Высоко над уровнем моря

Заваливаюсь на живот. Пулеметный ствол тонет в сугробе. Мать – перемать! Отчаянно расшвыриваю снег руками, чтобы получилась хоть какая-то площадка. Сбоку по-прежнему сопит мой второй номер. Тону в сугробе вместе с пулеметом.

– Чего е…к раскрыл! Стреляй, мудак!

Очереди автомата Костенко глушат ухо. Черт с ним, с ухом – ухо заживет…

Нет, черт, стрелять из положения лежа не получается. Придется стоя. Я не Геракл, чтобы прицельно шмалять из тяжелого ротного пулемета от живота, но другого выхода нет. Даю первую короткую очередь – пристрелочную, вторую, третью…

Стреляя, бреду по пояс в снегу, пытаясь найти более-менее ровное место с небольшим снежным покровом. Интересно, куда делись остальные наши? Кажется, что остался один в этой снежной круговерти, только верный оруженосец перебирает ногами рядом, не прекращая поливать из автомата в белый свет, как в копейку. Впрочем, его первый номер стреляет не намного прицельнее…

Над головой пролетает трассер. Инстинктивно ныряю рыбкой вперед и, больно ударившись локтем, наконец-то обнаруживаю искомую точку опоры для сошек. Теперь можно бить точнее.

У «духов», как и у нас, ленты набиты патронами в пропорции один трассер на три обычных. Так удобнее корректировать собственный огонь. Но у того, что лупит как раз напротив меня, патроны все трассирующие. Это, конечно, на психику давит сильно, но зато демаскирует пулеметчика. Ну и дурак ты, «дух» – я тебя в два счета обнаружу…

Та-а-а-к, чуть левее… Вот она, точка, откуда, как из мешка, сыплются стрелы пулеметных очередей… А вот теперь огонь!!!

Бью длинными. Ствол пулемета то и дело от отдачи взлетает вверх и его, как строптивого скакуна, приходится укрощать, возвращая на место. Наваливаюсь всем корпусом вперед, чтобы зафиксировать сошки – тогда ПК держится ровнее.

Чуть левее заработал еще один пулемет. Это наверняка Грачев. Теперь мы на пару этого «духовского» пулеметчика точно в рай отправим. В два ствола прочесываем кусок белесой пелены из снега, из которой в нашу сторону летели трассы. Замолчал, гад… Завалили или поменял позицию?

Рядом со мной отчаянно лупит из автомата Костенко. По всем правилам стрельбы он должен лежать справа от меня, как и положено второму номеру. А этот змей строился слева. И теперь осыпает отстрелянными гильзами.

– Ленту давай!

Не слышит, увлекся, враг…

Лягаю его ногой. Костенко поворачивает ко мне свою красную морду: глаза – как щелки, лицо яростно перекошено, на кончике носа – капля. Все это с дурацкой закономерностью отпечатывается в моих мозгах. Всегда так – запоминается всякая чепуха. Интересно, неужели и у меня такая же рожа?

– Ленту давай!

Костенко ловко перемахивает через меня. Он снимает с себя пулеметную ленту, которую намотал на себя крест на крест, словно революционный матрос. И – вставляет в лентоприемник новую металлическую змею.

Снова пулемет плюется смертью в снежную круговерть.

Рядом грузно проседает снег. Инстинктивно вжимаюсь в землю и только тогда поворачиваю голову: рядом плюхнулся наш взводный, гвардии старший лейтенант Орлов. «Орел ты, лейтенант Соколов! – Я не Соколов, товарищ генерал! Я – Орлов! – Все равно! Сокол ты, Орлов!» Дежурный прикол нашего взвода.

– Возьми левее! – кричит мне взводный чуть ли не в самое ухо. То самое, что пытался мне попортить свом тарахтением «второй номер», – Они позицию сменили! Не видишь, что ли?

Я ничего не отвечаю, меняю прицел. Как же, увидишь что – нибудь в этом снежном поносе… Даю поправочку.

