— Было похоже, что они на короткой ноге? — спросил я у нее.

— Тим, у меня было слишком сильное похмелье, и я не обратила внимания. — Она поразмыслила. — По-моему, они выглядели приятелями.

Что ж, это открывало разные возможности. Если Джессика Понд провела здесь неделю в одиночку, потом улетела в Санта-Барбару и опять вернулась сюда, напрашивался вопрос: работали ли они с Пангборном на Уодли или она работала на себя?

Потом я позвонил городскому агенту по недвижимости — женщине, которую знал лучше других. Однако она смогла лишь назвать мне фамилию бостонского юриста, представляющего интересы хозяина усадьбы. Насколько она слышала, дом Парамессидеса не был объявлен к продаже. Позвонив в бостонскую контору, я назвался Лонни Оквоудом. Подошел юрист, и я сказал:

— Мистер Туэйт, моей матери, миссис Оквоуд, пришлось срочно улететь по делам в Европу, но она просила меня связаться с вами.

— Я рад, что вы позвонили. А то мы тут уже теряем терпение. Вашей матери давно следовало быть у нас с заверенным чеком.

— Я знаю, — сказал я.

— Хорошо. Передайте ей от меня вот что. Я слегка встревожен: цена, видимо, немного поднялась. Или поднимется, если мы от нее ничего не услышим. Сами понимаете, я не могу держать оборону на голодном пайке. Обещание есть обещание, но нам нужен ее чек. На прошлой неделе другая сторона тоже подала заявку.

— Я сейчас же с ней свяжусь.

— Уж постарайтесь. Всегда так. Идут годы, и владельцы не имеют от своей усадьбы никакой радости, одни налоги да штрафы. А потом ее вдруг хотят все разом, вынь да положь. — Он закашлялся.

— Мистер Туэйт, она вам позвонит.

— Надеюсь. Красивая женщина ваша матушка.

— Я ей передам.

Я быстро повесил трубку. Я слишком мало знал, чтобы и дальше разыгрывать по телефону роль ее сына.

Однако моя догадка получила некоторое подтверждение. По-видимому, Лорел Оквоуд действительно собиралась приобрести усадьбу лично для себя. Хотела ли она досадить этим Уодли и, следовательно, Пэтти Ларейн?

Я поставил себе вопрос: что Пэтти Ларейн сделала бы с женщиной, отважившейся на такой маневр?

«Убила бы», — таким был единственный ответ, пришедший мне на ум.

Если я был прав и Пэтти Ларейн так и сделала с помощью пистолета двадцать второго калибра, то зачем Ридженси обезглавил жертву? Чтобы оставить наиболее удобную для опознания часть трупа на моей делянке? Неужели Пэтти Ларейн ненавидела меня до такой степени? Или все дело в ненависти Ридженси?

Пожалуй что да, решил я. Ведь это Ридженси посоветовал мне поехать на делянку.

Я отошел от телефона с прояснившейся головой, более разгневанный и целеустремленный, чем был в последнее время. Может быть, сказывалась отцовская закваска? Я склонен считать оптимизм самым опасным из моих свойств. Ибо я вдруг ощутил желание посмотреть на снимки обнаженной натуры, сделанные мной несколько лет назад, причем в одном случае натурщицей служила Мадлен, а в другом — Пэтти Ларейн. Какое странное желание! Думать о непристойных фото именно в тот момент, когда с радостью отмечаешь в себе проблески характера. Да не скажет никто, что я — заурядная личность!

Я пошел наверх: там, схороненный в ящике, лежал конверт с фотографиями. На трех была Пэтти, а на двух — Мадлен. Боюсь, что ноги обеих натурщиц были раздвинуты достаточно широко, чтобы продемонстрировать сатанический блеск их нижней души; да, те губы были видны во всей красе. Но теперь в конверте обнаружилось целых десять кусков глянцевой бумаги. Все головы были аккуратно отрезаны от тел.

Знаете ли, я верю, что мой отец выбрал именно этот миг, чтобы взять якорь с двумя головами, примотанными проволокой к звеньям цепи, и там, на глубокой воде, опустить его за борт вместе со своим жутким грузом. Я знаю, что мгновенно подвергся атаке обитательниц Адова Городка. Это был самый колоссальный натиск из всех, что мне приходилось испытывать.

«Доигрался, урод паршивый», — взвизгнул первый голос.

«Да здравствует мертвечина, дурачина», — сказал второй.

