«Ганьбэй, ганьбэй!»

Многодневная борьба за то, чтобы выжить, длительное пребывание в мире, враждебном для человека, изменили мой характер. Дикий пейзаж сделал меня еще большим индивидуалистом, может быть, даже эгоцентристом.

Широкие равнины проплывают в утреннем свете, словно поверхность океана. Впечатление все время меняется: эти высокогорные пространства кажутся то морем, то землей. Я погружаюсь в них, не сопротивляюсь, плыву с ними.

Едем на восток, в Шегар, потом в Лхасу, бывший «священный город». Чем дальше в глубь страны мы попадаем, тем доброжелательнее становятся небеса. Еще сегодня утром я проснулся с влажными от росы волосами, весь одеревенелый, дрожа от холода, вылез из покрытого коркой льда спального мешка. А здесь, в Шегаре, сухо и жарко.

Две темные фигуры гонят по пыльному переулку стадо овец. Наш джип продвигается со скоростью пешехода. Дети с заспанными лицами таращат на нас глаза, выглядывая из низких дверных проемов домов. Едем дальше, в Шигацзе. Я время от времени засыпаю на сиденье. Эта экспедиция уже начинает расплываться в моей памяти. Постепенно забываются отдельные эпизоды. Так исчезают отдельные мазки кисти художника, сливаясь в цельную картину. В длительных переездах по горам время членится совершенно особенным образом. Один день, заполненный бесчисленными впечатлениями, проходит быстро, другой медленно течет без заметных событий. Трехсоткилометровое путешествие, как и восхождение на вершину, есть одновременно и вечность и мгновение.

В Шигацзе я еще раз посещаю монастырь Ташилхунпо. Молодые ламы выглядят глубоко верующими. Интересно, как удается осущестлять самоуправление в Тибете без поддержки ранее ведущего, а теперь изгнанного сословия страны. У одного из местных руководителей союза альпинистов я спрашиваю, зачем сейчас уговаривают далай-ламу вернуться в Тибет. Он не отвечает. Однако вечером на небольшом банкете в доме отдыха президент местной туристской организации, китаец, объясняет мне, что Тибету в качестве посредника нужен свой религиозный вождь, вот почему уже несколько лет ведутся переговоры о возвращении далай-ламы.

«Но как может далай-лама, — интересуюсь я, — помочь в управлении страной, если ни ламы, ни монастыри больше не подчиняются ему?»

«Доверие народа к далай-ламе еще не исчезло, и это доверие можно теперь использовать позитивно».

Что будет, когда он вернется в сказочную Поталу к своим 100 000 золотых статуй? Возможно ли восстановление в Тибете ламаизма?

Власти Лхасы устроили нам сердечный прием. Но когда от рассказа о восхождении я перешел к проблемам Тибета, они забеспокоились и поторопились закончить вечер. У них до сих пор еще не прошла тревога, вызванная недавним приездом в страну делегации далай-ламы.

Почему бы не поговорить об этом открыто, как говорят о моем сольном восхождении и о Джомолунгме? Или и здесь я обречен вести разговоры только на альпинистские темы, как в Европе? Для меня сейчас судьба верующих на Земле так же важна, как обстоятельства гибели Мэллори или мое состязание с Наоми Уэмурой. Ни один народ мира не давал мне такого полного успокоения в такое короткое время, как тибетцы. Их непоколебимая вера поражает меня, особенно после того, как я увидел множество разрушенных монастырей и храмов.

Я иду на банкет по темным улицам города. Целый час шагаю до Паркхора, чувствую себя странником, которого влекут вперед таинственная сила, тепло и спокойствие. Скоро полночь. Однако плотный поток паломников все еще движется по часовой стрелке вокруг храма Джокханг, построенного 1200 лет назад тибетским правителем Сонгценом Гампо для прекрасной статуи Боддхисаттвы, привезенной женой Гампо, китаянкой, из Китая.

