Троя

Чем ближе подходили они к Трое, тем оживленнее становилась дорога. Удивительно, как умеют явить себя путнику большие города! Словно из-под земли вырастают, право. Десятью верстами раньше все пусто, и через десять верст пусто опять: откуда же берется это людское скопище, куда исчезает? Только-только блеснули вдали сквозь дымку и пыль башни Трои, а уже приходится колонне наших героев сбавить шаг — даром что воины, которых спокойнее пропустить без помех! Тесно становится на дороге — точно к Кечкемету нашему подъезжаешь по пятому шоссе.

Сравнив с Кечкеметом, я, мне кажется, достаточно точно обрисовал Трою, нисколько ее не преуменьшив. В самом деле: на всем земном шаре проживало в те времена двадцать миллионов человек. В том числе — густо населенные долины рек в Индии и Китае; в том числе — малообжитые, но колоссальные территории Европы, Америки, Центральной Азии, Австралии, Океании. Вряд ли останется на все Средиземноморье — Египет с его поливным интенсивным земледелием, Месопотамию, Малую Азию, Элладу с ее многочисленными городами, — вряд ли придется на все это, даже теперь, когда давно уже не было больших кровопролитий, половина человечества. Десять миллионов человек, население Венгрии, разбросанное по двум третям полукружия Средиземного моря, от Северной Африки до Греции; все равно как если бы в Венгрии жило сто тысяч человек, даже меньше. В этих условиях город Кечкемет — огромный город!

Сравнение удачно еще и потому, что вокруг Трои, как и вокруг всех почти городов той поры, мы увидим далеко разбегающиеся во все стороны поселения — хутора. Да и самое оживление на дороге — хотя попадались на ней и караваны верблюдов из Сирии, и телеги, доставляющие металлы с горных выработок, — было в основном за счет местного люда: гуськом шли по обочине землеробы с поклажей, либо катили ручную тележку, либо восседали на тяжело груженном возу; бежали рабы с хозяйским товаром на продажу; рабыни несли вытканные на станках шерстяные ткани, льняное и пеньковое полотно. На берегу Скамандра привольно раскинулась ярмарка.

На берегу Скамандра всегда была ярмарка, если в гавани стояли на якоре суда. А в гавани Трои всегда стояла дюжина-другая судов. Оборот товаров в этом порту, прежде всего сырья, был чуть ли не самым значительным в ту эпоху. Не только собственные владения Трои были богаты и густо заселены, за нею стоял еще огромнейший тыл — половина Хеттского царства. Оттуда все еще шло потоком золото, серебро, медь, поступала древесина — хоть и не ливанский кедр, но добротная и дешевая древесина для постройки домов и судов; привозились ткани, полотна, кожа и самые необходимые массовые продукты питания: зерно, сыр, вяленая рыба. Таковы были основные товары, всегда имевшиеся на складах, которые Троя могла предложить в любой момент. Перечислить же все, что продавалось на этой ярмарке, куда привозили продукцию с четырех сторон света, поистине немыслимо. Ведь там были целые ряды горшечников, скорняков, кузнецов-оружейников, шорников, были ряды дервишей-прорицателей, торговцев амулетами и даже ряды дурных женщин, как это обычно водится в крупных портовых городах.На скамандрской ярмарке было все.

Если же вы представите себе соответствующий этому оглушительный шум, то не забудьте и о таком статистическом указании: больше половины тогдашнего двадцатимиллионного человечества составляли дети до десяти лет! В самом деле, детишки рождались и умирали, рождались и умирали. Так что, вглядываясь в эту ярмарочную толпу и еще прежде — в суетливое движение на большой дороге, мы непременно должны увидеть целые гроздья детей; один восседает у матери на закорках, другой справляет свои делишки у обочины дороги, третий ни за что не хочет вылезать из-под телеги… И даже не разберешь, чьи вопли пронзительнее — детей или призывающих их к порядку матерей.