– Прочесывай от этой точки влево – вправо на три – четыре метра! – продолжает командовать Орлов, – Сектор стрельбы не расширяй – своих зацепишь: сейчас рота наверх поползет. Стрельбу прекратишь, когда увидишь зеленую ракету в своем направлении. Понял?

Чего тут непонятного? Я глянул на Костенко: толковый ефрейтор еще одну ленту приготовил. На всякий случай.

Лейтенант еще с минуту полежал рядом с нашим пулеметом, потом отполз. На атаку наш героический взвод вдохновлять.

А я стреляю. Длинная очередь. Поправочка. Три коротких, снова длинная. Мое дело маленькое, солдатское. И мыслей в башке нет никаких. Даже той, которая просто обязана появиться: неизвестно, сколько мы еще пролежим на снегу, поэтому нужно приказать набивать Костенко патронами пустую ленту, а не шмалять из автомата у меня под боком.

Бью теперь только короткими. В груди – холодная ярость, голова чистая, мысли в ней текут ровненько, как трассера. Сволочи, завалили Мухина. И парнишку того, Варегова, тоже. Вашей банды рук дело, знаю. Все равно расплата пришла. Сами напросились. Суки. Рикошетом она к вам пришла. И будет приходить, пока не поймете, что нужно не только грешить, но и каяться. Мы… мы уже начали, поэтому и уходим. А вы?… Мы вас, суки, научим…

Чуть впереди слева взметнулся огненный фонтан. Полыхнул, как вспышка спички на ветру, погас, оставив после себя шапку дыма. Впрочем, дым я уже не видел – скорее понял, что он должен быть.

Невидимое, но плотное, как стенка, ударило по всему корпусу, опрокинуло. Пулемет в моих руках, кувыркнувшись, выпустил последнюю очередь прямо перед собой.

Я не потерял сознание, нет. Просто получилось, как во время сеанса в кинотеатре: передернул раздолбай – киномеханик пленку и несколько кадров проскочили мимо твоего внимания. Ведь только что лежал на животе и стрелял из пулемета, а теперь вытянулся на спине, под головой – собственная «эрдэшка», перед глазами – по-прежнему обиженная морда Костенко. Только теперь она приобрела еще оттенок встревоженности.

– Ты как?

Дурацкий вопрос. Что ему ответить? Что тело как ватное и блевотина колом в горле стоит?!

– «Духов» униз отохнали! – поведал героический «второй номер». Сейчас мне его белобрысая физиономия кажется роднее всего на свете, – Уси унизу сидят, у сугроби. А ПК наш осколком раздолбало: «духи» «эрэс» пустили. Тоби взрывной волной чуть охреначило…

Интересно, ты-то как, хохол, уцелел? Ведь рядом лежал. Везучий…

Думать мне тоже больно, а говорить и подавно. Поэтому продолжаю изображать чурбана с глазами. Ослепительный свет снега, несмотря на то, что над головой не видать ни солнца, ни неба, режет глаза.

– Спирту будешь?

– …Откуда?… – звуки с трудом пролезают через сведенное судорогой горло, но говорить надо. Надо возвращаться к жизни.

– На прошлой неделе старшине в кишлаке бакшиш помог сробить. Трех баранов. Вот он меня и отоварил.

– Давай…

После глотка спирта меня выворачивает наизнанку. Дубина, забыл, что после контузии пить нельзя?! Но странное дело, полегчало. Делаю еще глоток.

– Как ты его разбавлял: один к трем?

Лицо Костенко становится обиженнее некуда:

– Ты чо? Фифти – фифти, напополам! Еще будешь?

– Хватит…

«Второй номер» (хотя какой, к черту, «второй номер», пулемет-то накрылся!) с серьзным видом закручивает фляжку. Домовитый хлопец. Это про него анекдот сочинили: «А шо ехо пробувать? Сало як сало…»

Скрип шагов. Рядом на корточки присаживается старший лейтенант Орлов, с ним – Вовка Грач с жизнерадостной физиономией. Ему бы уроки оптимизма Костенко давать.

Мой напарник по сражению торопливо отворачивается, пряча за пазухой фляжку со спиртом – как бы не отобрали. Или попросили угостить, что для него почти одно и то же.