Я совершенно оглушен. Паркхор — улица паломников, сердце древнего города, она не затихает ни днем, ни ночью. Монотонное пение молящихся заполняет все пространство. Две девушки из Кхама хихикают, когда я прохожу мимо. Одна высовывает язык (Знак приветствия у тибетцев). Я улыбаюсь им в ответ. Везде вертятся искусно раскрашенные молельные мельницы. Один кочевник окликает меня, просит продать светящийся камень, который я ношу на шее между двумя кораллами величиной с вишню. Я отказываюсь, ни за какие деньги я не продам его. Мне подарила его одна старая тибетка около Тингри, в нем слились небо, земля и моя жизнь. Тибетец улыбается, он понимает меня. Еще некоторое время он идет рядом со мной. Я растворился во всем этом, бормочу «ом мани падме хум», плыву в потоке, который превращается у храма Джокханг в живой молельный барабан.

На следующий день я заболел. Не столько от того, что мало спал, сколько из-за перепоя. Сначала пили маотай с китайцами, потом чанг в старом городе с тибетцами. Лежу в постели с ужасной головной болью.

Из моего окна видна Потала. Она парит над пыльной долиной как воздушный замок.

Что будет с ней? Сегодня местные деятели заняты самокритикой. Но почему начатый мною вчера разговор о стране был прерван? Иногда мне кажется, что здесь играют в меченые карты. Крестьяне и кочевники с недавних пор могут продавать излишки продуктов на рынке. Но почему мне запрещено покупать их? Может быть, эти уступки китайцев временные? С многочисленными маленькими свободами в страну снегов приходит надежда. Но страх пока остается.

Единственная ночь в Пекине

Лишь в Пекине удалось вымыться, впервые за два с половиной месяца. Потом закрыться и побыть одному. Все дни — одно сплошное пиршество. Я пожинаю плоды пребывания в мире, который больше не принадлежит мне. Через два дня вылетаем во Франкфурт.

На прощание те же вопросы. Зачем я пошел на Эверест во второй раз? Кто мне за это платит? Кого я представляю?

Людям интересно это. Меня спрашивают также, какие флаги я брал с собой. Для какой страны я лезу в горы. Я говорю, что я это делаю для себя, из собственных побуждений, собственными средствами.

«Я сам для себя родина, а мое знамя — мой носовой платок», — цитирую я мое любимое изречение. Китайцы не понимают этого. Они мыслят в рамках схем, согласно которым признается только коллектив и не признается индивидуум. Они качают головами.

В дипломатических кругах Пекина уже распространились слухи о том, что я отнюдь не первый одиночка на вершине Эвереста, в книге рекордов Гиннесса указано другое имя. Меня эти слухи не трогают.

10 сентября приземляюсь в аэропорту Мюнхена. На вопрос, как мне удалось в одиночку покорить высочайшую гору мира, я отвечаю, подчиняясь обязанности официально сообщить о своем восхождении:

«С тактикой, применяемой большими экспедициями, я бы не имел шансов в одиночку покорить Эверест, я был бы уничтожен. Мне удалось это сделать только благодаря хорошей акклиматизации и малому весу рюкзака. У меня не было ни одного заранее поставленного высотного лагеря. Я нес с собой маленькую палатку, как улитка несет свой дом, и шел вперед так же медленно, как улитка. После ночевки я снимал палатку, нес ее в рюкзаке, снова ставил, и снова нес почти до самой вершины».

Я выступал перед журналистами, как будто отбывал какую-то повинность. Отвечал на вопросы при полном отсутствии взаимопонимания.

«Почему вы совершили восхождение в полном одиночестве?»

«Я и сейчас испытываю страх перед одиночеством».

«Может быть, это было лишь безрассудное стремление к рекорду?»

«Рекорд — это превышение технических и психических достижений в известных направлениях. Мое соло было броском в неизвестность. В неизвестность погодных условий муссонного времени, но прежде всего в неизвестность возможностей человеческого тела и духа».