У Геракла было под Троей свое место для лагеря — на берегу моря. Между морем и длинным рвом. Его используют позднее и осадившие Трою греческие отряды. Что это было? Пепелище древней Трои, быть может той Трои, которую погубило ферское бедствие, или той, что разрушили хетты двумя столетиями ранее? Действительно ли троянцы соорудили его для Геракла, чтобы защитить от морского чудища, которое явилось за Гесионой? Или, может быть, его построил сам Геракл со своими людьми, когда готовился напасть на вероломного Лаомедонта? Неважно. Факт тот, что Геракл именно там разбил свой лагерь и тотчас отправил в город гонца сообщить Приаму о своем прибытии и о том, что не замедлит посетить его. Военачальники назначили стражу, дали увольнительные, воины и рабы принялись за обычные в такое время дела. А вожди и предводители привели себя в порядок и облачились в парадное платье. Жертвоприношений совершать не стали — Приам, естественно, сам пожелает вознести обильные жертвы в честь их прибытия.

Тем больше были они потрясены, когда гонец вернулся от Приама с такою вестью: Приам не советует входить в город и не примет их там как гостей, ибо не отвечает за их жизнь. Если они хотят поговорить с ним, пусть прибудут в летнюю его резиденцию, где он будет ждать их. Впрочем, лишь богам известно, стоит ли им еще друг с другом беседовать.

Весть, в самом деле, ошеломляющая, не так ли? Да еще от Приама, доброго друга и недавнего соратника, обязанного Гераклу столь многим! Однако вестник не затем же вестник, чтобы лишь приносить и уносить сообщения, да еще только те, что ему вкладывают прямо в рот. У нашего — то есть Гераклова — вестника тоже имелись приятели в Трое, а руки были развязаны; он, конечно, господии, но ведь и слуга! Поэтому заглянул он мимоходом к знакомым парням на конюшни (там всегда что-нибудь да услышишь), не оставил без внимания и парочку питейных заведений. И мог теперь рассказать, что барышня Кассандра, говорят, тронулась умом, а господин Приам запер ее в башне за то, что громко пророчествовала о крови и об огне, сея тем уныние и тревогу. Слышал он также, будто с великой княжной Гесионой опять что-то было неладно. То ли сбежала она, то ли еще что.

Вообще-то с Гесионой всегда что-нибудь было неладно, а главное, не ладилось с нею у мифографов: ее история — сплошные противоречия и фальшивые аналогии. Договаривались уже до того, будто бы у нее была связь с Гераклом в благодарность за спасение. Неправда. Гесиона была еще ребенком, когда Лаомедонт пожелал принести ее в жертву морскому чудищу. (Какое там — пожелал! Троянский верховный совет потребовал!) Далее: с кем бы ни вступал в связь Геракл, от него всякий раз — примеров тому нет числа — рождалось дитя, притом мальчик. (Единственное исключение — Медея, но мало ли запретных уловок знала эта ведьма!) У Гесионы же от Геракла детей не было. Не имеем мы положительных сведений и о том, чтобы она была красива, умна либо выделялась чем-то еще. Вот разве что приходилась младшей сестрою Приаму. К описываемому периоду ей было около тридцати лет. Старая дева? Невеста? Жена какого-нибудь мало известного троянского сановника? Может быть, Антенора? (Я имею в виду, первая его жена?) Нам про это ничего не известно. Не известно, а впрочем, и неважно. Как неважно это и Гераклу с его соратниками. Сбежала так сбежала.

Безумие Кассандры — тоже не новость. Несчастная получила дар прорицания, как говорят, от самого Аполлона. Но не проявила должной благодарности, за что бог плюнул ей в рот; это означало: пророчествовать ты сможешь, да только никто не станет верить твоим предсказаниям. По другой, более распространенной тогда версии (отсюда и недоверие к ее речам), Аполлон попросту отобрал свой дар. Кстати, Кассандра всегда предрекала невероятное, и притом невероятно плохое. Вот ее и заперли. Ну что же, заперли так заперли. Что тут особенного? Ежели б я сегодня, в поистине просвещенную и свободную эпоху, пустился с пророческими воплями по улицам или в произведениях своих вздумал бы предрекать невероятные вещи, меня бы тоже заперли. (Увы, с тех пор как я занимаюсь предсказаниями, мне еще не довелось предсказать что-либо столь плохое, что не подтвердилось бы.)