– Ты как? – задает тот же костенковский дурацкий вопрос взводный.

После спирта он мне кажется не таким дурацким и я отвечаю:

– Вроде, жить буду…

– Встать сможешь?… Ну, тебе круто повезло! Грач, помоги своему корешу подняться! Топайте в пещеру, отдыхайте. Вы сегодня честно поработали – атаку взвода обеспечили. Ротный к награде представлять будет.

– К какой?! – встрепенулся Костенко.

– К звезде Героя, – покосился на него Орлов.

– Шутите, товарищ старший лейтенант… – лицо полтавского хлопца приобрело еще более обиженное выражение. Хотя, вроде бы, дальше уж некуда.

Обиделся ли мой «второй номер» на подначку или только сделал вид, я не понял. Да и не собирался понимать – были проблемы и посерьезнее. Может, он и вовсе родился на свет с таким выражением.

Выражением «зачем ты, мама, меня на свет родила!» Каждому, кто хлебнул здесь дерьма, такие мысли хоть раз, но приходили в голову. Впрочем, «духов», всерьез сталкивавшихся с нашей героической и непобедимой Красной Армией, любившей орудовать как слон в посудной лавке, такие мысли тоже посещали.

…"Вернусь домой, – сказал как-то Грач, поддавшись философским, совсем не свойственным ему настроениям, – Заделаюсь этим… как их… пацифистом. Буду против войны агитировать. Потому что дерьмо это вонючее. И человек на ней тоже дерьмом становится. Светлого у нас нет, Андрюха…"

Такие мысли мне иногда приходили в голову, но с тем, что я и мои друзья превратились здесь в полное дерьмо, был категорически не согласен.

– Дерьмо, говоришь?! – даже не знаю, с чего это я так разозлился, – Ты у нас, конечно, д, Артаньян, а вокруг тебя пидоры! Ты лучше вспомни про пацана с крестом на шее из «весны –88»! Кто его «Иисусиком» называл, кто заставлял чистить сортир малой саперной лопаткой?! Ты был его самым страшным кошмаром, и если бы не заставил тогда расстрелять того «духовского» разведчика, пацан был бы до сих пор жив. Или он от невкусной гречневой каши решил к «духам» сбежать? С крестом-то на шее. И когда его, всего изрезанного, в арыке нашли, кто больше всех орал, что отомстит?!

– Да понял я тогда, понял…

… – А теперь, значит, в пацифисты решил двинуть. А как же с клятвой?

– Я же сказал – после Афгана! Может, я так хочу свою вину искупить!

– Что-то у тебя философия с двойным дном получается. Веришь в одно, а делаешь – воюешь – другое. За мир хочешь выступать во всем мире – отлично. Пацифистом мечтаешь стать – просто замечательно. Так что ж ты не пойдешь сейчас к командиру полка и не скажешь: мол, не хочу больше мараться, задолбало! Боишься особого отдела?

– Да я сейчас…

– Убери пакши! Я с тобой на кулачках драться не буду – бичак в пузо воткну!

…Сиди и слушай: знаю, что можешь пойти. Потому что если у тебя в башке какая-нибудь ерунда заведется – не успокоишься, пока не доведешь дело до конца. Молодец… Вот только прежде чем идти к «папе», смотайся сначала в кишлак к старому Наджибу и пусть он тебе расскажет еще раз, как всю его семью курбановцы под нож пустили, потому что сын был учителем. А особенно внимательно порасспрашивай, что они сделали с его младшей дочерью… Не хочешь? Сам знаешь? Так вот, пацифист гребаный, подойди сейчас к зеркалу и посмотри на свою рожу. Похож ты на него? Вроде нет, а?! Как ты думаешь?

Вовка не разговаривал со мной месяц. А потом, во время проводки колонны прикрыл огнем из пулемета. Тогда наш БТР-70 напоролся на фугас. И меня, как пробку из бутылки, взрывом вышибло из люка, в котором тогда стоял. Причем, в сторону «духов»…

После всего Грач пришел ко мне в санчасть и притащил огромную дыню. Сладкую и сочную. Это я на всю жизнь запомню…

– Извини, – сказал я тогда, – черт его знает, что со мной случилось. Моча в голову ударила.

