– Для хороших людей не жалко.

Получив билет (который она оторвала от связки, вынутой из кармана кофты и спрятанной туда же, а деньги сунула в другой карман), я был доволен тем, что начал как будто понимать, что к чему. Правил много, но их можно нарушить, если дать-давать деньги. Это, очевидно, главное правило, которое тащит за собой все остальные, это надо понимать-понять!

Около вагона в голову опять начали лезть лексемы из Вашей памятки, типа «не подмажешь – не поедешь», «жалко? – у пчёлки в попке!», «чижик-пыжик, где ты был?», «стой, попалась, птичка, пой!»… И даже такие недозволенные корневые сочленения, как «а ху-ху не хо-хо?» – вставали поперек головы и чуть не выскочили в ответ на вопрос проводницы, не хочу ли я чаю.

Я боялся, что в купе мне попадется кто-нибудь, кто будет пить водку и петь цыганские песни, как это было с одной моей знакомой ирландкой, которую еле откачали наутро. Но всё было отлично: чай – крепким, а попутчик Олег Васильевич – любезным и молчаливым: строгий молодой человек в хорошем костюме, окончил пединститут, бывал в Европе, занимается бизнесом. У него была бутылка коньяка с разными блямбами, поэтому выпил я совсем мало. Мы поговорили по-немецки обо всем и ни о чем, тары-бары-разбазары и всякие шутки-прибаютки, он интересовался, как после кризиса дела на бирже, я отвечал, что ничего, идут, наверно.

Он, оказалось, работает в какой-то инспекции, и на мой понимающий вопрос, что такое «распил бабла», о котором все говорят, объяснил на салфетке, что это делается легко и просто – предположим, в реале три таджика врыли за час в землю десять труб, а мастер с ревизором пишут: «затрачена тысяча человеко-часов, уложено сто труб, ушло десять тонн стройматериалов», после чего бабло за виртуальные трубы, человеко-часы и стройматериалы для воздушных замков делятся вполне реально, всем по куску:

– Даже новое слово для этого выдумали: «освоить средства»…

– От «свой», моё? Моё сделать?

– Ну… У всех же один принцип: если трахать – так королеву, воровать – так миллион, вот и осуществляют непреклонно… – Он пристукнул по газете, которую читал: – А чего вы хотите? Вот, – зачитал он, – пишут, что Россия плотно сидит в десятке стран с самыми опасными условиями ведения бизнеса, а по уровню коррупции заняла 154-е место в мире, на двадцать позиций хуже Зимбабве…

– Почему такое?

– По-русски читаете? Есть такой журналист-камикадзе, Пионтковский – вот он пишет, прочтите заключение… – И Олег Васильевич развернул ко мне газету, указав на абзац, где я хоть и медленно, но прочитал про себя: – «…отсталая сырьевая экономика, которую и экономикой-то назвать нельзя – одни взятки да откаты, системная коррупция, пылающий Кавказ, вымирающее от алкоголизма и наркомании население, больная и неразвитая политическая система, эклектичная внешняя политика, движимая разными комплексами и бизнес-интересами и т. д. – это Россия сегодня, страна-деградант…»

Всё это я, к сожалению, понял и затих – сказать было нечего, только спросить:

– А почему всё такое?

Он объяснил:

– А потому, что совок 70 лет в клетке сидел, света божьего не видел. А как выпустили его из клетки – так и кинулся на деньги и роскошь, как голодный волк на мясо… Самые шустрые стали пожирать всё вокруг, ну а народ только ушами хлопал и про демократию сказки слушал… – Он помолчал, стал со вздохом собирать газетные листы: – Поэтому богатеи своих детей и внуков к вам отправляют, а тут только бабло рубят, средства осваивают… Никто ни во что уже не верит, после перестройки был всплеск, а сейчас – опять болото, только теперь уже на много лет вперед… Кстати, вот тут написано, что с будущего года вводятся новые правила для немцев, чтобы въехать в Россию, – читали, нет?

– Не читали, нет. А что?

Он зачитал с последней страницы:

– С 1 ноября 2010 года гражданам Германии для получения визы в Российскую Федерацию надо представить в посольство РФ и Германии выписку с банковского счета – раз, справку о доходах – два, документ о регистрации фирмы – три, если пенсионер – справку о размере пенсии, это четыре, свидетельство о наличии и стоимости собственности – пять… Вот наши мудаки! Вместо того чтобы пошире открывать двери, они их запирают!.. Я немцев знаю: они даже своим папам и мамам не говорят, какая у них зарплата, – что, в посольстве писать будут? Больше им делать нечего! Кто же поедет, когда всю подноготную о тебе выспрашивают?

На мой вопрос, правильно ли я понимаю слово «подноготная» – это то, что под ногами, на чём стоишь, что имеешь? – Олег Васильевич жёстко ответил:

– Нет, что под ногтями… куда гвозди загоняли… – и на мое непонимание, при чём тут ногти, гвозди и виза, объяснил, что в русском языке полно таких словечек из старых пыточных времён: – Ну, типа, тянуть жилы, гнуть в три погибели… согнуть в дугу… стоять как вкопанный… Вот говорят – «подлинная правда»… Значит, настоящая, главная, да?.. А от чего это слово идёт, знаете?

– Нет, не знаете. От «длинная»? Большая правда? Гросс?

