Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Хрустальный горизонт

ModernLib.Net / Путешествия и география / Месснер Райнхольд / Хрустальный горизонт - Чтение (стр. 9)
Автор: Месснер Райнхольд
Жанр: Путешествия и география

 

 


Муссон над передовым базовым лагерем


Ответ на вопрос, был ли покорен Эверест в 1924 году, по-видимому, нужно искать у погибших. Я имею в виду вот что. У Мэллори был фотоаппарат «Кодак», а у Ирвина — так называемое «карманное кино», род переносной кинокамеры. Если эта двойка была на вершине, они сфотографировали ее. Даже если они повернули назад, не доходя до вершины, они сняли, конечно, высшую достигнутую ими точку. Фирма «Истман-Кодак» в Рочестере считает, что — при условии, что внутренность камеры была плотно пригнана, — заснятые кадры не погибли от мороза. Итак, тот, кто найдет одну из камер, сможет доказать, были ли Мэллори и Ирвин на вершине до Хиллари и Тенцинга.

Вопрос о первенстве на вершине родился вместе с альпинизмом и не раз приводил к нелепейшим дискуссиям. Этот вопрос волнует не альпинистов, а широкую общественность, потому что здесь включается своего рода чувство национальной гордости. Когда в 1953 году Хиллари и Тенцинг вернулись в Катманду после успешного восхождения, они столкнулись с этой проблемой в самой ее грубой форме. В мире разгорелись споры: кто именно из них двоих первый ступил на высшую точку? Хиллари, говорили одни, Тенцинг, возражали другие (индийцы и непальцы). Мэллори и Ирвин, думали ветераны.

Дискуссии шли дни и ночи. По прибытии в город Тенцинг подписал документ, в котором значилось, что он был на вершине пятью минутами раньше Хиллари. Когда один журналист спросил его, как же он мог такое сказать, он только развел руками. «Все уговаривали меня. Я был совершенно сбит с толку. Я, собственно, и не знал, что я подписываю... На вершине мы были почти одновременно».

Допытывались и у Хиллари. Он сказал только следующее:

«Последние метры впереди шел я. Тенцинг страховал. Я считаю, что это абсолютно все равно, кто первым был на высшей точке. Ни один из нас не мог бы этого сделать без другого».

Как писал по этому поводу один индийский журналист, будь Хиллари первым, непальские коллеги поносили бы его как агента англо-американского блока.

Думаю, что героизм на горе во славу нации есть глупость, я не признаю таких «побед».

Лавинный снег

Наш крошечный передовой базовый лагерь, в котором мы с Неной живем вот уже несколько дней, стоит на месте лагеря III экспедиций двадцатых годов. Обычно около девяти часов утра мы вылезаем из палатки, поставленной на склоне на выложенной камнями площадке. Нена готовит завтрак, я без конца наполняю снегом алюминиевую кастрюлю. Просто невероятно, сколько требуется снега, чтобы получить совсем немного воды. Слабый ручеек между мореной и ледником оттаивает только ближе к полудню. Потом мы снова залезаем в палатку и ждем, пока вода согреется. Все это звучит так обыденно, но на высоте 6500 метров дается с трудом. Даже процесс еды требует здесь волевых усилий. Твердая пища не лезет в рот, но пить я могу много. Сейчас самое время или подниматься на Северную седловину, или спускаться в нижний базовый лагерь.

На мир камня и льда опускается ночь. Высоко над нами вершина Эвереста, покрытая холодной тенью. Уже три дня я жду хорошей погоды, чтобы сделать разведывательный выход на Северное седло. Надо занести повыше немного снаряжения и продуктов, протоптать ступени. Какая будет погода завтра?

Подъем на стену Чанг Ла


Сплю тревожно, часто выглядываю наружу. В два часа ночи небо чистое, звездное. В восемь часов я готов к старту. Это совсем не поздно для больших высот. Здесь ранние выходы переносятся организмом намного труднее, чем в более низких горах. Через полчаса я уже у подножия стены Северного седла. Снег рыхлый, но я начинаю подъем по стене. Я весь поглощен подъемом. Никаких колебаний больше нет. Вот доказательство того, что деятельность разрешает все сомнения.