«Тимми парень хоть куда, оборви ему муда».

«Изувечь подлого изувера. Вскрой лунную опухоль, полную гноя».

«Эй, Тимми, нос в говне, голова в огне».

«Ах, убийца, кровопийца!»

«В тюрьму его — он умыкнул у меня дом».

«Слышишь, насильник, ты кувыркался в моей постели».

«Выпустим потроха этому вояке. Отгрызем ему дрын».

«Ты убил Джессику!» — взвыли в одно мое ухо.

«Дуга пришил Пэтти!» — взвизгнула гарпия в другое.

— Зачем? Зачем нам убивать? — вслух спросил я.

«Ах, дурачок. Твой отец хочет вылечиться. И он нашел средство — запах крови».

— Он-то ладно, — вслух произнес я. — А как насчет меня?

«Ты тоже болен, окаянная душа. Ты в нашей власти».

— Пошли прочь, шлюхи! — выкрикнул я.

Стоя в одиночестве в розовато-серых сумерках кабинета на четвертом этаже — глаза нацелены на море, уши на пески Адова Городка, а ноги, по моим ощущениям, на дне залива, — я мысленно видел, как две головы с развевающимися белыми волосами падают вниз, точно морские цветы на стебле цепи и с якорем вместо корней. Все глубже и глубже опускались они в подводное царство, и я уверен, что почувствовал миг, когда якорь коснулся дна, ибо голоса вдруг смолкли. Быть может, крики, которые я слышал, были их приветствием голове Пэтти Ларейн? Я стоял, вымокший в собственном поту.

Затем мои конечности начали дрожать независимо друг от друга. Одни части моего тела тряслись, в то время как прочее оставалось в покое — такого я еще не испытывал. Именно тогда в центре моего внимания возникла идея, стремящаяся подавить мое внутреннее сопротивление, словно эта мысль и я сам находились по разные стороны двери. Вскоре я проиграл борьбу: я должен был проверить свой пистолет (пистолет Пэтти). Это было оружие двадцать второго калибра.

Пусть это звучит невероятно, однако поверьте, что в последние пять дней я умудрялся избегать этой мысли. Но очередную повестку уже нельзя было проигнорировать: я не мог не взглянуть на пистолет.

Я нашел его на обычном месте: в спальне, в шкафу со стороны ее кровати. Он лежал в своей коробке. Открыв крышку, я уловил запах пороха. Недавно из этого пистолета стреляли и положили его обратно, не почистив. Кто это был — я? Патронник был пуст, в магазине не хватало одного патрона.

Я не почувствовал себя виновным. Я разозлился. Чем больше возникало доказательств, тем сильнее становилась моя злоба. Пистолет вызвал особенную досаду, точно я был адвокатом, которого без честного предупреждения столкнули лицом к лицу с новым отвратительным свидетелем: да, я не чувствовал за собой вины и был зол как черт. Как они смеют? Кем бы ни были эти они. До чего упорно мой разум пытались сорвать с петель! Но чем более вероятной моя виновность казалась другим — включая моего отца, — тем крепче становилась моя уверенность в том, что я не убивал ни одной из женщин.

Звонил телефон.

Услышав Мадлен, я счел это предзнаменованием.

— Слава Богу, это ты, милый, — сказала она и заплакала.

В ее глубоком, хрипловатом голосе звучало истинное страдание. Я ощутил в нем те бездны скорби, что говорят об утрате лет любви и о жарких клятвах плоти не в той постели.

— Ох, милый, — еле вымолвила она, — ох, дорогой. — И зарыдала снова. Ее горе походило на горе женщины, которая пять минут назад стала вдовой. — Дорогой, — выговорила она наконец, — я думала, ты уже мертв. У меня было предчувствие. — Она вновь начала плакать. — Я так боялась, что никто не поднимет трубку.

— В чем дело?

— Тим, не выходи никуда. Запри дверь.

Я не помнил случая, чтобы она рыдала так отчаянно.

— Что произошло? — взмолился я.

Вскоре мне удалось вытянуть из нее объяснение. Медленно, фразу за фразой. Каждые несколько слов сменялись очередным выплеском ее горя, ее страха, ее ярости. Иногда я не мог понять, что мешает ей говорить — гнев или ужас.

Она нашла несколько фотографий. Это я в конце концов разобрал. Укладывала в его ящики чистое белье и наткнулась на запертую шкатулку, которой раньше не видела. Ее возмутило то, что он прячет запертую шкатулку в их общей спальне. Если у него есть секреты, почему не хранить их в подвале? И она взломала замок.

Как мне передавалась ее паника! Даже по телефону я чувствовал, что она дрожит.

— Постой, Мадлен, — произнес я, — говори толком. Давай поспокойнее. Кто был на этих снимках?

— Пэтти Ларейн, — сказала она. — Там была Пэтти Ларейн. Голая. В похабном виде. — Слова душили ее. — Они хуже, чем те, что ты делал со мной. Не знаю, смогу ли я это вынести. Как только я увидела эти снимки, я подумала, что ты мертв.

— Я на них тоже есть?

— Нет.

— Тогда почему ты так решила?

Интонация ее плача переменилась. Теперь в нем было что-то от хныканья девочки, которую сбросила лошадь и которая должна — несмотря на свой шок, глубочайшее потрясение и бесконечный испуг — снова забраться к ней на спину. Так и Мадлен принуждала себя вспомнить, как выглядели те фотографии. Потом она сказала:

— Милый, на них всех были отрезаны головы.

— Тебе надо уходить из дому, — сказал я.

— По-моему, он собирается убить тебя.

— Мадлен, уходи. Тебе угрожает большая опасность, чем мне.

— Хорошо бы спалить ему дом, — сказала она. Потом захихикала. Это било по нервам сильнее, чем ее причитания. — Но нет, нельзя — тогда и соседи сгорят тоже.

— Ты права.

— Хотя подумай, какое у него будет лицо, если расплавятся все его пушки.

— Слушай меня внимательно. Есть у него в коллекции мачете?

— Несколько штук, — сказала она. — И сабли. Только он-то орудовал ножницами. — Она снова хихикнула.

— Ты не заметила, чтобы какая-нибудь сабля пропала?

— Нет, — сказала она, — я за его арсеналом не слежу.

— Ты можешь узнать пистолет двадцать второго калибра?

— Пистолет?

— Да.

— У него их навалом.

Я оставил эту тему.

— Мадлен, я хочу, чтобы ты приехала ко мне сюда.

— Не знаю, смогу ли двинуться с места. Я изорвала несколько платьев, которые он мне купил. И теперь как будто в параличе.

— Ну-ну, — сказал я. — Ты сможешь. Собирайся и выезжай.

— Нет, — сказала она. — Сейчас я пальцем не могу шевельнуть.

— Мадлен, если ты не приедешь, я сам отправлюсь за тобой.

— Не надо, — сказала она. — По его графику он как раз нас застанет.

— Тогда собирай сумки и садись в машину.

— Я не хочу садиться за руль, — сказала она. — Я всю ночь не спала. Глаз не сомкнула с тех пор, как ты у меня был.

— Почему?

— Потому что люблю тебя, — сказала она.

— Хорошо, — сказал я.

— Что хорошо?

— Я тебя понимаю, — сказал я.

— Конечно, — сказала она. — Мы оба тебя любим. Чего тут не понять. — По-видимому, она почти выкарабкалась из своих страданий, ибо я услышал нечто напоминающее веселый смешок. — Ты чертово отродье, — сказала она. Это ж надо — шутки шутить в такое время!

— Если не хочешь ехать сама, — сказал я, — вызови такси. До Провинстауна.

— Пятьдесят миль на такси? Нет, — сказала она, — жирновато будет для этих извозчиков. — Я вспомнил, что на ее бережливость всегда можно было опереться.

— Ты нужна мне, — сказал я. — По-моему, Пэтти Ларейн нет в живых.

— По-твоему?

— Я знаю это.

— Ты ее видел?

— Я знаю.

— Ладно, — после паузы произнесла она. — Я приеду. Если я тебе нужна, приеду.

— Нужна, — сказал я.

— А если он объявится?

— Встретим его здесь.

— Я не хочу видеть этого человека где бы то ни было, — сказала она.

— Возможно, он тоже тебя боится.

— Это уж точно, — сказала Мадлен. — Меня он боится. Сегодня утром, когда он уезжал, я предупредила его, чтобы не поворачивался ко мне спиной. Я сказала: хоть через десять лет, но я застрелю тебя сзади, гнусный ублюдок. И он поверил. Я видела его лицо. Он из тех, кто верит такому.

— Мне было бы спокойнее, — сказал я, — если б ты знала, что такое пистолет двадцать второго калибра.

— Ох, — произнесла она, — пожалуйста, не понимай меня слишком быстро.

— Это кто сказал? — поинтересовался я.

— Андре Жид.

— Андре Жид? Ты же его не читала.

— Не говори никому, — сказала она.

— Садись в машину. Ты сможешь.

— Как-нибудь да приеду. Хоть бы и на такси. Но приеду. — Она спросила адрес, и у нее прибавилось уверенности, когда я сказал, что с нами будет мой отец.

— С таким человеком я могла бы жить, — сказала она и повесила трубку.

Я подсчитал, что ей понадобится не больше часа на сборы и час на дорогу. Однако, принимая во внимание, что привычки Мадлен вряд ли изменились за десять лет, можно было заключить, что она появится тут только спустя часа четыре-пять. Я снова задал себе вопрос, не стоит ли мне самому поехать за ней, и решил, что нет. Здесь мы будем сильнее.

Вскоре я услышал, как ялик затаскивают на шлюпбалки, а потом раздалась тяжелая поступь вышедшего на настил отца. Он обогнул дом и открыл парадную дверь ключом, который несколько лет назад, когда он впервые приехал к нам, дала ему Пэтти Ларейн.

Пэтти Ларейн была мертва.

Эта мысль, возвращающаяся в мое сознание как телеграмма, которую доставляют каждые пятнадцать минут, до сих пор не имела ничего, кроме оболочки. Она походила на конверт без единого слова внутри. Не вызывала никаких эмоций. Да, Мадлен, сказал себе я, ты и впрямь можешь свести меня с ума, но не теперь.

Отец вошел в кухню. Я кинул на него один взгляд, налил в стакан бурбона и поставил на огонь воду для кофе. Таким усталым я его еще никогда не видел. Но на скулах у него по-прежнему держался румянец. Кроме того, он выглядел умиротворенным.

— Ты сделал большое дело, — сказал я.

— Большое. — Он покосился на меня, как старый рыбак. — Знаешь, я уже отошел на три мили от берега и вдруг сообразил, что за мной могут следить в бинокль, а то и похуже. У них мог быть даже съемочный теодолит. Если таких штуковин две, можно засечь место, где ты сбросил груз. Потом послать водолаза. И готово. Поэтому я решил, что избавлюсь от груза, пока буду идти на средней скорости, и сделаю это незаметно у борта, обращенного к морю. Так они увидели бы только мою спину. Наверняка все это было лишнее, — сказал он, — и никто за мной не следил. Но мало ли что. Там у меня не было настроения рисковать.

Кофе был готов. Я дал ему чашку. Он залил ее в себя, как старый дизель, истосковавшийся по топливу.

— И только я хотел опустить якорь, — снова заговорил он, — как вдруг засомневался, выдержит ли проволока. Знаешь, сложнее всего было примотать эти головы к цепи. — Он углубился в подробности. Точно акушер, рассказывающий, как он двумя пальцами повернул головку ребенка в нужном направлении, или тот самый старый рыбак, шаг за шагом объясняющий тебе, как насадить на крючок живца и при этом не погубить его, он сопровождал свои слова жестами. Я уловил, что ему потребовалось продеть проволоку в глазницу и вынуть сквозь дыру, которую он провертел с помощью шила. И меня вновь поразило то, как плохо я знаю собственного отца. Он описывал свои действия с неторопливым смаком, точно работник санэпиднадзора, вспоминающий о самой плохой партии пива, забракованной им во время его долгой службы, и только к концу отцовского рассказа я понял, почему он получает от него такое удовольствие. Для Дуги это было сродни некоей лечебной процедуре. Не требуйте от меня обоснований. Но мой отец выглядел довольным и спокойным, точно больной, который пренебрег советами врачей и стал понемногу выздоравливать.

Затем он удивил меня.

— Ты чувствовал что-нибудь необычное, — спросил он, — пока меня не было?

— Почему ты спрашиваешь?

— Не хотелось тебе говорить, — произнес он, — но когда я опускал якорь, мне послышался голос.

— И что он сказал?

Отец покачал головой.

— Что ты услышал?

— Что это твоих рук дело.

— Ты веришь таким голосам?

— В данном случае — нет. Но я бы хотел, чтобы ты подтвердил мою правоту.

— Я этого не делал, — сказал я. — По крайней мере насколько я знаю. Но мне начинает сдаваться, что я в некоторой степени отвечаю за чужие мысли. — Увидев, что он не совсем меня понял, я объяснил: — То есть как бы засоряю линию связи.

— Хоть ты и полукровка, — сказал он, — но голова у тебя работает вполне по-идиотски, как у чистокровного ирландца.

— От такого слышу, — отозвался я.

Он отхлебнул еще кофе.

— Расскажи мне о Тесаке Грине, — произнес он.

— С чего это вдруг? — спросил я.

Наша беседа вступила на зыбкую почву сна. Я чувствовал, что близок к какой-то ускользающей правде, а он хотел поговорить о Тесаке Грине. Что-то и впрямь не давало ему покоя.

— Все время, пока я плыл назад, — сказал он, — этот Тесак Грин не выходил у меня из головы. Как будто Пэтти подсказывала мне, чтобы я думал о нем. — Он остановился. — Я говорю о Пэтти как сентиментальный дурак?

— Может, ты слегка пьян.

— Скоро я буду сильно пьян, — сказал он, — и мне не хватает ее. Я говорю себе — хочешь увидеть, сколько жестокости у меня в душе? — я говорю себе: если ты привязываешь груз к старой собаке и опускаешь ее.

— А как по-твоему?

— Это грубо. Но я по ней скучаю. Я похоронил ее, черт побери.

— Да, пап, ты сделал это.

— У тебя небось духу не хватило. — Он остановился. — Я теряю логику, верно?

— Что за радость быть ирландцем, если не умеешь брать все от собственной старости?

Он расхохотался.

— Я люблю тебя! — вскричал он.

— А я — тебя.

— Расскажи мне о Тесаке.

— А что ты сам о нем думаешь?

— По-моему, в нем есть что-то от голубого, — сказал Дуги.

— С чего ты взял?

Он пожал плечами:

— Пэтти. Пэтти сказала мне на воде.

— Почему бы тебе не вздремнуть, — сказал я. — Позже мы можем друг другу понадобиться.

— А ты куда собрался?

— Хочу пройтись в городе по магазинам.

— Будь начеку, — сказал он.

— Отдыхай. Если придет Ридженси, говори с ним поласковее. А когда отвернется, дай лопатой по голове, потом свяжи.

— Зря ты так несерьезно настроен, — сказал мой отец.

— Не схлестывайся с ним. Он способен устоять даже против нас двоих.

Я понял, о чем подумал мой отец, но он сжал губы и ничего не сказал.

— Поспи, — снова произнес я и вышел.

Я изображал беззаботность, но на самом деле мне было куда как далеко до такого состояния. Когда я сказал, что отвечаю за мысли других, меня словно толкнуло изнутри. Я почувствовал, что должен сесть в машину и проехать по городу. Этот импульс был не менее мощным, чем тот, что проник сквозь туман моего хмеля в ночь восхождения на Провинстаунский обелиск. Я ощутил знакомый страх — трепетный, почти изысканный, словно тень некоей затаеннейшей гордости.

И я подчинился. Без малого двадцатилетнее обдумывание уроков моего альпинистского штурма отнюдь не прошло для меня бесследно, и потому, несмотря на покалеченную ногу и почти парализованное плечо, я как можно более бодрым шагом пересек улицу, сел в свой «порше» и, положив на руль одну руку, медленно тронулся по Коммершл-стрит, хотя не знал ни чего ищу, ни какие от меня потребуются подвиги, а испытывал лишь нечто вроде возбуждения африканского охотника, чующего близость крупного зверя.

В городе было тихо. Город никак не реагировал на мое настроение. «Бриг» в центре был почти безлюден, а через окно «Жбана крови» я увидел единственного игрока в пул, размышляющего над очередным ударом. Он выглядел одиноким, как официант с картины Ван Гога, которого художник нарисовал стоящим посередине арльского кафе.

Я повернул направо, к городской ратуше, и остановился по другую сторону улицы, напротив входа в полицейский участок. Неподалеку, чуть ли не перегородив проезжую часть, стоял пустой автомобиль Ридженси. Мотор у него работал.