– Да чего там… – ответил Грачев, – Прав ты был. Какой из меня, к черту, пацифист. Если мы все ими станем, милитаристы всякие нас с дерьмом сожрут. Кому – то и в аду гореть надо…

Я с удивлением посмотрел на друга. Нда-а… Война сильно людям мозгов прибавляет. Особенно тем, кто хочет.

Естественно, я этого ему не сказал. Сказал другое:

– Сам допер или подсказал кто?

– Частично сам, частично – замполит. Он занятия проводил про боевой дух. Ну, я значит, вопросик и задал…

– Замполит сильно удивился?

– Сильно. Сказал: «От кого угодно такой вопрос ожидал, Грачев, только не от тебя». Потом эту теорию выдвинул. Ничо, мне понравилось.

– Смотри-ка, наш Бабуся не только глотку на разводах драть может…

Век живи рядом с человеком, все равно его не поймешь. Наш замполит роты старший лейтенант Бабушкин, партийная кличка «Бабуся», матерщинник и, по общему мнению, карьерист, через месяц погиб, вытаскивая из-под огня раненого солдата. И узнали мы потом, что писал наш Бабуся стихи. Хорошие были стихи – мне потом взводный показывал. В них не было ни слова о войне.

Может, и мой закадычный кореш Грач, балда и самый «дедующий» из «дедов», в душе своей философ и гуманист. Может, у него в этой жизни такой защитный рефлекс – толстокожесть и хамство.

13.

Буран не прекращался. Только теперь, отойдя от ударной волны взрыва, я снова заметил вокруг себя круговерть снега, пытающегося нас засыпать. Почувствовал на своей шкуре удары ветра, сбивающего с ног по дороге до пещер.

Внутри пещеры, в которую мы, согнувшись в три погибели, забрались с Грачем, было холодно, но сухо. Снег залетал в нее лишь на полметра, наметя на каменном неровном полу, покрытом слоем земли, ровный белый порожек.

Ближе к середине этого каменного логовища метался костерок: какой-то энтузиаст старался устроить себе и ближайшим товарищам обогрев из сжигаемых пустых патронных пачек. Их было много, но сгорали они быстро и тепла давали только на то, чтобы чуть оттаяли скрюченные помороженные пальцы.

В дальнем углу на распотрошенных «эрдэшках» и расстеленных бушлатах стонали раненые. Я, было, попытался их сосчитать, но сбился: они лежат ровным пластом, друг за другом, и в темноте пещеры невозможно определить, с какой ноги или руки заканчивается одно тело и начинается другое. Во всяком случае, их здесь больше десятка. Неплохо повоевали…

Некоторые из лежащих стонут, другие лежат пластом беззвучно. Принимаю их за убитых. Грачев, словно прочитав мои мысли, поясняет:

– Без сознания. «Холодные» на улице лежат. Справа от входа. Не заметил что ли, когда входили?

Я мотаю головой: нет, не заметил. И вообще я шел до пещеры, не оглядываясь по сторонам, видя перед собой только одну цель – место, где нет снега и пронизывающего ветра.

По лицам сидящих около импровизированного костерка определяю, что в этой пещере расположились наш и второй взводы. Узнаю, что третий устроился в соседней норе, вместе с разведчиками. Наверху остались десантники с третьим отделением митинского третьего взвода, которому посчастливилось не принимать участие в общей свалки. Теперь за это счастье они мерзнут на пронизывающем ветру, лениво перестреливаясь с «духами».

Мне надоедает безрезультатно скользить по серым лицам сидящих рядом со мной товарищей, чтобы определить, кого здесь не хватает. И я кидаю в тишину, прерываемую лишь треском горящей оберточной бумаги и стонами раненых:

– В первом взводе какие потери?

– У нас один убитый и двое раненых, – отвечает одна из сгорбившихся над огнем фигур, и по голосу узнаю Пашку Миревича.