«Перестанете ли вы теперь заниматься альпинизмом?»

«Нет».

«Чем собираетесь вы жить?»

«Не знаю. Знаю только, что и в глубокой старости я смогу заработать себе на хлеб, и этого мне достаточно. Я хотел бы только с наименьшими издержками иметь по возможности больше свободы, больше ничего».

«Будет ли телефильм о вашем соло?»

«Разумеется, я не снимал фильм о своем восхождении. Это невозможно. Было достаточно трудно сделать даже пару-другую фотографий. Мне удалось это только потому, что я приспособил в качестве штатива мой ледоруб. Так что получилось очень мало удачных снимков».

«Что же тогда у вас есть?»

«Немного».

«А какой смысл этого мероприятия?»

«Я не могу этого объяснить, но я уже устал доказывать, что именно необъяснимое придает жизни смысл».

Еще до сообщения в «Штерне» «Квик» высказала свое суждение относительно этой экспедиции и моей персоны:

«Какой смысл в том, что фанатик Месснер один, в рекордно короткое время, без кислородного аппарата поднялся на Эверест или куда бы то ни было? Что, он открыл новые пути, по которым впоследствии пойдут дальше? Сообщил научные данные о физиологии хорошо тренированного человека? Нет. Этот невероятно ловкий бросок ничего не принес, кроме сомнительной славы и все более высоких денежных доходов.

Месснер — отрицательный герой, его падения в трещину ледника ждут с таким же напряжением, как столкновения автомобилей в автогонках. Месснер при этом скорее трагическая фигура, чем блистательный герой... Он слишком поздно родился — все вершины уже покорены, почти все альпинистские маршруты пройдены. Сегодня гигант альпинизма для того, чтобы сказать новое слово, должен подвергаться необдуманному риску и устанавливать рекорды, которые предвещают ужасающее будущее.

Горы как арена славы для эгоцентриков — вот последствие месснеровских одиночных восхождений. Но тысячи зрителей по-прежнему будут думать, что альпинизм — это детская игра, подобная другим играм. Альпинистский бум, не в последнюю очередь раздутый благодаря Месснеру, заставляет молодых людей с плохим снаряжением и без железных легких их идола лезть на вершины и одним неверным шагом сводить счеты с жизнью.

Но и Месснер платит за свой успех. Жена ушла от него. А он сам становится — несмотря на все ухищрения — пугалом для людей. Поднимаясь на вершины, он теряет ценность как человек, бежит от цивилизации и от своих поклонников, все еще ждущих от него чего-то нового».

Что можно сказать на это? Разве я надеялся на понимание? И да, и нет.

После трех дней работы в редакции газеты «Штерн» и в BLV Verlag я на одну ночь поехал домой в Вильнёс. Эта долина в Южном Тироле — то место, куда я всегда должен возвращаться, с которым я неразрывно связан, в которое я врос, которое сформировало мой характер. Там по-прежнему тихо, ландшафты исполнены гармонии. Правда, год от года тихих мест становится все меньше, возникают новые селения, фаричные постройки. Может быть, когда-нибудь и эта долина будет окончательно застроена, и я вынужден буду уехать в Непал или в Тибет, если захочу побыть в местах, к которым я более приспособлен.

Я ночую в доме моих родителей и утром еду обратно в Мюнхен.

Не бегу ли я сам от себя?

А между тем плюнули в мой адрес и «Штутгартские новости»:

«Сенсация перестает быть таковой, если она повторяется. Может быть, на этот раз это произойдет и с Райнхольдом Месснером», — написала газета 4.9.1980 г.

Действительно, чего я хочу? После 1980 года (Эверест без кислорода и Нангапарбат соло) новые сенсации уже ничего не прибавят к моей славе.

Вальтер Бонатти в 1965 году в возрасте 35 лет после прохождения северной стены Маттерхорна впервые зимой в одиночку сошел с альпинистской сцены. И мое высшее достижение в альпинизме уже сделано.