В этот миг я ощутил соблазн столь же непреодолимый, как повеление залезть на башню. Я должен был выбраться из машины, подойти к его машине, взять его ключи, открыть багажник, заглянуть внутрь — вот оно, доказательство творческой силы воображения, ибо я уже видел лежащее там мачете! — вынуть его, захлопнуть багажник, сунуть ключи обратно в зажигание, завести мотор, оставить его машину, вернуться в «порше» и дать тягу — да, я увидел все это заранее и так же живо, как любое из путешествий к тайнику, прокрученных мной в уме до выезда из дому. Теперь первой моей реакцией было — сделай это! Однако затем внутренний голос возразил: нет.

Именно тогда я вдруг отчетливо понял, что мы живем не с одной душой, а с двумя, нашим отцом и нашей матерью — по меньшей мере! — ночью и днем, если хотите: да, это не проявление двойственности, но две души, похожие на двух лошадей в упряжке — тянущих ее в разные стороны! — когда одна говорит «да», другая говорит «нет», а решающий голос принадлежит несчастному вознице, то бишь моей собственной личности, и на этот раз она сказала: да, я сделаю это, я должен. Я знал, что не переживу второй катастрофы Обелиска.

И я вылез из машины. К сожалению, боковая улица была пустынна, что не оставляло мне времени для раздумий, и, демонстративно ковыляя (точно калека в глазах полиции не способен на правонарушение), я подошел к его автомобилю с сердцем, бьющимся так отчаянно, что мой страх, минуя стадию дурноты, сразу переливался в горячечное безрассудство. Если вам когда-нибудь делали наркоз с помощью маски, то вы должны помнить концентрические круга, которые вспыхивают перед глазами по мере вашего погружения в небытие. Такие же круги я увидел сейчас, вынимая ключи из замка.

— А, привет, Ридженси, — сказал я. — Надеюсь, ты не против. Мне нужна монтировка из твоего багажника.

— Да нет, я против, — сказал он, вынул пистолет и выстрелил в меня.

Это прошло. Видение исчезло. С онемевшими ногами и дрожащими руками я вставил ключ в замок багажника.

Мачете лежало там.

В этот момент, когда мое сердце взвилось, точно кошка на высоковольтных проводах, и я почувствовал, что вот-вот умру, до моего сознания донесся далекий отзвук некоей скорбной и волнующей ноты: Он существует, или Оно существует, или, где-то по ту сторону, существуют неведомые Они . Это было подтверждением того, что жизнь, проживаемая нами со всем нашим разумом и пылом, лишь наполовину наша. Другая половина принадлежит чему-то иному.

Моим первым импульсом было бежать. Однако вместо этого я оторвал мачете от пола багажника — оно прилипло к нему! — захлопнул крышку, принудил себя (что далось мне труднее всего остального) залезть внутрь патрульного автомобиля, чтобы снова завести его мотор, и только потом позволил себе двинуться обратно через улицу к своей машине. Когда я поехал, руль «порше» дрожал в моей здоровой руке, и мне пришлось взяться за него двумя.

Миновав пять кварталов по Брэдфорд-стрит, я на минуту затормозил под фонарем, чтобы рассмотреть мачете. Ту сторону лезвия, которая не была приклеена к резиновому коврику, покрывала засохшая кровь. Все мои представления о Ридженси смялись. Я бы никогда не подумал, что он может быть таким неосторожным. Впрочем, если он воспользовался этим оружием для Джессики (а это наверняка так), можно ли допустить, что с тех пор ему просто не удалось заставить себя вновь взять его в руки? Если под человеком зияет бездна, бывает утешительно обнаружить, что его братьям по безумию тоже знакомы страх и трепет.

Погруженный в свои мысли, я проехал через весь город и только потом сообразил, что мачете следовало бы спрятать в багажник, а не везти рядом с собой на переднем сиденье. В это время я был уже у кольцевой развязки в конце Коммершл-стрит, где высадились колонисты, а теперь низину пересекает волнолом. Тут я затормозил, поднял крышку багажника и положил туда мачете — на его лезвии я заметил щербины, — потом захлопнул крышку и увидел, что за мной остановился другой автомобиль.

Оттуда вышел Уодли. Скорее всего он успел прилепить на мой задний бампер новый маячок. А я даже не проверил машину!

Он направился в мою сторону. Мы были у волнолома совершенно одни, и лунный свет позволял видеть достаточно ясно.

— Надо поговорить, — сказал он. В руке он держал пистолет. На нем, без сомнения, имелся глушитель. Кроме того, он действительно выглядел в точности как мой, двадцать второго калибра. Не нужно было обладать большой силой воображения, чтобы представить себе сидящую в его патроннике пулю с мягким кончиком.