Сидеть в лагере надоело, я счастлив, что могу что-то делать. Муссон меня больше не волнует. Правда, я снова вижу на небе его посланцев, но теперь уже все равно пойду до верха. Ботинки погружаются только на несколько сантиметров, и я надеюсь, что на стене снег схвачен морозом. Сегодняшний день, 22 июля, покажет, как быть дальше. У подножия стены высота 6600 метров. Я иду вверх без остановок, хотя и не очень быстро. После первой трещины начинаю проваливаться в снег чуть ли не по пояс. Господи, этого мне еще не хватало. Но теперь я не поверну назад. Медленно, очень медленно, метр за метром пробираюсь вверх, думая все время только о том, чтобы не спустить лавину. Мокрый снег проникает через гетры, попадает внутрь пластиковых ботинок, которые вскоре начинают издавать чавкающие звуки. Несмотря на все предосторожности, снег то и дело сползает из-под ног. Я застреваю, не дойдя 200 метров до высшей точки седловины. С трудом освобождаюсь из тисков этого прямо-таки злонамеренного снега. Идти на вершину — дело абсолютно безнадежное.

А зачем, собственно, сегодня любой ценой лезть на седловину? Однако же всякий раз, когда мне удается немного продвинуться вперед, отдохнуть и отдышаться, я снова полон сил. Я буду там сегодня!

Впереди огромная трещина, рассекающая поперек весь ледник. В большой мульде перед трещиной я круто беру влево — надеюсь найти место, где можно перейти трещину. Подхожу. Нет, здесь не перейти. Злой, грузно топаю взад-вперед вдоль трещины, нахожу, наконец, снежный мост значительно правее того места, куда я сначала направился. Не знаю, насколько этот мост прочен. Придется, видимо, сделать побольше шаг, чтоб ступить не на мост, а на противоположный край трещины. Пытаюсь упереться в него ледорубом — готово! К моему разочарованию, и выше трещины снег рыхлый и тяжелый. Склон очень крутой. Но теперь я уже не отступлю. Надо же, наконец, залезть на эту перемычку.

Дохожу до рампы, косо уходящей направо к седлу. Пока я стою, изучая эту косую широкую полку, я замечаю, до чего же я устал. Шаг за шагом иду по рампе вверх. Ей нет конца. По опыту всех моих экспедиций мне знакомо обманчивое чувство, когда считаешь, что ты уже у цели, а оказывается, что впереди еще очередной взлет. Поэтому я не смотрю вверх, а просто работаю и работаю, не испытывая никаких чувств. И вот он, конец пути.

Осматриваюсь и вижу, что нахожусь даже немного выше самой точки седловины: слева от меня гребень круто обрывается в сторону северной стены. Я ослеплен ярким светом. Смотрю на северную стену, и она на глазах у меня становится все больше и больше. Меня поражает не ее крутизна, а необозримость ее белых полей.

Сажусь на корточки и некоторое время смотрю на запад, где узнаю много знакомых вершин: Чо Ойю, Пумори, Гиачунг Канг. Потом смотрю вниз, в сторону Западного цирка ледника Кхумбу. Там все тихо, никаких признаков экспедиций. Синее небо распростерлось над горами, как бескрайняя крыша палатки. И снова далекая перспектива пробуждает во мне воспоминания детства...

Первые десять лет своей жизни я прожил на дне узкого ущелья, видя вокруг себя лишь крутые склоны — обрывистые известняковые скалы, обнаженные или покрытые лесами. Естественно, что для такого ребенка переломным моментом в жизни должен быть день, когда он увидел над собой широкое небо. Со мной это произошло гораздо раньше, чем я попал на равнину. Впервые передо мной открылся горизонт, когда я лазил по горам. Огромное впечатление произвело само лазание — насколько помню, скальные стены поразили меня тем, что оказались гораздо больше, чем представлялись из родной деревни. Но самым главным было впечатление от необъятности далей, открывшихся передо мной с вершины. Это было фантастическое зрелище. Тогда я впервые ощутил, что за самыми далекими горами есть еще горы, а за ними — еще и еще. Мир имеет свойство раздвигаться. Меня трогает, что и эта экспедиция стала путешествием в детство — я это понял сейчас.

