– Костенко! Дай флягу!

– Да ж половина осталось…

– Дай, я кому сказал!

Ефрейтор отворачивает в сторону красную от ветра физиономию и вытягивает нехотя из-за пазухи фляжку со спиртом. Глоток – и сразу потеплело на душе.

О том, что взводный перед выходом отдал мне початую фляжку с водкой, я пока не говорю – пусть помучается, куркуль. Сначала сало, потом Родина – девиз всей его жизни. Поступок же Орлова я оценил: за ним раньше такого не водилось. Что же касается нашего задания… Не мы – так другие должны были лезть в боевое охранение, а чем мы лучше других? А придумал он знатно, молодец…

После спирта наше задание уже не кажется таким страшным. Я уютнее устраиваюсь в «эспээсе» и начинаю неспешную беседу со своим напарником, чтобы не заснуть:

– Костенко, а почему родители в посылках тебе сало не шлют?…

Буря по-прежнему швыряет в нас пригоршни снега. Чтобы не превратиться в сугробы, мы постоянно шевелимся, отгребаем его от себя. Вспоминается разведчик Саломатин: каково ему там одному? Принимаю решение: через десять минут, если ничего не случится, сползать к нему, навестить…

Холодно. И хотя я в ватных штанах, в сапогах же – толстые носки и зимние портянки, а пальцы для утепления обернуты газетой, чувствую, что ступни мне уже не принадлежат. Ноги превратились в негнущиеся костыли. "Суки, – начинаю взывать к «духам», – чего вы там медлите?! лучше воевать, чем вот так замерзать – как бездомная собака…

Чтобы разогреть суставы, несколько раз подтягиваю ноги к животу, сгибаю их, разгибаю. Подползаю к бойнице «эспээса», прилаживаю к плечу гранатомет, заранее определяя, куда пошлю выстрел. Стационарный пункт стрельбы маленький и низкий: приспособлен только для позиции «лежа». Из такого положения еще не стрелял, поэтому нужно потренироваться, чтобы реактивной струей из «граника» не поджарило собственную задницу.

Почему-то вспомнился Варегов. Странно, почему он? За то время, пока я здесь, без того погибло немало пацанов, которых знал гораздо лучше, чем его. Наверное, смерть этого парня повлияла на меня потому, что вот так, с ходу, на моем военном веку не погибал никто. Гибли в первом бою – бывало, но чтобы на следующий день после прибытия в Афган, отправившись на «точку» добровольцем…

Может, оно и к лучшему? «Он еще не успел согрешить». Откуда эта фраза? Ах да, из «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова. У нас ротный тоже – Булгаков, но они, писатель и офицер, наверняка друг на друга не похожи…

К чему это я?… Он еще не успел согрешить. Он умер, как солдат – в бою, отомстив врагам за смерть товарища, не успев при этом увидеть обратной стороны войны.

…Когда в погоне за врагом, прячущемся в доме среди женщин и детей, в горячке боя приходится бросать туда гранату. И это потом будет долго преследовать тебя во снах…

…Когда в ответ на обстрел из кишлака, мимо которого проходила колонна, разворачиваются танковые стволы и частокол «шилок», и лавина огня превращает в груду коптящих развалин место, где веками рождались, жили и умирали люди…

И ты видишь все это, ты участвуешь в этом и ничего не можешь поделать. Ты можешь назвать себя палачом, а можешь проклясть банду сволочей, закрывшихся, как щитом, жизнями и телами своих соплеменников. И только.

Гравюра «Ужасы войны» появилась в эпоху Возрождения, чтобы потрясти воображение людей. Что изменилось с тех пор? Ничего. Так же, как и раньше, мы, солдаты, лучше всех знаем, что такое войны. И поэтому войны начинаем не мы. Заканчивать же приходится именно «людям цвета хаки»…

Кончать, убивая ее с каждой смертью своей или противника. И понимать, что это, в конце концов, бессмысленно: плоды ее достанутся не нам, а тем, кто придет за нами. Политику, поставившему свою закорючку под договором о мире. А нам – раны, гробы, в лучшем случае – военная пенсия. И – прошлое, от которого никуда не деться.