– Кого?

– Пустошина осколком в голову. Даже не мучался. Щербакова ранило и Пилипенко. Но этих ничего, жить будут…

Вспоминаю замкомвзвода старшину Леху Пустошина, парня откуда-то с Вологдчины – спокойного здоровяка, которого во время службы не брала ни одна тропическая зараза. В душе нет ни боли, ни жалости – ничего. Одеревенело. Наверное, и боль и жалость придут, но – позже, не сейчас…

Сейчас же просто вспоминаю. Впрочем, чего вспоминать? Лицо Пустошина стоит перед глазами: его я видел каждый день на протяжении полутора лет. Невозмутимое, темное от загара, с пробивающимися на щеках редкими волосками светлой щетины – гладко бриться он так и не научился. Сколько лет ему было? Столько же, как и мне: двадцать один.

Последний раз я поймал взглядом его фигуру за десяток минут до того, как разорвался этот проклятый «эрэс».

Неуклюжий, в маскхалате, натянутом поверх бушлата и поэтому похожий на белого медвежонка, он помогал комвзвода развертывать взвод для атаки. При всей кажущейся неловкости он двигался удивительно легко.

Развернув по приказу Орлова правый фланг, Леха стремительно бросился вверх по заснеженному склону…

Еще вспомнилась мощная затрещина, которой «замок» угостил Щербакова за любовь шарить по карманам убитых «духов» в поисках чарса. И вот теперь Щербатый поедет домой «четырехсотым грузом», обскакав на целые две сотни своего воспитателя…

Снаружи ветер швыряет охапки снега – у входа уже вырос небольшой сугроб. Доносятся выстрелы из гранатометов, глухие разрывы «эрэсов». Можно догадаться, что кроме этого бьют и из автоматического оружия, но буря скрадывает эти звуки.

Мы с Грачем тоже рвем патронные пачки, сыплем автоматные патроны по карманам и жжем промасленную бумагу: пусть хоть руки отойдут.

Держа пальцы над язычками огня, я размышляю.

Все-таки нам повезло: разведка вышла на хребет раньше противника по двум тропам из трех и успела занять его до того, как наверх поднялись основные силы моджахедов. Они смогли взять всего кусочек хребта на третьем направлении, и наш удар снизу помог их спихнуть.

Не повезло соседям: «духи», как только поняли, что верх остался за нами, дали «эрэсовский» залп. Один из реактивных снарядов разорвался среди второго взвода, когда бойцы толпой искали вход в пещеру. Итог: пять убитых, двенадцать раненых. Митину на этот раз судьба улыбнулась – он обошелся без потерь. Поэтому его бойцы и сидят под принизывающим ветром, обмениваясь свинцовыми любезностями с супостатом, сброшенным в котловину.

– Вряд ли успокоятся, – замечает Грач, – попрут еще. Оно и понятно: иначе замерзнут все к чертовой матери. Буран-то не прекращается…

Они не хотели замерзать.

Доносящиеся снаружи глухие удары разрывов участились. На входе в пещеру из белесой мути метели возникла привидением облепленная снегом фигура. Она рявкнула голосом нашего ротного:

– Орлов! Поднимай своих на помощь Митину. «Духи» усилили огонь, видимо, скоро попрут в атаку. Два отделения бросай на левый фланг, там сильнее всего долбят, значит давить будут в этом направлении. Не криви морду – под огонь не гоню! Слухай сюда: «духи» бьют по самому хребту. Так что двигай по ближнему к ним скату и будешь в безопасности. Выйдешь на рубеж обороны – оставь на этом скате наблюдателей. Остальных – на обратный, пусть пока все сидят там. На рубеж атаки противник выйдет не раньше чем через полчаса – занять позиции по всякому успеешь…

Наш взводный, качнувшись к самому лицу Булгакова, что-то сказал ему. В ответ мы услышали:

– Не п…ди! У тебя самый полный взвод! Не криви морду: через час сменю!