– «Длинники» во времена Грозного – это такие просмоленные кнуты с кусочками свинца, еще от татар остались… И что человек под этими кнутами говорил, то и была главная правда… Чему удивляться? Россия всегда была большим Косово…

Где-то у него в карманах зазвонил телефон, он устроился на долгий разговор, а я лег на свою полку, хотел записать в дневник новые лексемы, но задремал под нервный тик колёс и сквозь сон слышал, как он тихо, стараясь не шуметь, подключил ноутбук, надел наушники и допоздна вкрадчиво клацал по клавишам, побуркивая в микрофон что-то вроде:

– Вот сучка… Не идет из-подо льда… Сколько же проектов можно сожрать зараз… а не подавишься ли… если что, у нас с этим строго… никаким кризисом не отговориться…

Сквозь сон начало думаться о встрече с Машей… Я даже не успел ей позвонить… Ничего, завтра. Как это будет?.. Что?.. Где?.. Не опасно ли?.. Вот случилась же неприятность с Хорстовичем, моим приятелем. Хорошо, жив остался…

Этого парня я знаю с детства – мой папа и его отец, Хорст, вместе работают на заводе, поэтому мы называем его Берндт Хорстович. Раньше он служил в одном турбюро в Мюнхене. Его хобби были русские красавицы: стены увешаны их снимками, все фото строго пронумерованы, а в папках хранились досье – письма красавиц, его ответы, новые послания.

Это была его картотека, которую он начал вести после того, как один раз был в Москве по льготной турпутевке и дал, по совету знакомых, ради шутки, объявление в «Учительскую газету», куда было дешевле всего: «Немец приятной наружности ищет русскую женщину для серьезного совместного будущего». После того как число писем за неделю дошло до сотни, он начал составлять картотеку.

Он нумеровал письма, раскладывал по группам, клеил фотографии. В список А попадают те женщины, с которыми он переспал бы с большим удовольствием. Их фото он подолгу рассматривал, а ответы писал длинные и обстоятельные. Русского языка Хорстович не знал, но у него был помощник – казахстанский немец-переселенец из Джезказгана, раньше Евгений-Женя, а сейчас Ойген, который брал по 3 евро за письмо. Хотя многие и утверждают, что русские немцы вобрали в себя худшие черты обоих народов, этот Ойген был милый парень без претензий и притязаний, хоть и весьма ограниченный, если не сказать – туповатый (один раз, например, удумал резать на Пасху барана в детской песочнице в центре Мюнхена при детях, отчего детей в истерике увезли на «скорой помощи», а полицейским он объяснил, что кровь уйдет в песок – и всё путём, они в Казахстане всегда так делали, с чего шум и гам, он не понимает). Список В – для женщин, с которыми Берндт Хорстович переспал бы охотно. Им писалось покороче (один евро за письмо). Самые уродливые попадали в список С, и цена им: стандартный отказ всегда одной и той же фразой: «Я чувствую, что мы не сойдемся характерами».

Письма претенденток были разные, но все содержали один и тот же мотив: вырваться, бежать! Женщины изо всех сил расписывали свои хобби и плюсы, причем очень красочно, с литературными сравнениями: Катерина, Анна Каренина, Татьяна… Были рассказы о карельских реках и берёзах, о соблазнительных таежных ночевках с ухой и грибами, о сибирской тайге (хотя слова «Tajga» и «Sibirien» для Хорстовича обозначали полный конец света, и он, бывало, смеялся в душе над дурочкой, которая верила, что он может вот так просто взять и поехать жить на край света, где, говорят, вечный лед и снег, а люди от голода едят ягоды, коренья и насекомых). Кто-то пытался заманить на Алтай, когда цветёт женьшень. Какая-то учительница немецкого языка признавалась, что с детства мечтала поцеловать порог дома, где родился Генрих Гейне, другая предлагала все свои знания и силы великой Германии, где покой и порядок в отличие от Кемеровской области, где страшно не только самой по улицам ходить, но и собаку выпускать: поймают и шапку сделают, а мясо корейцам продадут. А какая-то пожилая бухгалтер из Мордовии (сразу непоправимо попавшая в список С) страстно желала только одного: увидеть Париж – и умереть.

Хорстович не особо вникал во все эти тонкости, брал несколько раз в году отпуск и льготным тарифом летел в Москву, где в гостинице производил осмотр и отсев претенденток. Заранее, из Германии, он извещал группу А и выборочно группу В (про запас) о своем приезде. И женщины ехали к нему из разных городов, заранее зная, что он – очень занятой человек и больше, чем нескольких часов, уделить не сможет.

Он тщательно брился и спускался в вестибюль. Дальше бывало по-разному: одни скоро уходили (по правде сказать, Хорстович – не красавец, и слова о приятной наружности – больше преувеличение, стандартный фразеологизм, чем реальность), но другие застревали, причем всем без исключения Хорстович читал по бумажке одну и ту же фразу: «Ti mne otschen’ nravischsja, ja shenjus’ na tebe». Иногда ночь делилась между двумя или тремя претендентками. Наутро он аккуратно записывал данные для визы, говорил жестами и междометиями, что надо подумать, но что он уже близок к тому, чтобы жениться именно на ней. Для большинства на этом всё заканчивалось, а он шел принимать ванну и готовиться к завтраку с очередной дамой – день был расписан плотно.

Примечания

1

«Moscowiter und Regierung Beschriben durch Henrichen von Staden»: http://www.hrono.ru/dokum/1500dok/shtaden.php.

2

От Brezel – крендель (нем.).

3

От Muttersprachler – носитель языка (нем.).

4

Вместе (нем.).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.