Я целиком поглощен воспоминаниями. Все, что я услышал, прочитал и увидел, принадлежит моей душе, и в то же время моим рукам, моим глазам и этому горизонту из стекла, который обогатил мою жизнь больше, чем все остальное. Мне показал его отец, а мать позволила мне выйти в этот большой мир. Именно в этой поездке я осознал, что иду к горизонту.

А вершина? Теперь это невозможно. Выше Северного седла потребуются по меньшей мере две ночевки. Погода слишком неустойчива, лавинная опасность слишком велика. Конечно, самая трудная часть горы уже пройдена, я нахожусь выше 7000 метров. Я много часов пробивался, топтал снег, чтобы обезопасить себе путь. Некоторое время сижу на солнце, наслаждаясь видами и моей собственной усталостью. Оставляю спальный мешок, палатку. Потом, соскальзывая, падая, спускаюсь вниз. Нена встречает меня в палатке горячим супом. Мы не хотим здесь оставаться. Нам здесь больше не нравится. Почти все камни покрыты снегом. Питьевую воду приходится топить из снега. Очевидно, скоро и сверху опять пойдет снег. Я целый день месил тот же снег на стене Северного седла. Хватит! Нена, несмотря на лишения, в хорошей форме. Некоторое время она смогла бы еще продержаться здесь. Но кто знает, в какой из следующих моментов откажут физические или душевные силы? На этой высоте все возможно. Мы ведь здесь больше недели.

Спускаемся. Начинается снегопад. По продуваемому ветром леднику мимо промежуточного лагеря дальше вниз, к базовому лагерю.

Приходим уже вечером. Чен и Цао готовят нам ужин.

Трещины и сераки у подножия стены Чанг Ла


Наша команда в базовом лагере


Итак, придется переждать. Но теперь, когда я побывал на Северной седловине, я уже яснее представляю обстановку на Эвересте в муссонное время.

Под северной стеной

«Неутомимость этого человека невозможно описать словами. Он часто напоминает мне „Простого человека“ Элтона Джона: „У меня есть все, что нужно человеку, но мне этого недостаточно“. Он для меня вопрос, на который нет ответа, задача, которая ждет решения. Откуда берется эта сила, это упорство, заставляющее его преодолевать все новые трудности? Феномен Райнхольда Месснера состоит также в том, что он все время взвинчен, хотя его нервы в полном порядке. Можно только удивляться силе, которой он обладает, но он иногда способен парализовать волю тех, кто находится рядом с ним. Он считает, что я должна все делать наравне с ним, и мне это часто удается. Он заставляет меня быть сильной личностью, и я охотно была бы таковой, если бы это было возможно. К счастью, я хороший ходок, но здесь, на большой высоте и в тяжелых условиях, все движения затруднены. „Ты такая медлительная“, — говорит он, хотя я всего лишь не такая быстрая, как он. Он производит впечатление все время спешащего человека. Он хочет успеть везде. Когда мы, пройдя много километров, добираемся, наконец, до какой-нибудь захватывающей дух вершины, оказывается, что мы должны спешить спуститься с нее. Это не та спешка, которая приводит к критическим ситуациям. Спешка Райнхольда — это его побуждающий импульс, и горы здесь ни при чем. Этот импульс — его сущность. Он делает его тем, что он есть. Он гонит его в одиночку на высоту 8000 метров, потом обратно, в Лхасу, в Шигацзе. Он определяет его жизнь. Он возносит его к облакам и уничтожает одновременно.