«Зачем тебе ходить еще?» Этот вопрос меня поражает, когда его задают друзья. Один из них, много лет назад переставший заниматься альпинизмом, стал жить «разумной жизнью», обзавелся женой и детьми, усердно работал и недавно умер от инфаркта.

Каждый должен вести тот образ жизни, который ему больше подходит. Я рожден не для поездок по городам с докладами и не для созерцания гор у себя на родине в Южном Тироле. По крайней мере я не могу так жить постоянно.

Я покупаю авиабилет до Катманду. 17 сентября я буду в Непале, чтобы там отпраздновать свое 36-летие. Нена уже вылетела туда из Карачи. На послемуссонное время у меня Лхоцзе, четвертая по высоте гора мира. Иду снова один.

Из тысяч писем беру с собой в самолет только одно — от Вальтера Бонатти. Он пишет о ценности человека как индивидуума. Итак, есть альпинисты, которые разделяют мою точку зрения.

Я рад. Откидываюсь на спинку кресла и смотрю в окно. Мимо проплывают облака. Спокойные сверкающие массы облаков парят в воздухе как ватное одеяло.

Я снова в пути — в движении, в изменении. Бездеятельность я обычно ощущаю как пустоту, и из этого чувства рождается страсть к приключениям, желание на что-то отважиться, дойти до границ своих возможностей. Счастье — это когда абстрактная идея и жизненные устремления совпадают. Новая вершина, новые пейзажи принимают реальные очертания.

На протяжении всего пути от Дели до Катманду смотрю в иллюминатор на заснеженный Гималайский хребет. За ним в дымке лежит Тибет, страна, которую я прошел в погоне за своей навязчивой идеей, как средневековый рыцарь за драконом. Я вспоминаю Гецара — героя тибетского эпоса. Отправляясь в преклонном возрасте в Кхам, чтобы умереть в уединении, он оставил тибетцам пожелание, а мне — тему для раздумий:

Пусть среди гор не будет ни слишком высоких,

ни слишком низких;

Пусть среди людей не будет ни слишком могущественных,

ни слишком немощных;

Пусть не будет имущества у одних в избытке,

а у других в недостатке;

Равнина пусть не будет совершенно плоской,

И все живые существа пусть будут счастливы!

В 1978 и 1980 годах я изучил Эверест с юга и севера. Я поднимался на все его седловины: Северную, Южную, Восточную (Рапью Ла) и Западную (Лхо Ла). С них мне удалось обозреть его наиболее крупные ледниковые бассейны и склоны и тем самым лучше прочувствовать его историю. Если в 1978 году речь шла в первую очередь о бескислородном восхождении, то в 1980 году я поставил перед собой задачу, во-первых, взойти на высочайшую вершину в муссонное время и в одиночку, во-вторых, познакомиться с Тибетом и его народом и непосредственно пройти по следам первых британских экспедиций.

На том же месте, где находился базовый лагерь первопроходцев, я жил более двух месяцев (на карте это БЛ).

Оттуда я прошел до промежуточного лагеря на высоте 6000 м (ПЛ), а на 500 м выше был мой передовой базовый лагерь (ПБЛ), послуживший мне исходным пунктом для дальнейшего (уже полностью одиночного) движения на вершину.

С базового лагеря я совершил несколько акклиматизационных и разведывательных выходов на север, восток и юг. Я наблюдал жизнь местных крестьян, видел много кочевников со стадами яков.

В 1978 году мы с Петером Хабелером поднялись на Эверест по нормальному маршруту. Эта фотография Эвереста, который, как маленькая пирамида, возвышается над грядой Нупце — Лхоцзе, была сделана в 1979 году во время возвращения экспедиции с Ама Дабланга.

Вид на Эверест с севера. Снежные флаги на знаменитом северо-восточном гребне. Скальный массив покрыт муссонным снегом.