Геракл, Пелей, Тесей и другие из самых знатных велели запрягать и без проволочки отправились к Приаму, в летнее его жилище. Оно находилось часах в полутора езды от Трои, в ласковой речной долине, посреди большого фруктового сада.

Мы можем смело утверждать, что Геракл планировал поначалу «ввести Прометея в общество» именно в Трое. Божественный их спутник был теперь уже совершенно здоров, прояснились для него, в общих чертах, и дела мира; а Троя была первым большим городом, милым Гераклу городом, эллинским, родственным — зевсистским городом: Троя вполне подходила для приема многострадального бога, она, так сказать, освятила бы его реабилитацию. Но теперь обстоятельства изменились, и Геракл отказался, очевидно, от своего намерения.

Если судить по рассказу гонца, разговор предстоит крупный, может дойти и до ссоры. Зачем же Прометею быть свидетелем такой сцены, да еще на первых порах? Речь зайдет, вероятно, о вопросах политического, династического характера, Прометею это не интересно, да он, пожалуй, и не поймет ничего. Тем более что — по моему мнению и, думаю, по мнению любого трезво мыслящего человека — ничто не интересовало в тот момент Прометея больше, чем шумевшая вдоль Скамандра ярмарка. Итак, Прометей провел остаток этого дня, а также следующий день, пока Геракл вел переговоры с Приамом, на ярмарке. В обществе Асклепия и, может быть, одного-двух воинов порасторопнее. Нашлось у них, разумеется, и несколько шекелей, чтобы перекусить и купить гостинцы. Но все — при абсолютном инкогнито. Так что никаких следов этой прогулки по ярмарке не осталось.

Я не упомянул (да оно, вероятно, и лишнее) про обычай, сохранившийся до самого появления железных дорог: путнику полагалось прибывать в большой город на рассвете. Под вечер остановиться на расстоянии одного-двух часов пути, там переночевать на каком-нибудь постоялом дворе — для наших героев это означало раскинуть лагерь — и уже на следующий день спозаранку проделать оставшийся путь. Зная это да прибавив еще поездку гонца туда-сюда, некоторое время на раздумья, на ожидание, пока впрягут коней в колесницы, и, наконец, полтора часа езды, нетрудно рассчитать, что Геракл с товарищами прибыл в летнюю резиденцию Приама вскоре после полудня. Приам холодно их приветствовал, после краткой молитвы принес в жертву барана, пшеничные лепешки, вино; все сели за стол. Во время трапезы почти не разговаривали, разве что: «Как удался переход?», «Скот и рабы здоровы?», «Нет ли чесотки, запала, колик?», «Благодарение Зевсу!», «Хвала Аполлону!» Вот в таком роде.

После обеда Приам протянул мальчику-виночерпию золотую чашу, несколько капель выплеснул наземь, потом выпил чашу до дна, оглядел гостей своих и, когда все чаши поставлены были на стол, заговорил:

— Теламон, сын Эака, силою увлек за собой меньшую мою сестру Гесиону. Родичи мои, Антенор и Анхис, бросились за ним вдогонку. Но саламинцы уже подняли якорь и только хохотали нагло… «Если вам нужна Гесиона, приходите за нею с войском! Но только с большим войском, ибо за нас подымется вся Эллада!»

Геракл и его соратники сидели бледные, потрясенные. Приам продолжал:

— Тут-то как раз вернулся и я с амазонской земли. Троянский совет старейшин желает кровью смыть постигший город позор… Война! Вот что принесли вы мне и моему народу, ахейские братья!

В глазах его стояли слезы. Скорей слезы гнева, чем боли. Приам был сейчас в расцвете мужской поры. Приам, вольноотпущенный раб Геракла… (Как давно это было! С тех пор — пятьдесят сыновей, двенадцать дочерей от возлюбленных жен его. Уже есть и внуки. Но ни в волосах, ни в бороде — ни единого седого волоса.)

Геракл выговорил хрипло, с трудом:

— Пусть Зевс будет мне свидетелем, будь свидетелем и ты сам, царь: не затем пришли мы в Азию. Мы хотели, чтоб воцарился мир.

