Глава 27. Нищий на ступенях церкви

В доме Джованни Фильяцци Робин проснулся с восходом солнца. Наступил последний день его поисков. Тем или иным образом испытываемые им мучительные чередования страха и надежды сегодня должны прийти к концу. Либо Ричард Браймер был прав, и Джордж Обри умер на костре, либо прав Уолсингем, и отец Робина влачит жалкое нищенское существование. Быть может, доля правды была в обеих историях, и Джордж Обри умер в нищете.

«Через два часа я все узнаю», — подумал Робин, нарочно одеваясь помедленней.

Нищие и калеки не выползали из своих лачуг до тех пор, пока солнце не пригреет, а подающие им милостыню не появятся на улицах, Робин проверил, находится ли в ножнах шпага и торчит ли за поясом кинжал. Он надел простой костюм из серого бархата с белым кружевным воротником, надеясь, что подобная одежда не привлечет к нему ничье внимание своей экстравагантностью. Джакомо Ферранти накинул ему на плечи короткий серый плащ. На голову юноша надел атласную синюю шапку без всяких украшений.

— Пора идти, — промолвил Робин, читая про себя молитву. В последний момент у него задрожали колени, а ноги стали ватными.

— Да хранит вас Бог, синьор, — серьезно произнес Джакомо.

Он ничего не знал о цели поисков Робина, но видел, что юноша отправлялся на первую встречу с маркизом де Санта-Крус с куда большим мужеством, чем сейчас на улицы Мадрида.

Но за дверью Робин вновь обрел смелость. Воздух был свежим, солнце сияло на безоблачном небе. День обещал быть погожим.

«Я найду отца, — подумал Робин. — К тому времени, когда в Эбботс-Гэп зацветут розы, он уже будет дома, играя с Синтией в шары или отдыхая с трубкой в беседке».

Эта картина так воодушевила юношу, что он с трудом сдерживался, чтобы не побежать.

Однако, ему следовало шагать неторопливой походкой молодого дворянина, прогуливающегося, заглядывая в витрины магазинов, но не останавливаясь ни у одной из них. Улицы уже были полны народу. Торговцы в неброской одежде, спешащие по своим делам, бедняки в черных лохмотьях, модницы, щелкающие высокими деревянными каблуками, со своими служанками, девушки с мантильями на головах, сопровождаемые дуэньями, священники, идальго, всадники… Робин надеялся незаметно проскользнуть в толпе незамеченным, но скромность его наряда лишь привлекала к нему внимание. Стройная худощавая фигура, блестящие каштановые волосы под голубой атласной шапочкой, красивое лицо, которому долгие опасности и одиночество придали выражение особой одухотворенности, и более всего юношеская свежесть побуждали многие лица оборачиваться к нему, а девичьи глаза — задерживать на нем свои взгляды. Робин предусмотрительно узнал у Джакомо Ферранти, дорогу к церкви Святой Девы Альмуденской, поэтому ему было незачем останавливаться и задавать вопросы.

Сегодня не осталось ни следа от старого Мадрида, через который проходил Робин. В те дни это была смесь убожества и величия. Маленькие домишки непосредственно соседствовали с дворцами, грязная вода ручьями текла по узким улицам с высокими мрачными зданиями по обеим сторонам, где даже в полдень было темно, словно в ущелье. В одну из таких улиц свернул Робин. В дальнем ее конце солнце сверкало над площадью, блестевшей по контрасту с мрачной и длинной расщелиной между рядами домов, как раскаленный металл. На этой площади находилась церковь Святой Девы Альмуденской.

«Через десять минут я буду знать все», — подумал Робин.

Все его детство и юность были подготовкой к моменту, который должен наступить через эти десять минут. Когда показался угол церкви, сердце юноши бешено заколотилось. Он ускорил шаг и внезапно очутился на слепящем солнце.