Из отрывочных сведений о его жизни и из опыта наших отношений у меня создалось впечатление, что Райнхольд объединяет в себе две совершенно противоположные личности. Может быть, это и есть раздвоение?

Он легок на подъем и проворен, как никто другой, и в то же время склонен к бездельничанью. Он делает множество дел одновременно и перерабатывает большое количество информации. Он кричит и ругается, думает и понимает. Иногда он полон величайшей нежности ко мне, а иногда его охватывает дикая ярость. Он объединяет в себе так много характеров, что от этого можно сойти с ума.

Нена во время восхождения на Лхо Ла


После четырехдневного отдыха в базовом лагере мы проделали еще одно турне. Последнюю ночь мы с ним провели почти под самым Лхо Ла — перевалом на высоте 6000 метров, ведущим в Непал. Шел снег. В этот день мы много прошли, то вместе, то каждый сам по себе. Перед вечером расчистили несколько больших камней ото льда и положили наши тоненькие матрацы на это холодное ложе между большими скальными блоками. Куски пластика, которые Райнхольд захватил с собой из базового лагеря, служили нам крышей. Они задерживали снег, но не более. Всю ночь вода капала Райнхольду на голову. Он не жаловался, не прятался, а спокойно спал. Утром я была совершенно измотана и хотела только одного — возвратиться назад. Райнхольд поднялся еще на несколько сотен метров вверх, оттуда осмотрел северную стену Эвереста. Он знал, что ночевки на большей высоте будут много хуже. Но что-то гнало его вверх».

Северная стена Эвереста


Огромная северная стена Эвереста поднимается передо мной, как мощная пирамида, чистая, неодолимая стена из льда и камня. Ни один альпинист, применив все крючья и веревки мира, ни за что не смог бы в муссонное время даже близко подойти к вершине, идя прямо в лоб. Правее, в длинном снежном кулуаре, лезли японцы, склон здесь крут и труден, но маршрут логичен. Левее большого кулуара в муссон идти тоже опасно: здесь склон с высоты 7500 метров обрывается прямо на ледник Главный Ронгбук. Истоки ледника покрыты свежевыпавшим снегом, да и на самой стене чудовищно много снега. Я надеялся, что на северной стене из-за ее крутизны снег не удерживается. Я заблуждался. Сейчас на вершинном гребне висит нежное белое облако, знаменитое «перо» Эвереста. Надеюсь, что ветер сдует снег с гребней, ребер и с вершины.

У меня также была мысль просмотреть путь к Северной седловине со стороны ледника Главный Ронгбук. Можно было бы подойти к ней по этому разорванному трещинами леднику. Под седлом крутой и отягченный новым снегом фирновый склон. Этот путь представляется мне еще опаснее, чем тот, который я уже прошел с противоположной стороны.

На пути к Лхо Ла


Вид на Северную вершину с ледника Восточный Ронгбук


На морене ледника Центральный Ронгбук


Подъем на высоту Лхо Ла по пояс в снегу вынуждает меня окончательно оставить эту мысль. Мы поворачиваем и идем в базовый лагерь.

Под высоким летним солнцем поверхность ледника в его долинной части превратилась в зернистое месиво. А еще ниже ледяные рифы, вчера еще тусклые и серые, светятся на фоне ярко-синего неба. Это не спокойная голубизна при хорошей погоде, это насыщенное, мутное небо муссона, потрясенное грозой. Белые оборванные слои облаков скользят по бездонной лазури.

Вся усталость и вся меланхолия слетели с меня. Я открываюсь, раскрепощаюсь, подобно тому, как раскрывается передо мной ландшафт. Я полон надежд. Полон надежд, несмотря на то, что все силы природы против меня.

Холодно. Ледяной ветер дует в лицо в узких проходах среди бастионов Северной вершины Эвереста. На смену царству льда приходит другой мир, другой облик Гималаев — серо-бурые предгорья Тибета, настраивающие на иную тональность. Кажется, что и краски здесь взяты из другого спектра. Преобладает землистый цвет. Все подернуто патиной, даже дождевая радуга. В тонком мареве выделяются отдельные тона. На северо-западе видна долина, должно быть, это долина Ронгбука, там черные тени отсвечивают чем-то синим. Вереницы холмов дальше на север отливают красным цветом.