— Вы-то не затем, вы нет… — И вдруг вскрикнул: — Но Теламон явился в Трою вместе с вами!

Теламон! Красивый, обходительный, гостеприимный, могучий — истинный герой. И — иониец. А это значит, что даже столетия спустя афиняне старались, как могли, ради чести своей, отмыть его имя от любой грязи. Между тем свою жизнь он начал с братоубийства, потом взвалил ужасное преступление на Пелея. Афинские мифографы, хотя и не верят ему, делают все-таки вид, что тут не все ясно. Но они и похищение Гесионы стараются объяснить. По их мнению, после путешествия на «Арго» Теламон вместе с Гераклом принял участие в вызволении Гесионы и даже превзошел в мужестве Геракла; Гесиону тогда пообещали ему, поэтому он выкрал теперь лишь то, что было его «законной собственностью», — и вообще Гесиона ушла за ним своею волей!

Этому, пожалуй, можно и поверить. Пожалуй. Гесиона — образ довольно смутный, она долго жила на Саламине наложницей, родила Теламону сына. (Небезызвестного Тевкра, что сражался под Троей в колеснице Аякса-старшего.) Правда, в конце концов она оттуда сбежала, но ведь когда?! Теламон, по утверждению всех очевидцев, был очень хорош собой, но Гесиона красавицей не была.

Между прочим, Теламон не мог участвовать в освобождении Гесионы вместе с Гераклом, его даже не было среди аргонавтов. Сама идея похода аргонавтов в корне противоречила его политике. Следовательно, Гесиона не была его «законной собственностью». Возможно, Теламон и не похитил Гесиону, но, во всяком случае, соблазнил ее. От отца своего (Эак, как мы знаем, принимал участие в возведении крепостных стен Трои) он прознал, где был тайный подземный ход, и выкрал Гесиону. Нет, не из любви. Он хотел развязать войну!

Совершенно очевидно, что Теламон был ставленником Пелопидов.

Это видно уже из того, что слово за слово рассказал Приам своим сотрапезникам. Начал он с самого начала.

Микены и в 1229 году хотели втянуть Трою в египетскую авантюру. Теперь же, потерпев там поражение, объявили виновницей Трою. Если бы Троя приняла участие, если бы прихватила и своих союзников… Хетты — колосс на глиняных ногах, их царство развалилось бы от первого же натиска, а тогда и с суши путь на Египет свободен… С запада — Ливия, с Востока — ахейцы и союзные войска… Победа и так-то была у них почти в руках.

— Почти в руках! — Приам не знал, плакать ему или смеяться. — Фараон разбил их наголову за шесть часов — за шесть часов, господа! В щепы разнес объединенный ахейский флот! Еще и нас хотели впутать в такую авантюру! Как же — «если бы и вы были с нами!..». Теламон начал с того же, как только застал меня одного. Если бы там были и мы! А ради чего это нам?.. Что мы там забыли?.. Ах, так! В моей груди бьется не эллинское сердце! Болван! Мое сердце — это мой народ. А мой народ богат и счастлив, и не нужно ему мирового господства. Наш город — сильная крепость, с отличной гаванью, нам принадлежит Геллеспонт. Разве этого не достаточно? Зачем нам связываться с хеттами? Мы выплачиваем ежегодную дань Хаттусили и живем с ними в мире. Когда их посланцы начинают зарываться — прогоняем: пусть жалуются царю своему, если недовольны, их же суд на нашу сторону станет, нас там уважают и ценят, ведь это мы их кормим, а не те, кого они к нам присылают. Мелкие царьки да князьки тоже не докучают, знают — войско у нас храброе, если понадобится, сумеет проучить их. Да они и не пытаются, уже и деды наши позабыли про их набеги. Так что хеттов мы видим разве что с товаром на ярмарке. В конечном счете они нам же па пользу: авторитет их царства — наш щит.

Для Геракла все это было не ново. Он знал позицию Трои. И сам разделял ее.