Наш старшой, слушавший Булгакова выпрямившись насколько это позволял низкий свод пещеры, повел плечами, словно в ознобе. Присел, перевязал шнурок на «берце» и только после этого повернулся к нам:

– Взвод… На выход, взвод! На выход, кому сказал!!! Живо!

– Ты на яйца шерстяные носки надел? – повернулся ко мне Грач.

– Из дома еще не прислали.

– Мне тоже. Значит, будем морозить.

– Могут еще отстрелить.

– Братан! – шутливо скривил физиономию Вовка, – Если отстрелят – зарежь дружеской рукой: я не переживу, да и моя Валька тоже.

– Она-то переживет. Немного лишь поплачет – ей ничего не значит.

– Поэт, …твою мать…

– Не я – Лермонтов.

Черт его знает, почему мы острили. Наверное, чтобы поднять друг у друга боевой дух. Лезть наружу совсем не хотелось. Мы с завистью смотрели на второй взвод, остававшийся на месте. Его ребята прятали глаза. На их месте я бы тоже прятал. А внутри… Внутри все бы ликовало: спасибо Тебе, Господи, не нас, пронесло!

… – Кончай п…ж! – прикрикнул на нас Орлов, сам явно не спешивший сунуться из холодной, но безопасной пещеры в снежную болтанку, напичканную к тому же еще и свинцом, – На выход, кому сказал!

Мы тоже, в свою очередь, матюгнулись и двинулись к выходу. Взводный тормознул меня, Грачева и Костенко, державшегося все время рядом с нами, у самого порога:

– Протасов, Грачев, у вас пулемет один остался?

– Так точно. Второй, «духовский», на ваших же глазах, товарищ старший…

… – Это я так уточнить… – неожиданно тихим голосом сказал Орлов, – В общем так… Мужики, берите своих вторых номеров, гранатомет, пять выстрелов к нему и дуйте в боевое охранение. Надо, мужики, иначе – проморгаем…

«Мужики»… Мне вдруг стало так хреново, как не было уже давно. «Мужиками», ласково, по-свойски, Орлов называл своих солдат только тогда, когда им нужно было выполнить приказ любой ценой. А какая еще «любая цена» может быть для солдата – только его жизнь…

«Мужики»… Ко мне взводный так ни разу не обращался, по этой причине я еще и топтал матушку – планету. Троих ребят, которым он отдавал приказ с «мужиками», потом мы отправляли «грузом двести».

Я сжал зубы до скрежета, чтобы они не стали выбивать предательскую дробь, когда придется отвечать лейтенанту на какой-нибудь вопрос. Хотя, к черту, какой еще может быть вопрос, как не «Задача ясна?»

Опустил голову, чтобы взводный не прочел в глазах страх. Страх, который парализует волю и вытаскивает из глубин подсознания шкурный вопль: «А почему я?!!!»

– Мужики, Саломатин все покажет… Он здесь все окрестности излазил. Нужно сесть в боевое охранение на тропе напротив двуглавой скалы, в метрах пятнадцати – двадцати перед нашими позициями. По этой тропе наверняка пойдут основные силы противника. Снизу подъем крутой, поэтому большую часть пути до рубежа атаки они протопают цепочкой. Только в метрах тридцати перед вами скат становится более ровным, на нем и будут разворачиваться перед броском…

Мы слушали напряженно, стараясь запомнить каждое слово командира – от этого зависела наша жизнь и выполнение задачи. Впрочем, сейчас это было одно и то же: если мы их проморгаем, нас без особого шума вырежут, а роте – трандец.

– Перед нами наверняка превосходящие силы противника, – говорил нам Орлов, – поэтому рукопашной мы можем не выдержать. Тем более у них был более короткий переход, чем у нас, и они меньше устали. Поэтому мы должны их валить на дистанции. Все! Задача ясна? Возьмите радиостанцию – Саломатин будет держать связь…

… – Саломатин! – обратился командир взвода к невысокому разведчику, сидящему на корточках у входа в пещеру. – Давай, покажешь все тут…

Тот нехотя выпрямился, повернул к лейтенанту свое скуластое, типичное среди сибиряков, лицо. Нехотя кивнул головой – ему тоже не хотелось умирать.