Величественное здание было окружено открытым пространством. Робин пересек его и очутился у западной стороны церкви, перед широкой лестницей, поднимающейся к высоким дверям. По ней шло вверх и вниз множество людей, так что Робин не мог ничего разглядеть, кроме пустых ступеней, когда на какое-то мгновение толпа расступалась. У подножья толкалось много нищих, дети вели за собой слепых, женщины обнажали свои язвы, но того, кого он искал, не было заметно. Упав духом, юноша прошел вдоль фасада лестницы и внезапно остановился. Сбоку от людского потока он увидел нечто, казавшееся грудой выброшенного тряпья. Но эта груда шевелилась.

Первой реакцией Робина на увиденное было чувство тошноты и отказ воспринимать представившееся его глазам. Это существо никак не могло быть Джорджем Обри, его отцом и добрым товарищем по веселым играм на Пербек-Хиллз. Содрогнувшись, юноша отвернулся от лестницы. По годам Робин был все еще едва старше мальчика, и юность была не в состоянии смириться с жуткой деградацией, превратившей здорового и сильного мужчину в грязную кучу тряпок. Смерть — куда ни шло, но такой позор — никогда! Если бы это было возможно, он бы обвинил самого Господа Бога.

Повернувшись и пройдя несколько шагов, Робин устыдился собственной трусости. Так как не могло быть, чтобы это жалкое существо, скорчившееся на ступенях, оказалось его отцом, почему же он не должен подать ему милостыню, проклиная себя всю оставшуюся жизнь за проявленное малодушие?

«Какая же будет жизнь у Синтии и меня, если червь угрызений совести все время станет подтачивать корни моего сердца?»

Медленно поднимаясь зигзагами по ступеням, он начал приближаться к нищему.

На голову бедняги был наброшен капюшон, уберегающий от солнечных лучей, но тощая, как у скелета, рука протянулась вперед. Послышался жалобный дрожащий голос:

— Подайте, ради любви к Святой Деве! Подайте бедному и голодному, молодой сеньор!

С радостным криком, настолько велико было чувство облегчения, Робин выхватил кошелек из сумки на поясе. Этот плачущий голосок ничем не напоминал звучный и сильный голос Джорджа Обри.

— Ты получишь свою милостыню, старик, — сказал он.

Юноша с удовольствием высыпал бы нищему в ладонь все золото из своего кошелька, но сдержался из осторожности. Двое прохожих уже остановились, с любопытством глядя на него. В несколько секунд может собраться толпа, и тогда посыплются вопрос за вопросом.

Наклонившись к нищему, он бросил ему золотую монету и тихо произнес:

— Я приду повидать тебя снова, после наступления темноты.

Калека на ступенях бросил на него взгляд, и Робин впервые увидел его лицо. Оно было худым, бесцветным и лишенным выражения, глаза тускло поблескивали в глубоких впадинах, тощую шею бороздили морщины, седую бороду покрывала грязь. Это было лицо человека, настолько изможденного и опустившегося, каких Робин еще никогда не встречал. Но тем не менее это было лицо его отца.

У Робина закружилась голова. Церковь, лестница, люди, нищий, скорчившийся у его ног, внезапно заходили ходуном. Чтобы не у пасть, ему пришлось закрыть глаза и до боли стиснуть кулаки. Когда он снова открыл глаза, то увидел, что старик все еще с любопытством смотрит на него. Сын мог узнать отца, так как он разыскивал его, но как мог нищий узнать сына, которого видел в последний раз ребенком, в стройном молодом дворянине, говорившем с ним по-испански с итальянским акцентом?

— Я приду повидать вас вечером, — повторил Робин. — Где вы живете?

— В хижине, в конце Калье де Форкас.

— Я найду дорогу, ждите меня.

Голова старика опустилась и вновь скрылась за капюшоном. Но Робин услышал его голос:

— Я одинок и стар. Как видит ваше превосходительство, я всего лишь жалкий нищий, но я боюсь…

— Я не причиню вам вреда, — мягко произнес Робин.

— Я боюсь не вас, сеньор. Но место, где я живу, небезопасно. Так что я должен услышать имя, прежде чем открою дверь.

— Хорошо. — Юноша склонился ниже. Конечно, в этой толпе он не собирался называть свое настоящее имя, опасаясь впечатления, которое оно произведет на отца, и вопросов, могущих последовать. — Я назову вам свое имя через дверь и так тихо, как сделаю это сейчас. — И он еле слышно прошептал: — Карло Мануччи.