— И разве не так следовало бы рассуждать тем же Микенам? — продолжал Приам. — Смотрели бы на Сидон, брали бы пример с пунийцев, если Троя им не по нраву. Тысячи островов в ахейских морях, тысячи дружественных гаваней, пресная вода, пищевые припасы. Не пиратские бы суда там прятать! Лучше строили бы галеры, торговали бы! Вот тогда и я стал бы за них горой. Еще и отец мой тянулся к ахейцам, не так ли, а уж он-то и вправду не был «добрым эллином», с бессмертными богами обошелся будто с рабами. Однако же аргонавтам помог. Ведь и Трое на пользу, если не одни лишь пунийцы бороздят ее воды, если разные народы, как можно больше народов, посещают берега Скамандра, привозят-увозят товары. Это я и сказал Теламону. Он мне ответил: вонючие пунийцы обогнали нас на сотню лет; бороды внуков наших успеют побелеть, покуда мы, ахейцы, их догоним. Ну и что же! А разве лучше, если уже сыновья наши сгинут на поле брани? Или, коротко остриженные, станут служить тем же финикиянам? Оставьте политику великим державам! Работайте и плавайте с миром! У меня пятьдесят сыновей, но даже одного-единственного я пожалел бы обречь на смерть от оружия. А Теламон мне: вот как! А Зевс, а его слава? Но, по-моему, Зевсу тоже кровь и война ни к чему. Да и пунических богов, видно же, почитают во всем мире. Тут он опять закатился: «Вонючие сидонцы!» А потом заорал, чтоб я по крайней мере не становился им поперек дороги. Да я и не становлюсь, говорю, но ведь что понимать под этим! Храбрые мои сторожевые суда и впредь, мол, будут топить в море пиратов, осмеливающихся заходить в мои воды; вместе с союзными царями мы обеспечим — во славу Зевса — свободное плавание вдоль наших берегов. Теламон ногами топал от ярости, грозил: «Микены прежде всего должны смести с дороги Трою». Я только смеялся над ним: «Неизвестно еще, кто кого!» Не ведал я, по дурацкой своей доверчивости, какую подлость он задумал. Теламон растоптал честь моей родины, унизил город мой, дочь моя Кассандра мечется по улицам, кровь и огонь пророчит, мужчины Трои — мужья, отцы, братья — кипят от гнева; что станется с нашими женщинами, если мы это стерпим, твердят они в один голос. Совет весь в сборе и призывает к войне: «У нас отличное оружие, вдоволь денег для наемного войска, у нас верные союзники, мы растопчем грязное гнездовье Теламоново!»

Никому из сидевших за столом не было так неловко и худо, как несчастному Пелею. В конце концов, Теламон — его старший брат. Как объяснить, как доказать, что он и на этот раз не причастен — с давних-давних пор, еще с отрочества, не причастен к позорным делам своего брата? Что старший брат для него истинное проклятье, чудовищный и самый заядлый враг? Как, не произнеся ни слова, доказать это, если уж самая жизнь его, Пелея, не служит достаточным доказательством? Но только без единого слова: не подобает человеку позорить свою семью, свою кровь, даже если требует того нравственное его чувство.

Я сказал — «несчастный» Пелей. В самом деле: за исключительное свое благочестие он был удостоен совершенно невероятной милости — на его бракосочетание явились все олимпийские боги. (Это примерно то же, как если бы сегодня к кому-то, за его нравственные и политические заслуги, явилось Политбюро в полном составе!) И что же? Именно там, на свадебном пире, Эрида подбросила трем богиням пресловутое яблоко. То есть — как разумели певцы — там положено было начало Троянской войне. (И — можем мы теперь добавить — окончательное уничтожение ахейской, микенской культуры.) Пелей сегодня этого еще не знает. Не знает и Приам; его сын Парис, отвергнутый им из-за зловещего предсказания, жив; он мирно пасет стадо на Иде, там же, где некогда пастушествовал Аполлон; быть может, как раз сегодня глупый юнец присудил яблоко Афродите и скоро объявится при дворе отца (который в довершение всего еще и обрадуется ему!). Одним словом, Пелей пока знать не знает, ведать не ведает о деле с яблоком и его последствиях. Но о подлом деянии старшего своего брата Теламона он уже знает. Это тоже может положить начало Троянской войне, как оно и было, по мнению некоторых более поздних мифографов. Именно в эту минуту троянский совет проголосовал за войну!

