По ее улицам шел капитан Хоксуорт вместе с Алии Нуи. Они беспечно шагали по пыльной дороге, в тени пальм, и ворковали о чем-то своем, как настоящие любовники. Но самое удивительное было еще впереди. Молодая женщина, прекрасная и величественная, вновь появившаяся на улицах города, забралась в шлюпку капитана, и они спокойно поплыли к "Карфагенянину", где Ноелани осталась до утра. Прощаясь со своим женихом, она еще раз осмотрела богатое убранство каюты, где все теперь принадлежало ей, и подумала: "Вот это настоящий мужчина. Я буду верна ему. Я буду есть ту же пищу, что и он, чтобы угодить ему. Я буду одеваться так, как понравится ему, чтобы другие мужчины смотрели на него и говорили: "Как же повезло этому парню!" Я никогда не скажу ему "нет".
      Мягкая улыбка тронула ее губы, точно такая же, какую потом можно будет заметить у каждой гавайской девушки, собравшейся выйти замуж за американца. Эта улыбка словно говорила: "Я-то знаю, что нежностью и лаской приучу его к спокойной семейной жизни".
      Ноелани встречалась с капитаном еще два дня, а когда на ступил последний день стоянки "Карфагенянина" в Лахайне, Рафер был занят тем, что руководил расстановкой совершенно новой мебели в только что выстроенном миссионерском доме. Ноелани же в это время оказалась одна в своем травяном двор це. Она достала две берцовые кости и аккуратно обернула их талой: одну кость Маламы Кеоки вручил ей перед своей смер тью, другая принадлежала, как память о матери, самой Ноела
      ни. Взяв два тяжелых свертка в руки, она направилась к маленькому дому отца, и сказала ему:
      -Келоло, мой дорогой, мой любимый отец! Я покидаю Ла- хайну, и я не смею брать с собой эти гнетущие меня дары. Ты обязан вернуть их в могилу. Мы больше не можем жить так, чтобы подобные памятные вещи преследовали наши сердца и души.
      Он с почтением принял у дочери две кости и аккуратно положил их на земляной пол перед собой.
      Ты окончательно решила уехать в Гонолулу с этим аме риканцем? спросил он.
      Да, мне нужно начать совершенно новую жизнь.
      И пусть эта жизнь будет счастливой, - с трудом прого ворил Келоло, немного шепелявя. Он не стал подниматься, чтобы попрощаться с дочерью. И хотя вождь прекрасно пони мал, почему при данных обстоятельствах Ноелани решила по ступить именно так, сам он не собирался мириться с новыми веяниями. В глубине души Келоло искренне жалел о том, что его дочь отвергает то единственное призвание и счастье, для которого она была рождена.
      Пусть же богиня Пеле... - начал пожилой алии, но дочь жестом остановила его. Ей было невыносимо выслушивать еще какие-либо пожелания или заклинания.
      Правда, сама она все-таки высказалась:
      -Пусть боги будут добры к тебе, Келоло. Пусть твое каноэ быстро плывет по морю, пока радуга не придет за тобой. - Она еще раз внимательно вгляделась в это родное лицо, изуро дованное шрамами и с одной пустой глазницей, а потом ушла на пирс. Когда матросы увидели ее, то сообщили, что капитан еще не вернулся из города, и указали ей дорогу к миссионер скому дому. Там и нашла своего жениха Ноелани. Рафер си дел верхом на кухонном стуле, положив подбородок на его изогнутую спинку, и задумчиво смотрел в пол. Женщина мол ча наблюдала за ним, а капитан поднялся со стула и, прихва тив его с собой, три или четыре раза громко стукнул этим сту лом по новому полу, да так, что весь дом содрогнулся от ярос ти капитана. Несколько минут он простоял молча, со стулом в руке, опустив голову и закрыв глаза. Было видно, как набух ли вены у него на висках и на лбу. Ноелани вспомнила слова, которые он произнес пару дней назад, и подумала: "Он еще хвастался, что не имеет памяти! Ну, что ж, это просто замеча
      тельно, если все-таки он все помнит. А я-то поверила, что в его памяти хранятся лишь такие пустяки, как продажа Илики!" Потом капитан еще раз десять с грохотом опускал стул на пол, чтобы немного успокоиться. Сейчас ему хотелось разнести в щепки весь дом. Но вместо этого он аккуратно вернул стул на место, последний раз оглядел уютную деревянную кухню, и вышел на улицу, под яркие лучи солнца.