Долинные понижения отделяются от возвышенностей только мягким переходом от светлого к темному, подобно тому, как на леднике, покрытом снегом, на его ровной поверхности по теням можно распознать трещины.

Мы с Неной спускаемся в направлении предполагаемого ручья и действительно в лабиринте ледовых башен находим воду на одной моренной гряде, ведущей прямо вниз. Идем дальше. Свежий ветер дует нам в спину, впереди солнце пробивается сквозь гряду облаков. Оно похоже на сверкающий отражатель. Серая, как тень, северная стена сзади нас, серые, как тучи, моренные склоны рядом с нами, светло-серый поток ледника под нами — вот основные цвета. Небо теперь тоже серое, как зола.

Полный надежд, радостный, легко прыгаю с камня на камень, балансируя на их острых ребрах. О маршруте больше не думаю, он мне ясен. Постараюсь воспользоваться первой же муссонной паузой.

Ручей, берущий начало из ледника Восточный Ронгбук, сейчас такой полноводный, что мы не можем его перейти. Обходим по леднику Главный Ронгбук. Уже поздно. В небе, еще по дневному светлом, появляется месяц. Тибетское плоскогорье далеко на севере в вечернем освещении кажется морем бурой земли. От него веет многовековым безмолвием. Моренные гряды выглядят как дороги, а большие скальные блоки на них — как дорожные указатели.

Попытка перейти ручей на леднике Восточный Ронгбук


Эверест, оставшийся далеко позади, я воспринимаю сейчас только как символ моего решения. Он утратил для меня материальность, стал идеей.

В последующие дни мы отдыхаем в нижнем базовом лагере. Нена пишет письмо родителям.

«29 июля 1980 г. Дорогие родители! Здесь нет никакого почтового сообщения, и я не знаю, когда будет отправлено это письмо. Наверное, вы получите его не ранее, чем мы вернемся в Пекин. Так что это скорее не письмо, а удовлетворение моей потребности поговорить с вами.

Эта поездка совершенно особенная. Мы находимся вдали от населенных мест и примирились с тем, что не получаем никакой почты. Сейчас прошел ровно месяц с того времени, как мы пришли на ледник Ронгбук и поставили здесь лагерь. Это прекрасное, уединенное, первозданное место. Иногда по осыпным откосам из селений, лежащих ниже, проходят кочевники с яками.

Клокочущая ледниковая река, бегущая рядом с лагерем, с каждым днем становится все полноводнее. В верхней части долины стоит Джомолунгма. Так в Тибете называют Эверест. Непальцы говорят — Сагарматха. Она доминирует над этой местностью, она доминирует над нашей жизнью здесь.

Мы поставили на пути к Джомолунгме три лагеря. Самый первый и самый большой мы называем ронгбукским базовым лагерем. Здесь мы отдыхаем. Здесь живут Цао и Чен. Цао — наш переводчик, бессердечный, или, точнее, безмозглый человек, а Чен — наш офицер связи, славный парень. Ни тот, ни другой не поднимается с нами в верхние лагеря. Цао — потому, что он не переносит хождений по горам и ледникам. Чен — хороший спутник, но он вынужден оставаться внизу, так как Цао один боится. Это понятно: он городской человек, а здесь кругом бродят волки, дикие бараны и яки.

Ледяные башни на леднике Ронгбук


Наш следующий лагерь на высоте 6000 метров состоит из одной маленькой двухместной палатки. Она стоит на леднике Восточный Ронгбук, в том месте, где был расположен лагерь II китайских и японских альпинистов, побывавших здесь до нас. Это наш промежуточный лагерь. Здесь хранятся продукты, медикаменты и кухня. Промежуточный лагерь находится на пути к передовому базовому лагерю, который является самым высоким и стоит на месте лагеря III последних экспедиций, на высоте 6500 метров, у подножия северо-восточного гребня Эвереста, прямо напротив крутой ледовой стены, изрезанной трещинами, которая ведет к Северной седловине. Это место также великолепно. Сюда мы на трех яках доставили продовольствие на месяц.