Но приглядимся и к дальнейшим несчастьям Пелея. Его жена Фетида изводит ворожбой одного за другим шестерых Пелеевых сыновей, последнего ему удается спасти, ценою малого увечья, в самую последнюю минуту. Этот седьмой сын — Ахилл. Фетида покидает за это мужа, семья рушится. (Она не пожелала даже выкормить грудью сына Пелея: отсюда и имя его — «Ахилл» [20]) Пелей воспитывает мальчика у Хирона, царя бедных и простодушных кентавров — у Великого Старца, поборника древних добродетелей и мира. Позднее, когда начало собираться панэллинское ополчение, он переодевает сына в девичье платье и прячет на женской половине, не желая, чтобы сын отправился в Трою. Да и Ахилл не слишком туда рвется. Правда, хитрец Одиссей все-таки заманил его в ловушку, но Ахилл упорно ищет предлога, чтобы выйти вместе со своими мирмидонцами из войны. У него нет ни малейшего желания отойти в царство мертвых ради двух заносчивых хлыщей — сынов Атреевых. И все-таки он погибает. Пелею же — который знает, предсказывает заранее, что взявший меч от меча и погибнет, — приходится дожить до исполнения ужасного предсказания. (Вспомним: он так любил сына, что ради него отказался даже от бессмертия!)

Пелей сейчас в расцвете лет, почти сверстник Приама, на два-три года старше. По возрасту он как раз посередине между Тесеем и Гераклом. Гераклу пятьдесят два — ошибка на год-другой не в счет. Тесею тридцать — может, тоже годом-двумя больше или меньше; значит, Пелею сорок — сорок один. Любопытно исследовать, в чем, собственно, состояло необыкновенное его благочестие — те исключительные нравственные и политические заслуги, о которых поминают все мифографы, но ни один не излагает их суть. Ибо очевидное понятно само собой. Им, но не нам.

Обратись к юности его, мы увидим, скорее, этакого лохматого «хиппи» самого дурного толка. Даже обвинение в убийстве младшего брата с него не смыто. (Мне-то кажется более вероятным, что он лишь принял участие в похоронах убитого мальчика, но свидетельствовать против старшего своего брата все-таки не стал.) Отец, во всяком случае, от него отказался и прогнал с Эгины. К счастью, он попал во Фтию, и славные тамошние мужи позаботились о его воспитании. Однако на калидонской охоте он опять совершает убийство — теперь уже несомненное. Убивает, правда случайно, благодетеля своего и господина.

Да и сама эта калидонская охота, между прочим, типичная затея «хиппи», которым тесно в собственной шкуре. Особенный, необыкновенный вепрь! Травля затевается по всем правилам, охотников расставляют полукружием, на расстоянии ста шагов, чтобы не попасть друг в друга копьями. Однако участники, горячие головы, плюют на правила безопасности: они толкутся все скопом, ревниво следя, чтобы удача не выпала другому.

(За исключением легендарно трусливого Нестора. Уклониться от приглашения он — он, слава Пилоса, не так ли! — не мог: слишком силен был нравственный нажим. Но при первом же шорохе поспешил залезть на дерево. Лазать, ползать он умел. Нестор был легендарно труслив. Превыше трусости была в нем только скупость. Лучшие образцы прелестной иронии Гомера — там, где он рассказывает о «геройстве» Нестора, особенно же, когда Нестор, бегущий, кстати, и с поля боя, начинает у него хвастаться былыми своими подвигами. Древние греки за животы держались от смеха.)

Итак, охотники, как я сказал, буквально наступали друг другу на пятки. Поэтому и вепря-то в этой суматохе едва поспели уложить. («Трансляция» — с помощью легенды — калидонской охоты очень напоминает трансляцию футбольного матча венгерской сборной.) И вот тут Пелей попал случайно не в вепря, а в Эвритиона — того, кто очистил его от скверны убийства, принял как брата и ввел в круг калидонских храбрецов, «цвет и славу Эллады»!