      - Сейчас мы уплывем отсюда, - заявил он, и все жители городка, которые уже прослышали о свадьбе, проводили пару до пирса и наблюдали за тем, как капитан Хоксуорт легко подхватил свою невесту на руки и усадил ее в шлюпку.
      * * *
      Как только при возвращении домой из Ваилуку компания американцев достигла наивысшей точки горного хребта, Джон Уиппл и его жена принялись пристально вглядываться вдаль. Они увлеклись этим занятием так, что Эбнер, наконец, не выдержал и спросил:
      Что вы там высматриваете?
      Это большая тайна и приятная неожиданность, - зага дочно объяснил Джон, но когда четверка дошла до последнего холма, доктор все же сумел разглядеть за ветвями деревьев крышу нового миссионерского дома.
      Вот теперь я все вижу! - обрадовался Уиппл. - А вы?
      Хейлы, еще ничего не понимая, стали рассматривать привычные очертания Лахайны, и ничего особенного не замечали. Все было, вроде бы, как прежде. Пыльные дороги, холмы Ланаи вдали, море. И вдруг Иеруша задохнулась от неожиданности:
      -Эбнер! Что это там? Неужели новый дом? -Где?
      На месте нашего! Эбнер! Эбнер! - Она бросилась бегом с холма, и ленты шляпки развевались за ней по ветру. Она перепачкала юбку в пыли, а когда достигла дороги, то по мчалась вперед еще быстрей, даже не ожидая, когда ее дого нят остальные, постоянно повторяя одну и ту же фразу:
      Это дом! Это дом!
      Наконец, она подбежала к ручью, задыхаясь от волнения, и там остановилась. Через дорогу, где высилась стена, отгора живающая участок земли, принадлежащий миссионерам, и
      где раньше стояла жалкая травяная хибара, теперь вырос, как в волшебной сказке, самый настоящий фермерский дом, каких много в Новой Англии: уютный и надежный. Иеруша приложила руку к губам и тупо смотрела сначала на дом, а затем на приближавшуюся к ней троицу. Наконец, она подбежала к Эбнеру и поцеловала его у всех на глазах:
      -Спасибо тебе, мой самый дорогой друг и товарищ, - еле слышно выговорила она.
      Но преподобный Хейл был удивлен даже больше, чем его супруга, и теперь вопросительно смотрел на Уиппла, словно требуя разъяснений. Джон между тем подумал, что будет лучше, если он расскажет только часть правды, поэтому он объяснил данное событие так:
      -Твой отец, Иеруша, переправил этот дом из Бостона. А мы просто хотели, чтобы это оказалось для вас сюрпризом.
      Уже позднее, когда выяснилась вся правда об участии в этом деле капитана Хоксуорта, супруги Хейл пребывали в таком приподнятом настроении, что никто из них не стал жаловаться или обижаться на капитана. Они молча приняли дар Чарльза Бромли из Уолпола, а роль посредника решили дружно проигнорировать. Теперь для них было уже не столь важно, кто доставил им этот дом, кто его собрал, и кто, по сути дела, придумал все это. Иеруше дом очень понравился по многим причинам: здесь не было никаких клопов и прочих паразитов, пол в нем был не земляной, а самый настоящий, деревянный. Для детей имелись отдельные комнаты. Тут был роскошный письменный стол, за которым Эбнер мог спокойно работать. И в доме, наконец, была кухня. Иеруша с гордостью показывала свое приобретение гавайцам, когда те приходили поздравить ее и полюбоваться роскошным жилищем Макуа Хейла и его семейства.