Как только прояснится и похолодает — надеемся, что это произойдет скоро, — мы с Райнхольдом пойдем в наш передовой базовый лагерь. Мы ждем, чтобы были жаркие дни и холодные ночи, тогда снежный покров на горе станет твердым. Райнхольд должен быть крайне предусмотрительным, ведь он идет один, а склон под Северным седлом довольно опасен. Лавины, большие трещины, ледовые отвесы. Мне всегда страшно за него, когда я смотрю снизу, как он пробирается по глубокому снегу между трещинами ледника все выше и выше, превращаясь в маленькую точку. Но я верю в его природные способности и альпинистское мастерство. Он с такой скоростью прошел эти 500 метров стены, что я спокойна за него. Он надеется дойти от лагеря на высоте 6500 метров до вершины за три-четыре дня. Это единственная тактика, с помощью которой можно достичь успеха. Ведь на большой высоте нельзя оставаться долгое время, особенно без кислородного аппарата — организм быстро разрушается.

Райнхольд теперь в хорошей форме и выглядит как гуру. Мы надеемся только на подходящие условия и на многодневный перерыв в муссонных бурях.

Сейчас 21.30, мы собираемся спать. Я очень устала. Здесь, где нет практически никаких бытовых удобств, наши человеческие отношения предстают в истинном виде. У нас есть все. Я чувствую себя богатой, уверенной и преданной Райнхольду.

Я люблю вас всем сердцем. Нена».

Ронгбук — по следам культурной революции

На запад

Здесь, в Тибете, я привык к тишине и уединенности. Я испытываю чувство безопасности в этой тишине. Нена также научилась сдерживать свои эмоции и наслаждаться покоем.

Забыта лихорадка последних дней перед отъездом, когда я мотался, как заводной, выбиваясь из сил, чтобы успеть сделать все приготовления: оформить нужные документы, раздобыть требуемые 80000 марок, собрать снаряжение. Теперь все позади. Нелепым кажется вопрос, не раз возникавший в те дни: стоит ли затевать это дело? Здесь, в горах, такие вопросы отпадают сами собой. Безлюдная долина Ронгбук расцветает весенними красками. Палит июльское солнце. Я жду своего часа, как отшельники в окрестных пещерах ждут озарения свыше.

Если уж невозможно сейчас идти на Эверест, то почему не подойти хотя бы к Шише Пангме и не произвести разведку для будущей экспедиции. Эта мысль пришла неожиданно. Мы послали Цао вниз, чтобы нанять джип, а сами вот уже три дня ждем его в Ронгбукском монастыре. Руины монастыря нагоняют печаль, но при воспоминании о том, что Китайская федерация альпинизма собирается строить здесь отель для альпинистов, становится совсем не по себе. Странное дело: мы, европейцы, миримся с тем, что самые живописные уголки наших Альп постоянно наводнены туристами, но когда к подобной идее приходят в таких отдаленных местах, как Тибет, нас это возмущает. Я понимаю, что противоречу сам себе, и понимаю также, что и я в какой-то мере способствую проникновению сюда цивилизации. Массовый туризм в экзотическую страну всегда начинается с увлекательного отчета тех, кто побывал в ней первым.

Наконец, джип прибыл.

Первое селение на нашем пути — Тингри. В этом месте долина расширяется и превращается в большую равнину. Когда-то здесь из года в год шла бойкая торговля — останавливались караваны по пути в Непал, торговали солью, доставляемой с Тибетского нагорья. Теперь Тингри опустело. Рядом с сотней домов, прилепившихся к склону и образующих живописное гнездо, стоят недавно построенные китайские казармы под жестяными крышами, окруженные каменными стенами с колючей проволокой. Здесь больше, чем где-либо, развалин. На противоположном склоне из камней... выложены коммунистические лозунги, вроде таких: «Кто за далай-ламу, тот против председателя Мао», «Мы не остановимся, пока не уничтожим всех карьеристов».