Затем, когда он служил уже новому господину, жена благодетеля пожелала соблазнить его. Словом, произошло то, что случалось иной раз в жизни со мною, с вами, любезный мой Читатель, с любым зрелым мужчиной: история жены Потифара и Иосифа. Пелей проявил себя нравственно стойким. Впрочем, особой заслуги в том еще нет. Ведь и я, и вы, мой Читатель, и любой взрослый мужчина также не раз оказывались высоконравственными в подобной ситуации. Если жена Потифара была не слишком хороша собой. (Но жена Потифара всегда не слишком хороша собой, иначе зачем бы ей так заигрывать со мною, с вами и так далее, любезный Читатель!)

Короче говоря, Пелей повел себя, конечно, весьма и весьма нравственно, но это еще не причина, чтобы Политбюро в полном составе почтило его свадьбу своим присутствием. (У меня, например, было три свадьбы — и все три праздновались в самом тесном семейном кругу.)

Но в чем же состояли в таком случае особые нравственные и политические заслуги Пелея?

Посмотрим, что нам известно о нем еще?

Его брак.

Фетида была жрица, притом весьма высокопоставленная и фанатичная жрица. Очень высокопоставленная — «богиня»! И фанатичная — шестерых своих сыновей (число не имеет значения, пусть это был один-единственный новорожденный сын ее!) она принесла в жертву, покорная велению веры. И все-таки боги — олимпийцы! — решили покровительствовать этому браку, не только Гера, но, в конце концов, и Зевс. Почему? Очевидно, они, и прежде всего Зевс, верили в непоколебимый зевсизм Пелея. (Это примерно так, как если бы очередная голландская королева вышла замуж за непоколебимого республиканца. Если этот республиканец, в самом деле, абсолютно непоколебим, на его свадьбу может пойти и вождь республиканской партии. Ибо такая свадьба означала бы, не правда ли, что либо Голландия в скором времени перестанет быть королевством, либо брак окажется недолговечным. Не может ведь непоколебимый человек стать ренегатом!) Одним словом, участие на пиру олимпийцев во главе с Зевсом было своего рода мудрой акцией мира. И Фетида осталась, правда, богиней, но брак распался. В конце концов, Пелей не позволил колдовать над своими сыновьями. Таким образом, Пелей доказал, что остался истинным зевсистом.

Вот одно, что мы знаем о нем. Но пойдем дальше! И на этот раз попытаемся глубже проникнуть в смысл «истинного зевсизма».

Пелей принял участие в экспедиции «Арго». Затем, пройдя через Босфор — вероятно, где-нибудь неподалеку от дельты Дуная, — он вместе с Гераклом покинул Ясона, вместе с Гераклом освобождал Гесиону, потом осаждал Лаомедонта.

Однако, поскольку я уже неоднократно, попутно и к слову, отзывался об аргонавтах несколько двусмысленно, настала пора высказаться на этот счет подробнее и отдать взгляды мои на суд Читателя.

Прежде всего я хотел бы внести ясность по поводу двух весьма распространенных заблуждений.

Одно, так сказать, элементарное: история «Арго» не связана с началом греческого кораблевождения, или «изобретением корабля». Путешествие «Арго» падает приблизительно на 1240 год до нашей эры. (Один только факт: Тесей еще не принимал в нем участия, будучи ребенком; Авгий же участвовал в нем — он был еще жив и не слишком стар. Целый ряд других фактов подтверждает названную дату, но я не хочу сейчас углубляться в это.) Греки уже в течение многих столетий знали судоходство и плавали по морям. Около 1500 года до нашей эры они захватили Крит. Входили в международный союз мореплавателей. Еще в XV веке греческие колонии, города имелись повсюду — от дельты Нила, вдоль палестинских берегов и до Малой Азии. Следовательно, «Арго» не был «первым греческим кораблем», а путь его — «началом греческого судоходства». Другое дело, что экспедиция «Арго» была опасным и очень важным экспериментом, удивительным и единственным в своем роде для XIII века — века микенского пиратства и изоляции.