      Первым официальным гостем оказался Келоло. Он принес с собой большой квадратный лист бумаги, который достал в магазине "Дж. и У.", и попросил Эбнера крупными печатны ми буквами написать на нем одно слово: "Ноелани". Правда, суть этой просьбы стала ясна уже потом, но в тот день, после того как Эбнер выполнил пожелание вождя, тот все равно про должал сидеть в гостях и не собирался никуда уходить. Нако нец, Эбнер почувствовал, что пора намекнуть одноглазому гостю, что время идет, и каждому пора заняться своими дела ми. Но тот ударился в воспоминания и принялся рассказы
      вать о том, что его жена Малама всегда любила церковь. Потом он вспомнил, как страстно мечтал Кеоки стать настоящим священником, и как нашла свое счастье Ноелани в Гонолулу. Казалось, что-то тревожит старика, и ему хочется поведать своим друзьям еще что-то очень важное, но он не стал этого делать. Когда солнце село, Иеруша все же была вынуждена прервать воспоминания Келоло:
      -Мой дорогой друг, сейчас нам пора ужинать. Вы не хоте ли бы присоединиться к нашей трапезе? Мы будем есть вяле ную говядину и сладкий пирог.
      Услышав это, Келоло страстно пожал обе руки хозяйке дома и пожелал ей всяческой удачи в этом сложном мире. Наконец, когда они с Эбнером остались одни, Келоло пророчески заявил:
      -Твоя церковь будет стоять даже тогда, когда и я, и ты уйдем по радуге, Макуа Хейл. Это хорошая церковь, и посред ством ее ты сделал много добрых дел в Лахайне.
      Затем он попросил разрешения обнять маленького миссионера, и по-гавайски, потеревшись носами с хозяевами, попрощался.
      Было еще не темно, когда он прошел по пыльной дороге, мимо поля таро и королевских земель, затем через мостик, куда приплывали лодки с китобойных судов за свежей водой, и оказался в местах, которые так любила Малама. Прогуливаясь по тропинке, он подумал: "Всегда остается надежда на то, что идущие в ночи придут и заберут меня". Он прислушивался к малейшим звукам, но знакомые шаги нигде не раздавались. Прогулка совсем не утомила вождя, но он уже чувствовал себя стариком. Когда Келоло вернулся домой, то сначала немного отдохнул, затем завернул в бумагу три драгоценных предмета, которые собирался передать своей дочери: ожерелье Маламы: китовый зуб, висящей на волосах сотни его друзей, свою накидку из перьев и древний красный камень Пеле.
      Когда посылка была упакована, он положил ее посреди комнаты и принялся собирать остальные ценные вещи: череп Маламы, ее правую бедренную кость, которую он отдал Кеоки, и левую, подаренную Ноелани, как фамильную ценность, которую дочь отвергла. И самое дорогое: священный камень Кейна, который Келоло удавалось беречь от миссионеров в течение многих лет.
      Он принес все эти вещи к алтарю возле моря, где вождя уже ждало каноэ, пустое и имеющее лишь одно весло. Келоло
      почтительно переложил три кости на столик, установленный в носу каноэ и покрытый тапой. Затем, словно в одиночестве проводя какую-то важную церемонию, он аккуратно разложил поверх костей листья маиле, и тонкий приятный аромат разнесся в ночном воздухе. Когда и этот ритуал был завершен, он поставил священный камень на небольшой площадке, которая всегда так бесила Эбнера, и здесь в последний раз он заговорил со своим богом.
      Нас тут больше никто не хочет, Кейн. Мы им не нужны, - честно начал Келоло. - Нас попросили уехать отсюда, по скольку наша работа уже выполнена. Малама умерла с дру гим богом. Кеоки больше нет, а Ноелани оттолкнула тебя. Сейчас даже кахуны поклоняются непонятно кому. Мы долж ны вернуться домой.
      Но прежде чем мы уедем, о великий Кейн, - продолжал старик, - не смог бы ты, пожалуйста, освободить своих детей Гавайев от бремени старых капу? Это очень тяжелое бремя, и молодые уже не знают, как жить с ним.
      Затем он понес бога в каноэ, но по пути, поняв, что творит, зашептал:
      -Это была не моя мысль, милый Кейн, забрать тебя с ост рова, который ты так любишь. Пеле сама указал мне на Кеа- ла-и-каики, туда, куда мы должны теперь с тобой плыть. Итак, мы отправляемся домой.