Слева и справа от дороги — поля и работающие на них люди. Тибетцы поливают посевы, выпалывают сорняки, вспахивают землю на своих косматых яках. То и дело по краям вспаханных полей встречаются небольшие глиняные алтари.

Муссонные дожди пробудили землю ото сна. Огромные стада яков покинули зимние стойбища вблизи селений и потянулись на высокогорные луга.

Сопровождающий нас офицер хочет добраться до Шиши Пангмы в тот же день. Жарко, несмотря на то, что дорога проходит в тени. Примерно через сто километров мы сворачиваем на запад, пересекаем несколько ручьев и попадаем на обширную высокогорную равнину, тянущуюся вдаль насколько хватает глаз. Слева и справа от нас цепи холмов, их синевато-бурый цвет резко контрастирует с оливковой зеленью плоскогорья. Всю местность пересекают небольшие речушки, похожие на серебряные молнии. Они текут не привычными змейками, а четкими зигзагами. Это приводит меня в восторг. Видны черные точки пасущихся яков.

В высоком голубом небе плывут облака, такими они бывают только в Тибете: снизу плоские, ровные, а вверх поднимаются причудливыми башнями или сказочными существами. Драконы, тигры, рыбы, цветы лотоса над бескрайним плоскогорьем отражаются на степной траве островами теней. Ни в одном другом месте нет такой отрешенности от мирской суеты. Тут и там разбросаны черные палатки кочевников — в них не живут, они поставлены здесь на всякий случай. Среди камней небольшие кустики каких-то желтых цветов, голубые карликовые незабудки, ярко-красные примулы.

Слева прижата к холму деревня Четырех Драконов — красивые тибетские строения, покрашенные в белое, с плоскими крышами, на крышах хворост на зиму. Над почерневшими деревянными дверями рога яков, рисунки голубой и красной красками.

Впереди примерно в километре, как фата-моргана, бирюзово-голубое озеро, а за ним гора, вздымающаяся в небо крутой ледовой стеной. На земле, как белое облако, стадо овец. Воздух прозрачен, невозможно наглядеться на этот мир. Я начинаю понимать, что тибетцы, носящие в сердце этот ландшафт, твердо стоят на земле. Я понимаю также, что люди могут обходиться без идеологии, как обходится без нее природа.

Шиша Пангма

Солнце уже низко, тени удлинились, жара спала. Едем вдоль известняковых скал, у подножия которых расположились кочевники. Кругом лишь можжевельник, ломонос да дрок. Поворачиваем налево, переезжаем реку. И вдруг перед нами возникает она — огромная, ослепительно белая, высящаяся над моренными нагромождениями Шиша Пангма, «гребень над пастбищами». Она совершенна, это образец гармонии, какого мне до сих пор не приходилось встречать. Здесь, на северной стороне водораздела, погода великолепная. А за Гималайским хребтом темно и мрачно, клубятся облака.

После долгой езды нам хочется размять ноги. Направляемся вверх по долине. Начинаются осыпи. На километры вперед тянутся моренные гряды, оставленные здесь древним ледником. Как гигантские змеи, громоздятся перед Шишей Пангмой береговые морены. Впереди ледопад, за ним крутая северная стена.

У подножия Шиши Пангмы


То и дело слышим голоса снежных куропаток. Они почти не видны между камней и вдруг с криком взлетают из-под самых ног. Серовато-белый, знаменитый светлый гранит Шиши Пангмы, кажется, светится в лучах заходящего солнца.

Из моря облаков, закрывающих все небо до самой Индии, проглядывают ледовые отвесы, скальные и снежные гребни. Постепенно наступает ночь. Луна окружена ярким светлым венцом. Тишина нарушается лишь отдаленным шумом ветра. Далеко на юге сверкают молнии.