А потом вырастет другое поколение, и все начнется сначала.

История человечества – это история войн. История жизни на грани смерти, когда человеческий дух воспаряет над обыденностью серого обывательского существования и являет чудеса храбрости и самопожертвования. Именно поэтому она всегда так привлекательна для молодых, война… История смерти на линии жизни, когда человек проваливается в ад мясорубки, где нет ничего святого. Вместо этого – идея фикс: боевая задача, независимость кого-то от чего-то, борьба за рынки сбыта и энергоресурсы, и за власть хотя бы над тысячей своих единоверцев.

– Костенко, спирт еще остался?

– Та исты трошки. Будешь?

– Да нет, это я так спросил.

Внизу почти одновременно хлопнуло два взрыва.

– Андрюха! – возбужденно заорал Костенко, – Давай!

– Давать – не мужское дело…

Последнее я уже произнес автоматически, вскидывая к плечу гранатомет. Стрелять придется стоя: амбразура приспособлена для автомата, сектор огня ограничен.

Напружинив ноги в коленях, почти не прицеливаясь, наведя ствол на звук разрыва очередной (последней) «растяжки», открыв рот и сжавшись в ожидании удара по барабанным перепонкам, выстрелил.

– Гранату!

Еще выстрел, еще.

Оглохший, не слышу, начал ли работать грачевский пулемет. Скашиваю глаза: слева полетели редкие огоньки трассеров.

– Гранату!

Для гарантии посылаю еще один, последний выстрел, улавливая спустя время бледно – желтую вспышку разрыва. РПГ –7 в нашей ситуации рассчитан на слабонервных. «Духи» к этой категории не относятся. Сюда бы АГС…

В нашу сторону понеслись трассера. По приближающемуся огневому кольцу делаю вывод, что противник проскочил сектор поражения нашей громкой пукалки, сделанной для поджигания танков, которые у «духов» в этих горах почему-то не водятся.

Начинаем швырять гранаты. Все. Кончились.

По стенке «эспээса» щелкает очередь. Неприятный звук. Но ведь не попали же!

Теперь в дело пускаем автоматы. Костенко уже опередил меня: упершись носом в бойницу, он увлеченно изводит патроны. Присоединяюсь к нему.

Кто-то сильно дергает меня за шиворот. Оборачиваюсь: Саломатин. Я про него совсем забыл. Он что-то говорит, но оглохшие от гранатометной стрельбы барабанные перепонки решительно отказываются воспринимать что – либо. Зато я прекрасно вижу, как в метре за спиной разведчика вспарывает снег пулеметная очередь.

Дергаю Саломатина за плечи, и мы вваливаемся в «эспээс», опрокинув «ворошиловского стрелка» Костенко. Тот пытается выбраться из-под нас, одновременно почему-то ощупывая мне грудь. Через мгновение доходит, что он принял нас за раненых.

Отпихиваю руку ефрейтора. Он видит мои глаза – таких злых не может быть у подстреленного, и недоуменно затихает.

Саломатин снова хватает меня за воротник – что за дурная привычка у человека! – притягивает мое лицо к своему, и, словно сквозь толщу воды, доносится:

– Орлов по рации приказал отходить! Быстрей!… У нас… две минуты, чтобы выбраться… добраться до мертвого пространства… свои покоцают…

Я ору в ответ:

– Надо Грачеву сообщить! Понял?!

Саломатин кивает головой и неуклюже вылезает из «эспээса». Цепляясь левой рукой за склон, он кидается в сторону и вниз – в направлении грачевского пулеметного гнезда. Оттуда по-прежнему летят трассера.

Чтобы прикрыть разведчика, мы с Костенко выпускаем разом по магазину. Ствол автомата раскалился и парит от падающего на него снега.