Джордж Обри, а это был он, по-прежнему прятал лицо под капюшоном, так что Робин не мог понять, разобрал ли он названное имя.

— Вы слышали меня? — спросил юноша.

Старик кивнул.

— Да, слышал.

— И вы откроете мне дверь вечером?

— Открою, молодой сеньор.

Робин стал подниматься по лестнице и, смешавшись с толпой, вновь услыхал тихий жалобный голос:

— Подайте Христа ради! Подайте милостыню, добрые люди!

Юноша вошел в церковь, не спеша прошел мимо рядов к двери на южной стороне, пересек площадь и окольным путем вернулся в дом Фильяцци. Там он послал за Джакомо Ферранти и велел ему купить мула и седло, а также приличную одежду, подходящую по размерам тощей фигуре Джорджа Обри.

С одеждой, мулом и их собственными лошадьми Джакомо должен был поджидать с половины девятого вечера на углу дороги в Сеговию146 и набережной реки Мансанарес. Мадрид не был обнесен стеной, и Робин намеревался скакать на юг к Алькасару147 так быстро, как только позволит состояние его отца, оттуда добраться до Аликанте148 и сесть там на корабль, плывущий в Италию. Сначала придется двигаться медленно, но когда к Джорджу Обри начнут возвращаться силы, можно будет путешествовать и побыстрей.

Пока Робин строил планы, нищий все еще сидел на ступенях церкви Святой Девы Альмуденской и, протянув тощую руку, просил милостыню. Около полудня священник в черной сутане подошел к нему.

— Подайте ради Бога! — захныкал нищий. — У меня есть новости для вас, святой отец. Подайте, ради Девы Марии!

Священник с презрением посмотрел на него.

— Новостям давно пора появиться. А то мы получили от тебя мало благодарности за наше милосердие и жалость.

— Я видел его, святой отец.

— Кого ты видел?

— Карло Мануччи.

Священник вздрогнул, а в его глазах блеснул огонек злобной радости.

— Укажи его мне, сын мой!

Нищий покачал головой.

— Это было два часа назад, когда он остановился и подал мне золотой. Вот он — смотрите, отец мой!

— Два часа назад, а ты не поднял крик! Ты позволил ему уйти! — сердито воскликнул священник.

— Нет, отец! — заскулил нищий. — Если бы я крикнул, он бы тут же убежал. Он молод, богат и красив. Но я сделал лучше, отец. — Ужас, звучавший в его голосе, и угодливая рабская поза свидетельствовали о том, до какого состояния был доведен несчастный жестокими преследованиями.

— Лучше? Ну что ж, послушаем! — И человек в черной сутане с отвращением притронулся к нищему носком башмака с пряжкой.

— Вечером он придет в мою хижину. В восемь часов, отец! Сжальтесь над бедным калекой у подножья алтаря! — Это было обращено к сострадательному прохожему, который бросил в протянутую ладонь медную монету и двинулся дальше. — Только не торопитесь, отец! Я живу на открытом месте, и если он заметит вас с солдатами, то не придет ко мне, и вы его упустите. Он хочет меня видеть из жалости, отец. Моя бедность и раны тронули его! У него доброе сердце. — Старик угодливо хихикнул, стараясь заслужить расположение священника, — Так что не спешите — моя история задержит его.

Священник оттопырил нижнюю губу.

— А ты меня не обманываешь?

— Я бы не осмелился…

— Это верно. — Священник усмехнулся. — Ибо столб на Кемадеро, к которому привязывают приговоренных к сожжению, все еще ожидает жертву. Он так легко назвал тебе свое имя?

— Нет, отец мой… Сжальтесь во имя Святой Девы Альмуденской, сеньор!.. Я подумал, что это может быть он, прежде чем услышал его имя.

— Почему?

— Он говорил по-испански с итальянским акцентом.

— Верно, — кивнул священник. — Это соответствует описанию.