      Говоря так, Келоло подхватил бога, укутал его в накидку из желтых перьев, а затем удобно устроил на почетном месте на носу каноэ. Потом повернулся и в последний раз посмотрел на травяной дворец, где он жил с Маламой, самой великой и совершенной из всех женщин.
      -Я забираю твои кости на Бора-Бора, - произнес Кело ло, - туда, где мы будем спать в мире у зеленой лагуны.
      Поклонившись дому любви, каменному алтарю и деревьям коу, чья тень столько раз спасала его от жары, вождь забрался в каноэ и решительно принялся грести в сторону Кеала-и-каики. И когда он вышел в открытое море, то начал напевать старинную песню, которую, как уверяли его родители, сочинил его праотец в плавании с Гавайев к Бора-Бора:
      "Плыви из земли Небесных Очей,
      На юг, только на юг, Плыви к океану, где правит жара..."
      К утру он был уже далеко в океане, и, не имея при себе ни пресной воды, ни еды, продолжал решительно грести - почти слепой, беззубый старик уносил с собой своего бога и останки женщины, которую любил.
      * * *
      Иеруша наслаждалась жизнью в своем чистом деревянном доме, который переправил ей отец, менее трех лет. Как это ни парадоксально, но, научившись управляться с хозяйством в жалкой травяной хижине и не болеть, она сильно подорвала свое здоровье в этом большом и удобном жилище.
      -Она просто заработалась так, что истощила все свои жизненные силы, поставил диагноз доктор Уиппл. - Если хотя бы заботу о детях она переложила на гавайских нянек...
      Но Эбнер даже и слышать об этом не хотел. Тогда Уиппл внес другое предложение:
      -Почему бы не отослать ее назад, в Нью-Гемпшир? Три- четыре холодные зимы, большое количество яблок и свежего молока, и она обязательно поправится.
      Но на этот раз свой непреклонный характер продемонстрировала Иеруша:
      Это наш остров, - заупрямилась она. - Когда я впервые увидела его, стоя на палубе "Фетиды", я даже испугалась. Но с годами он стал моим домом. Тебе, наверное, известно, что не сколько лет назад Эбнеру предлагали место в Гонолулу, но я на стояла на том, чтобы мы по-прежнему жили здесь.
      Тогда я могу посоветовать только одно лекарство, - по жал плечами Уиппл. - Поменьше работай, а больше спи и хо рошо питайся.
      Но, имея четырех маленьких детей, о которых надо было постоянно заботиться, да еще проводя занятия в школе для девочек, Иеруша никак не могла выкроить время для отдыха. Однажды утром она проснулась и почувствовала, будто ее грудь сжали какими-то огромными тисками. Ей было трудно описать свои ощущения, кроме того, что она едва могла дышать. Эбнер усадил ее в кресло рядом с открытым окном, а сам побежал за доктором, но когда Уиппл вошел в комнату, Иеруша уже хрипела.
      -Немедленно в постель! - закричал Джон. Когда он взял Иерушу на руки, то был поражен, какой легкой стала эта
      женщина. "Да моя Аманда весит больше ее!", - с горечью подумал Джон. Он быстро отослал детей в дом капитана Джандерса, а Эбнеру тихо шепнул на ухо:
      -Боюсь, что она вот-вот умрет.
      Правда, шептать доктору не было никакой необходимости. Иеруша и сама чувствовала, что находится на грани смерти, поэтому попросила, чтобы к ней пришли Аманда и Луэлла. Когда женщины появились в комнате, миссис Хейл захотелось видеть и своих детей. Она мечтала еще раз услышать свой любимый гимн миссионеров. И вот, когда собрались все, в доме зазвучала знакомая песня:
      "От холодных гор исландских,
      От индийских берегов, С водопадов африканских К нам доносится ваш, зов.
      Мы, не ведая сомнений,
      Не страшась ни бурь, ни рек
      К вам придем, чтоб заблуждений
      Цепи сбросил человек".
      Мы и трудились во имя того, чтобы помочь, - слабым го лосом произнесла Иеруша. Увидев, как смерть буквально ду шит женщину, Аманда Уиппл запела тот куплет, который был близок им всем, и с которого начинались их приключения:
      Благословенен наш отряд...
      Однако Эбнер был не в силах подхватить слова. Когда же нестройный хор дошел до того куплета, который был посвящен тем, кто должен был трудиться в самых дальних уголках планеты, он опустился в кресло и закрыл лицо руками, потому что был не в состоянии смотреть на хрупкую фигуру, лежащую на кровати. Женщина пела о дружбе, символом которой она стала сама:
      "Мы вместе в беде и удаче,
      Мы общей семъею живем.
      Жалея друг друга, мы плачем,
      Но крест свой все так же несем".
      -Мой любимый супруг, - с трудом превозмогая боль, вы давила Иеруша. Я скоро увижу нашего Господа. Я уже ви
      жу... - Она не успела договорить, и в следующую секунду уже была мертва.
      Иерушу похоронили на церковном кладбище в Лахайне, и на ее могиле был поставлен простой деревянный крест. Рядом стояли ее дети и разглядывали белые облака, летящие со стороны гор. Но когда церемония закончилась, и люди разошлись, Аманда Уиппл не могла смириться с такой скромной могилой, и сама вырезала на деревянной плахе слова, которые потом были высечены в камне: "На ее костях строились Гавайи". Эта эпитафия могла быть отнесена ко всем женам миссионеров.
      Прошли годы, и потом стало модно говорить о миссионерах так: "Они явились на острова, чтобы творить добро, и им это удалось". Другие стали подшучивать над девизом миссионеров, звучавшим так: "Они пришли к нации, живущей в темноте. Они покинули ее, принеся свет, и жить стало легче". Шутники обычно добавляли: "Конечно, на Гавайях стало намного легче, ведь они украли все, что только смогли унести".
      Но эти неуместные комментарии вовсе не касались Иеруши Хейл. От нее произошли мужчины и женщины, которые впоследствии продолжали нести островам цивилизацию и смогли организовать жизнь на них так, что Гавайи стали представлять собой вполне развитое государство. Ее имя часто упоминалось в библиотеках и музеях, на медицинских кафедрах. Ее имя присваивали церковным стипендиям. Из жалкой травяной лачуги, в которой она истощила свои силы и энергию, она несла любовь и гуманизм в город-порт, зачастую черствый и даже жестокий. Искусно владея иголкой, она научила местных женщин шить, а при помощи учебника для начинающих - читать и писать. Ее ученицы на уроках узнали больше о цивилизованных обществах, чем прихожане церкви Эбнера. Иеруша ничего не просила взамен, а просто отдавала свою безграничную любовь. Она научилась понимать и лелеять ту страну, в которой трудилась. "На ее костях строились Гавайи". Когда я думаю о миссионерах, первым на ум всегда приходит имя Иеруши Хейл.