14.

В метрах двадцати ниже верхушки хребта, где собирался занять оборону наш взвод, мы обнаружили обложенные камнями стрелковые ячейки: так называемые «эспээсы» – стационарные пункты стрельбы. Судя по всему, сделаны они были давно и «духами».

От кого они собирались обороняться? С этого направления мы на хребет никогда не выходили. Значит, от своих «товарищей по джихаду»? В этой драке «духов» с «шурави» мог сломить ногу сам черт: моджахеды воевали не только с нами, но и между собой.

Группировка Ахмад Шаха Масуда, «Пандшерского льва» (Пандшер на дари означает ущелье «Пяти львов»), которую советские войска пытались разгромить в ходе нескольких серьезных операций, но так и не разгромили, состоят из этнических таджиков. Занявшие ущелье Пандшер, эти моджахеды давили на мозоль не только советским войскам и правительству официального Кабула, но и другим «духам» – хеккматияровцам.

Последние комплектовались из пуштунов, коренной народности Афганистана, относящейся к другой ветви ислама. Эти две группировки любили друг друга не больше, чем «Большого Северного Брата», а возможно и меньше. Поэтому им ничего не мешало в промежутках между нападениями на советские колонны и посты воевать друг с другом.

Пуштуны – национальное большинство. Они относятся к таджикам и узбекам, в большей части эмигрировавших в Афганистан в тридцатые годы из советской Средней Азии, как к неприятному, но неизбежному соседству: морщатся, но терпят, время от времени устраивая междоусобные стычки. Наши советники, разбирающиеся в этих азиатских тонкостях, не упускают такой возможности: пуштунов рекрутируют для диверсионных операций против ахмадшаховцев, а советские таджики воюют с хеккматияровцами. Вот такой интернационал, без знания которого здесь не выживешь, и который знать приходится даже простому солдату…

Я с Костенко, РПГ-7 и выстрелами к нему занимаем правый от тропы «эспээс». Грач со своим «вторым номером» устраивается на левом фланге.

Странно, никак не могу вспомнить, как зовут грачевского «второго номера». Наверное, никто в роте не сможет ответить на этот вопрос. Тихий и безотказный парнишка из-под Костромы всегда терялся на фоне могучей фигуры Грача, маячил за его спиной на вторых ролях, поэтому всегда и всюду его звали просто «Вторым номером».

Минуты через две, после того, как я со своим героическим хохлом обосновался в «эспээсе» (расстелили на снег «духовскую» курпачу, чтобы не отморозить свое мужское достоинство, разделили сектора наблюдения и стрельбы, разложили под руками гранаты), приполз Саломатин с радиостанцией.

Завязанный по самые глаза маскхалат, облепленный к тому же снегом, шерстяная маска на лице и торчащая за спиной армейская рация с кривой, покачивающейся над головой антенной, придавали разведчику сходство с инопланетянином.

– Место найдется? – сипло спросил он нас.

Ячейка была рассчитана на двоих, третий просто помешал бы в бою. Поэтому я отрицательно качаю головой. Хотя отлично понимаю разведчика: сидеть одному в «эспээсе» среди круговерти бурана и ждать «духов», которые могут появиться в любую минуту перед самым носом – не очень приятное занятие. Если замерзнешь, вспомнят о тебе только после боя. Да и вспомнят ли…

Разведчик помолчал. Я ему сочувствовал изо всех сил, но чем мог помочь?!

– Ладно, – глухо пробормотал он наконец из-под завязанного под носом капюшона, – Тут в десяти шагах еще один «эспээс» есть. Туда поползу. Только сначала вот что… Нужно на тропе растяжки поставить. Иначе проморгаем «духов». Вырежут, к чертям…

– Ни проволоки, ни колышков нет, – заметил я, – На чем ставить будем?

Идея мне понравилась.

– Проволока у меня есть, – ответил Саломатин, имени которого я так и не узнал, – А вместо колышек можно шомпола использовать. Сколько у вас гранат?