— Я вынудил его назвать имя, сказав, что иначе не открою ему дверь. — Старик вновь хихикнул. — И тогда он шепнул: «Карло Мануччи». Я отдам его в ваши руки, отец. Вечером вы его получите. — И снова из-под лохмотьев высунулась тощая рука, и послышался писклявый голос: — Ради Христа, сеньоры. Бог отблагодарит вас — Он любит милосердных…

Священник спустился с лестницы и поднялся на холм, где теперь расположена площадь Сан-Доминго. Но в то время там находилось здание Святой инквизиции.

Глава 28. Джордж Обри

Калье де Форкас находилась в шумном и грязном квартале города, к юго-востоку от церкви Святой Девы Альмуденской. Дома были полуразвалившимися, в неухоженных огородах со сломанными заборами чахлые овощи служили кормом для птиц, воздух даже в дневное время был сырым и нездоровым, напоминая о лихорадке. По ночам квартал окутывали туманы с протекавшей позади него реки Мансанарес, падая на землю дождевыми каплями с низкорослых деревьев.

Робин весь день не находил себе места от нетерпения и подошел к улице за полчаса до назначенного срока. На нем были надеты высокие сапоги и темный плащ, подмышкой он нес еще один плащ, чтобы им мог воспользоваться его отец во время бегства. Три домишки со ставнями на окнах, сквозь которые не просачивался ни один огонек, были обращены лицом к трем столь же жалким сооружениям на противоположной стороне узкой улочки. Даже в этот ясный апрельский вечер, скрадывающий грязь и запустение, они сохраняли мрачный и зловещий облик. Робин остановился и прислушался. Издалека доносился городской шум — крики и скрип колес. Однако вблизи было так тихо, что шелест ветра в листве мог заставить вздрогнуть, словно пистолетный выстрел.

«Во всяком случае, за мной не следили», — подумал юноша, сворачивая в улочку.

Однако, как бы легко он ни старался ступать, черепки и обломки железа, устилавшие землю, то и дело трещали под его сапогами. Перед домами дорога стала немного шире, но несколько деревьев, обломки стен и зазубренные изгороди по бокам делали ее еще более темной. Спотыкаясь, Робин, наконец, добрался до хижины в конце улицы, ощупью нашел дверь и тихо постучал.

Внутри послышалось движение, а затем раздался голос старика, но без обычного хныканья.

— Кто там?

Робин приложил рот к дверной панели.

— Карло Мануччи.

— Подождите!

Тяжелый ключ повернулся в замке, засовы со стуком отодвинулись. Робин мог слышать напряженное дыхание Джоржджа Обри.

— Скорей! — прошептал он, пытаясь обуздать чувство острой жалости — для этого времени хватит потом! Дверь слегка приоткрылась внутрь, но полоска света оказалась достаточной, чтобы юноша смог проскользнуть в дом.

Собственно говоря, это был не дом, а зловонная конура, освещенная единственной свечой, прикрепленной к выступу собственным воском. У стены стояла грязная койка, покрытая рваной соломой; рядом находился деревянный табурет с кувшином воды и глиняной тарелкой с остатками пищи. Другой мебели в комнате не было. Маленькое незастекленное окошко под потолком, очевидно, впускало в ясную погоду скудное количество дневного света, а в ненастье — ветер и дождь. Скрючившееся перед юношей подобие человека было его отцом. Джордж Обри, некогда построивший и владевший Эбботс-Гэп с его изысканной красотой, прожил здесь много лет.

— Закройте дверь, добрый сеньор, — проскрипел старик. Повернувшись Робин запер дверь и задвинул засовы. Снова посмотрев на отца, он увидел, что тот дрожит от ужаса.

— Зачем вы заперли дверь? Сюда никто не придет! Что вы хотите со мной сделать?

Он отшатнулся, подняв руки, словно для защиты от удара. Робин бросил на пол плащ, приготовленный для Джорджа Обри, и шагнул вперед.

— Разве я могу причинить вам зло, отец? — мягко произнес он по-английски.

Звук его голоса подействовал на старика сильнее, чем смысл его слов. Он опустил руки с видом человека, внезапно услышавшего давно забытую любимую мелодию.

— Вы говорите по-английски, — пролепетал он со слабой улыбкой.