В 1980 году я получил разрешение подняться на Эверест со стороны Тибета. Таким образом исполнилась моя вторая мечта — я смог увидеть Тибет после культурной революции. Потала — некогда резиденция божественного владыки далай-ламы — реставрировалась. Тибетцы снова могли молиться.

Большая часть драгоценных бронзовых статуй, принадлежащих тибетским монастырям, во время культурной революции была уничтожена. Некоторые из них тибетцам все же удалось сберечь, затопив в реках.

После акклиматизационного похода мы с Неной поднялись с двумя погонщиками и тремя яками в передовой базовый лагерь на высоте 6500 м.

Летом 1980 года я поставил свой крошечный базовый лагерь на том самом месте, где в 1922 и 1924 годах находился лагерь англичан.

Эверест, возвышающийся в конце долины, сильно заснежен. Тепло, кое-где видна скудная зелень, вода еще не вся замерзла. Пирамида, воздвигнутая некогда в память о погибших в первых эверестских экспедициях, не сохранилась.

Под нависающей скалой я обнаружил эти реликвии — напоминающие о многочисленных отшельниках, живших в долине Ронгбука.

На этом наивном рисунке неизвестного ламы, сделанном на рубеже веков, изображен Ронгбукский монастырь в пору своего расцвета. Еще 50 лет назад здесь жили 400 монахов. В левой части рисунка — зимняя резиденция тогдашнего римпоче, справа вдали — Эверест.

16 августа мы с Неной во второй раз поднялись в верхний базовый лагерь под Северным седлом. Слева плавно поднимающийся северный гребень, по которому проходит маршрут моего предстоящего восхождения.

После десяти дней хорошей погоды — перерыва в муссоне — сложились прекрасные условия для восхождения. Стало холоднее, лавинная опасность уменьшилась.

На высоте 6000 м стоит наша крошечная палатка, промежуточная станция на пути в верхний базовый лагерь, расположенный на высоте 6500 м и заслоненный от ветра двумя сложенными из камней стенками.

Провалившись в трещину ледника, я решил прекратить восхождение. Тем не менее пошел дальше, не думая об обратном пути. На этой фотографии видна Северная седловина.

Моя палатка, которую я ставил вечером и снимал утром, имела самонесущую конструкцию. Она натягивалась на пересекающиеся алюминиевые штанги, образующие полусферу. Это палатка моей конструкции, сделанная специально для этого одиночного восхождения.

Я был уже выше Северной седловины, когда первые лучи утреннего солнца осветили вершины Чо Ойю и Гиачунг Канг. Казалось, что прекрасная Пумори лежит ниже меня. Хотя на западе появились первые облачные массы, я еще не беспокоился о погоде. Я быстро шел вперед.

После первой ночевки на высоте 7800 м я нес палатку на рюкзаке, чтобы она просохла. Каждый лишний грамм веса в зоне смерти требует дополнительной энергии. Так как на северо-восточном гребне было много снега, мне пришлось траверсировать северную стену под первой и второй ступенями по диагонали слева направо почти до кулуара Нортона. Первая ступень выглядит на фото как крючок на фоне неба. Правее круто обрывается стена второй ступени.

Утром 20 августа, после второй ночевки на высоте 8200 м, погода окончательно испортилась. Долины были забиты облаками, ориентироваться стало очень трудно. Я оставил почти все вещи на этом последнем биваке.

Вершина Эвереста была отмечена китайским геодезическим штативом, который поднимался из снега всего на высоту колена. Полностью истощенный, я просидел на вершине три четверти часа.

Эверест с непальской, южной стороны хорошо исследован, многократно покорен и не представляет в настоящее время загадки. Тибетская, северная сторона горы таит до сих пор много загадок. В 1980 году Эверест с севера был снова открыт для иностранных альпинистов. Я взошел на него со стороны Тибета, один, без кислородного аппарата, в муссонный период.

Эверест — хроника и библиография