– Две «Ф-1», три «РГД –5» и столько же «РГН».

– У меня одни «эргэошки» – сказал разведчик, – Восемь штук. Замотался таскать. На растяжки их, конечно, поставить можно, но возиться долго придется – противовесы нужны. Так что будем их в бою использовать – я поделюсь вами. А ставить на растяжки ваши «лимонки» и «эргэдэшки» будем. Лады?

– Лады.

Пока ставили растяжки, я даже перестал обращать внимание на пролетающие над головой время от времени «духовские» «эрэсы». Это для нормального человека нетипично: характерный свист пролетающего реактивного снаряда, разрывающегося через доли секунд в метрах тридцати выше тебя, сильно давит на нервы и прибавляет седых волос на башке.

Умом ты, конечно, понимаешь, что осколками тебя не заденет – находишься в мертвой зоне. Но мозги мозгами, а нервная система давать отбой все равно не желает: вдруг какой – нибудь «дух», стоящий у реактивной установки, собьет на своей «шайтан – трубе» прицел?

Однако установка гранат на растяжках – дело, требующее собранности. Руки не должны дрожать, а мозги обязаны работать, как часы. И поэтому приходишь к выводу, что на «эрэсы» можно наплевать. Они перешли в категорию неизбежного зла, как буран и горы вокруг.

…Управились за пятнадцать минут. За время ползанья по склону мы стали похожи на снеговиков, что лепили в детстве после первого обильного снегопада. Только морковки вместо носа не хватает. Хотя вон, у Костенки курносая конопырка уже дошла до соответствующего цвета. Наверное, и у меня не хуже…

Поставив гранаты, на обратном пути заползли в гости к Грачу: в качестве компенсации за проделанную работу отобрали у него две «эфки». Вовка не особенно возникал, поскольку идея хоть как-то прикрыть свою задницу до начала драки могла не понравиться только дураку.

Взамен отобранных гранат угостили его и «второго номера» костенковским спиртом. Ефрейтор сопел, но вслух недовольства не выказывал. Но нам было наплевать на его неудовольствие.

Приползли к себе.

Разрывы реактивных снарядов стали реже: либо у «духов» начал заканчиваться боезапас, либо они передумали лезть в атаку.

В последнее очень хочется верить, хотя делать это может только идиот. Идиот, согласный замерзнуть до смерти в засыпанной снегом горной щели на высоте двух с лишним тысяч метров над уровнем моря. Тем не менее я был рад, что ротный ошибся в своих предположениях и у нас случилась передышка. Иногда хочется пожить даже на заснеженном склоне в лютую непогоду…

Пользуясь антрактом, поудобнее раскладываем в своем «эспээсе» ручные гранаты, чтобы они всегда были под рукой. На РПГ –7 я особо не надеюсь: в наших условиях он может сдержать противника на расстоянии не менее пятидесяти метров – как раз на том участке, о котором говорил Булгаков. В этом же месте мы поставили «растяжки», чтобы взрывы гранат предупредили о неприятном визите.

Я успею сделать от силы два – три выстрела из «граника». Поскольку «духи» будут маячить здесь всего пару минут, а потом уйдут в мертвую зону для обстрела из гранатомета. Они не дураки, и не будут сидеть на этом рубеже до бесконечности, чтобы получать от нас заряды из РПГ. Потопчутся, конечно, от неожиданности, залягут для начала, а потом оклемаются и пойдут дальше.

Дальше основную нагрузку боя на себя возьмет Грач со своим пулеметом. Нам же остается уповать на ручные гранаты и автоматную стрельбу в белый свет, как в копеечку…

А потом надо будет уходить. Сначала Грачев прикроет нас, потом мы – его… Хорошо воевать в мыслях: все получается гладко и без неожиданностей.

А они могут быть самые разные, и всех не предугадаешь. Поэтому стараюсь далеко не заглядывать. Успеем отойти, не успеем…

Даже если успеем, кто даст гарантию, что в обозначенном Орловым коридоре в секторе огня нашей обороны, какой – нибудь чудак на букву «эм» со страху не всадит в нас очередь.