— Да, отец, на вашем родном языке.

Старик нахмурился.

— Вы не должны называть меня отцом, — сказал он. — Я не священник и никого не могу назвать своим сыном.

— Кроме меня, — ответил Робин.

— И вас тоже. Я достаточно насмотрелся на тех, кто обращаются к человеку «сын мой», а потом мучают его! — Внезапно старик испугался зазвучавшей в его голосе подавленной ненависти и вновь заскулил: — Я всего лишь жалкий нищий. Подайте, ради Бога…

Эти раболепные мольбы вызвали у Робина сердечную боль.

— Посмотрите на меня! Кто я?

— Карло Мануччи, — ответил нищий и добавил с хитрой усмешкой: — Прежде чем вы назвали ваше имя, я уже знал его.

— Каким образом?

— Вы говорили по-испански с итальянским акцентом.

Это действительно так. Робин говорил и писал об этом. Но откуда его отец мог знать… Ему казалось, что он начинает понимать.

— Значит, вы знаете, кто я? — улыбнулся юноша. — Вы просто подшучиваете надо мной, отец.

— Вы — Карло Мануччи.

— Я научился говорить по-испански с итальянским акцентом, когда скакал с вами верхом по Пербек-Хиллз, отец. От Эбботс-Гэп вверх к нашему маяку, где всегда были наготове смола и хворост. Глядя вниз, на залив Уорбэрроу с одной стороны и У орем с другой, вы учили меня испанскому языку.

Робин специально напоминал о пейзажах и названиях мест, казавшихся столь отдаленными в этой темной и жалкой хижине. Однако, это подействовало на старика. Слова «Эбботс-Гэп», «Уорбэрроу», «Уорем» прозвучали в его ушах подобно туманной сладостной мечте. Слезы брызнули у него из глаз и покатились по щекам, прежде чем он успел поинтересоваться, как юноша мог знать эти наименования. Однако интерес все же пробудился. Схватив свечу дрожащими пальцами, старик приблизился к Робину.

— Вы — Карло Мануччи! — сердито и упрямо заявил он.

— Я Робин Обри, ваш сын.

— Робин! — воскликнул нищий и закричал пронзительным тонким голосом: — Нет-нет! Это уловка, чтобы спастись! Но она опоздала! — И он усмехнулся со злобой, непонятной Робину так же, как и его слова.

Юноша расстегнул камзол и снял с шеи золотую цепочку, на которой висело кольцо с печатью.

— Вы дали мне его, сэр, перед тем, как отправиться в ваше последнее путешествие с «Наставлениями» Катона в багаже. С тех пор я храню его здесь.

Он протянул цепочку отцу, который поднес ее к тусклым глазам, вертя кольцо между пальцами.

— Да, — прошептал старик скорее себе, чем сыну, впервые говоря по-английски. — Это мое кольцо. — И он снова поднес свечу к лицу юноши.

— Робин! — прошептал он. — Робин!

Старик упал бы, если бы рука сына не удержала его. Взяв у отца свечу, юноша усадил его на табурет и прижал к сердцу, успокаивая, словно мать дитя. Пальцы старика прикасались к щекам, плечам, волосам сына, будто черпая из них силу.

— Да, это я, Робин, — улыбнулся юноша. — Сидите спокойно, отец, иначе мы сожжем дом.

Поднявшись, он накапал расплавленного воска на выступ и прикрепил свечу на прежнее место. Обернувшись, Робин увидел искаженное мукой лицо отца и его глаза, в которых застыл ужас.

— Ты должен уходить, Робин! — прошептал старик, прикладывая палец к губам. — Немедленно! Проберись через огород!

— Мы уйдем вместе.

Джордж Обри нетерпеливо покачал головой.

— Я еле доползаю до собора, — ответил он, и снова взглянув на стройного и красивого юношу, испустил душераздирающий вопль: — Уходи, Робин, прежде чем они сделают с тобой то же, что со мной!

Робин подобрал с пола плащ, который принес для отца.

— Я понесу вас, сэр. Что мог сделать Эней149, смогу и я, — добавил он. — К тому же нам не так далеко идти.