Выбираемся из ячейки. Под ногами обнаруживаю неиспользованную гранату, скатившуюся вниз – наверное, локтем ненароком столкнули. Чеку долой и туда же – вниз. Сую своему «второму номеру» бесполезный сейчас РПГ: пусть повесит на спину, нашим наверху он еще пригодится.

Костенко явно торопится, у меня же на душе повисла пудовая гиря: грачевский пулемет продолжает стрелять. Рядом с ним – отчетливо это вижу – ложатся два гранатометных разрыва.

Несколько очередей вспарывают воздух прямо над нами. Ныряем головой в снег. По инерции сползаем вниз по склону несколько метров и утыкаемся головой в камни огневой точки, покинутой нами. Снова стреляем, выжидая время. В голове же вместе с ударами выстрелов бьется одна мысль: «Разведчик не добрался?!»

– Костенко! – наконец принимаю решение, – Дуй наверх! Коридор помнишь где? Дуй! Я к Грачеву!

Возражать надумал…

Наотмашь бью по лицу. Голова моего героического «второго номера» от удара стукается о землю: мы по-прежнему лежим за камнями, прижавшись к склону.

На его глазах появляются слезы. Или это просто растаявший на ресницах снег?

– Это приказ! Передашь Орлову, чтобы сместил коридор на линию грачевской огневой точки. Выходить будем оттуда. Понял? Выполнять! Выполнять, сука! Пидор, застрелю! Это приказ!!!

Костенко смотрит на меня круглыми немигающими глазами и отползает в сторону.

Я кидаюсь туда, куда ушел разведчик. Надо быстрее: скоро наши откроют огонь и тогда мне трандец. По моим прикидкам, время, данное нам на отход, уже прошло, но Орлов медлит. Нас ждет? Но он не может ждать бесконечно. Лучше пожертвовать пятерыми, чем потом потерять всю роту…

Ветер свистит вокруг в унисон с пулями, которые, скорее всего, так и порхают рядом. Я их не слышу: продолжаются последствия стрельбы из «граника». Да, композитором мне уже не стать. Но то, что я сейчас глухой – даже хорошо: больше бы кланялся свинцу, терял бы темп движения…

Подтверждение тому, что «духи» зря времени не теряют, получаю тотчас же. Что-то сильно дергает за рукав, и я обнаруживаю в нем большую дыру. Боли не чувствую. Не прекращая движения, несколько раз сжимаю и разжимаю кисть. Действует. Значит, не попали, сволочи…

Разрыв рвет воздух над головой, горячая волна толкает в спину. Пропахиваю носом несколько метров. Ч-черт, РД около ячейки забыл. То-то, чувствую, что бежать легко. Аллах с этим рюкзаком – старшина спишет. Главное, чтобы меня не списали…

«Эспээс» Грача уже близко. Вон валун – за ним… Подскальзываюсь, качусь по склону мимо вовкиной «огневой точки», пока передо мной не скапливается сугроб и не останавливает падение. Если бы не он – прикатился бы прямо в руки к «духам».

Яркая вспышка чуть выше Вовкиной «огневой точки» заставляет душу сжаться от дурного предчувствия. Так и есть: Грач замолчал.

Гребу наверх по колено в снегу. Падение вниз спасло меня от осколков, которые достались на долю пулеметного расчета: Вовка продолжает молчать. Рядом очередь вспарывает снег. Не обращая на нее внимание, упрямо лезу напрямую к «эспээсу» пулеметчиков.

По лицу течет пот, заливает глаза. Смахиваю жгучую влагу обледенелой рукавицей. Ледышки, вмерзшие в сукно, словно наждак дерут кожу, но одновременно приводят в чувство. Начинаю действовать более осознанно, понимая, что пока не доберусь до Грача и его «второго номера», помочь им не смогу. Сейчас важнее не попасть под огонь «духов» и наших, которые…

Которые уже начали стрелять.