      * * *
      После смерти Иеруши американцы, живущие в Лахайне, долго совещались по поводу того, как теперь следует посту пить с четырьмя детьми Хейлов. В конце концов, собрание пришло к следующему решению: временно за ними должна
      была присматривать миссис Джандерс, а когда отыщется подходящее судно, дети уплывут в Уолпол, к семье Бромли. Правда, эти планы были продуманы без участия Эбнера. Почему-то его решили обойти вниманием, а когда он узнал о том, что собрались сделать его друзья, то удивил всех, высказав собственное мнение. Когда миссис Джандерс пришла за детьми, объявив, что теперь будет сама заботиться о них, Эбнер отказал ей, убедив в том, что и сам прекрасно справится со своими малышами. Итак, дети продолжали жить за стенами миссии: Михей, которому тогда уже исполнилось тринадцать лет, десятилетняя Люси, шестилетний Дэвид и маленькая Эстер, которой было всего четыре года. Отец успевал справляться с детьми. В этом ему, в первую очередь, помогал старший - Михей, серьезный мальчик с болезненным цветом лица. Михей жадно читал все, что только мог достать ему Эбнер, и имел куда более богатый словарный запас, чем даже его отец-эрудит. И пока дети Уипплов и Джандерсов начинали понемногу помогать своим родителям в магазине, Михей Хейл, не имея никаких других занятий, сидел, сгорбившись, на территории миссионерского дома и читал в свое удовольствие либо словарь иврита, либо греко-латинский. Дочерей Эбнер одевал так, как считал это приличным: в узкие блузки с длинными рукавами, длинные юбки, панталоны до лодыжек и соломенные шляпки с лентами. Все это он доставал из миссионерских подачек, которые присылались благотворительными комитетами. Вскоре девочки тоже пристрастились к чтению и часто удивляли взрослых своим необычным словарным запасом. Основное население Лахайны могло полюбоваться детьми Хейла только по воскресеньям. Отец с особой тщательностью мыл их, одевал в самые лучшие наряды и торжественно вел в церковь. В эти минуты многие из матерей, глядя на вереницу Хейлов, замечали:
      -Они такие бледненькие! Прямо как их покойная матушка! Возможно, все и дальше шло бы у Хейлов хорошо, потому
      что Эбнер оказался примерным отцом и искренне любил своих детей, но только в году в Лахайне остановился "Карфагенянин", чтобы забрать товары у Джандерса и Уиппла и отвезти их в Кантон. Пока происходила погрузка корабля, капитан Хоксуорт бесцельно бродил по улицам города, и вдруг, щелкнув пальцами, спросил первого встречного на гавайском:
      -А где похоронена миссис Хейл?
      Узнав, в каком месте находится могила Иеруши, мощный капитан тут же быстро зашагал на кладбище, остановившись всего один раз, чтобы купить цветов. Однако когда он нашел могилу, то, к несчастью, обнаружил там и Эбнера, который как раз выдергивал сорняки, выросшие у импровизированной надгробной плиты, сооруженной Амандой Уиппл. Как только бывший китобой заметил Эбнера, источник своего постоянного горя, он сразу же впал в ярость и закричал:
      -Ты, проклятый, никчемный червь! Это ты убил ее! Ты заставлял ее трудиться, как рабыню, в этом жутком климате!
      Одними словами Рафер не ограничился. Он бросился на Эбнера, ухватил его чуть ниже колен и повалил на могилу, принявшись отчаянно колотить священника по голове. Затем, поднявшись, он продолжал истязать миссионера, но теперь уже действовал ногами, и страшные удары тяжелыми ботинками приходились Эбнеру в голову, грудь и живот.
      Очень скоро, не выдержав этой пытки, Эбнер лишился чувств, но это только еще больше взбесило Хоксуорта, и он, схватив и приподняв священника с могилы, снова обрушил его на землю с огромной силой, крича при этом:
      -Я должен был еще тогда скормить тебя акулам! Ты гряз ный, грязный, грязный подлец и негодяй!
      Неизвестно, сколько времени продолжалось бы это безобразие, но местные жители, услышав шум и крики, поспешили на помощь своему любимому миссионеру. Правда, когда они отбили его у капитана, то поначалу подумали, что священник уже умер. Очень бережно они отнесли его домой, где, не подумав, сразу же передали Эбнера детям. Увидев истерзанное и окровавленное тело отца, трое младших ребятишек принялись плакать, и только старший, Михей, встал на колени перед изуродованным телом отца и принялся аккуратно обмывать его лицо водой.
      В последующие дни для доктора Уиппла стало вполне очевидно, что Эбнер перенес какую-то серьезную мозговую травму. Видимо, удары капитана Хоксуорта вызвали смещение кости, что, в свою очередь, повлияло на некоторые нервные окончания. В течение нескольких дней Эбнер пустым взглядом смотрел на своих сочувствующих товарищей, которые сообщили ему:
      -Мы предупредили капитана Хоксуорта о том, что отны не путь в Лахайну ему заказан.
      На это Эбнер среагировал весьма странно. Он только спросил:
      - А кто такой Хоксуорт?
      Однако Уиппл продолжал заботиться о своем товарище, и тот, в конце концов, оправился от болезни. В последующие годы жители Лахайны часто видели, как он, идя по улице, вдруг останавливался и начинал трясти головой, будто стараясь поставить мозги на место, после чего продолжал движение - странный, неуверенный в себе человек, который теперь постоянно ходил с тростью. Во время выздоровления Эбнера был один неприятный момент, когда священник вдруг осознал, что детей в доме нет. Он перепугался, подумав, что они потерялись и теперь живут где-то среди язычников Мауи. Он начал бушевать, потом жалобно расплакался, и только когда Аманда привела к нему всех четверых (а они в то время жили у нее в доме), Эбнер понемногу успокоился.
      Однако и Уипплы, и Джандерсы были немало удивлены, узнав, что после выздоровления Эбнер не только настоял на том, чтобы ему оставили детей, но и сами отпрыски Хейла пожелали жить в миссии, за высокими стенами, предпочитая добровольное заключение свободному перемещению по городу. И вскоре Эбнер полностью восстановил свое домашнее хозяйство.
      * * *
      Затем в году в Лахайну приехал совершенно неожиданный гость, и спокойствие в городе на некоторое время было нарушено. Это произошло потому, что важным визитером был никто иной, как худой и высокий, внушительного вида священник конгрегационной церкви. Он был одет во все черное, а на голове его высилась касторовая шляпа, отчего слуга Господа выглядел, наверное, в два раза выше своего роста. Выйдя на пирс, он объявил:
      - Я преподобный Элифалет Торн, член американского комитета по делам миссионеров. Я прибыл сюда из Бостона. Не могли бы вы подсказать мне, где можно найти преподобного Хейла?
      Когда высокомерного пожилого мужчину, худощавого и чо порного, провели к миссионерскому дому, он сразу же понял, что здесь произошло. Правда, Торн пришел в ужас, когда узнал, что Эбнер решил оставить при себе всех четверых детей.
      Вы должны найти себе новую жену или вернуться к дру зьям в Америку, логично предложил Торн.
      Моя работа заставляет меня оставаться здесь, - заупря мился Эбнер.
      Господь никогда не призывал своих слуг истязать себя, - возразил Торн. - Брат Эбнер, я сейчас как раз занимаюсь тем, что подготавливаю все необходимое для того, чтобы забрать ва ших детей в Америку.
      Вместо того чтобы начать спор против этого вполне разумного решения, Эбнер осторожно поинтересовался:
      Скажите, а сможет ли Михей поступить в Йель?
      Я сомневаюсь в том, что здесь он смог получить доста точную подготовку, - поморщился Торн. - Ему ведь при шлось жить вдалеке от книг.
      Услышав такие слова, Эбнер немедленно позвал своего сынишку с болезненным цветом лица и попросил его встать по стойке "смирно". Мальчик вытянулся в струнку перед важным гостем из Бостона. Командным голосом Эбнер приказал:
      -Михей, я хочу, чтобы ты прочитал наизусть первую гла ву из книги Бытия сначала на иврите, потом по-гречески, затем на латыни и, наконец, на английском. А потом я попрошу тебя объяснить преподобному Торну семь или восемь абзацев, кото рые особенно сложны для перевода с одного языка на другой.
      Сначала преподобный Торн хотел прекратить подобную демонстрацию способностей, как ненужную. Он мог и поверить Эбнеру на слово, что его мальчик действительно так хорошо развит. Но как только он услышал знакомые золотые слова, то устроился удобнее в кресле и с благоговением принялся вслушиваться в эти полные смысла строки. Высокомерный священник был потрясен острым чувством языка, которым владел этот мальчик. Он даже расстроился, когда цитаты кончились, поэтому спросил Михея:
      -А как этот отрывок звучит на гавайском?
      -Я не умею говорить по-гавайски, - объяснил тот. Когда мальчик удалился в свою комнату, Торн обратился к
      Эбнеру:
      Мне хотелось бы познакомиться с гавайскими священ никами.
      У нас таких нет.
      А кто же будет читать проповеди, когда вы уедете отсю да? - удивился Торн.
      Я никуда не собираюсь уезжать.
      Но как же будет потом существовать эта церковь?
      Гавайцам нельзя доверять такое ответственное дело, - настаивал Эбнер. - Наверное, вам уже кто-нибудь успел рас сказать о Кеоки и Ноелани?
      Да, - холодно заметил Элифалет Торн. - Сама Ноела ни в Гонолулу. Сейчас у нее четверо прекрасных детей, воспи тываемых в христианской вере.
      Эбнер потряс головой, чтобы сфокусировать зрение, но некоторое время стоял в растерянности. Он никак не мог сообразить, откуда он знает Элифалета Торна. И вдруг он вспомнил все: как этот высокомерный и мрачный священник ходил от колледжа к колледжу и выбирал будущих миссионеров. Это было в далеком году.
      Вот что вам необходимо сделать, преподобный Торн, - взволнованно заговорил Эбнер. - Возвращайтесь в Йель и подберите там новых миссионеров. Нам здесь их потребуется не меньше дюжины.
      Но в наши намерения никогда не входило присылать на острова бесконечное количество белых людей, чтобы помо гать туземцам управлять своими делами, - резко ответил Торн. Внезапно слово "управлять", произнесенное им, напом нило священнику о том, зачем он, собственно, и приехал на Гавайи. Однако эта тема была настолько щекотливой, что он не знал, с чего лучше начать.
      Наконец, Торн прокашлялся и заговорил напрямую:
      -Брат Эбнер, комитет в Бостоне очень недоволен двумя ас пектами, касающимися гавайской миссии. Первое: вы устано вили здесь настоящую епархию, с центром в Гонолулу, контро лирующим острова. Вы должны понимать, что это неприемлемо для нашей конгрегационной церкви. Второе: вы отказались вос питывать будущих священников из гавайцев, которые впослед ствии смогли бы занять ваше место. Это серьезные ошибки, и я от имени комитета должен наказать тех, кто несет ответствен ность за допущенные промахи.
      Эбнер холодно смотрел на своего инквизитора и думал: "Как он может судить меня относительно происходящего на Гавайях, если никогда не жил здесь? Конечно, он может порицать мои действия, но чем он подкрепит свое обвинение?"
      Преподобный Торн уже столкнулся с чем-то подобным в Гонолулу. Сейчас он рассуждал так: "Он, наверное, сейчас
      осуждает меня за то, что я сужу о его работе, ничего не зная о местных условиях, но каждая ошибка начинается с каких-то особых обстоятельств".
      Элифалет Торн чувствовал себя крайне неудобно, но, предупредив Эбнера, был рад вернуться к более приятной теме, и сказал:
      - В Бостоне к Богу всегда относились с большой любовью, но мне очень бы хотелось, чтобы вы тоже узнали о переменах, произошедшие в нашей церкви за последние годы. Наши лидеры теперь больше говорят о любви Господа и меньше обращают внимания на горькую прямоту Кальвина. Мы живем в новом духовном мире, брат Эбнер, и нам, людям пожилым, не так-то просто приспосабливаться к переменам. Однако нет большего удовольствия, чем подчиниться воле Господа. Я просто уверен в том, что Господь хочет направить нас именно по этому пути.
      Неожиданно вдохновленный священник замолчал, поскольку увидел, что Эбнер как-то уж очень странно смотрит на него. Сейчас Торн подумал: "Какой же он тяжелый, консервативный человек. Наверняка ему не понять тех изменений, которые происходят у нас в Бостоне".
      Эбнер же размышлял совсем о другом: "Иеруша положила начало этим переменам, и даже еще большим, в Лахайне семь лет назад. Она смогла обосновать любовь Господа без помощи теологов и профессоров из Бостона. Но почему этот высокий человек ведет себя так надменно? "
      Единственное слово примирения от Торна могло бы сейчас заставить Эбнера разговориться, и тогда бы он подробно рассказал гостю, какие изменения произвела Иеруша в его теологии. Но Торн промолчал, потому что, обратив внимание на замкнутость Эбнера, расценил ее по-своему: "Как же, я хорошо помню, когда проводил собеседование с этим типом в Йеле. Он и тогда уже был легко возбудимым и чрезмерно самоуверенным юношей. Почему нашей миссии вечно достаются такие вот неудачные экземпляры?"