— Слишком далеко, Робин! Погоди, я посмотрю, свободен ли путь. — Старик с трудом заковылял к двери, но Робин удержал его, положив руку на плечо. Он решил, что отец потерял рассудок при его неожиданном появлении.

— Мы уйдем оба, — повторил юноша. — Я уже приготовил план нашего бегства. Никто ничего не заподозрит.

— О, Робин! — воскликнул Джордж Обри, ломая руки. — Зачем ты пришел?

— Я пришел за вами! Уолсингем получил письмо несколько лет назад, где сообщалось о вас. Но он не мог послать сюда никого другого, и ему пришлось ждать, пока я вырасту.

— Вырастешь! — Старик протестующе кашлянул. — Ты еще малыш, Робин! Но они не смогут мучить и калечить тебя, как меня! Ты должен идти.

— Мы оба, — возразил Робин и, увидев упрямое выражение на лице отца, опустился на табурет. — Или никто.

Юноша не намеревался лишиться награды за долгую службу у адмирала Санта-Крус. Он не для того разыскал отца, чтобы оставить его нищим и опустившимся. Старик прожил все эти годы в таком страхе, что ему мерещились опасности и пытки даже этим тихим вечером. Разве Джакомо не поджидает его на расстоянии мили, у реки, с двумя лошадьми и мулом для отца? Так неужели он должен, имея при себе набитый кошелек и свободный путь впереди, убежать и оставить Джорджа Обри ползти каждый день на ступени собора, а вечером скрываться в своей жалкой норе?

— Оба или никто, — твердо повторил Робин.

В облике Джорджа Обри произошло странное изменение. Он слегка выпрямился, в глазах появился блеск, на губах мелькнула улыбка. Робин подметил вспышку той душевной бодрости, которая некогда делала отца веселым товарищем по играм.

— Хорошо, мы уйдем оба, — кивнул Джордж Обри. — Но только по-моему, Робин. Ты ведь мой сын и должен меня слушаться, верно? Так вот, ты еще можешь прожить очень долгую жизнь. Поэтому убей меня и уходи. Только поскорее, Робин! — Он повернул голову, прислушиваясь, и затем упал перед сыном на колени, вцепившись скрюченными пальцами в рукоятку его шпаги.

— Видишь, как легко она вынимается из ножен. Я умру без мучений, Робин. Сердце вот здесь! — Он положил руку на грудь. — Я едва ощущаю его биение. Один укол, и оно остановится навсегда!

Робин поднял отца за плечи, усадил на табурет и стал рядом с ним.

— Никогда вы не будете стоять передо мной на коленях!

Юноша понимал, что не может найти нужных слов, так как они с отцом, всегда говорившие друг с другом откровенно, оказались разлученными на долгие годы. Взгляд старика блуждал из стороны в сторону — в нем, как и в его униженной позе, ощущался стыд.

— Я должен, — прошептал он так тихо, что Робин с трудом расслышал его. — Должен стоять перед тобой на коленях, мой мальчик. — И старик простер вперед руки жестом отчаяния. — Они ищут тебя, Робин!

Робин на момент испугался, а затем недоверчиво улыбнулся. Это, несомненно, предлог, чтобы заставить его уйти без отца.

— Меня? Странно!

— Они ищут Карло Мануччи! — Старик дернул сына за рукав, раздраженный его упрямством. — Юношу, который говорит по-испански с итальянским акцентом. Ты никогда не писал так о себе, Робин?

Улыбка исчезла с лица Робина. Писал ли он о Карло Мануччи, говорящем по-испански с итальянским акцентом? Да, однажды писал!

— Я писал Уолсингему.

— Твое письмо прочли те, кому оно не предназначалось.

— Но я послал его с надежными людьми.

— Его прочли в Англии.

— Кто?

— Кто-то из соседей. Больше мне ничего не известно.

— Больше знать и не требуется, — вздохнул Робин.

Он стал серьезным и спокойным. Конечно, письмо попало в руки Бэннетов — отца или сына, а быть может, обоих. Джорджу Обри незачем было винить себя и жертвовать собой. К тому же он преждевременно страшился опасности.