Прошло много времени с тех пор, как мы оставили джип на высоте 5300 метров. Небо светлеет, и одновременно на нем появляется несколько тусклых звездочек. Уже ночью мы возвращаемся к палатке. Моя спутница молодец, она в хорошей спортивной форме, и у нее сильная воля. Погода как будто устанавливается. Я в полудреме коротаю время до рассвета. Когда открываю глаза, вижу фиолетовое небо.

Снимаем палатку, грузим вещи в машину и едем назад. Я рад, что не один и могу поговорить с Неной.

«Ты же говорил, что твое соло на Нангапарбате было как дурной сон. А теперь хочешь идти один на Шишу Пангму? Разве недостаточно будет Эвереста?» — спрашивает она.

«На Нангапарбате я проверял, смогу ли взойти в одиночку на Эверест. Это ведь самая высокая вершина Земли. Так что все совершенно логично. Раньше я считал, что нужно пройти в одиночку какой-нибудь один восьмитысячник и этим рекордом закончить свою альпинистскую деятельность. Но я не могу бросить альпинизм. После Нангапарбата возникла идея Эвереста. Я не только альпинист-одиночка, я своего рода Сизиф, который, по сути дела, никогда не достигает вершины. Я Сизиф, и камень, который я тащу в гору, это моя собственная душа».

«А Шиша Пангма?»

«Это гора, которой я болен, вот и все. Каким образом я на нее взойду, с друзьями или один, не имеет никакого значения».

«Когда ты идешь один, разве ты не ощущаешь необходимости поделиться с кем-нибудь впечатлениями, да и поделить невзгоды?»

«Когда я иду не один, в глазах партнера я вижу ту же самую усталость. Партнер — мое зеркало».

«Может ли природа давать утешение?»

«Да, и даже очень. Первый утренний свет, например, часто приносит мне внутреннее спокойствие. Я не назову это счастьем. Это именно спокойствие».

«А почему бы и не назвать это счастьем? Я думаю, что у человека не может быть большего счастья, чем ощущать себя частицей вселенной и черпать силы из этого ощущения».

«Слово счастье мне кажется слишком затасканным».

Между тем мы уже проехали свои сто километров. В прежние времена путешествия по этим местам были полны опасностей и приключений. Я читал, что только один ветер может погубить целый караван. От одной надежной стоянки до другой приходилось добираться несколько дней, даже недель. Мы же ехали гораздо быстрее, с верными телохранителями и по сравнительно хорошему шоссе. Все неловкости постепенно сгладились. Мы восхищались «открытым» Тибетом, но другой, древний Тибет был глубоко скрыт от глаз. Именно его хотел я видеть, и иногда это мне удавалось.

Во времена «культурной революции» и уничтожения «четырех элементов отсталости» — старой культуры, старых обычаев, старых привычек и старых представлений — старый Тибет не умер. На это время он погрузился в сон, подобно Спящей Красавице, и ждал часа, когда можно будет проснуться. И мне кажется, что эти времена уже наступили. Наши китайские спутники обращали наше внимание на улучшения, происшедшие после «освобождения» Тибета Китаем: оросительные каналы, школы, больницы и не в последнюю очередь дорога, по которой мы ехали. Конечно, крестьяне теперь не гнут спину на хозяев монастырей и крупных землевладельцев, сегодня они работают на Народную Республику, но чтобы решить, что лучше для того или иного народа, нужно сначала выяснить, что составляет суть его жизни. В стране, где люди веками верили, что могут влиять на свою Карму, рационально то, что нам порой кажется нерациональным. Раньше тибетцы сами, худо ли, хорошо ли, согласовывали свои верования со своей жизнью. Они должны были стойко переносить удары судьбы, чтобы скорее получить облегчение, которое и получали, благодаря вере в возрождение в будущей жизни. Здесь важен неуловимый внутренний мир. С помощью технизации можно произвести лишь самые поверхностные изменения — эти-то изменения нам и показывали.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16