Навстречу полетели пучки трассеров и комки гранатометных зарядов. Вот что-то ритмично забухало у меня за спиной: ага, это разрывы от АГСа…

Ныряю лицом в снег и, как бульдозер, разгребая снег, начинаю ползти на животе. Сердце готово выскочить из груди, по спине текут струи пота. Нижняя рубашка то прилипает к ней, то, наоборот, приятно щекочет лопатки влажной тканью. В рукавицах – горячая вода от набившегося в них и растаявшего снега.

Быстрей! Не обращая внимания на наш плотный огонь, «духи» активно прут в наступление.

Я это определяю по становящейся все громче стрельбе. Глухота прошла – от страха что ли? Кажется, волосы шевелятся под шапкой от проносящихся над головой пуль. В животе начались спазмы. Не хватало еще обделаться, как первокласснику. В плен не хочется. Ой, как не хочется в плен…

Перед носом возникает долгожданная стенка «эспээса». Перекатываюсь через нее, в каждую секунду ожидая получить удар пули в спину. Пронесло. Прямо передо мной на спине лежит вечный грачевский «второй номер». Остановившиеся, широко раскрытые глаза парня уже успел запорошить снег – ему помощь уже не потребуется.

Грач уткнулся в опрокинутый пулемет. Кругом желтеют отстрелянные гильзы. Прикладываю два пальца к сонной артерии: жилка пульса бьется. Чуть слышно, но бьется.

Некогда выяснять, куда Грач ранен. Перетягиваю его ремнем через грудь и начинаю тянуть наверх. Тяжелая Вовкина туша обрывает руки. Кажется, что от неподъемного груза они становятся все длиннее и длиннее. Господи, как хорошо было ползти одному…

…Все, что запомнится после – это будет жар, готовый выжечь нутро, боль в ободранных коленях, и затверженное до автоматизма движение: отполз, подтянул обмякшее тело Грачева к себе, отполз – подтянул…

Я так и не доползу до верха, потеряв сознание в десятке метров от хребта – скажется перенапряжение в разряженном высокогорном воздухе и полученная накануне контузия. Нас подберут уже после отбитой атаки разведчики, которых ротный пошлет на поиски.

Вовку перебинтуют и оставят лежать вместе с ранеными. А я, чуть оклемавшись, снова стану отбивать атаки вместе с живым и невредимым Костенко.

Он все же успел добраться до наших и заявил ротному, что тот пусть его застрелит, пошлет в дисбат, но пусть сначала разрешит вытащить нас всех. Булгаков под горячую руку на самом деле чуть не кокнет моего «второго номера», пытающегося, наплевав на все, отправиться обратно, но потом все же пошлет вместе с ним ребят.

Саломатина мы найдем уже после всего. На дне ущелья. С ним случилось то, что больше всего я опасался: парень потерял ориентировку и попал в плен к «духам». И они из него нарезали ремней, пытаясь узнать, сколько нас на самом деле и какова наша задача. Впрочем, нам об этом остается только догадываться: никто из допрашивавших к нам в плен не попал. Только изуродованное тело Саломатина говорило, что его пытали.

Мы просидим на этой горе сутки, так и не увидев живые лица наших врагов.

В течение суток из белесой круговерти бурана в обе стороны будут лететь пучки трасс. В черном дыму и разметанном свинцом снеге будут рваться гранаты. И свиста пуль не будет слышно из-за неистового ветра.

Мы будем бить в молочный кисель наугад, по секторам. Задыхаясь от кислородной недостаточности. Превращаясь на рубеже обороны от неподвижного сидения в сугробы.

Что из этого можно запомнить? Спертые легкие, словно тебе в рот засунули шланг от работающего компрессора. Кровоточащие десны, не дающие прожевать как следует пищу. Непрерывная рябь в глазах от мелькающего снега. Онемевший палец на спусковом крючке автомата. Выстрелы, звучащие глухо, словно сквозь вату. И – холод, холод, холод…

Короткие передышки в пещере, стоны раненых. Мечется под пальцами огонек от сжигаемой промасленной бумаги патронных пачек. Удары реактивных снарядов и – сиплый крик Орлова: «На выход!» Ему мы подчинялись с равнодушием зомби.

Орлова убьет во время отражения последней атаки. Тогда «духи», израсходовав все «эрэсы», предпримут свою отчаянную попытку скинуть нас вниз. И будет рукопашная.

От нее в памяти останется хруст ломаемой прикладом челюсти. Клекот заливаемого кровью чужого горла. Мягко поддавшийся под пальцем курок автомата. Глухой шлепок пули, вошедшей в тело человека, чьего лица я не запомню.

Да и было ли оно, лицо? Наверняка оно, как и у нас, было обмотано тряпьем от ветра и мороза. На кромке над пропастью дрались два измотанных в нечеловеческой борьбе призрака, похожие друг на друга.

Тупое остервенение боя закончится тяжелой апатией с провалами то ли сна, то ли потери сознания.

Негнущиеся пальцы привычно будут набивать автоматные магазины патронами, которые мы соберем в подсумках убитых людей – и наших, и чужих. Потом послушно примут от соседа дымящийся чинарик, царапающий дымом ободранное кашлем горло. Холодное месиво тушенки можно будет протолкнуть в горло только водкой.

Только потом мы узнаем: наша рота, вернее, то, что от нее осталось, просидит на этом пупке сутки – пока не кончится буран, и не прилетят «вертушки». Пока «духи» – те, что не лягут под нашими пулями на склоне, не замерзнут все до одного в узкой горной щели и не будут занесены снегом.

За трофеями потом полезут десантники, что прилетят к нам на помощь. На помощь, которая уже будет не нужна. И они станут рассказывать, на что был похож в свежезамороженном виде Курбан и еще десяток его бойцов, уцелевших после последней атаки.

Но мы не захотим их слушать. Как не захотим смотреть на отделение из взвода Митина, которых горы убьют точно так же, как и моджахедов.

Наши души пронижет неземной холод, который растает не скоро. И даже слезы родных вряд ли растопят лед этих гор, этой войны. Войны, уходя с которой нам выпала громкая честь громко хлопнуть дверью.

Даже в теплых утробах «вертушек» наши грешные тела не смогут согреться. Мы не будем разматывать запасные портянки и тряпки, взятые у наших мертвых, чтобы обмотать лица, колени, ступни.

Свои пальцы ног я предусмотрительно укутал газетой, взятой на боевые для известных нужд. Поэтому сейчас лежу в инфекционном отделении госпиталя, а не в хирургическом, куда попали многие выжившие ребята из роты. Подумать только, лист «Комсомольской правды», спертый из подшивки в Ленинской комнате – и пальцы ног не валяются в тазике, брошенные туда хирургом…

По возвращению с операции еще успел сходить в баню. И после нее почувствовал тягучую боль в пояснице. Грешным делом подумал, что застудил почки…

Но это было не так: наутро, выйдя по малой нужде, я, как член Союза художников, занимался живописью, малюя на выпавшем снегу коричневые узоры. Ломал голову, что же со мной произошло, пока белки глаз не стали смахивать по цвету на лимон.

"Там болит, и тут болит…

Здравствуй, это гепатит!"

– говаривал в таких случаях знакомый военный дирижер.

Доктор в госпитале мне потом расскажет про некий инкубационный период болезни. По его словам выйдет, что я подцепил желтуху еще до выхода в горы. Это утешает. Иначе как подумаешь о микробах, живущих там, где люди могут только умирать, тошно становится.

Кабульский госпиталь будет уже эвакуирован. И все мы окажемся в Союзе. В столице одной из среднеазиатских республик. Только я никак не могу понять где: то ли в Ташкенте, то ли в Ашхабаде, то ли в Душанбе. Впрочем, какая разница? Небось, везде такие же крикливые базары, бабаи в полосатых халатах и сопливые бачи.

Сейчас меня больше волнует медсестра Света, в которую влюблено все наше инфекционное отделение. Она стоит надо мной и собирается ставить капельницу.