Через несколько дней — возможно, даже завтра — кто-то может разузнать про Карло Мануччи, и возникнет угроза разоблачения. Но сейчас они в безопасности, а завтра уже будут в горах.

— Я прибыл в Мадрид только вчера вечером, отец, причем под совсем другим именем и не подвергаясь никаким расспросам. Никто не знает, что Карло Мануччи находится здесь, кроме трех человек, которым я доверил свою жизнь уже много месяцев назад.

Эти трое — Фильяцци, Андреа Ферранти и Джакомо Ферранти. Никто из них не мог предать его.

— Инквизиция знает все. — прошептал Джордж Обри, и страшная мысль подобно молнии ослепила Робина, заставив его пошатнуться. Как мог нищий, выклянчивающий милостыню на церковных ступенях, знать о том, что разыскивают Карло Мануччи? И все же он знал об этом! Неужели ему поручили искать юношу, говорящего по-испански с итальянским акцентом? Иначе откуда он вообще мог слышать эту фразу? Задавая себе эти вопросы, юноша, не отрываясь, смотрел на старика, не смеющего поднять на него взгляд.

— Это вы, отец, предали меня! — воскликнул он.

В его голосе слышался ужас — ужас не перед своим отцом, а перед тем, что подобное могло произойти; ужас, более походящий на изумление.

— Теперь ты понимаешь, Робин, что должен уходить, пока они не пришли за тобой, а они скоро придут. Убей меня и уходи!

— Нет! — возразил Робин. Он не уйдет, не поняв всего, даже если за ним придут. Зачем ему жить дальше, если он не в силах осмыслить обрушившийся на него кошмар?

— Почему? Отец, почему вы предали меня и нас обоих?

Старик снова рухнул бы перед сыном на колени, если бы Робин не удержал его.

— Ты не в состоянии понять, Робин, до чего может довести боль даже сильного человека — а ведь ты помнишь, что я был таким. Взгляни на меня теперь! Боль довела меня до этого позора! Я не знал, Робин, что им нужен ты, и не осмеливался снова взглянуть в лицо этому ужасу! — И он начал всхлипывать, точно обиженный младенец. — Я провел годы под землей, во мраке, с железным воротником на шее, не дающим наклонить голову… Меня пытали на дыбе, грозили костром и снова пытали… Они водили меня с процессией кающихся на Кемадеро и заставляли наблюдать медленную страшную агонию сжигаемых заживо. Их ноги, бедра, живот поглощало пламя, а они еще жили и кричали от нестерпимой боли! Пусть Господь сделает так, чтобы ты никогда не знал и не понимал ничего подобного, Робин! В конце концов, они швырнули меня на церковные ступени… — он не мог решиться произнести постыдное слово — шпионить для них. Человек на лестнице видит и слышит многое — он может оказаться полезным. Мне разрешили жить на этих условиях, продолжая грозить железным воротником, дыбой и костром… А затем появился Карло Мануччи — юноша, которого мне велели разыскать… Возможно, мне удалось бы заслужить освобождение. Боже, если бы они только позволили мне умереть, как должен позволить ты, мой мальчик, прежде чем уйти. Я не могу вернуться в темницу, Робин!

Мольбы Джорджа Обри о быстрой и легкой смерти, терзавшие сердце юноши, почти убедили его. Но он не мог поддаться им.

— В Англии меня ждет девушка, к которой я не могу возвратиться и сказать, что убил своего отца. Так что не просите меня об этом!

В поведении старика произошло странное изменение, которого Робин не мог понять. Он опустил голову, и юноше показалось, что на его губах мелькнула хитрая довольная улыбка, как будто он нашел выход из их отчаянного положения. Так оно и было. Джордж Обри не мог надеяться выхватить из ножен шпагу Робина, прежде чем тот ему не помешает. Но его внимание привлекла блеснувшая в пламени свечи украшенная драгоценными камнями рукоятка кинжала в бархатных ножнах за поясом сына. Однако, чтобы завладеть им, нужна хитрость. Робин ощутил, как руки отца вцепились в его расстегнутый камзол, из-под которого он достал кольцо на цепочке, и услышал испуганный шепот: